Журнальный мир

«Весь «Адьос, Паламос» Жанны Сизовой можно назвать новыми балладами. Масса событий укладывается в строгую и пластичную стихотворную форму, внутри которой встречаешься с лавинами метафор, волнами внутренних рифм и ливнями ритмов, сменяющими друг друга, не подверженными словесной метеорологии. Эта поэзия сияет в эротической наготе безусловности, она любуется своим отражением на поверхности воды. Однако вода здесь – это фатум: жидкий зверь, жирная толща воды, дождь-косохлёст, ведро, до краев наполненное глазами – двустворчатыми раковинами, сама твердь, еще водная, и грохот прибоя, и последние слова любимого человека, и тишина вещей, и молчание, которое говорит выразительней слов. Смерть в этих балладах не предмет, а уникальное явление, возникающее ниоткуда и почти не подвластное ожиданию».

Наталья Черных, поэт и литературный критик

Несколько строф на пути к пляжу

*Крепкий кофе и признаки алкоголя (порто)
вынуты бета-лучом на поверхность кожи, окрасив её в тёмно-красный.
Кролем ли, брассом плыть предстоит – не важно,
не затем этот путь на ветхо-заветном велосипеде, где,
словно время в постмодернистском тексте,
цепь вылетает при каждом нажатии на педаль.
Медаль авантюры – пейзаж с кораблем от берега южного Портсмута
до северного Кале,
за спиною – пшеницы готический хор, ренессансные стебли гороха.
(Урок незадачливый, с красною кожей пуститься на пляж).
*Моралисты на берегу Ламанша
под солнцезащитным зонтом, в сословии рекомым парасолем.
Солью морской прикипают ссылки на афоризмы, трюизмы,
став компонентом, брендом косметики для зрелой, но истощенной кожи
под полосатым купальником. Книги зажаты коленом-домкратом. Собаки,
пятнистые рассел-терьеры, законовоспитанно мчатся за мячиком,
чтобы вернуть обратно.

*Дефолт поколения игрек, рэп поколения зет – всё позабыть и вынести
за скобки, присягу дать на верность красоте –
воде океанической, морской, где водоросль иероглифом сложилась.
И эросом горячего песка встревожиться по плечи и живот,
быть им застигнутою будто бы врасплох.
Заслышав чужеземный диалог, пустить его по ветру,
многоокую речь прямую мысленно опрокинув единоглазой косвенной.

* * *
Ричард, пойдём купаться!
Эгейское море натрёт нашу кожу солью,
волны обточат тело, лишнее уберут с бёдер,
мелкий песок умягчит строптивые пятки,
и натоптыши отпадут восвояси.
Дух заметит нас, обновлённых, и примет,
вот тогда мы и наденем сандалии.
А когда мы завяжем сандалии,
ремешком тугим обвивши голень,
станешь, Ричард, ты юнее мира,
только я останусь как прежде,
в своём времени – ни молодой, ни старой,
мне такою быть ещё не трудно.
Зацепившись за оливы ветку,
прилетим мы в город сильных – Спарту,
где в кленовом кресле под черешней
каменеет жена твоя Никса,
дочь далёкого пирейского рода.
Я омою недвижимые ноги,
разотру очерствелые стопы
и отдам ей свои сандалии.
Станет Никса хороша, как прежде,
с лёгкостью возьмет тебя за руку,
и взовьётесь вы рискованны, как боги
с горы на гору, с вершины на вершину
(дело тут в сандальях, но не только…)
Разволнуется Эгейское море,
рыб воздушных вам пошлет для свиты,
мне же оставляя Дух бесплотный.
Сохранится он всегда со мною,
изморозь и жар в точёном теле,
для забот о незаметной смерти,
маленькой немедицинской смерти,
которой я каждый день умираю.
(Не для этого ли, Ричард, мы купались?)

капитану Василию Фокину,
укротившему шторм в Ладожском озере

Вода для меня – персонифицированное зло.
Не повезло сегодня корабелу: судёнышко, щепа, тугая скорлупа
от грецкого ядреного ореха – я в ней была – попала в лемеха
безжалостного ладожского плена – смешались птицы, рыбы, племена.
Я видела, как злобный жидкий зверь вздымал хребет, хрипел,
ощерившись, и запускал клешнёю за борт, где беспрепятственно, без боя,
взъярённый барс в субстанции воды хотел всех нас сожрать.

О, как же мне дышать? Мои товарищи испытывают страх.
О, как же мне дышать! Нить воздуха ощупывать ноздрями,
вести её вовнутрь, приноровиться к ней и каждый вздох соизмерять
с волной.

Корабль накренило. Волна короткой лапой закручивает яростный свой коготь,
свивает белое осиное гнездо и из гнезда выплёвывает брызги-осы.
Корабль накренило и паника растет. И в этом месиве есть неприметный сторож,
белоголовый, бледный, словно моль – Василий Фокин, капитан и рулевой,
ведёт он тайный разговор с волной. В миру он пьяница, картофельный простак,
свояк всем забулдыгам, сводник драк, а на воде он весь – широкий парус,
скреплённый диафрагмой на корме.

Вонми, внимая бешеной волне, что, взвихренная, в кокон оседала.
Выкукливался глаз большой воды. Вода осклабилась, ощерилась, сцепилась
и в схватке огрызнулась на корабль.
Наш капитан (я в щель из трюма тихо наблюдала)
выкручивал штурвал невозмутимо, и Ладога обстреливала тиной,
и чайки, как шакалы, жадно бились, кроили жертвы в профиль и в анфас.
Он победил волну. Он победил её на пятый час.
На пятый час сражения всех нас, позеленевших,
вывели на берег. Взошед на твердь, никто не обернулся,
не восхвалил, не вспомнил, не узнал –

прошедший в сотый раз девятый вал
сидел сейчас со стопочкою водки и
огурцом опасность заедал.

Ведро, до краёв наполненное глазами

Не являясь ловцом жемчужин, он понимал в глубинах,
море его привечало: во мраке дна
открывало на стеблях длинных двустворчатые моллюски –
зерцала, не ведающие сна.
Он собирал моллюски, где каждый моллюск был глаз –
мягкий, немного склизкий, сияющий, как алмаз.
Куда приспособить ношу? Ум-неразум шептал:
выложи стены в ванной – вместо кафельной плитки, в ванной,
где влага и зеркала;
используй в качестве оберега, в нём глаз выразим от сглаза,
юркого лаза ведьмы, оплеухи от злобных духов,
ни сном, ни духом: как в оборот пустить, распорядиться как?
Может, зрачки как чётки, в монастыри Тибета,
валаамским монахам диким ценности передать?
В каждой реснице – сила, нетварная чья-то сила,
несотворённая сила зрачка с двустворчатым дном.
Что делать ему с поклажей – с несомкнутыми глазами,
число которым – ведро?
Встречные пешеходы с ужасом-изумленьем смотрели на ношу эту:
что за эпоха, лета – казни, игил, война?
Ни на кого не глядя, фибрами зная точно: что-то уже случилось,
важное произошло,
глаз этот каждый – синий, зелёный, серый – нужно промыть водою,
проточной измыть водою мелкий морской песок,
избавить помех и скрипа ресницы, зрачок и веко.
Мгновение век от века шёл он вперёд и шёл.
Выше высот возможных, выше антенн мобильных
и коридоров воздушных (не холодно там, не душно),
и брякало отстранённо цинковое ведро.

Da fiat firmamentum

Так тускнеет словарь, ослеплённый копьём дождя.
Наконечник копья с раскалённою магмой
густой неоформленной речи
протыкается в почву, извлекает песчаную жижу,
со дна выгребает планктоновы панцири извести,
врезается в глину, безучастную вязкую глину.

Крепнет паводок косноязычья – и жирная толща воды
заползает на зимнее поле. Мёрзлый грунт обратил водоём
в необхватное мутное море.
Все животные, жители тверди – и зайцы, и мыши, и лисы
за мохнатыми щёками прячут детёнышей,
рыком рычат, будто кто-то услышит – вон тот,
в макинтош зачехлённый, на самой обочине,
с синим глубоким зонтом,
мямлит что-то неточное, с ходу не разберёшь,
только дождь-косохлёст хапнет его неразборчивость,
пустит по желобу в водопроводную мглу.

Чем сильней полноводье, тем крепче словарь немоты,
обезличен тезаурус, заячьи смыты наречья.
Если есть заклинатель, Da fiat firmamentum –
вспомни, ау! – челядин безъязыкий, закукленный
синим глубоким зонтом,
Fiat firmamentum in medio aquanim! –
заклиная в сто тысячный раз, будет твердь посредине воды,
посредине стоячей воды,
и отделит все воды от вод,
и окончится эра столетнего водостояния,
речевого потопа, широкоформатного флуда

*fiat firmamentum (лат.) – будет твердь

Адресовано Габриэле Камп

Горка согласных звуков – в ёмкости из-под горячих специй.
Рыжий проперций, гонец «Royal mail», королевской почты,
в синем конверте, согласно риску, доставил гласные под расписку.
Ваше письмо, дорогая Габби, мне принесли частями.
Интервалы между словами влетели первыми –
груз не тяжелый, но ломкий весьма и ценный
(проложен пупырчатой плёнкой с воздушными пузырями).
Пунктуация каплей легла в пипетке (вечерние процедуры),
запятые, дикие гуси-куры, едва не покрыли мою сетчатку.
Содержимое прибыло в разные сроки, ничего не разбилось.
Словно криптограф Тьюринг, по знакам я изучала посланье,
ключ шифровальный гнулся, кренилась наковальня!
Я разгадала письмо.

Габриэла, Аве!
Ваше здоровье меня тревожит (в особенности, суставы).
Не призываю помощи Божьей ждать, ожидать подмоги –
берегите ноги, ксанфом моря войдя в усталость.
Жало наше – не смерть, но жалость.
В этом абзаце – о себе вкратце.
Сад мой небритый, ежевикой оброс, колючей и дикой.
Там, где стоит сарай – шиповник зацвёл, розовый самурай.
Однако мысли мои по ту сторону от Ламанша, на берегу Вислы:
гостиничный номер в подвале, курево коромыслом.
Шифоньер с потайным ходом, выдвижных ящиков
упавшие обелиски. Беготня по холодному полу.
Гетто неспящих. Бланки фамилий, списки…
Да и сейчас бумаги я опасаюсь (выдаст свою трактовку).
Приноровившись, ловко пишу на тине, водоросли зеленобокой.
Не удивляйтесь – утром окутают ею рис,
письмо придёт к вам в качестве суши.
Вы прочтите его (при лояльности к этой породе пищи),
прожуйте и проглотите отрывок писчий,
морская капуста – источник йода.
Мода на эксперименты не оскудевает.
Вас украшает роль возрастной актрисы.
Спектакль в формате 5–кью (Q) я посмотрела дважды.
В монологе о смысле жизни в последней сцене –
пафос видится лишним, ложным.
Образ ваш и вне пьесы сложный,
подвиток на седьмом колене.
Обнимаю вас внутривенно, подкожно,
ваша жажда и жалость,
жа.

Адьёс, Паламос

Распрекрасная сеньора, угостите папирос-
кой на веки расстаёмся –
адьёс, Паламос, адьёс, Паламос!
Жёлтый берег, синий берег,
здесь я вырос, здесь я рос –
адьёс, Паламос, адьёс, Паламос!
Солнце в шлюпке покатилось,
ветерком побрит матрос,
адьёс, Паламос, адьёс, Паламос!
Камень камню помогает,
по горам идёт Христос,
адьёс, Паламос, адьёс, Паламос!
Долго ль мне скитаться в море? –
игнорирую вопрос.
Адьёс, Паламос, адьёс, Паламос!
На разлуку в суеверье
поцелуемся взасос –
адьёс, Паламос, адьёс, Паламос!