Журнальный мир

В основе данного очерка – анализ неопубликованных, хранящихся в архивах, а также опубликованных в первой трети XX века, но ныне недоступных материалов, связанных с путешествием по африканским землям известного поэта и писателя Серебряного века Андрея Белого.

«<…> я боюсь – будет час; кровь с огромною силою прильет к голове организма французской Европы, – кровь черная: миллионами негров, мулатов вдруг хлынет в Париж, Марсель, Гавр, Лион, – Африка, так, что жилы страны разорвутся под мощным напором; и европейскую Францию быстро постигнет удар: почернеет ее голова; и в XXIII столетии будет Париж переполнен курчавыми толпами черных “чертей”: парижан!»¹ – не становятся ли эти строки, написанные в начале ХХ века русским поэтом и писателем Андреем Белым, пророческими в наше время? И не сбудутся ли они раньше, чем наступит XXIII столетие?

Цитата из «Африканского дневника» Андрея Белого сегодня неожиданно приобретает особую остроту. Знатоки литературы Серебряного века, вероятно, удивятся: хорошо известен «Африканский дневник» Николая Гумилёва, но никак не Андрея Белого! Здесь нет ошибки: труд под таким названием действительно был написан. Однако он до сих пор не опубликован и хранится в архиве. А совпадение названий произведений, созданных двумя знаковыми фигурами Серебряного века, – лишь очередное свидетельство популярности в начале ХХ века Африки и африканских путешествий среди русской художественной элиты.

В декабре 1910 – апреле 1911 гг. Андрей Белый посетил Сицилию, Египет, Тунис и Палестину. Маршрут сложился почти случайно. Первоначально в планах была только Италия. Однако оказалось, что останавливаться в Италии слишком дорого, а, кроме того, экзотика и жажда новых впечатлений потянули далее. Сам поэт писал, что его «выгнало из Москвы» «жуткое», «неразрешённое» прошлое, побудила уехать московская суета². Спонсором поездки выступило издательство «Мусагет», которое решило предоставить Белому большой аванс, чтобы он мог снять в окрестностях Палермо на зиму дом и писать новый роман, не отвлекаясь на московскую суету³.

Уже в Италии появляется образ араба, который проходит красной нитью через все путевые впечатления А. Белого⁴. С  арабами связана Африка – «благородная часть души» сицилийца, унаследовавшего от мавров «суровость и полное отсутствие слащавости»⁵. А. Белый описывает своё переживание Африки в письме Э. К. Метнеру: «Африка так манит, так она в своих африканских чертах непохожа на Европу, так самобытна, целостна: <…> целый громадный материк иной, не европейской земли; астрал, элементали – все, все здесь иное; иное клише “видения”. Не Европа Африка, но и не Азия; Азии вовсе нет, монгольства ни капли. <…> Что-то древнее, вещее, еще грядущее и живое в контурах строгих африканского пейзажа. Строгость, величие. Дума о Вечности, созерцание Платоновых идей, – всего этого в Европе нет; все это обнажено в Африке»⁶. Андрей Белый пишет из Туниса А. М. Кожебаткину: «Боже мой, до чего хороша Африка, чем больше здесь живу, тем более люблю все здешнее: не французов, а арабов и берберов. <…> И Россия поет как-то здесь»⁷. Так проявляется характерное для Белого чувство родства России и Востока.

В путешествии Андрея Белого Африка – это Тунис и Египет. О Тунисе Белый пишет восторженно⁸. Поэт упоминает яркую экзотику еврейских тканей, проводит мысль о благородстве туарегов и аристократизме мавров⁹. В Тунисе «Африка манит, Европа неинтересна. <…>»¹⁰. И вновь – образ араба: «везде, где арабы, – чистота <…> сами арабы – благородны, задумчивы, прекрасны: множество достойных, почтенных старцев», «следы многовековой культуры налицо; <…> все изящно», «тунисские арабы <…> добрый, гордый, прекрасный народ», «на лицах их печать какой-то интеллигентности; старая культура, своеобразная, но богатая чувствуется в мелочах (ведь арабы когда-то влияли на европейское просвещение)», они «гораздо культурнее европейцев»¹¹ и т. д.¹² Романтизированное восхищение внешними приметами Востока проходит красной нитью через всё путешествие поэта. Увлечённый романтикой Востока Андрей Белый «воображает себя то плантатором – тогда у него широкополая шляпа, трубка и револьвер, то арабом – тогда он надевает феску и красные туфли»¹³, – момент чисто туристического поведения.

Будучи в Тунисии, поэт совершает поездку в Кайруан – священный город мусульман Магриба. Здесь его воображение поражено выступлением дервиша, заклинающего змей: «какого мы великолепного видели дервиша, очаровывающего кобру <…>: молодой, стройный, прекрасный, с бледным интеллигентным лицом»¹⁴, «откуда в нем это слияние строгости, грации, гордости, ясности всех непредвзятых движений и жестов, рисующих в воздухе письменность мудрых и трудно читаемых знаков»¹⁵.

Но далее поэта притягивает Египет. В письме Э. К. Метнеру Андрей Белый вспоминает Владимира Соловьёва: «…тайна веков заглядывает в глаза, голос все тот же внушает: “Будь в Египте”»¹⁶. Он пишет матери, что хочет вернуться в Россию через Египет, а если это не удастся – поедет в Бискра¹⁷.

Египет начинается с Порт-Саида, где надувательство, грабительство и носильщики феллахи, «черти», «бронзовые дьяволы», которые «вытягивают свои длинные руки к вам египетским, стилизованным жестом и дружно кричат бакшиш»¹⁸. Порт-Саид (где, по словам Белого, путешественник проходит «все десять египетских казней») производит на поэта удручающее впечатление: туда «Европа, Азия, Африка высылает своих проходимцев.<…> Скучные, грязные плоскокрышие дома во все четыре стороны горизонта разбежались скучными, грязными верандами; <…> площадь, пыль, чахлые колючки вместо растений, – и уже вой, лай, мяуканье бронзовых дьяволов»¹⁹.

На одной из следующих страниц путевых заметок Андрей Белый снова возвращает внимание читателя к образу феллахов, наделяя его противоречивыми чертами: внешность этих «истинных египтян» красива, но их красота, благодушие и здоровье пугают, «как физическое убожество», и только подчёркивают «изнеженную праздность»²⁰. А на страницах писем феллахи («самый декадентский народ на свете») вместе со старым Египтом названы «грудой пепла» («пепла крепких египетских костей»), они «рослые, крепкие, красивые, живописные, грязные, развращенные, лживые, понимающие лишь побои да ругань», «некультурны, грязны, жадны до денег»²¹.

Местность, видимая из окон поезда, не располагает к возвышенному: «<…> мчится поезд мимо лепящихся зданий, грязных вонючих закоулков и усыпанных сеном многолюдных базаров. Прежде всего поражает вас убожество, грязь, смрад: дома – не дома, а какие-то темно-серые комья пересохшего ила; окна и двери – черные промоины. Вой, крик, лай, утрированно истеричные жесты феллахов»²². В поезде поэта раздражает своей назойливой болтливостью «молодой сириец-араб», который обтирает пальцы одеколоном и старается «доказать, что ничто европейское ему не чуждо»²³. Стремление сирийца быть ближе к европейцам и его недалёкость, проявляющаяся, в частности, в отзывах о России, куда бы он «никогда не поехал», так как там «не на что смотреть»²⁴, превращают его в комическую и неприятную фигуру. Этот карикатурный персонаж ещё более снижает общий образ Египта в путевых заметках поэта.

Впоследствии в мемуарах Андрея Белого его первые египетские впечатления были сокращены, а болтливый сириец превратился в египтянина «в изящнейшей феске и в палевой паре»²⁵. В  этой характеристике и в добавлении рассказа о городе, кишащем скорпионами, проявились литературная обработка поэтом своих впечатлений²⁶.

Через фигуру сирийца в текст путевых заметок проникает первый образ Каира как города, где «превесело жить: балы, туалеты, собрания»²⁷. Однако не такой город становится Каиром Андрея Белого. Образ Каира, который рисует сириец, лишь подчёркивает чуждость внутреннего мира и ценностей сирийца поэту Серебряного века с его духовными исканиями. И пирамиды, на которые указывает сириец, видны лишь как «два небольших треугольника», в них нет ни мистики, ни величия²⁸.

Каир разочаровывает Андрея Белого с первого взгляда. В Каире – «styleoriental» как дешёвая подделка, стаи «кровожадных блох», «чернохитонные толпы дьяволов», лучи «яростно ниспадающего солнца», «вампирные губы хамсина»²⁹. Сам Андрей Белый фиксирует в очерках: «Злой, сухой, неприятный, обидный Каир: вот – первое мое впечатление»³⁰. Поэт жалуется на грязь и дороговизну, примечает смесь европейского и африканского в одежде, а украшения стен каирских мечетей напоминают ему «тело, изуродованное струпьями проказы»³¹. Пирамиды – «чудовищные треугольники», от их близости, от «слишком близкого прикосновения смерти к жизни смерть – как жизнь, но и жизнь – как смерть», и всюду в Египте – «мертвая бессильная феллашская тень, тень прошлого»³². Поэту кажется, что «весь миллионный Каир – город утопленников и теней», «неприятный, пленительный, дикий, обезумевший», «медленно тлится он в убегающем свете; грудою развалин Каир глядит в небеса», «хожденье по Каиру есть хожденье по мытарствам»³³.

Позднее Белый напишет о Каире: «<…> самые жесты, с которыми полицейские подымают белую палочку, напоминали жесты египетских человечков на фресках; так старый Египет врывался в каирский проспект из разрытой в песках усыпальницы; <…> и над бытом двадцатого века из тусклого неба являлось царство теней»³⁴. Не это ли царство теней царит над его «Петербургом» (1913), где «Аполлон Аполлонович Аблеухов, согнувши углом свою ногу, чтобы ею опереться о подножку кареты, изобразил в сыроватом тумане египетский силуэт», а через некоторое время «пошел, <…> напоминая профилем мумию фараона Рамзеса Второго»?³⁵

Сам А. Белый подчёркивал влияние египетских впечатлений на роман «Петербург»: «измененное отношение к жизни сказалось скоро начатым “Петербургом”; там передано ощущение стоянья перед сфинксом на протяжении всего романа. <…>  схваченность роком, вперенность в сфинкса, загадывающего нам загадки, сопровождала года»³⁶. После переезда из Мемфиса к пирамидам Гизеха, «увидавши этот древний Египет среди бела дня в нашем веке, я позднее в Европе его узнавал: <…> на Невской набережной в Петербурге пред сфинксами; он вставал отовсюду  – мертвец, заключая в гробничную духоту, поднимая мучительные кошмары»³⁷; «Аполлон Аполлонович, мумия, встретил меня в Петербурге; <…> “Египет” не умер; и мы, как былые рабы, занимаемся вместо жизни тесанием гробницы ХХ века»³⁸. Этот Египет тайно живёт в «Петербурге», пронизывает его атмосферу и – как итог – Николай Аполлонович Аблеухов наяву «сидит перед Сфинксом часами»³⁹.

Египет в сознании поэта был частью благородной, связанной с древним и вечным, несущей мистические переживания Африки. В романе «Петербург» отражена тёмная восточная угроза Азии, но от монгольского Востока Николай Аполлонович Аблеухов к концу произведения эволюционирует к Востоку африканскому (арабскому, тунисскому, египетскому), а если учесть упоминание о его пребывании в Назарете – то и к Палестине⁴⁰. Примечательно, что из Египта стремится в Палестину и сам Андрей Белый, он даже пишет в своём «Африканском дневнике»: «<…> я понял, что нужно искать “новой жизни” и “новой земли”; но для этого надо бежать в “Палестину”, оставив Египет <…>»⁴¹.

Египет – «беспредельные пространства песку с кой-где шагающим верблюдом; на верблюде весь белый застывает феллах; мертвое, страшное, величественное зрелище», «феллахи, турки и греки грязны до ужаса», «гнусный хамсин» и «пекло»⁴². Но «Старый Египет волшебно хорош»⁴³. Здесь – «провал мира: рой летящих тысячелетий⁴⁴; <…> “Голос Безмолвия”, исходящий от Сфинкса», «<…> прямо из звезд, в пустыню летит взор чудовищного сфинкса; и он – не то ангел, не то зверь, не то прекрасная женщина»⁴⁵. В пустыне возле пирамид «вся окрестность являла собой сплошное закрытое, слепое око; <…> впечатление невыносимое, значительное до омертвения (А. Р.⁴⁶ мертвенела всегда)», при подъёме на пирамиду Хеопса «ощущение более чем странное» и «мистический ужас», на вершине – восторг, а далее – «мертвенность, окаменение»⁴⁷. По фразам из писем видно, как сильно сказывалась на восприятии Белым Египта, например, теософия Е. П. Блаватской, если её «Голос Безмолвия» он вспоминает при виде Сфинкса. А «омертвение» связано с теософкой А. Р.  Минцловой, оказавшей на Белого большое влияние. С мистическими переживаниями смешивается неприятие современной египетской действительности – «пребывание в Египте есть смесь из незабвенно-прекрасного и чудовищно-мерзкого»⁴⁸.

Таким образом, в восприятии Белым Египта соединились мистические ожидания встречи с пирамидами и Сфинксом, ощущение «схваченности роком» и чувство «гробничной духоты», бытовые неурядицы и огромный культурный пласт, связанный со знанием истории и культуры Древнего Египта, с литературой, посвящённой Египту, и с философскими и теософскими исканиями Серебряного века. Египет в восприятии Белого как бы разделён на две части. С одной стороны – остатки древней цивилизации (Сфинкс, пирамиды), соединяющиеся с беспредельностью пустыни, с другой стороны – современная поэту реальность, где хамсин, жара, грязные феллахи, дороговизна и «грабительство». Древний Египет также двулик: это и «Голос Безмолвия», и мертвец, заключающий в «гробничную духоту», так что встреча с Египтом вносит и тёмные, жутковатые ноты в мистические переживания Андреем Белым древней «родственной России» Африки. Причём символистские настроения, ярко выраженные в письмах А. С. Петровскому, практически отсутствуют в «Африканском дневнике», а образ мертвеца окончательно оформляется как олицетворение Египта уже в поздних воспоминаниях. Это заставляет задуматься о конъюнктурности Андрея Белого, его стремлении влиться в тот или иной контекст, соответствовать обстоятельствам и господствующим идеям.

Возникает в письмах и сравнение Каира с Тунисом: «Тунис очарователен, весел, грациозен; Каир значительней, внушительней, поразительней; Тунис уютен, Каир – угрожающ, что-то есть в Каире подавляющее: тысячелетья прошлого невольно встают. <…> здесь все хищно смотрит на иностранца», «Тунисия мила, уютна, дешева; Египет величествен, страшен, чудовищно дорог; но, несмотря ни на что, это самая прекрасная по пейзажу страна <…>»⁴⁹.

Проявляются и антианглийские настроения Андрея Белого: он непримирим к английскому присутствию в Африке и явно идеализирует французов: «Французы очень мягки с туземцами, ввели всеобщую грамотность, корректны», «в Тунисе сочетается демократизм француза с аристократизмом араба; в Каире сочетается низменность феллаха с тупым чванством миллионщиков англичан»⁵⁰. Такая противоположность оценок деятельности англичан и французов, отражающая отчасти политическое соперничество России и Англии, не являлась редкостью для русского общества конца XIX – начала XX вв.⁵¹

Впоследствии в своих воспоминаниях Андрей Белый подстраивается под советскую идеологию: все европейцы в Африке – «паразиты», «угнетатели, исказители и развратители мира», и в разговоре о них поэт прибегает к словам «буржуа» и «колонизатор»⁵². В мемуарах уже нет акцента на мистических каирских переживаниях, более того, Белый пишет, что «попирал ногами гранитную статую фараона Рамзеса», а в итоге провозглашает: «<…> после Тунисии и Египта с особенной лютостью относился я ко всем выявлениям европейской цивилизации. <…> во мне стали медленно крепнуть переживания, итог которых – решительное принятие лозунгов Октября»⁵³. Однако если обратиться к черновому тексту воспоминаний, можно увидеть, например, как в это «решительное принятие» переродились «настроения», которые «помогли принять», как целенаправленно внедрялось в текст часто отсутствовавшее там первоначально слово «буржуазия», как фраза «рабы ли мы в предстоящем нам будущем или творцы» была обрезана до короткого, носящего оттенок советской пропаганды, «рабы ли мы»⁵⁴. Очевидно, что в мемуарах страницы, посвящённые путешествию на Восток, часто отражают не столько реальные впечатления и размышления, сколько стремление поэта доказать соответствие своих жизненных позиций советской идеологии 1930-х гг.

Говоря о Востоке, Белый часто размышлял о «восточности» своей собственной страны. Он утверждал в письмах: «<…> русские – не Европа; надо свое неевропейство высоко держать, как знамя <…>. Быть европейцем может теперь только наивный мечтатель; в противном случае это – хамство… <…> как Европа гнусна в Африке… <…> жиды-ростовщики, лгуны, воры, бездарные святотатцы, чванные дураки, увенчанные колпачною каской <…>, всюду суются среди прекрасных традиций прекрасных, ими не понятых стран»⁵⁵.

Для А. Белого олицетворение Африки – арабы, олицетворение Азии – монголы, а между теми и другими – Россия, родственная Африке и предчувствующая монгольскую угрозу, Россия, принявшая часть Востока вместе с православием от Византии. Но причисляя свою страну к Востоку, категорически отказываясь именовать себя европейцем и порой называя Восток своей родиной, Андрей Белый тем не менее воспринимал Восток через приз­му европейской культуры, а романтически-идеализированное восприятие Белым арабов и его восхищение восточной экзотикой были связаны с внешними проявлениями Востока, поэт не углублялся в восточные реалии, не стремился понять их. Андрей Белый путешествовал по Востоку с чисто туристической целью «посмотреть» и стремился зафиксировать самый факт своего пребывания в тех или иных местах, часто романтизируя отдельные элементы «восточной» действительности. При этом он описывал своё восприятие Востока в зависимости от необходимости соответствовать сначала мировосприятию символистов и близких к ним теософских кружков, затем – советской идеологии. И лишь в письмах к матери нет налёта этой необходимости, а видна только восторженная туристическая фиксация событий и пребывания в известных местах.

Приложение

Письма Андрея Белого

* * *

Милая мамочка!

Завтра едем обратно из Кэруана в Радес. Какого мы великолепного видели дервиша, очаровывавшего кобру (ядовитая змея): молодой, стройный, прекрасный, с бледным интеллигентным лицом.

Здесь тепло. Дует ветер и поднимает песок. Сейчас у нас в комнате на столе стоял огромный букет бледно-розового миндаля с одуряющим запахом. Миндальные деревья в цвету – и что за роскошь! Вот открытка с изображением гробницы марабу (мудреца, святого). Такие гробницы торчат из зелени на полях всюду в Тунисии.

Любящий тебя. Целую. Боря.

Тетю Катю целую.

(Белый А. Открытка к А. Д. Бугаевой из Кайруана [Б. д., февраль 1911 г.] // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 359. Л. 44, 44 об.)

* * *

Милая мама! Пишу Тебе, потрясенный Сфинксом. Такого живого, исполненного значения взгляда я ещё не видел нигде, никогда. Вчера ночью на осликах мы с Асей ездили к нему мимо чудовищно-прекрасных пирамид. Луна была ослепительна. На голубом небе, прямо из звезд в пустыню летит взор чудовищного сфинкса; и он – не то ангел, не то – зверь, не то прекрасная женщина. Когда феллах под головой сфинкса жег магний, он казался белой букашкой; во вспышках магния насмешливо кривилось лицо Сфинкса. Кругом на мертвенном фоне песку тянулись черные тени верблюдов и феллахи, все в черном или белом, точно призраки, вырастали там и здесь из песку, а кругом – пустыня, тихая, мертвая. Такой картины не забуду я никогда. Боря.

(Белый А. Открытка к А. Д. Бугаевой из Каира [Б. д., март 1911 г.]  // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 359. Л. 50, 50 об.)