Ангел Севочка

Ангел Севочка

Рассказы

Морковь-любовь

Во время войны в одном из сельских районов Кировской области был интернациональный детский дом. Сюда свезли ребятишек финской, еврейской, русской, украинской, молдавской и прочих кровей. Большинство из них не знали, где, а иногда и кто их родители. Сельские женщины, которые работали в детдоме, их одинаково жалели, и потому жили они дружно. Правда, не сытно, но все же и не голодали.

В подвале дома какой-то умник из местной администрации устроил КПЗ — камеру предварительного заключения для дезертиров и уклонистов от армии. И заключенные, чтобы сбежать, устроили поджог. Естественно, ночью.

Старинный деревянный дом запылал как костер.

Воспитательницы выбили окна первого этажа и вытолкнули детей во двор, а когда загорелась лестница на второй этаж, отрезав выход тем, кто остался наверху, то женщины стали привязывать малышей простынями к матрасам и сбрасывать вниз. Жертв не было. Пожар потушили — помог неожиданно хлынувший дождь.

Испуг, огонь, гарь, крики и суета набежавших людей заставили ребят сбиться в тесную кучу. Чумазые, мокрые и раздетые, они сидели на краю канавы, у забора, дрожа от пережитого ужаса и ночного холода. Была уже осень. Начальство убежало в центр поселка решать их судьбу, жители стали расходиться.

И тут появилась женщина с ведром. В нем была морковка, только что вырванная из земли, сполоснутая у колодца, с еще зеленой ботвой. Плача и улыбаясь, женщина стала раздавать детдомовцам свой гостинец. И это было лучшее утешение, слаще самой вкусной конфеты!

Ребята захрустели морковкой, запереглядывались, заговорили. Переживания этой страшной ночи стали отступать.

Дня через два узнали, что живет эта женщина с детьми недалеко и что у нее даже нет огорода, а всего лишь несколько грядок овощей под окнами квартиры, которые она берегла, чтобы меньше голодать зимой. Теперь одна грядка опустела, и, значит, голодных дней в этом доме будет больше.

Детдомовцы сами по себе, втайне от воспитателей, приняли решение. Каждый день кто-нибудь из них отламывал корочку от своего хлебного пайка и, стараясь остаться незамеченным, подсовывал этой женщине под дверь. Вот такая произошла «любовь-морковь», или, точнее, «морковь-любовь».

Рваные раны

В шестидесятые годы, когда я жила на целине, одним из главных центров общения для всего областного центра был рынок. Там жители совхозов и горожане из частного сектора продавали самые доступные по тем временам продукты питания: мясо, молоко, творог, картошку, капусту, лук, чеснок… В небольших строениях по периметру размещались недорогие столовки, где стоя можно было выпить пива и закусить пельменями и мантами. Но главным местом притяжения была сама площадь. На ней велась свободная торговля — от ржавых гвоздей до лошадей и коров. Здесь громко рядились, бранились, гадали у цыганок, лузгали семечки, пели и плясали под гармошки. Кипучая городская жизнь, спрятанная в будние дни за дверями и ставнями, выплескивалась тут ярким, порой драматическим или комедийным спектаклем, в зависимости от обстоятельств.

Я приходила сюда по субботам с дядей — веселым балагуром, любителем поговорить и поторговаться. И не было дня, когда он, уходя домой, не подошел бы к сидевшим у входа на территорию рынка безногим инвалидам. Это были обрубки войны, среди них встречались и те, кто потерял не только ноги, но и руки. Никаких колясок тогда и в помине не было. Все эти люди передвигались на сколоченных досках с колесиками, отталкиваясь от земли — поскольку асфальта близлежащие улицы еще не знали — кто руками в рукавицах, кто специально сделанными тоже из досок и ремней приспособлениями. Погода и сезон бывали разными, поэтому их поношенная одежда выглядела неопрятно. Кто-то из них чинил на рынке обувь, кто-то играл на гармошке, кто-то, захмелев, пел фронтовые песни, кто-то, матерясь, проклинал жизнь или рассказывал небылицы.

С немногими, особенно искромсанными войной, были женщины — то ли жены, то ли сестры, то ли сожительницы. Простые и терпеливые, они привозили, приволакивали своих подопечных в этот «фронтовой клуб».

Некурящий дядя покупал дешевые папиросы и, вступая в разговор, угощал ими инвалидов, привычно «стрелявших» курево. Они о чем-то, смеясь, разговаривали, а я стояла поодаль, с ужасом и состраданием смотрела на изувеченные тела — культи, которые уже привычно не прикрывались одеждой, безобразные шрамы, искажающие лица… И мне казалось, я чувствую, как корявый металл осколков и пуль рвет мое тело. Не знаю, какую пенсию получали эти калеки, но печать отверженности и обреченности лежала на каждом из них.

Когда мы отходили, дядя говорил в никуда:

Мое поколение… Герои!.. Им бы сверху на нас смотреть, а не снизу… — и начинал часто-часто моргать, глуша подступавшие слезы.

Ангел Севочка

Родилась внучка, и столько сразу хлопот! Вдвоем с дочерью едва справляемся. Невольно вспомнила я первые месяцы своего материнства.

Жили вдали от родителей, так что помощи никакой. К тому же собственного жилья не имели, снимали комнату, где не было не только водопровода, но даже нормальной печки. Комната отапливалась голландкой. Готовили и грели воду на электроплитке. Муж работал, часто уезжал в командировки и на сессию в Москву, где продолжал учиться. И конечно, в то время мы не знали никаких памперсов и сухих смесей для прикорма. Пеленки обычно делались из старых пододеяльников и рубах, а распашонки и другую одежку для дочки я шила и вязала сама, и не на машинке, а руками.

Невольно задумалась, как же это я справлялась? Детально вспомнить почему-то не смогла. Знаю, было порой трудно, и денег не было, и с продуктами случались перебои… Тем не менее дочка была всегда сыта, ухожена и здорова.

Потянулась памятью глубже — к моей маме. Когда наконец закончилась Вторая мировая война — в августе 1945 года, после капитуляции Японии, — мама осталась с двумя малыми детьми на руках и беременная. Старшему брату было пять лет, мне — полтора года, и третий ребенок должен был родиться через два месяца.

Девятого августа город, где мы жили, накрыло несколько авианалетов — это наши войска, внезапно напав на японцев в Маньчжурии, слаженно и жестоко громили врага. После первой бомбежки с заимки в город на лошади примчался отец и, покидав нас в телегу, буквально спас от смерти. Когда мы отъехали за мост через реку, бомба второго налета упала в наш двор. Но и на заимке, месте летнего выпаса скота, не было возможности укрыться от беды. Смерш и НКВД работали усердно: молодые мужчины русской национальности, хотя и не граждане СССР, были арестованы и увезены в лагеря. Среди них наш отец, после этого исчезнувший навсегда. В это же время японцы, выбитые из своих укреплений, бежали по распадкам и перелескам, озлобленные и вооруженные. И тоже мстили в первую очередь русским. И снова моя беременная, еще молодая мама бежала со мной на руках и с братом, державшимся за юбку, по степи, жнивью и болотам, спасая нас.

Последняя вспышка войны длилась недолго. Но, вернувшись в город, мама увидела разбитый, ограбленный дом. Впереди маячила суровая, как всегда в этих краях, зима, и близилось рождение ребенка. Из всего дома как-то восстановили кухню, где была печь, и стали жить тремя семействами — мы и две мамины невестки с детьми. Тут и родился мой младший брат Всеволод, или, как все его называли, Ангел Севочка. Голубоглазый золотокудрый малыш.

Чтобы обогреваться, женщины воровали уголь на железной дороге, а чтобы как-то кормиться, ходили туда же работать. Весной невестки уехали в деревню, где было проще выжить. Мы же переехали в полуземлянку, а рядом с ней в стайке стала жить старая корова Белянка, которая через несколько месяцев после войны сама пришла откуда-то домой. Молоко экономили, потому что несколько бутылок мама носила каждое утро китаянкам, у которых тоже не ко времени родились малыши, и на вырученные деньги покупала нам хлеб.

Она закрывала дверь на крючок и оставляла нас одних нянчить Севочку. Я, по малолетству, не помню то страшное время, но мама говорила, что малыш был не только красивый, но и спокойный. Взгляд у него был взрослый, словно он все понимал и терпел. Соседи и друзья семьи изо всех сил подбадривали маму. Но помочь ничем не могли.

Как-то зимой усталая мама вернулась домой, открыла дверь и, дав нам по куску китайской лепешки, стала подтапливать соломой остывшую печь. Севочка спал. Наступило время кормления, а он не просыпался. Мама поняла, что малыш без сознания. Укутав его в одеяло, она побежала к соседям, те запрягли лошадь в сани и помчали в больницу, но не успели. Врач, распеленав ребенка, констатировал смерть.

Мама пришла в отчаяние. И хотя врач после вскрытия сказал, что Севочка был обречен — у него было больное сердце, — ее это не утешило. Правильнее винить войну, те ужасы и лишения, которые он испытал вместе с мамой, находясь в ее утробе, но мама шептала одно: «Не уберегла!» — и безутешно плакала. Все, кто приходил в те дни к нам, говорили маме, что Бог ее пожалел. В это лихолетье, быть может, она сумеет сохранить хотя бы нас двоих. Но и от таких слов ей не делалось легче.

Когда я подросла, то узнала, что невинные младенцы, умирая, становятся на небесах ангелами. Приходя в церковь, я всегда искала взглядом на иконах изображения ангелочков и верила, что наш Севочка живет среди них и теперь охраняет нас.

Порой мама, измученная невзгодами и усталостью, садилась вечером, не включая свет, на сундук, стоящий у печного обогревателя1, и тихо плакала. Я устраивалась у ее ног, обхватывала ее колени.

Я уже просто не могу… Никаких сил… Даже пожалеть некому! — шептала она.

А Ангел Севочка? — напоминала я. — Он нам поможет.

Разве что только он, — соглашалась мама.

Оторвавшись от книг, из кухни тихо приходил мой старший брат и садился, прижимаясь к маминому плечу. И в синих сумерках дома дух Ангела Севочки витал над нами, утешая и обнадеживая.

Блокадный синдром

Дело было в начале девяностых, когда при переходе к капитализму в стране исчезли продукты из магазинов и нас стали, как в войну, отоваривать по талонам. Помнится, самым горьким был «сладкий» талон — на него выдавали двести граммов слипшихся леденцов на месяц. Все, вспомнив про черный день, ринулись засаживать огороды и заготавливать на зиму овощи.

Муж моей приятельницы поехал в командировку в Ленинград. Набегавшись по заводским делам, вечером отправился к дальней родственнице, хлебосольной и радушной, у которой всегда останавливался. Она жила одна. Война и блокада выкосили ее родных, а заодно и жениха, с которым она училась в институте. После снятия блокады, по завету матери, эта женщина еще долго приезжала в деревню предков на лето «подкормиться» и жила возле козы бабушки моего знакомого, вместе с бабушкиными внуками, среди которых бегал беспортошным и он сам.

Пройдясь по полупустым магазинам и оглядев свой скромный «улов», мой знакомый мысленно поблагодарил свою жену, навязавшую ему «гостинцы для бабы Шуры» — банку малинового варенья и пакет с сушеными грибами.

Александра Серафимовна открыла ему дверь в странном наряде — потертой шубе, съеденной молью ушанке и изношенных валенках. Квартира ее, с лепниной и паркетом, в старинном питерском доме, произвела впечатление захламленной, холодной и давно не мытой. И это при медицинском образовании и чистоплотности хозяйки! Списав все на старость, мужчина вошел и прежде всего проверил батареи. Они грели достаточно хорошо, просто форточки и балконная дверь были приоткрыты.

Что случилось, баба Шура? — встревожился гость.

Так урожай спасаю, милый! — был ответ.

И Александра Серафимовна кивнула на небольшие кучки вдоль стен на паркете, прикрытые тряпьем. А когда сели за скудный ужин, старая блокадница показала гостю распухшие руки.

Как выяснилось, напуганная пустыми магазинами, она решила весной посадить картошку. Присмотрела за кустами в дальнем углу парка ложбинку и позвала свою коллегу, тоже блокадницу. Там они вдвоем вскопали землю и высадили пророщенные кусочки картофеля. Все лето ходили проверять свой «огород», а в конце по очереди охраняли дозревавший урожай от «супостатов». Последних было немало, поэтому уже в начале сентября, по дождю, старушки выкапывали картофелины и носили в кошелках сюда, на паркет, сушить.

Картошку следовало не только есть, но и запасать на случай голода. Вспомнив опыт военных лет, баба Шура терла ее, делая крахмал, а очистки, помыв, сушила в духовке. Сил было мало, подруга болела, заготовка продвигалась медленно. А картошка в тепле начала портиться, пускать ростки. И Александра Серафимовна, чтобы сберечь остатки урожая, открывала квартиру сквознякам, несмотря на морозы, и спала в шубе.

Днем она включала телевизор, слушала бесконечную болтовню политиков, никому не верила и ждала голода как кары свыше…

Баба Шура меня отрезвила, — признался мой знакомый, вернувшись из Ленинграда. — Я понял, что мы делаем что-то не так. Перестраиваемся… Стремимся, как всегда, в лучшее будущее… Забывая, что у стариков его нет.

 


1 Имеется в виду плита со стенкой-обогревателем. Такими плитами (а не русской печью) отапливались в то время многие частные дома. — Примеч. авт.