Журнальный мир

Действие второе. 1896 год

Действующие лица:

Антон Павлович ЧЕХОВ, 36 лет

Алексей Сергеевич СУВОРИН, 62 года

Анна Ивановна СУВОРИНА, 38 лет

Феодосия. Дача Суворина.

Алексей Сергеевич Суворин на веранде, кидает кусочки булки чайкам. Слышен их крик и гомон.

На веранде появляется Анна Ивановна Суворина.

СУВОРИНА. Антон Палыч еще не вернулся?

СУВОРИН. Они-с, подобно писателю из его пьесы, удют рыбу. Заметили — москвичи так произносят: ходют, гладют, удют. Известный писатель, за границей его переводят, фотографии его везде продают, в газетах про него печатают, а он целый день ловит рыбу и радуется, как дитя, что поймал султанку… Кстати, когда мы бродили с ним в Ялте по набережной, там продавались его бюстики. Местный скульптор лепил его портрет, а потом, решив подзаработать, пустил в продажу маленьких Чеховых. Антона это страшно развеселило.

СУВОРИНА. Сегодня у него какой-то озабоченный вид.

СУВОРИН. Это после телеграммы. Для него с новой пьесой связано что-то глубоко личное. Может, поэтому он и тревожится. Пытает всех — ну, не всех, но тех, чьему вкусу доверяет, — об их впечатлении. Хотел даже отпечатать пьесу на «Ремингтоне», чтоб сразу было два-три экземпляра. Но девушка-машинистка, с которой он договорился, похоже, сама первый раз видела этот агрегат. И так долго печатала, что он, не выдержав, отправил мне рукописный текст. Мне пьеса понравилась. Вам, помню, тоже. Единственное, что меня насторожило — это явное сходство истории Нины и Тригорина с тем, что произошло между Потапенко и Мизиновой. Про что я и написал ему. Антона это страшно расстроило. Потом я дал прочесть пьесу Потапенко. Игнатий то ли ни черта не понял, то ли сделал вид, что не заметил никакого сходства.

СУВОРИНА. Я знаю, он и в Москве давал читать кому-то свою «Чайку».

СУВОРИН. Да, устроил читку пьесы в номере своей любимой Яворской. И как часто бывает, когда люди встречаются с чем-то новым, половине коршевских актеров пьеса понравилась, другая же половина выразила сомнение. А сам Корш с присущей режиссерам бесцеремонностью заявил, что пьеса совершенно несценична — мало действия, много разговоров. И что ему не понравилось то, что самоубийство героя происходит за сценой. Надо, мол, было сделать так, чтобы Треплев произнес сначала монолог, чтоб зритель понял, как он дошел до мысли такой, а уж потом эффектно пустил бы себе пулю в лоб. После чего Чехов распрощался и ушел… Еще он показал пьесу Немировичу-Данченко. Владимир Иванович рассказал мне, что пока он читал ее, Чехов все это время, не поворачиваясь, стоял, глядя в окно. Сначала Антон хотел предложить пьесу Малому театру — Правдин готов был взять ее для своего бенефиса, но что-то там не заладилось.

СУВОРИНА. Скажите честно — это вы настояли на том, чтобы он отдал ее в Александринку?

СУВОРИН. Ну да, я. Это Императорский театр, с прекрасной труппой, хорошими режиссерами. К тому же директор театра сказал мне, что он готов именно «Чайкой» открыть в октябре новый сезон. Цензурный комитет, слава богу прошли, теперь согласовываются какие-то правки. Ну и сам театр все время что-то придумывает.

СУВОРИНА. Это вы о бенефисе Левкеевой?

СУВОРИН. Потапенко в телеграмме, что пришла вчера, спрашивал согласие на это Чехова. Когда я показал эту депешу Антону, он пожал плечами и пошел удить рыбу…

СУВОРИНА. А мне очень понравилась пьеса. Я читала текст и будто слушала красивую, нежную и грустную музыку.

СУВОРИН. Да уж, веселого там мало. Не знаю, зачем он назвал ее комедией… И еще я боюсь, что нашей публике будет скучновато слушать рассуждения персонажей о литературе и новом искусстве…

СУВОРИНА. А почему именно Потапенко согласился заниматься продвижением пьесы?

СУВОРИН. Ну, Антон попросил его об этом. Игнатий — душевный и отзывчивый человек. И пишет неплохо. Поет, правда, лучше… Если б не беременность Мизиновой, думаю, вся эта скандальная история тихо ушла бы в песок. Но когда у Лики появился ребенок, Потапенко, как порядочный человек, решил развестись с женой. И тут началось! Мария Андреевна заявила, что если он уйдет, то она покончит с собой. Подключила к этому спектаклю его двух очаровательных дочек. В общем, Игнатий сник и пошел на попятную… Все, конечно, жалеют Лику. К тому же у нее умер этот несчастный младенец, так сказать, плод их любви…

Входит Чехов.

ЧЕХОВ. Судя по тому, как вы вдруг смолкли, когда я вошел, разговор, должно быть, шел обо мне?

СУВОРИН. Ну, не совсем.

ЧЕХОВ. Значит, о Потапенко речь шла. Прямо эпидемия какая-то — все норовят узнать кого-то в моих персонажах. Сначала Левитан затеял дурацкий скандал, потом коршевский комик прекратил со мной здороваться, решив, что толстяк-актер из той же «Попрыгуньи» — это точно он. И даже сорокадвухлетней брюнетке Кувшинниковой удалось разглядеть себя в двадцатитрехлетней блондинке…

СУВОРИН. Есть такой детский анекдот. Один лакей решил перекусить в трактире. Съел первое, второе, а когда подали десерт, отлил немного содержимого из стакана на ладонь и пригладил волосы. «Что вы делаете? — говорит ему трактирщик. — Это же кисель!» «Да? А я думал — компот»… Вот так же для некоторых людей важнее детали, чем суть дела.

СУВОРИНА. Как улов?

ЧЕХОВ. На уху хватит. Кстати, правильно говорят философы — думать надо на свежем воздухе. Два отличных сюжета возникло. (Подходит к ограждению веранды, смотрит на воду). До чего же красиво и разнообразно море! Голубые, синие, бирюзовые тона… Кстати, как поживает наш певец морских глубин и просторов?

СУВОРИН. Вы про Айвазовского? Иван Константиныч сдал, конечно, но еще ничего, крепкий старик. Надо сказать, повезло ему со второй женой. Первая-то вертихвосткой оказалась — балы, наряды, из Петербурга уезжать отказалась… А вторая –да вы видели ее — на сорок лет его моложе, но верна ему и ухаживает за ним, как за ребенком… Ну так что — будем соглашаться или нет на бенефис Левкеевой?

ЧЕХОВ. Не знаю. Вообще, не понимаю, причем тут Левкеева? К тому же в пьесе нет ни одной комической старухи.

СУВОРИН. Надо ей дать роль Аркадиной. Вот тогда уж точно получится комедия. (Смеется). Вам, господин драматург, нужно было назвать пьесу не комедией, а трагикомедией или комикодрамой. Потому что все персонажи в ней неприкаянные, неудачливые. А в конце еще и суицид! Ваш любимый Ницше придушил бы их всех. Да и вас заодно — за то, что вы их жалеете.

ЧЕХОВ. Я никого не жалею. В том смысле, который вы вкладываете в это слово. Я просто изображаю жизнь такой, какая она есть. А если уж вы упомянули Ницше, то мне очень нравится его мысль о том, что ложь постоянно нужна декадентам — это одно из условий их существования — и что познавать способен только сильный.

СУВОРИН. Ну вот я и говорю, что Ницше презирал слабых и отстаивал право сильных.

ЧЕХОВ. Я бы не сказал, что Ницше — мой любимый автор, но мыслит он самобытно, оригинально. Я бы с удовольствием провел с таким человеком ночь за беседой где-нибудь в поезде или на палубе парохода.

СУВОРИН. Увы, это уже невозможно при всем желании. Поскольку господин Ницше находится в доме для умалишенных. Говорят, болезнь его резко обострилась оттого, что он увидел, как на улице зверски избивают лошадь.

ЧЕХОВ. Ну вот. А вы говорите о его бесчувствии.

СУВОРИН. Просто это лишний раз говорит о том, что люди творческого склада склонны к истерии и помутнению рассудка. Три года назад мне довелось общаться с месье Шарко. Теперь это самый знаменитый врач. К нему едут чуть ли не со всего света и ждут по многу недель, чтобы попасть на прием… Встретились мы с ним в Сальпетриере, это его клиника под Парижем. Надо сказать, маэстро производит сильное впечатление. Он чуть выше среднего роста, крепко сбитый, с бычьей шеей, с пронизывающими глазами, а в профиль выглядит как римский император. Пациенты его страшно боятся. Да и своим ассистентам он, похоже, спуска не дает. Как и все специалисты по нервным болезням, окружен толпой поклонниц-психопаток. Но, на его счастье, женщины, по-моему, его нисколько не интересуют… Помню, на столе у него лежали разноцветные стекла — как он пояснил, разные фильтры вызывают у пациентов всякие ассоциации, по которым он тоже определяет характер нервного заболевания… С нами он был довольно любезен, продемонстрировал на пациентах некоторые приемы гипноза. Потом поехали к нему домой. Это, скажу я вам, не дом, а музей. Всюду гобелены, антиквариат, все подобрано со вкусом, изящно и создает спокойное, комфортное настроение.

ЧЕХОВ. Ну так, как вы любите.

СУВОРИН. Да. Кстати, дочь его, довольно миловидная девушка, берет русские уроки, читает Пушкина, Лермонтова. Что было очень приятно. Шарко за столом ел мало, в основном пил шампанское, потом сыграл на бильярде с Любимовым — и выиграл у него партию. Кстати, он, как и вы, Антон Павлович, очень любит собак — у него их несколько штук. После обеда снова говорили о гипнотизме, вспоминали Боткина и его семью. Потом заговорили о смерти и бессмертии. «С одной стороны, я бы этого желал, — сказал он, — но, с другой, вечно жить в раю и слушать ту же музыку — тоска смертельная». — «Ангелы, наверно, плохие композиторы», — сказал я, и он улыбнулся. Надо сказать, он обожает музыку, особенно Бетховена, каждую неделю устраивает у себя музыкальные четверги… Но я к чему это все веду. Когда разговор зашел об истеричности и склонности к безумию, он рассказал, что у него лечился Мопассан. Кстати, Мопассан умер в том же году, когда я был в Париже, то есть это случилось три года назад. Было ему чуть больше сорока. Так вот, он всю жизнь панически боялся смерти. Мысли о ней преследовали его постоянно. Отвлекали его от этих мыслей лишь беспрерывные связи с женщинами. А если еще учесть, что он постоянно побуждал себя к творчеству шампанским, эфиром и наркотиками, то все это не могло не кончиться столь быстро… Он рассказал Шарко, что однажды, работая над очередным романом, увидел вдруг напротив себя незнакомца. Хотя никто не мог войти к нему — верный слуга бдительно оберегал его покой. Незнакомец присел напротив и начал диктовать то, что Мопассан только лишь обдумывал. Приглядевшись, Мопассан понял, что незнакомец — это он сам… После этого у него стала развиваться мания величия, и кончилось все тем, что он оказался в приюте для душевнобольных. Говорят, он ходил там по саду Белого дома, опираясь на руку не покинувшего его слуги, и, подобно сеятелю, разбрасывал камешки по цветочным клумбам, приговаривая: «Придет весна, пройдут дожди, и взойдут тут маленькие мопассанчики». В общем, почти как у вас в «Шестой палате» или в «Черном монахе». Так что везде хватает безумия и срывов. Думаю, что в наш нервный век…

ЧЕХОВ. Вы хоть не повторяйте эти глупости, которыми нас пичкают Мережковские! Нет никакого нервного века. Как жили люди тысячи лет назад, так и живут. Просто личности творческие и впечатлительные всегда были и будут более импульсивны и истеричны. Зная это, некоторые наши декаденты любят изображать из себя нечто странное и загадочное… Мопассан — замечательный писатель. Я очень хотел бы перевести на русский его рассказы. Даже начал учить la langue française… (Пауза). Да, к сожалению, дамы погубили не один талант. Недавно был в мастерской у Левитана. Думаю, не будете спорить с тем, что это наш лучший пейзажист. Но, увы, уже нет молодости, свежести. Пишет уже не молодо, а бравурно. И дело, думаю, в том, что его истаскали женщины. Эти милые создания дают любовь, но берут у мужчины молодость. А пейзаж невозможно писать без пафоса, без восторга. Но какой может быть восторг, когда человек обожрался? Если бы я был художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую: общался с дамами раз в год и ел бы раз в день.

СУВОРИНА. Но вы-то далеко не аскет.

ЧЕХОВ. Вы не правы, Анна Ивановна. Если женщины и отняли у кого-то молодость, то только не у меня. В своей жизни я, увы, был приказчиком, а не хозяином, и судьба меня мало баловала. Честно сказать, у меня было мало романов. До Мопассана и даже до Левитана мне далеко, как до Австралии.

СУВОРИН. Что касается Мопассана, то тот брал женщин тем, что никогда не благоговел перед ними. Он понимал, что женщины за тысячи лет привыкли подчиняться, а не подчинять себе, хотя сами они этого частенько и не осознают…

СУВОРИНА. Чувствую — пошли мужские разговоры. Извините, покину вас на время.

Суворина выходит.

СУВОРИН. Хотя во многом женщины превосходят мужчин. Они более выносливы, более отзывчивы, сострадательны. Если мужчине непременно надо, чтоб женщина была хороша собой, внешне привлекательна, то для женщины чувственность далеко не на первом месте.

ЧЕХОВ. Ну, не совсем так. Лев Николаевич в своей «Крейцеровой сонате», думаю, сильно ошибался, говоря об отсутствии чувственности у женщин и об их отвращении к совокуплению. Не знаю уж, из чего он сделал такое заключение.

СУВОРИН. Но я сейчас говорю о другом — о том, что женщина способна полюбить далеко не красавца или даже старика, если он сумел пробудить в ней интерес.

ЧЕХОВ. Думаю, это возможно в том лишь случае, когда у мужчины есть слава, деньги или иные достоинства. В целом же бескорыстная любовь для женщины — патология. Или юношеский романтизм.

СУВОРИН. Может быть. Но согласитесь — если у мужчины в браке некогда пылкая, восторженная любовь потихоньку сходит на нет, то у женщины она может длиться до самой смерти. Даже тогда, когда она разочаровалась в том, кого приняла когда-то за идеал. Triangle amoureux, адюльтер — вечный сюжет, повторяемый в самых разных вариантах, но этот любовный треугольник чаще всего создает мужчина.

ЧЕХОВ. Это пока что. Поверьте, в плане поисков сексуального разнообразия и совершения преступлений склонности у обоих полов одинаковые. Просто женщины пока что не имеют достаточных свобод и возможностей. Но, думаю, все это у них впереди. А вот в искусствах и науках они явно не дотягивают до мужчин. Наши писательницы часто присылают мне свои опусы. Очень мило, наблюдательно, но всегда у них переизбыток деталей, заслоняющих целое. А вот артистки среди них есть первоклассные. Наверное, потому, что притворство, игра заложены в женской натуре.

СУВОРИН. Когда я бываю в Париже, то мне кажется, что там вообще доминируют женщины. Впечатление такое, что этот веселый город только и живет ими, их развратом. А если прибавить, что Magasins du Louvre, Bon Marché и прочие торгуют только для женщин, то можно сказать, что женщины управляют миром… Но если говорить о женской психологии, то тут я согласен с Толстым: если мужчина вечно ищет идеала и хочет «построить» женщину на свою стать — дать ей ум, фантазию, крылья, то женщины в действительности — самки и ничего больше. Это подчиненные существа, которые сами по себе мало что представляют, но которые нужны для того, чтобы воодушевить мужчину, дать ему бодрость, энергию, силу. (Пауза). А что у вас, Антон Павлович, не заладилось с Мизиновой? Она на каждом углу рассказывала, как она вас боготворит.

ЧЕХОВ (после паузы). Не знаю. Порой мне жаль, что так вышло. Но я не представляю ее женой. Лика очаровательна, прелестна, но в ней есть какая-то неистребимая богемность. Свобода на грани распущенности. Постоянная смена занятий, этакое порхание по жизни. И потом ей всегда недоставало вкуса и чувства меры… Ну да что теперь об этом? Мне безумно жаль, что с нею так все произошло.

СУВОРИН. Жениться, жениться вам надо, Антон Павлович!

ЧЕХОВ. Угу. Мне сейчас впору жениться на богатой купчихе. Или присвоить себе авторство «Анны Карениной». Потому что деньги летят, как дикие птенцы из гнезда. Отдал вот две с половиной тысячи на школу, купил еще книг для таганрогской библиотеки. Не говоря уж о том, что надо обеспечивать родителей и помогать младшим братьям и сестре.

СУВОРИН. А Александр не помогает?

ЧЕХОВ. Господь с вами, Алексей Сергеевич! А то вы сами не знаете! Он по-прежнему пьет, и мало того — создал у себя дома такую обстановку, в которой просто невозможно не пить — грязь, запущенность, беспорядок. Супруга тоже пьет… Самое смешное — Сашу чуть ли не с четырнадцати лет тянуло жениться. И он всю жизнь женился. И каждый раз клялся, что больше никогда не женится.

СУВОРИН. Понятно. А что касается школ, больниц и библиотек, то на них могли бы жертвовать богатые люди. Уж вы-то точно не богач.

ЧЕХОВ. Могли бы. Но не хотят. Они способны за одну ночь прокутить в ресторанах столько, сколько хватило было на то, чтобы содержать сельскую школу целый год, но не пожертвуют на общественное дело ни копейки… Недавно обратился к Сытину с просьбой поддержать материально журнал Склифосовского «Хирургическая летопись». Вроде бы обо всем с ним договорились. Но когда приехал к нему с Дьяконовым, оторвав профессора от насущных дел, наш великий издатель начал вдруг юлить, говорить о какой-то смете. Будто речь не об издании, а о постройке казарм или конюшен! В общем, натерпелся я стыда… С тех пор стараюсь ничего ни у кого не просить. Как сказано в писании, не надейтесь на князя и сыны человеческие. Вот и приходится мне, общественному дураку, этим заниматься. Нет, я делаю это с радостью и с желанием, но… Честно сказать, я, как и все, лелеял надежду на перемены при новом царе. Но увы!

СУВОРИН. Я лично после фразы, прозвучавшей в первой речи нового самодержца, сразу перестал строить какие-либо иллюзии. Я имею в виду его слова о том, что обществу не стоит предаваться бессмысленным, как он выразился, мечтаниям. А вы, Антон Павлович, были в первых рядах подписавшей петицию научной и творческой интеллигенции, ратовавшей за отмену разных ограничений. Ну, и что получили в ответ?

ЧЕХОВ. Да, как говорится, чем радостней веселье, тем горестней похмелье.

СУВОРИН. Но менять что-то надо. Я думаю, в обществе постоянно будет нарастать протест. Окружающая же царя камарилья будет отделываться мелкими реформами, имитацией общественного управления, и все это может плохо кончиться… Главная беда в том, что у нас фактически нет правящих классов. Придворные сегодня — это даже не аристократия, а что-то мелкое, какой-то сброд… А началось это тогда, когда Петр стал тащить в Россию иностранцев, разных проходимцев и шутов; со всего света явилась тогда разная дрянь и накипь.

ЧЕХОВ. Но он делал это для того, чтобы развивать в России промышленность, науку…

СУВОРИН. По мне, так даже плохой русский лучше иностранца. Потому что он любит свою землю, свою страну. Иностранцы же деморализуют русских, презирая их. Почитайте господина де Кюстина!

ЧЕХОВ. Но там есть и много точных наблюдений.

СУВОРИН. А то мы сами об этом не знаем! Они же любят нас поучать, почитая за полудикарей… У каждой страны свой путь. И у России все впереди. Слушая же кюстинов и вторящих им наших либералов, русские начинают считать себя приниженными, рабами и теряют чувство собственного достоинства… Надо сказать, сегодня ситуация в стране очень нехорошая. Общество в большой массе своей недовольное, изверившееся, революционизированное и настроено в целом против всякого самодержавия. Александр III русского коня еще как-то осаживал. А Николай II как будто запряг клячу и движется, сам не зная куда… Конечно, в России надо проводить реформы, но это можно делать, только крепко держа ситуацию стальной рукой, как это делал Петр при всех его заморочках.

ЧЕХОВ. Да, сегодня нужно общее желание изменить жизнь к лучшему, какая-то ясная цель. И опираться, мне кажется, надо не на партии и политиков, а на толковых, здравомыслящих и работящих людей. Таких разбросано по всей России, поверьте, немало, будь это интеллигенция или мужики. В них сила.

СУВОРИН. Все это так. Но когда в целом в обществе ощущение безвременья, даже у этих людей опускаются руки.

ЧЕХОВ. А не надо опускать. Я терпеть не могу нашу постоянно брюзжащую и отрицающую все подряд интеллигенцию. Для ленивого мозга, конечно, легче отрицать, чем утверждать. И потом, как верное заметил философ, никто не лжет так, как человек негодующий.

Пауза.

СУВОРИН. Грустно только, что какими бы лучезарными надеждами мы себя не тешили, кончается все одним: однажды заколотят тебя в гроб и бросят в яму… Часто думаю: скоро уже буду лежать в могиле, в той, где лежат трое моих детей. Вижу, как меня понесут, как поставят в церковь, как и что будут говорить. Как опустят гроб, как застучит земля о крышку гроба. На скольких похоронах мне пришлось побывать!.. Но, скажу откровенно, никогда не было так тяжко, как на похоронах Володи. Не уберег я его… Положат меня около него, на кладбище Александро-Невской лавры. Это совсем недалеко от Невы. Душа моя будет вылезать из гроба, пробираться под землею в Неву, там она встретит рыбку, войдет в нее и будет с нею плавать… Да, чую, совсем немного мне осталось.

ЧЕХОВ. Господь с вами, Алексей Сергеевич! Прекратите! Мнительность — это эгоизм восемьдесят четвертой пробы. Все мы болеем и страдаем, все умрем — что ж теперь каждый день об этом толковать?

СУВОРИН. А вам не кажется, дорогой мой, что мы с вами расплачиваемся за свой талант, за свои удачи? Будто продали душу дьяволу… Ох, черт, как болит башка! (Кладет руку на голову). У меня уже сил нет выносить эту проклятую мигрень. Причем эти боли начались у меня лет с семнадцати. Сначала это было редко, а потом — почти ежемесячно. Лишь в последние годы, видно, со старостью, боли стали чуть пореже. Возможно, это какая-то форма эпилепсии, ведь до семи лет у меня случались эпилептические припадки.

ЧЕХОВ. Увы, мы рождены, чтобы вкушать «юдоль». Мы же с вами не кавалергарды и не актрисы французских театров, чтобы постоянно излучать здоровье и бодрость. У каждого, как говорится, своя планида. Надо просто терпеть и делать свое дело.

СУВОРИН. Рассказывают, что когда Победоносцев был в Киево-Печерской лавре, монах стал показывать ему мощи. Победоносцев все осмотрел, поблагодарил за экскурсию и, прощаясь, сказал монаху: «Желаю и вам после смерти сделаться такою же хорошей мощей!» (Смеется).

Входит Суворина.

СУВОРИНА. Ну что — поговорили про женщин и политику? Пора ужинать.

СУВОРИН. Кстати, на этот раз будут настоящие устрицы. Говорят, их любил господин Мопассан. Он считал, что устрицы дают мужскую силу.

Входит слуга, сервирует стол.

СУВОРИНА. А помните, как мы сидели здесь восемь лет назад? Тогда к Антону Павловичу только-только пришла слава. А теперь он — мэтр, мировая известность.

СУВОРИН. Да, восемь лет… Сколько хорошего народу ушло за эти годы.

ЧЕХОВ. Алексей Сергеевич, ну опять вы за свое!

СУВОРИН (не слушая его). Покончил с собой несчастный Гаршин…

ЧЕХОВ. Это случилось чуть раньше, в том же восемьдесят восьмом, но весной, в марте. Кстати, за три дня до этого я решил навестить его, поблагодарить за добрые слова обо мне. Репин мне рассказал накануне о том, как Всеволод Михайлович читал в его мастерской собравшимся гостям мою «Степь». Я пришел в Поварской переулок, где жил Гаршин, добрался до третьего этажа и долго трезвонил в его квартиру. Наверное, в этот день он был у матери. А через три дня я узнал, что он бросился в пролет той лестницы, по которой я шел.

СУВОРИНА. На последнем эскизе — Репин рисовал с него убиенного сына Ивана Грозного — у Гаршина на лице печать обреченности.

СУВОРИН. О, Господи, только начни перечислять всех наших друзей и знакомых, ушедших за это время, целый поминальный список получится. Год назад не стало Ивана Федоровича Горбунова. Мы с Антоном Павловичем, когда были в страстную субботу в Александро-Невской лавре, нашли его могилу, открыли фонарь, висевший на кресте, зажгли лампадку. Веселый был человек. Он был из крестьян, но почему-то всегда скрывал свое происхождение. Ну, у всех свои слабости… Три года назад ушел от нас наш любимый Алексей Николаевич. Умер в Париже, куда мы с ним не раз наведывались. Он был всего на пять лет старше меня.

ЧЕХОВ. Да, Плещеев был удивительно душевный человек. А какой у него был безупречный вкус! Когда я в чем-то сомневался, то посылал свой новый рассказ или повесть сначала ему, а потом уж отдавал в издательство. Он, кстати, один из немногих, кто оценил «Скучную историю». Вообще, мы все были с ним очень дружны… Но особенно меня резанула по сердцу неожиданная кончина Чайковского. У нас с ним были замечательные отношения. Он даже просил написать для него либретто… Если определять наших деятелей культуры по рангам, я бы, поставив на первое место Толстого, второе отдал бы Чайковскому. Ну, на третье место я бы поставил Репина. Это, несомненно, три гения.

СУВОРИНА. А себя на какое бы место поставили, Антон Павлович?

ЧЕХОВ. Себя? На девяносто восьмое… (Пауза). Да, много хороших людей за эти годы ушло. Мне очень недостает Свободина. В нем были обаятельная простота, искренность, душевность. С ним пообщаешься — и как-то дышать легче.

СУВОРИН. Он красиво умер — почти на сцене. С трудом доиграл последний акт, ушел в гримерку и там скончался.

ЧЕХОВ. Старик Григорович сейчас совсем плох. Я посмотрел лекарства, которые ему прописали, и понял, что у него рак и что осталось ему жить совсем недолго… Хотя сам он не подозревает об этом.

СУВОРИН. Я был с ним, когда он первый раз ощутил, что он болен. Это было на Нижегородской выставке, где он работал, как вол. Однажды он почувствовал отвращение к пище. Это, видно, и было началом конца.

ЧЕХОВ. Вы, Алексей Сергеевич, конечно, правы: смерть — это та же казнь. Только не знаешь, когда она состоится. И вряд ли можно утешить себя тем, что ты сольешься со вздохами и муками в мировой жизни, которая имеет цель. Страшно стать ничем. Отнесут тебя на кладбище, возвратятся домой и станут чай пить и говорить лицемерные речи… Особенно обидно, когда умирают талантливые, незаурядные люди. Будто уходит, гаснет вдруг целый мир… Так странно, что мы уже никогда не увидим Лескова. Мы с ним были очень дружны, при первой возможности встречались. (Улыбается). Помню, как-то ехали мы с Николаем Семеновичем в пролетке ночью. Он уж был подшофе. Молчал, молчал и вдруг, повернувшись ко мне и тараща свои глазищи, говорит: «А ты знаешь, кто я такой? Нет, не знаешь… Я мистик… Я все вижу. Ты, — говорит, — умрешь раньше старшего брата». — «Может быть», — согласился я. Он вдруг выпрямился, поднял вверх руку и изрек своим глубоким басом: «Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши!». Замечательный старик! Незадолго до его смерти я слушал его и понял, что сердце его совершенно изношено… Он в завещании зачем-то написал, что доктора не знают, что делается у него с сердцем. На самом деле доктора отлично все знали, но скрывали от него. Потому что человек должен надеяться до последнего… Кто-то мне рассказывал, что якобы в Германии, когда врач лечит коллегу и видит, что тому осталось жить последние минуты, велит принести ему бокал шампанского. Надо ж такое придумать! Прямо как черная метка Билли Бонсу. Впрочем, немцы умеют сочетать жестокость с сентиментальностью. Хотя, думаю, это чья-то выдумка, не более того… Давайте помянем всех ушедших от нас!

Пауза.

СУВОРИН. М-да… Раньше я не мог понять строк Некрасова: «Не рыдай так безумно над ним, хорошо умереть молодым!». А сейчас понял. Старость отвратительна даже не дряхлостью, а тем, что начинаешь чувствуешь себя таким одиноким. Потому что твои друзья уходят, уходят, уходят… Не будь у меня театра и не владей я пером, не знаю, что бы я делал…

ЧЕХОВ. Алексей Сергеевич, давайте сменим тему. А то можно подумать, что здесь собралось общество некрофилов. Да и нашей очаровательной хозяйке это совершенно не интересно. Поднимем лучше бокалы за ее здоровье!

Все пьют шампанское.

СУВОРИНА. А правда, Антон Павлович, что вы, как и Алексей Сергеевич, любите посещать кладбища?

ЧЕХОВ. Ну вот, опять — двадцать пять!.. Просто кладбище дает больше представления о городе или стране, чем музеи. Ведь это тот же город, только бывший. Здесь ощущаешь, что такое время и как оно быстро проходит.

СУВОРИН. А у меня перед глазами все стоит Ваганьковское. С Антоном Павловичем мы там были этой весной, неделю спустя после Ходынки. Еще пахло на могилах. Уйма крестов, все в ряд, как солдаты в строю…

ЧЕХОВ. Мне запомнился висевший на одном из крестов серебряный крестик на шнурке с шеи погибшей молодой девушки.

СУВОРИН. А я был там еще раньше, сразу после Ходынки. Это был просто ужас! Трупы лежали в гробах и без гробов. Все это было раздуто, черно, и смрад был такой, что родственникам, которые пришли отыскивать своих детей и родных, делалось дурно. Извините уж, что порчу вам аппетит! Но такое простить нельзя!.. Апофеозом же скотского отношения к народу стало то, что великий князь Владимир, принц Неаполитанский и прочие вельможи в это время забавлялись возле Ваганьковского кладбища тем, что соревновались в отстреле голубей. Гибель невинных птиц и ни в чем не повинных людей — вот это символ того, что произошло.

СУВОРИНА. Но почему, почему такое могло случиться? Ведь при коронации Александра III не пострадал ни один человек.

СУВОРИН. Ну, во-первых, тогда пришло меньше народу. А тут был май, весна, сельских работ еще не было — и все ломанули в город. Да еще московские газеты раздували это вовсю как народный праздник, сулили что-то необыкновенное. Вот и вышло необыкновенное… Во-вторых, место, где должна была быть раздача этих копеечных кружек и угощений, было выбрано неудачно — ухабистое, с ямами, да еще там были два колодца, прикрытых гнилыми досками, куда и стали падать люди… Как западню устроили с волчьими ямами!.. Все полицейские, городовые и казаки охраняли в этот день высшее общество, которое ездило по Москве; о народе же, как всегда, никто не думал. На Ходынском поле было всего сто казаков и городовых. Что это против полумиллионной толпы? А толпа — всегда толпа, хоть необразованные, хоть образованные… Народ собрался заранее, с ночи. Раздавать подарки должны были начать с десяти утра, но часа в три ночи прошел слух, что уже начали раздавать. Очевидно, потому, что артельщики стали совать своим знакомым по несколько узелков. Народ это увидел, начал протестовать и лезть в окна палаток. Артельщики испугались и стали выдавать. Народ, что был впереди, вел себя смирно, но сзади напирали, и в пятом часу толпу уже нельзя было удержать. Солдатам было велено пальцем никого не сметь трогать, и толпа разорвавших цепь рванула вперед. В общем, можно представить, что там творилось! Людей давили насмерть, затаптывали. Было задавлено не меньше двух тысяч человек Некоторые так и колыхались мертвые, стоя, сжатые толпой. Полиция в большом количестве пришла только к девяти часам…
А нашим высокородным ничто не помеха веселиться. Несмотря на Ходынку, устроили, как предполагалось, французский бал, ничего не стали отменять. Мария Федоровна будто бы советовала государю побыть там не более получаса, но князья Владимир и Сергей (ох, уж эти великие князья!) уговорили его остаться, говоря, что это — сентиментальность, что тут-то и надо показать самодержавную власть. Мол, в Лондоне на каком-то празднике будто бы погибло четыре тысячи человек — и ничего. Так сказать, сакральная жертва.

ЧЕХОВ. Ну, мы всегда готовы себя оправдать, приводя в доказательство все худшее, что есть в Европе.

СУВОРИНА. Мне кажется, Николай Александрович вообще невезучий человек. В Японии его ударил саблей какой-то сумасшедший полицейский, и царевич спасся тогда только бегством…

СУВОРИН. Я не мистик, как Лесков, но мне кажется, что нечто символичное есть в том, что произошло. Если во время коронации Александра дни стояли серенькие, тихие, и царствование его было сереньким, спокойным, то дни этой коронации были яркие, светлые, жаркие. И боюсь, что и царствование будет жаркое. Вопрос только в том, кто сгорит в нем и что сгорит… Ах, как надо нам спокойного роста! Но именно роста. А откуда ему взяться, если в правительстве сидят дряхлые старцы? Как в римском сенате, где главной заботой большинства сенаторов было не задремать и не пукнуть во сне… Знаете шутку: «Почему купцы бьют зеркала? Потому что боятся увидеть в них свою рожу». Я это к тому, что уже ведутся переговоры с Репиным о создании им масштабного полотна «Заседание Государственного совета» к столетию существования данного органа. Так вот на их месте я бы сначала посмотрел в зеркало. Настоящие дворяне нынче так же редки, как зубры из Беловежской пущи.

Чехов, закашлявшись, отходит к перилам веранды.

СУВОРИН. Это все последствия Сахалина, дорогой Антон Павлович. Когда вы вернулись оттуда, на вас страшно было смотреть. Ну вот зачем вам это нужно было?

ЧЕХОВ. Алексей Сергеевич, мы уже сто раз обсуждали эту тему.

СУВОРИН. Все равно не могу понять… Или вы, как Будда, решили: «Стеснена жизнь в дому, а свобода в уходе из дома»?

ЧЕХОВ. Сахалин — это место таких страданий и лишений, каких Будда не видел за всю свою жизнь. Ну, если вам так угодно, можете считать, что мне просто захотелось бросить все к чертям и уехать подальше. Чтобы побыть одному. Помните, ко мне навязывался в попутчики один художник, но, благодаря вам, удалось от него отделаться — он бы меня замучил своим занудством… Я проехал всю Россию, плавал по рекам и даже океанам и нисколько об этом не жалею.

СУВОРИН. Но вы могли бы со своим здоровьем и не вернуться оттуда.

ЧЕХОВ. Мог. Но вернулся.

СУВОРИН. Читая ваши очерки про Сахалин, можно подумать, что там собрались невинные жертвы. А ведь люди, сосланные туда, — это убийцы, грабители, поджигатели…

ЧЕХОВ. Многих из них довели до этого скотские условия, в которых они жили — нищета, невежество, унижения.

СУВОРИН. Но все равно, мне кажется, более гуманно — посылать преступников на поселение, где они могут трудиться и чем-то заниматься, чем гноить их в тюрьмах. Тем более, что за заключенными разрешается следовать их женам и детям. Да и в просвещенной Европе есть свои каторги. Во Франции — Гвиана, Новая Каледония, Алжир…

ЧЕХОВ. Только из Франции их везут туда на кораблях, а у нас гонят пешком через всю Россию. И условия жизни на Сахалине такие, что преступники там не исправляются, а только еще больше озлобляются. Да и зачем им исправляться, если у них нет ни малейшего шанса вернуться на родину?.. Если речь шла о создании там поселений, так создайте людям нормальные условия! А когда каждый день скверное питание, ужасный быт, тупая работа, то кому захочется там оставаться? Они смотрят на берег материка — а он прекрасно виден в ясную погоду — и в их глазах тоска. Они чувствуют себя так, будто их закинули на какую-то чужую планету, и мечтают только об одном — убежать. И при первой возможности убегают. Но почти всех отлавливают, бьют зверски плетьми. А они снова пытаются убежать, чтоб только увидеть родные места. Они и болеют от ностальгии. Большая часть заключенных умирает от чахотки. Либо в молодом возрасте, либо в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет. Многие сходят с ума…

СУВОРИН. Ладно, давайте оставим грустные темы. У меня и без того который день хандра… Витте рассказал мне, что когда встречали гроб с Александром III, Трепов по привычке скомандовал своему эскадрону «Смотри веселей!» Так что давайте смотреть веселее!.. Чтобы позабавить вас, прочту кусочек своей пародии на пьесу одного из наших декадентов, которую недавно видел. Называется «Каприз».

Суворин читает:

Он. Что ты молчишь?

Она. У меня есть тайна.

Он. Какая?

Она. Разве я могу сказать? Это же тайна. Я скрываю ото всех, даже от бога. Если кто ее узнает, я погибну. Это моя тайна.

Он. Ты меня пугаешь? Ты полюбила кого?

Она. Нет, я еще тебя люблю. Верь. Но и ее люблю, тайну. Ты этого не поймешь, а потому не спрашивай. Не поймешь. Надо быть мною. Во мне много страшного, самой мне непонятного. Поэтому лучше не спрашивай!

Он. Ты больна. Тебе нужен доктор. У тебя нервы расшатаны.

Она. Это неправда. Я просто не такая, как все. Что может твой психиатр понять? И я не дам ему себя усыпить, чтобы узнать мою тайну. Да и нет того гипнотизера, что мог бы меня усыпить. Иди спать, иди!

Он. Ты ужасно странная сегодня. И глаза такие большие. Я думал, что у тебя глаза меньше.

Она. Я знаю, что у меня глаза большие. Когда я закрываюсь одеялом, я стараюсь ими смотреть, не открывая их, и я вижу замки, вижу лица. Так близко, что становится страшно. Особенно лицо одного человека. Человек с этим лицом будто спускается с потолка. Ноги его вверху, а лицо внизу. Он смотрит на меня и вдруг исчезает. Уходи спать, ты ничего не понимаешь.

Он. У тебя галлюцинации.

Она. Какой вздор! Тебе не дано ни сказать, ни понять. Иди спать, иди, иди!

Он уходит, целуя ее несколько раз. Она отворяет окно, садится на подоконник, спуская ноги за окно.

Она (тихо). Ты здесь?

Незнакомец. Здесь. Я ждал тебя. Милая, чудесная.

Она. Скажи мне, кто ты? Я ведь тебя не знаю.

Незнакомец. Кто я? Не все ли равно, если я тебя люблю и ты меня любишь.

Она. Не трогай моих ног! Не трогай, говорю тебе… Если я выхожу к тебе на свидание, значит я верю, что ты порядочный человек.

Незнакомец. Даже если бы я был злодеем, ты обратила бы меня в голубя…

Она. Отчего ты предпочитаешь голубя? Я голубей не люблю. Я люблю орла.

Незнакомец. Орел — хищная птица.

Она. Но не для орлицы.

Незнакомец. Я буду твоим орлом. Закрою тебя своими крыльями и унесу тебя за облака.

Она. Кто же ты?

Незнакомец. Я не могу тебе сказать, пока ты не сойдешь сюда… ко мне.

Она. Чем ты докажешь свою любовь мне?

Незнакомец. Отдайся мне!

Она. Нет. Докажи мне любовь свою. Убей моего мужа. Он мне мешает любить тебя.

Незнакомец. Убить? Я не могу быть убийцей.

Она. Не можешь, так уходи. Иначе я позову своего мужа, и он убьет тебя.

Незнакомец. Ты этого не сделаешь.

Она. Сделаю. Уходи сейчас же! Я крикну, и он войдет.

Незнакомец схватывает ее за ноги и увлекает. Следующая сцена в кустах. Незнакомец доказывает ей свою любовь. Перед зарей он подсаживает ее на окно, и она укладывается спать. Незнакомец влезает в окно, ворует все, что можно украсть, и уходит через окно…

ЧЕХОВ. Смешно. (Вежливо аплодирует).

СУВОРИН. Можно пачками писать такие сцены. У наших декадентов есть романы и пьесы, которые еще глупее.

СУВОРИНА. Кстати, дорогой Антон Павлович, в этом году исполняется ровно десять лет с того дня, как мы с вами познакомились. И я очень благодарна судьбе за то, что это случилось. Знайте, что вы для нас самый близкий и родной человек. И я предлагаю тост за ваш удивительный талант, вашу человечность и ваше мужество!

ЧЕХОВ. Спасибо! За минувшее десятилетие!

Все чокаются и пьют шампанское.

ЧЕХОВ (вновь закашлявшись). Извините, я вас оставлю ненадолго!

Чехов выходит.

СУВРИНА. Не жалеет он себя.

СУВОРИН. Кремень. Никогда не видел его ни плачущим, ни хныкающим. Даже на похоронах брата не проронил ни одной слезинки. Я вот скулю постоянно про свою мигрень, как его профессор Серебряков про свою подагру, а у Антона, кроме его кровохарканья, целый букет противных болезней: геморрой, колит, боли в сердце, жуткие проблемы со зрением. А он живет на полную катушку, ни в чем себя не ограничивая. Как говорят французы о таких людях, brûler la chandelle par les deux bouts — «горит, как свеча, подожженная с двух сторон»… Я недавно предложил ему обратиться к одному медицинскому светилу. Так он мне ответил: «Зачем? Я сам врач, и прекрасно знаю, что мне осталось жить несколько лет. Это мы для успокоения больных говорим, когда у них такие же симптомы, как у меня, что кашель у них — желудочный, но желудочного кашля не бывает, кровотечение непременно из легких. У меня, — говорит, — из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки»…

СУВОРИНА. Как мне жаль его!

СУВОРИН. Думаю, не только жаль. Я же вижу: вы давно влюблены в него. Как и все мы.

Пауза. Суворина подходит к перилам веранды.

СУВОРИНА. Господи, как хорошо здесь! Не хочется думать ни о болезнях, ни о смерти, ни о суете, из которой никак не вырваться… Антону жениться надо, о нем кто-то должен заботиться.

СУВОРИН. Я ему об этом постоянно твержу. На что он отшучивается или говорит, что если и женится, то при условии, что жена должна жить в Москве, а он в деревне, и что он будет ездить к ней для встреч. Счастья, мол, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, он не выдержит. Шутит, конечно. Хотя, действительно ему претит любая рутина.

СУВОРИНА. В каком-то его рассказе или повести есть фраза: «При виде счастливого человека всем стало скучно».

СУВОРИН. Да, всем нам хочется быть и счастливыми, и свободными, только никому не удается вырваться из заколдованного круга. Антон все уговаривает меня написать роман о том, как молодой человек, чья юность и молодость прошла в атмосфере бытового рабства — в унижении, в желании всем угодить и понравиться, в покорности судьбе, — как он начинает постепенно осознавать себя личностью и шаг за шагом выдавливает из себя раба и обретает внутреннюю свободу. То есть обо мне. А ведь никакой свободы я не обрел. Я и сегодня также вынужден прогибаться, но только перед царскими сановниками, которые дают мне умные советы и постоянно что-то требуют. Терпеть не могу все эти приглашения в высокие кабинеты. Едешь словно на пытку, передумаешь, пока туда доберешься, бог знает что. То же самое с Цензурным комитетом, который хочется иногда разнести в клочья. В общем, я стал заложником своего успеха, своей должности, своих денег… А что делать? Иначе закроют газету, и пропадет дело моей жизни. И я стану еще более зависимым от кого-то и от чего-то. Не говоря о том, что пострадает множество людей, которые у меня работают… Нет никакой абсолютной свободы. Разве что на необитаемом острове. Пока тебя там не сожрут дикие звери. Антону, конечно, легко толковать о свободе: он независимый художник, писатель, за которого борются все издания… Но если вдуматься, то и он несвободен. Он должен постоянно заботиться о родителях и младших братьях и сестре, все время думать о деньгах… Может, он и в постоянных разъездах оттого, что хочет ощутить себя свободным. А потом снова приковать себя к столу и сидеть, не разгибаясь, чтобы заработать эту свободу… Вот его братец Александр — тот совершенно свободен. От заботы о родителях, от ответственности за свою семью… То и дело меняет занятия, работу, увлечения. А когда его начинают терзать угрызения совести, то он заливает это вином… Кстати, и «Палата № 6», и «Черный монах» — это не просто этюды о безумии. У Чехова всегда все многомерно, неоднозначно. Это еще и об абсолютной свободе, доходящей до фанатизма. Ведь одержимость идеей — будь это идея религиозная, идея изменения мира или ощущение собственной незаурядности — приводит к тому, что носители этих идей уже не видят живых людей, которым они походя причиняют боль и страдания… Да и «Скрипка Ротшильда» про это. Можно сказать, про меня. Прости меня, драгоценная моя Анна Ивановна, что мало внимания уделял тебе, детям! Потому что постоянно занят, газетой, театром, зарабатыванием денег. (Целует руки жене). А Антон необычайно талантлив, оригинален. Первый признак большого таланта — он не стоит на месте, а постоянно ищет что-то новое… Как сказал модный нынче Ницше, гениальный человек невыносим, если кроме гениальности не обладает еще по меньшей мере двумя качествами: способностью быть благодарным и чистоплотностью. Антон несомненно обладает чистоплотностью, порядочностью, благородством… Но что касается благодарности, то я пока что не видел ни одного литератора, который был бы благодарен тому, кто помог ему стать тем, кем он стал. Возможно, и Антон однажды забудет то, что я для него сделал…

СУВОРИНА. Не надо было ему отдавать пьесу в Александринку! У меня нехорошее предчувствие. Если будет провал, Антона это убьет.

Пауза.

СУВОРИН. Что-то его долго нет…

Входит Чехов.

ЧЕХОВ. А вот и я. Сходил на почту. И очень удачно: только что пришла еще одна телеграмма от Потапенко. Опять про эту Левкееву, будь она неладна! Она, видно, прочла таки пьесу, поняла, что играть ей там нечего, и просит позволения после премьеры сыграть в каком-то водевиле с ее участием. Не понимаю этого. Как там у Александра Сергеевича — «в одну телегу впрячь не можно…»? Но придется, видно, согласиться. Я знаю эту актерскую братию: если откажусь, то в театре начнется брожение умов и всякие гадости в мой адрес… Не знаю, ей-богу, не знаю, что делать! Голова кругом идет…

СУВОРИН. И моя башка что-то дико разболелась. Пойду приму лекарство, вдруг поможет.

Суворин выходит.

ЧЕХОВ. Ну вот что мне делать, дорогая Анна Ивановна?

СУВОРИНА. Не знаю. Мне тоже эта затея кажется нелепой. Это все равно, что в одну клетку посадить чайку и попугая. Кстати, почему вы так назвали свою пьесу?

ЧЕХОВ. Наверное, потому что в чайке есть стремление к полету. Красивому полету… В юности, когда я оставался в Таганроге один, у меня был такой случай… Кстати, те три года были, может быть, самыми счастливыми в моей жизни. Полная свобода — кроме гимназии, конечно. Чтение замечательных писателей, первые попытки что-то сочинить самому… Так вот однажды я бродил у моря и заметил, что одна чайка все время стремится выбраться на берег. Я подошел поближе и заметил, что одно крыло у нее волочится по земле. Я изловчился, поймал ее, хоть она всячески сопротивлялась, и принес домой. Во дворе валялась клетка для белки — кто-то выбросил ее за ненадобностью. Я посадил туда чайку в расчете на то, что на следующий день найду кого-то, кто сможет вылечить ее. Но на следующее утро увидел клетку открытой, и чайки в ней не было. Ни перьев, ни пуха вокруг тоже не было. Может быть, кто-то из ребятишек вытащил ее оттуда, может быть, она сама открыла клетку и ушла навстречу своей гибели — котов рядом было предостаточно… Я это к тому, что чайки необычайно красивы в полете, но не на земле.

СУВОРИНА. Да, человеку нужны крылья — он должен на что-то надеяться, верить, любить…

ЧЕХОВ. Ну, и еще очень не люблю, когда убивают птиц. В птицах, если они не хищники, есть что-то от ангелов… Как-то пошел на охоту с Левитаном. Он подстрелил вальдшнепа. Я поднял птицу. Она была еще жива и смотрела на меня так, будто хотела сказать: «За что?» С тех пор я ни на какие охоты не хожу…

СУВОРИНА. Мне очень не нравится идея с этим бенефисом. Неужели этой Левкеевой нельзя было найти для этого другой день?

ЧЕХОВ. Ну, понять ее можно. Ведь это открытие театрального сезона — придут все ценители, будет весь бомонд… Уже жалею, что отдал пьесу в Петербург. Вы знаете, последние годы, приезжая в Питер, я просто физически ощущаю, как меня окружает там густая атмосфера какого-то злого чувства. Внешне все выглядит замечательно: дружеские обеды, всяческие дифирамбы. Но при этом я чувствую, что меня готовы съесть. Думаю, если бы я застрелился, то доставил бы этим большое удовольствие девяти десятым своих друзей и почитателей. Алексей Сергеевич — прекрасный человек, но где он набрал этих сотрудников? Один Буренин чего стоит! Мелкий, злобный человек. Как можно было позволить ему поносить меня в дурацком фельетоне! Нигде, ни в одной газете не принято ругать своих же сотрудников. Если уж Щеглов, который выдает себя за моего лучшего друга, рассказывает про меня всякие сплетни и небылицы, то что говорить о других?.. Не люди, а какая-то плесень. Что я им сделал? За что такое отношение? Мне это совершенно непонятно.

СУВОРИНА. А мне понятно. Это нормальная человеческая зависть. В отличие от них, у вас настоящий талант. Вы — утес, а они мелкие пригорки… И знаете, чего я боюсь? Что вся эта публика, настроенная против вас, может использовать премьеру для того, чтобы отыграться…

ЧЕХОВ. Я это понимаю. В нынешнем году специально ездил в столицу несколько раз, поил и кормил эту братию, познакомился со всеми ведущими театральными критиками…

СУВОРИНА. О, это ничего не значит. Они могут вам в глаза лить елей, а за глаза поносить последними словами… Антон Павлович, дорогой, у меня какое-то недоброе предчувствие. Сейчас как-то все против вас. Либералы считают, что поскольку вы дружны с Сувориным, то разделяете все консервативные позиции «Новой газеты», и тоже могут устроить вам обструкцию. Тем более, что у всех еще свежи жуткие впечатления от Ходынки…

ЧЕХОВ. Да, все может быть.

СУВОРИНА. А на Алексея Сергеевича вы не обижайтесь! Он вас любит, как родного сына. Кроме вас, он вообще, по-моему, никого не любит и не ценит… Последнее время он стал очень нервный. Постоянно хандрит, не спит по ночам. Только вы можете приводить его в доброе настроение. И вся наша семья обожает вас. Когда вы гостите у нас, то в доме становится сразу как-то свежее и светлее. Точно с мебели чехлы сняли… Я терпеть не могу эти его четверги, когда у нас дома собираются нужные люди и идут дежурные, пустые разговоры… Он, конечно, ревнует вас к другим изданиям, где вы теперь публикуетесь, потому что считает, что вы вышли такой благодаря ему. Я не мешаю ему так думать. Пусть.

ЧЕХОВ. К сожалению, «Новое время» за эти годы сильно изменилось. Особенно с тех пор, как управлять газетой начал фактически его сын Алексей. Не зря все за глаза называют его дофином. На страницах газеты стали появляться какие-то совершенно мракобесные статьи. Казалось бы, ты — молодой человек и должен думать по-другому, по-новому. Сама молодость жаждет перемен, обновления, свежести. Нет, он ведет себя так, будто ему семьдесят лет.

СУВОРИНА. Да, к сожалению, вы правы. И новые сотрудники газеты такие же. Это очень грустно.

ЧЕХОВ. Как все было прекрасно десять лет назад, когда я первый раз приехал в Петербург! Да и в последующие годы. Какое трогательное отношение ко мне было со стороны Григоровича, Плещеева, Лескова…

СУВОРИНА. Это было другое поколение, другая культура.

ЧЕХОВ. Ладно, veni enim potest. Будь что будет. Я — фаталист. Если так надо судьбе, то пусть будет неуспех… Вы знаете, последнее время я ни с того, ни с сего разлюбил вдруг видеть свои сочинения в печати, хотя еще недавно это меня радовало. Оравнодушел к рецензиям и вообще к разговорам о литературе, ко всем этим рассуждениям о том, что такое «главная идея», «направление», «художественность». Особенно боюсь последнего слова. Как купчиха Островского боялась слова «жупел». Равнодушен стал даже к сплетням, успехам, неуспеху, к большому гонорару. Одним словом, стал дурак дураком. Должно быть, старею. Предлагают написать автобиографию. Напишу так: «Денег нет. Орденов нет. Чинов нет. Долги есть». В общем, в душе какой-то застой. Надо, наверное, налаживать личную жизнь. Жаль вот, что вы замужем.

СУВОРИНА. Перестаньте!.. И, пожалуйста, не сдавайтесь! Я от всей души желаю, чтобы ваша пьеса прошла с триумфом. Буду держать за вас кулаки. И громко аплодировать на премьере.

Пауза.

ЧЕХОВ. Я завтра уезжаю. Хочу сказать на прощанье, что всегда очень любил вас. Все лучшее, что может быть в женщине, есть в вас, обожаемая Анна Ивановна. А мне остается уйти за кулисы и застрелиться, как Треплеву.

СУВОРИНА. Нет, дорогой мой Антон Павлович, вам еще много чего предстоит сделать. Главное, как говорит ваша Нина Заречная, — умение терпеть, нести свой крест, веровать и не бояться жизни.

ЧЕХОВ. Да я уже ничего не боюсь. Ни провалов, ни долгов, ни даже смерти.

СУВОРИНА. Удачи вам, мой дорогой, мой замечательный Антон Павлович!

Занавес.