Цель оправдывает бегство

Цель оправдывает бегство

Повесть номера

Роковая колбаса

 

Слова Берлина меня все же задели… Неприятно быть неприятным даже малознакомому человеку. Как пишут на сокосодержащих напитках — «допускается наличие осадка».

Покинув еще не опустевший в вечернее время метрополитен, я шел к себе с надеждой не обнаружить у себя в комнате хозяина. В ближайшие хотя бы две недели мне вообще не хотелось его видеть. Придут Краснодарские деньги — заплачу… Надо будет еще чем-то питаться, но это пока отставим в сторону… Был бы день — пища найдется! Пока же колбасы и паштеты, которые мне так и не пришлось выложить у Птицыных, вполне могли поддержать и даже разнообразить мой спартанский рацион.

Свернув с Невского, я почувствовал безлюдие и безветрие. Дома здесь сплотились друг с другом так, что не пускали ветер с Невы, а Невский был слишком близко, чтобы вдруг наворотить рядом каких-то едален и пивален. Все — дорогое и бездельное, нищее и оборванное, стекало, как по стенам желоба, в русло Невского.

Громко и тесно от автомобилей здесь было только в часы пик — отсюда уезжали работать и сюда, уставшие, возвращались в свои норы… Остальное время кварталы оставались пустыми…

Пусто было и сейчас.

В ночнике, к которому мне было по дороге, надо было купить сигарет. Черные Артемовские я оставил у него на столе. Свой «Космос» выкинул по его прихоти… Зря.

Я поднялся по каменным ступенькам, звякнул дверной колокольчик. Двое невыпивших еще парней считали мелочь у прилавка, вполголоса матерясь.

О, уважаемый… — оживился один из них при виде меня. Отекшее лицо, коричневые пеньки зубов…

Я понял, что они не отстанут — близнецы по несчастью.

Три рубля, уважаемый… — один из них так и стоял с мелочью в горсти, как будто просил подаяния. Под-даяния.

Дважды уже уважаемый я обреченно порылся в заднем кармане. Звякнул мелочью, пренебрежительно не глядя в их сторону, бросил в ладонь монеты. Потом достал купюру:

Две пачки «Космоса», — говорю продавщице…

Забрал сдачу, убрал в карман куртки сигареты. Повернулся к выходу. За моей спиной счастливые обладатели необходимой суммы покупали пойло…

Я прошел едва ли не квартал, когда они меня окликнули…

Эй, стой… — я не обернулся, отчаянно понимая, что с рюкзаком, набитым ресторанной снедью, убежать от них я не сумею.

Стой, я сказал… — громче и грубее.

Я повернул голову. Продолжать делать вид, что эти слова ко мне не относятся, было бы глупо. «Всегда есть вход — а вот выход?» — всплыли сегодняшние слова Артема, и я усмехнулся.

Если после первого окрика я надеялся, что они попросят сигарет, то после второго я эту надежду бросил, думая только о защите…

Они торопливо нагоняли меня. У того, что просил у меня мелочи в ночнике, в кулаке торчала бутылка, и я сосредоточился на бутылке, думая, как увернуться от более чем вероятного удара. К тому же держал он бутылку по-боевому, за горлышко. Мне и в голову не пришло, что никакой похмельный субъект не будет рисковать целой бутылкой ради сомнительных перспектив.

Ты чего, богатый?

Мог бы и не спрашивать. Или спросить что-либо более изысканное. Без разницы. В долю секунды, пока я ждал бутылочного замаха, второй, который пониже, вдруг ударил меня в нос. Хлынула кровь. Я устоял на ногах, но тут же получил второй, точный, удар в зубы… Тяжелый рюкзак не давал никакой возможности к самообороне.

Добивали они меня ногами, когда я упал. Подробностей, конечно, не помню… Может, и к лучшему! Сознание надежно и правильно оставило меня, предохраняя рассудок от лишних некрасивых впечатлений.

Очнулся я через несколько минут. По крайней мере, так это было по ощущениям. Пробежал языком по зубам, как по клавишам рояля пальцем… Облизал окровавленные губы, почувствовав на них шершавый песок… Сел на асфальте, мимоходом заметив отсутствие рюкзака…

Меня вырвало. При этом у меня невыносимо кружилась голова, и вставать на ноги мне было страшно. Мне казалось, что я не удержусь на двух точках опоры…

Было очевидно, что они залезли в задний карман, где была крупная пачка мелких купюр, которая произвела на грабителей впечатление. Но купюры были мелкие, а глаза у жадности вполне соразмерны с глазами страха… В общем, взяли они чепуху. Записная книжка, банковская карта во внутреннем кармане куртки были на месте. Жаль было рюкзак и его судьбоносное содержимое с непростой, как оказалось, судьбой.

Я попытался улыбнуться. Приключения-то продолжались…

Я сидел на дороге, не решаясь встать. Мимо проехали уже три или четыре автомобиля, но им не было никакого дела до разбитого в кровь человека, сидящего на асфальте.

Потом, наконец, показались прохожие. Дама с собачкой, оказавшаяся душечкой. Потому что подошла и спросила:

Вам плохо?

Ее не собачка, но вполне состоявшаяся дворняга шумно обнюхала то, что еще недавно собирался переварить мой желудок. Лизнула раз и другой…

Фу! — в один голос оживились мы — я и хозяйка.

И только потом я ответил:

Не очень… — в смысле «не очень хорошо»… Она поняла. Престарелая хозяйка престарелой собаки. Просто упавшим я, наверное, не выглядел. Да и на пьяного похож не был, хотя немного-то выпившим да, был…

Помогите, пожалуйста, встать… — я протянул ей левую, не окровавленную руку…

Медленно поднялся… Покачнувшись, привалился к стене дома, запачкав кровью стену…

До дома дойдете? — тревожилась дама, но по ее лицу, да и по вопросу, предполагающему ответ утвердительный, я видел, как ей хотелось уйти… Да и до какого дома она предлагает мне дойти? Может, я вообще живу в другом городе… Хотя до дома-то я уже дошел. Вот стою, подпирая плечом окровавленную стенку. Надо отпускать барышню…

Да, спасибо, — ответственно произнес я и не двинулся с места. Третьей и надежной опорой оставалась стена.

Она, подобрав собаку на короткий поводок и, приговаривая: «Ну, пойдем, Боня», — все еще оглядываясь, двинулась по улице дальше…

Я тоже решил двигаться. С трудом отлепился от стенки. Сделал пару неуверенных шагов. Решил вернуться. Ища опоры спиной, не рассчитал и с каким-то детским удивлением понял, что сейчас упаду. Потом задумчиво падал…

Опять собака, шумно нюхающая лицо…

Дама, уже в сопровождении незнакомого мужика, помогающие мне сесть. Его низкие, пахнущие табаком, усатые слова:

Погоди, я «Скорую» вызвал…

Алкоголь употребляли? — записывал молодой, с неряшливой небритостью, доктор, когда мы сидели уже в машине…

Немного, — оправдывался я…

Да я вижу, — миролюбиво заметил он, дескать, не имеет на этот счет никаких претензий…

Мы ехали удивительно долго. Притом что какая-то больница находилась минутах в десяти ходьбы от моего дома…

Я спросил…

Сегодня «Покровка» дежурная… — пояснил врач, рассчитывая, что я все понял…

 

В приемном покое пахло псиной. Да и сам приемный покой был каким-то приемным непокоем. Вокруг сидели такие же, как и я, покалеченные люди. У большинства из них на голове либо конечности белели бинты… Среди покалеченных встречались выпившие. «Пятница», — почему-то подумал я.

«Ждите, к Вам подойдут», — сказала мне синяя медсестра, уходя в кишку коридора и оставив меня в неудобном, напоминающем стадионные сиденья, кресле. Я и ждал… Попытался разложить сложный и неприятный запах на составляющие… Человечьего в запахе было больше, чем собачьего. Немытое тело, хлорка, алкоголь… Плюс запах лежалых и мокрых тряпок, присущий заведениям такого рода… Так что на собак-то я зря… Особенно в вопросах алкоголя.

Тошнить меня почти перестало… Сохранялся только какой-то мандраж, сопровождающийся холодным, нетрудовым и липким, потом.

Я закрыл глаза. Чрезмерное сейчас количество информации утомляло, хотя с закрытыми глазами я вдруг снова почувствовал тошноту…

Мне не хотелось, а главное — не удавалось, сконцентрироваться на окружающей реальности, потому что реальность была сейчас чрезмерной. Слишком мрачная полутьма в коридоре, слишком яркий свет в его конце… Слишком шипящий шепот сидевших через два стула от меня…

Я просидел около часа… Раза два или три вставал, чтобы спросить выходящую из кабинета медсестру о своей участи. Мне казалось, что мне хуже всех. Медсестра делала успокаивающий и отталкивающий одновременно жест:

Посидите… Вас вызовут…

Посидел. Вызвали.

Так… Это вы с ЧМТ? — вопросительно поднял на меня глаза врач. Он был еще моложе первого, и у него изо рта пахло отвратительным сочетанием зубной пасты и табака.

Оформляли меня минут десять — задавали вопросы, заставляли смотреть на молоточек, вверх-вниз, влево-вправо… Поставили в тупик вопросом о месте работы… Забрали верхнюю одежду…

Потом конспектирующая мои ответы медсестра поднялась из-за стола и, одергивая халат, пригласила:

Пойдемте…

Мы вышли из кабинета и направились на свет в конце коридора… «Хорошо хоть не тоннеля», — подумал я…

За поворотом обнаружился лифт… Медсестра нажала третий этаж, и двери закрылись…

Молчать в лифте было неудобно… Тем более что медсестра была едва ли старше меня. Я предположил, что надо что-то сказать, но, вспомнив про разбитый нос и плохо ощутимые, чужие губы, предпочел помолчать.

Лифт выпустил нас в еще один коридор с синеватым, моргающим от ламп дневного света освещением. Слева от меня, в торце, находилась дверь с невеселой надписью «Реанимация»… Весь же коридор с рядком одинаковых дверей уходил направо, туда, где сейчас горела лампочка поста дежурной медсестры… И дальше опять — коридор с дверями…

Посидите…

«Меня вызовут?» — хотел пошутить я, но вовремя осекся…

Медсестра убежала на пост, я же присел на такое же, стадионное, кресло.

Была ночь, и в больнице было тихо. Я подумал о том, что уйду отсюда завтра, как только мне станет немного лучше…

Я пошел по рукам. Медсестра снизу передала меня дежурной медсестре, и та, в свою очередь, подходя ко мне, тоже позвала:

Пойдемте…

Мы зашли в палату, и она принялась стелить белье, не включая свет… Достаточное его количество доходило до нас из коридора…

Я разделся, положил вещи на тумбочку. Лег… Из коридора раздавался непонятный грохот. Как будто бы среди ночи по больнице проезжала телега из универсама. Дверь в палату по каким-то соображениям не закрывалась, нарастающий грохот так же ровно укатил дальше по коридору и исчез…

Я долго не спал, слушал, лежа с закрытыми глазами, больницу. Предполагая услышать что-то страшное, боялся и напрягал слух, однако ни стонов, ни криков не доносилось до меня. Только храп и сопение спящих больных да изредка нарушающий эту монотонность стук каблучков дежурной сестры в коридоре…

Я уже вспоминал о том, что сознание хранит нас от шоковой терапии. Просыпаясь, уже знаешь… Я вот только ожидал, что перестанет болеть голова… В комплекте с головой болело еще и лицо, особенно при улыбке… Но пока повода для нее не находилось, и лицо доставляло мне меньше хлопот.

Я вылез из-под одеяла, огляделся. Рассеяно поздоровался со всеми и одновременно ни с кем конкретно.

Надел джинсы и сел на кровати.

Развозили завтрак. Повариха или нянечка с огромным половником черпала в тарелки жидкую манку. Потом каждый из больных подносил к ней свою чашку, и она наливала в нее какао из больших алюминиевых чайников. Чашки у меня не было, а манку я не хотел… Остался без завтрака…

А ты чего? — попытался заговорить со мной огромный пожилой дядька, все утро фыркавший возле умывальника…

Я отмахнулся. Я не знал, как быть дальше…

Начали разносить лекарства. Потом капельницы… Когда сменившая ночную, пожилая теперь медсестра назвала мою фамилию, я не сразу сообразил, что к чему…

Поэтому она повторила:

Стеклов… Кто Стеклов?

Я встал.

Забирай… — и указала глазами на что-то, стоящее за дверью.

Я подошел. В коридоре меня ждала тренога для капельницы… Не успел выспаться, а обо мне уже проявляют заботу… На кусочке пластыря, приклеенном к металлу треноги, значилась моя фамилия, написанная синим карандашом.

Давай руку, герой, — медсестра повесила на треногу мешок с жидкостью, надела иголку, насмешливо посмотрела на меня.

Я лежал. Потом поднял руку так, чтобы ей был доступен локтевой сгиб. Почувствовал легкий укус иголки.

Все. Лежи…

Я лежал и думал о том, что сегодня я не покину больницу. Во-первых, просто потому, что с таким лицом являться к Оле на спектакль я просто не имел права. Было еще и во-вторых… А во-вторых, мне неудобно и даже неблагодарно было бы сообщить медсестре, что я хочу уйти… Тем более после того, как она назвала меня героем. Да и, объективно говоря, состояние несколько не то, чтобы сбежать козлом из этого заведения.

Когда сестра освобождала меня от иголки, я спросил:

И чего мне теперь делать?

Она посмотрела на меня немного странно и ответила:

Я не поняла…

Мне, — говорю, — сколько здесь лежать надо?

В понедельник доктор придет и все скажет, — ласково заговорила она. — А ты бы лучше своим позвонил, пусть принесут тапочки, чашку… Ложку… А главное — паспорт!

Тапочки… — повторил я и вздохнул. — У меня нет тапочек… И своих тоже… — превращая ответ в трагедию, заключил я.

Ну, я не знаю… — неловко попыталась вывернуться сестра из неудобного положения.

Ладно, — пожалел ее я. — Позвоню кому-нибудь попозже…

На другой стороне палаты поднимался курить парень с забинтованной головой. Он прихрамывал. Я вспомнил, что неплохо бы и мне покурить… Спросил у него сигаретку…

Пойдем, — дружески отозвался он, скорбно вздохнул и протянул мне сигарету, которую он разминал в руке.

Курилка вон там… — показал он рукой на деревянную дверь, густо измазанную рыжей краской…

Сергей, — представился я.

Он, не глядя, пожал протянутую ладонь, опять вздохнул:

Михаил…

 

Разоблачение

 

Меланхоличный Михаил отсыпал мне сигарет на тот случай, если я захочу курить тогда, когда он будет спать. Фыркавший у умывальника дядька — Алексей, кажется — отдал мне стакан, из которого по утрам он полоскал рот… У живущего у окна старика был кипятильник…

Разговаривать с ними мне не хотелось. Я вдруг заметил, что уже в первый день пребывания в затворничестве у меня стала происходить переоценка… Не ценностей, нет… Вряд ли покурить, приоткрыв окно на мой балкончик, является ценностью… Или замусоленная книжка с женскими детективами, какую я на воле и в руки-то не возьму… Здесь же — полистал… Потом увлекся. Тут бы и Югин сошел за счастье!

Последние годы я стал замечать, что занимаю себя словами. Где бы я ни находился в безделье — метро или какие-то присутственные места, — я нуждался в чтении. Если под рукой не было книги или газеты, иногда я довольствовался рекламными объявлениями, надписями на табличках, бутылочными этикетками…

Сейчас же мне в руки попала, пусть и замусоленная, и замусоренная ненужным смыслом, пусть не полноценная, однако полновесная книга.

Сквозь напечатанные слова было даже легче размышлять. Читать одно и параллельно думать себе свою, неторопливую мысль…

То, что я оказался здесь — это, конечно, очень обидно. Вдвойне обидно то, что я пропущу спектакль… Втройне обидно то, что в среду я должен позвонить Югину… Впрочем, до среды я еще рассчитывал выбраться отсюда… В конце концов, держать меня здесь врачам нет никакой охоты…

Что еще? Мне нужны были деньги, без них комфортно только в гробу, сигареты… Тапочки… Пока я ходил по больнице в сапогах, с надетыми на сапоги полиэтиленовыми пакетами… Это отвратительно, неудобно… Даже мешковато как-то… И мне нужен был паспорт.

Паспорт у меня был, а тапочек у меня не было вообще, по дому я ходил босиком. Но за тапочки могли сойти летние кроссовки, которые были у меня дома… В любом случае, тот, кто должен был мне все это принести, вынужден был посетить вначале мое жилище…

Паша. Кому еще было бы нормальным позвонить, как не ему… Вот только после его пьяной выходки мы так и не разговаривали… Очевидно, мне должно было хватить его нетрезвых, жалких извинений… А мне не хватило…

 

Я отложил книжку, стрельнул мелочи на таксофон у Михаила… Спустился в вестибюль и набрал Пашу… Я надеялся, что в утро субботы Паша позволяет себе роскошь побыть дома в одиннадцать утра…

Трубку подняли со второго гудка, и я рано обрадовался. Трубку подняла Пашина жена.

Пашу будьте добры… — уже без первоначального энтузиазма попросил я.

Его нету… — за этими словами явственно скрывался какой-то подтекст…

А когда будет? — произнес я с нажимом.

А я не знаю… — подтекст выпирал еще объемнее… В подтексте слышалось что-то вроде — «может быть, ты знаешь?».

До свидания, — я вежливо и холодно распрощался. Семейная ссора, видимо, приобрела затяжной характер. Я надеялся, что на меня это не распространится… Как же я ошибался!

Распрощавшись вежливо и холодно и повесив трубку, я понял, что следующим претендентом на посещение меня в больнице является, конечно, Артем. Можно было набрать еще три-четыре номера малознакомых знакомых… Того же Супруна, например… Но мне не хотелось быть им обязанным… Я не стану давать Славе поводов для сближения. Это слишком чревато несанкционированными попойками на моей жилплощади.

Набирая номер Птицыных, я надеялся, что дома будет Артем — что-то объяснять Ольге я бы не стал. Да и вообще — проблемы и задачи надо отделять одну от другой, чтобы властвовать над ними. Сейчас проблемой была больница — не надо примешивать к ней разные платонические вещи…

Алле, квартира Птицыных, — послышалось его дурашливое и картавое приветствие…

Артем, — позвал его я.

Ну? — получил ответ-вопрос.

Слушай, я в больнице… — я взял паузу в несколько мгновений, чтобы послушать реакцию.

Ну! — деловито торопил он меня. В смысле — «продолжай».

Мне тапочки нужны, — жалобно, сквозь смех, промямлил я. Потом все-таки прыснул в трубку.

Так! Подожди, Писатель. Про больницу я понял. Тапочки тебе, я надеюсь, не белые? Ты вчера нарвался, что ли?

Слишком много вопросов, — отрезал я, — у меня мелочи не хватит… Со мной ничего страшного. Мне нужны тапки, деньги… Сигареты… Если тебе не сложно…

Ты в какой больнице? — пытал меня он.

В Покровке, — это было все, что я знал.

И где эта Покровка? Я не то чтобы специалист по больницам…

Я, к своему стыду, не знал ничего лишнего…

Прикрыл ладонью трубку, зашептал стоящему в телефонной очереди мужику в спортивном костюме:

Вы не подскажете адрес больницы?

Большой, восемьдесят пять…

Я с какой-то нехорошей догадкой повторил все это Артему, и догадка оправдалась.

Большой — чего?

Чего? — переспросил я.

Чего! — подтвердил Артем. — ПС или ВО… — он даже не хотел подкалывать меня. Уточнил.

ПС или ВО? — переадресовал я вопрос мужику, не задумываясь над смыслом аббревиатур.

Молодой человек — Васильевский, — вылупил он на меня глаза, — вот что означала «ВО»…

Совсем уже, — бормотал непонимающий мужик, похлопывая по колену свернутой в трубочку газетой…

ВО, — сообщил я Артему. — Тут говорят — «совсем уже», — проговорил я так, чтобы мужик услышал…

Конечно «совсем», — уточнил Артем. — У тебя размер какой?

Я тебе ключи от дома дам… У меня там старые кроссовки…

Я говорю — размер какой? — повторил он устало. Как будто бы я был непонимающим ребенком…

Сорок шестой…

Мля, ну и лапа, — отвлекся он. — А роста в тебе сколько?

Тебе зачем? — испугался я. Может, еще больничный балахон мне привезет…

Гроб тебе закажу, — расхохотался он. — Ладно. Жди… Сигарет — тебе блока хватит?

Спасибо… — даже растрогался я.

Да пока не за что, — рассмеялся он.

Когда я отходил от автомата, мужик в спортивном костюме поглядел на меня косо и пристально.

Мой новый знакомый, товарищ по несчастью и перекурам, Михаил, был фигурой замечательной. Хотя бы тем, что ни о чем не спрашивал. Наверное, можно было обронить в разговоре мимоходом: «А я, знаешь ли, с Марса», — и он благородно принял бы сообщение как факт. Более того — потом спросил бы что-то наподобие: «А как там у вас на Марсе с сигаретами?» — и, получив ответ, насупил бы брови: «Вот ведь, а!»

Сам рассказывал нехотя, хотя если уж рассказывал — то с жаром. Разгонялся в рассказе долго.

Я его спрашивал:

Мишка… Как тебя угораздило? — у Михаила случился микроинсульт…

Да… — нехотя начинал он, — упал.

А-а, — реагировал я, предположив, что Михаил просто не хочет рассказывать подробности травмы.

Упал, — продолжал он, — по пьяни…

Ну да, — подтверждал я. Мол, по пьяни — да, такое возможно.

С высоты… — тянул он.

Я просто кивал.

Пятого этажа, — вдруг заключал он и тут же, с жаром: — Рассказать, как это было?

Первоначальная меланхоличность слетала с него мгновенно. Он рассказывал — я же искренне веселился.

Возвращаясь из курилки, в нашей палате я услышал знакомый голос.

Артем по-хозяйски сидел на моей койке, уперев в колени острые кости локтей, скинув свою «Алабаму»…

О-о-о! — отреагировал он на мою разбитую физиономию. — Ну что, Писатель… Рассказывай, как тебя сюда угораздило… — поприветствовал он меня. — На, — он протянул мне два бумажных пакета с веревочными ручками.

Я взял пакеты, поставил их на тумбочку.

Привет… Покурить спросили…

Что, так и сказали — покурить?

Ну, почти… — мне не хотелось вспоминать подробности. Вспоминая их, я все время возвращался к мысли о том, что надо было делать, чтобы избежать побоев. И приходил к выводу, что надо было бросать рюкзак и бежать. Или бросать и защищаться… В общем, все понятно было только с рюкзаком. А вот на вопрос — брошу ли я рюкзак, если такое повторится, я отвечал себе упрямое «нет» и не мог сказать, почему!

Из боевых потерь — рюкзак со жратвой и сотрясение мозга.

Кости целы?

А что с ними будет…

Артем указал глазами на пакеты:

Давай-ка, померь… А то менять придется.

Я заглянул в пакет побольше… На его дне, помимо апельсинов и кефира, обнаружил сверток…

Я развернул хрустящую целлофановую упаковку. Еще пахнущие магазином обуви, резиной и кожей, мне на колени выпали новенькие фирменные тапочки для бега. Изящные даже в сорок шестом варианте.

Ну померь, — подначивал Артем… Так, будто сам получал удовольствие от примерки тапочек.

Я всунул ноги в легкую обувь. Затянул шнурки…

Скороходы… — констатировал я. Несмотря на еще не ушедшую головную боль, мне захотелось подпрыгнуть.

Устраивают? — прокаркал Артем, довольный, кажется, не меньше меня.

Сколько? — зная ответ, спросил я. Зная ответ и зная, что ответ этот будет мне неприятен.

Сейчас было очевидно то, что еще вчера казалось мне какой-то постыдной мыслью. Мыслью-ошибкой… Вместо того, чтобы испытывать благодарность к Птицынским поступкам, я, о ужас… Чувствовал отторжение! Отторжение, грозящее перейти в слово созвучное, из которого выбраться будет ой как сложно… Отвращение…

Я ощущал себя Птицынским проектом. По крайней мере, до тех пор, пока я не сделаю что-то неудобное… В меня удобно вкладывать деньги, а точнее — оставшуюся от красной икры сдачу…

Заработаешь — отдашь! — подарил он. И кроссовки, и фразу… Хорошо так: с барского плеча в калашном ряду…

А что если заработаю? Ведь отдам — с лихвою отдам. Хотя процент удачного капиталовложения в меня и минимален…

Во втором пакете оказался блок дорогого «Кента», яблоки. Новая кружка, которую я даже запамятовал попросить.

Я сам с грыжей осенью лежал. Знаю, как без чашки обломно… Курить пойдем? — предложил он и протянул мне черную сигарету из тех, что курили накануне.

Ну, пошли, — отвечаю…

По прошествии десятка минут, проведенных с Артемом, отторжение улетучилось, поддавшись его, Артема, обаянию, и сменилось привычной и куда более комфортной благодарностью. Обладая благодарностью, я хотя бы не чувствовал противоречий.

Напоследок отдал ему ключи. Назавтра он пообещал принести паспорт. Я объяснил Птицыну, где его искать…

На вот еще, — вспомнил он, уходя. Залез во внутренний карман куртки, достал блокнотик для записей и дешевую шариковую ручку с синим колпачком.

«Паркера» не было… — рассмеялся сдержанно. — Все, Писатель! Выздоравливай.

Оле привет, — выдавил я.

Да у нее сегодня спектакль… Придет поздно и в цветах. Я сейчас тещу меняю…

На кого? — попытался пошутить я.

На себя. С Венерологом сидит!

«Он ушел, весь широкоплечий и интригующий в своей «Алабама-куртке», с упругим, как грудь его жены, кошельком… Уверенный, как мощномоторный катер в маленькой речушке…» — это были первые слова, которые я записал в блокнотике… Он производил на меня впечатление, это я готов был признать и даже записать…

А потом ко мне пришел милиционер. Пришел неожиданно даже тогда, когда я его ожидал. О неизбежности этого посещения мне поведал Михаил.

Милиционер был молод и поэтому вежлив. Задавал формальные вопросы. Попросил описать нападавших, и я, по неизвестной причине, сделал это достаточно скупо, хотя запомнил и того, и другого хорошо. В моем окружении, да кажется и во всей стране вообще, как-то не принято стучать… Хотя, если разобраться, стучать на кого? На двух грабителей, ни за что отлупивших меня на пустой улице? Тут и слово «стучать», по-моему, неуместно. Может быть, милиция, как и их оппоненты, у нас тоже не в чести? Или всему виной бесперспективность дачи таких показаний? Скорее все вместе.

Так или иначе, узнать и идентифицировать моих злоумышленников можно было только по росту… Один побольше, другой, соответственно, поменьше…

И я, и милиционер облегченно вздохнули тогда, когда ненужные мучения кончились.

Он поправил фуражку, пожелал мне выздоровления. Унес мои показания в кожаной папке. На показаниях я поставил свою подпись.

После посещения меня Артемом день укорачивался быстрее. Окна палаты выходили на маленький двор и соседний, еще один больничный корпус, и, лишенный солнца, маленький двор мгновенно стемнел, и оттуда сквозь приоткрытое окно тепло сквозило запахом нагретого асфальта. Этот запах присущ определенному времени года. Здесь, в Петербурге, он ярок только безлиственным, теплым апрелем, когда весна еще не проросла зеленью, и запах зелени не перебивает все остальные…

Бездельные, мы с Михаилом шатались из курилки и обратно. В одно из таких возвращений он произнес, указывая глазами на надпись «реанимация»:

Сюда лучше не попадать…

А то, — подтвердил я.

Тут по ночам покойников оттуда вывозят… Тишина, а дверь в палату открыта и слышно…

Что слышно? — произнес я и почувствовал, как во рту появился металлический вкус страха…

Знаешь, в больших универсамах корзинки на колесиках? Вот такой вот звук. Носилки выкатывают.

Я удивился, насколько точно его впечатления совпали с моими.

Бр-р-р, — честно поежился я.

Ну, — согласился он. — Я в первую ночь отлить пошел, потом возвращаюсь, а они мне навстречу…

Кто они? — не понял я.

Кто! Санитар носилки перед собой катит… Все как положено, вперед ногами…

Ночью я опять не мог заснуть. Все вслушивался в движенье в коридоре. Кто бы мог подумать, что местный Харон пользуется обычной коляской из универсама.

Утро воскресенья ознаменовалось овсянкой. Снова капельницей. Артем обещал принести документы после часа. Какое-то время мы с Михаилом уничтожали сигареты. Потом я читал слова. Сложенные в предложения, слова теряли привлекательность.

Еще со вчерашнего дня я чувствовал в себе непонятную тревогу и не мог объяснить природу этой тревоги. При этом я четко знал, что связана эта тревога с сегодняшним посещением моего жилища Артемом.

Взвесив все причины этой тревоги еще вчера, я обнаружил их безосновательность… И, вроде бы, успокоился. Но сейчас, по пришествии мудрого утра, тревога опять поселилась внутри.

Что-то я недоглядел… Но ведь не надкроватная же девица с раздетыми розовостями тому виной… И вдруг меня ударило. Девица! И не надкроватная! Ударило тогда, когда уже и сделать-то ничего нельзя.

Билет!

Билет на спектакль лежал у меня в столе вместе с паспортом и другими бумагами… Не заметить его, доставая документы, конечно, было нельзя!

Я, как утопающий, схватился за соломинку сигареты. Проигнорировал окрик Михаила:

Ты куда? Только курили…

Меня бросило в жар и холод одновременно. Я мог найти сотни оправданий этому билету, но только лишь в том случае, если бы я не сидел у Птицыных весь вечер пятницы. Иначе получалось, что я купил билет и намеренно не сказал об этом Артему, зная, что на спектакли жены он не ходит… Я не мог поверить в такую несправедливость. И даже не признавался себе в том, что то, что получалось, было абсолютной правдой.

На что я мог надеяться и что бы мог придумать? Придумать — уже ничего. Звонить Артему было уже поздно. Наверняка он уже в дороге… А если даже и нет — что я могу придумать? Мямлить в трубку о том, что паспорт не нужен? С чего? Не сегодня… А когда? Значит, надо придумать нечто невероятное. То, во что можно поверить, хотя бы и с глубоким натягом.

Рыжая дверь курилки приоткрылась, и я вздрогнул. Как будто был застигнут за чем-то постыдным, пусть даже это постыдное было только у меня в голове. А потом, оглядываясь в низком помещении, на порог курилки ступила Оля.

 

Есть только вход

 

Привет, — она смотрела открыто, с ласковым вызовом, мне в лицо, и улыбка растягивала яркий приторный рот, обнажая зубы.

Взаимно, — неловко произнес я от неожиданности.

Она ладонью отряхнула скамейку рядом со мной, села боком.

Сереш, есть сигареты?

Красилась она ярко, и ей это шло. Более того — это каким-то образом выдавало в ней актрису…

Молча я дал Оле сигарету, и когда она приблизила лицо к зажигалке, торчащей в моем кулаке, я услышал ее запах. Даже не один — Ольгин запах состоял из множества запахов, где я угадывал немного духов, немного апрельской прохлады, непонятный горький запах свежесрезанных цветов.

Прикурив, она выдохнула вверх синеватую струйку…

Артемке не говори, — вздохнула, указывая взглядом на сигарету.

Так между нами появилась первая тайна.

Арникой надо мазать, — указала она на помятое мое лицо. — Я тебе паспорт принесла… У Артемки дела, он меня к тебе выгнал… — прозвучало двусмысленно.

Ко мне ты заходила? — еще не веря в удачу, спросил я.

Да-да-да, Сережа… Ну у тебя и баба висит… — улыбнулась она…

Да я не про бабу, — если она видела билет, то и скрываться не было смысла. Если же вдруг нет — то и суда нет, как говорится…

А-а! — она зажала сигарету губами, полезла в сумочку. Долго там что-то перекладывала, потом вытащила картонный квадратик.

Я тебе поменяю. Тот я забрала, а этот вот — держи. Правда, на два лица…

Проходка — догадался я. В другую мою ладонь Ольга сунула паспорт. Потом ключи.

Спасибо… — я не знал, что говорить, потому что говорить я не мог. Я слышал ее горько-сладкий запах и голос, но ее лицо было так близко, впервые ее лицо было так близко, как еще никогда, и мне делалось страшно, и в груди замирало оттого, что я могу ее поцеловать.

И что ты подумала? Когда увидела билет? — спросил я, когда понял, что она на моей стороне и что вышло все как нельзя лучше.

А что я могла подумать? — просияла она. — Подумала, что вот в больницу попал не вовремя… И еще: хорошо, что так получилось. Что ЭТО не нашел Артемка…

Да, — откликнулся я.

Ты мне обещал про осу рассказать. Я пришла, и я готова слушать, — съехала она с недружелюбной темы…

И я рассказал ей все: про тоскливую смерть Осы и про Катю. И про то, как я оказался в Петербурге.

Она слушала, не перебивая. Кивала головой, попросила еще сигарету. Курила, выдыхая дым в потолок.

Раза три в курилку заходили люди, и я замолкал. Мы с ней сидели тихо, как заговорщики, и смотрели друг на друга… Зашедший курильщик понимал, что помешал, и поэтому всякий раз курил торопливо, не глядя на нас. Он выходил, а мы улыбались ему вслед.

Когда я, наконец, закончил свою историю, не сгоняя с лица задумчивого выражения, произнесла:

С Катей-то ты поступил жестоко, Сереш…

Жестокость была ответной, — парировал я.

Я, когда за Артемку замуж выходила, тоже хотела сбежать из-под венца… Дура была, Настасья Филипповна…

От Артема? — задал я глупый вопрос.

Ну а от кого? — ответила. — В мальчика была влюблена… Ай! — она смахнула ладонью мысль, как ненужную слезу со щеки.

В… — я пытался вспомнить имя, рассказанное мне Супруновской подругой — Татьяной, — Ро-зи-на… Да?

А… Уже знаешь? Артемка рассказал? — смутилась она.

Нет. Твоя подруга… Татьяна… Они с Супруном…

Подруга? — осторожно слетело с ее губ. Так, будто она не хотела отпускать слово. — Нет, Сереш, знакомая. Для подруг мы чересчур разные…

А дальше-то что? — хотелось услышать мне продолжение о побеге.

Дальше? Не сбежала, — засмеялась она. — Плакала потом неделю… Дура! — повторила еще раз…

Ну, любовь… — неопределенно заметил я.

Что любовь? Любовь моя об меня ноги вытирал… Любовь, — фыркнула она и опять усмехнулась…

Время лечит, — сказал я что-то туманное.

Да нет, не время… Мозги, — улыбнулась. — Вот мозги лечат. Любовь — это ответственность.

Из коридора послышались звуки развозимого нянечкой обеда. Гремел большущий половник, брякали тарелки.

Тебе надо поесть, — разволновалась вдруг она. Так, будто я и вправду был тяжело болен и мое выздоровление напрямую зависело от нескольких глотков супа.

Пойдем лучше на улицу, — предложил я.

Давай ты поешь, и мы пойдем.

Давай я возьму нам апельсинов…

Я вошел в палату, оставив Олю в коридоре.

О, Сережа, — оживился лысый Алексей, — к тебе девочка приходила. Красивая девочка. Она тебя нашла? Невеста твоя?

Нашла, — вдруг бойко донеслось из коридора. И в этом ответе было согласие с тем, что «она меня нашла» и еще немое одобрение следующего вопроса…

Мне же вдруг захотелось поделиться с Алексеем. Что вот ведь — не моя невеста, а чужая жена. Вместо этого я неопределенно кивнул, взял пару апельсинов из тумбочки…

Ты так пойдешь? А куртка? — «поешь», «так пойдешь»… Слишком много ненужной заботы для первого свидания.

Куртка где-то у них… Да и тепло уже.

Ну пусть, — ответила.

Через установленный зачем-то турникет, пройдя небольшой холл с двумя аптекарскими ларьками, мы вышли на улицу. Словно бы открыли двери подземелья.

Солнце било так ярко, что находящееся в тени больницы пространство перед входом казалось удручающим. Мы поспешили под прямые лучи. Завернули за здание, оказавшись в ветреном сквере.

Я протянул ей апельсин.

Мне показалось, что я мог бы поцеловать ее в лифте — она бы не стала противиться. Но я этого не сделал, и я знал, почему… Потому что все, случившееся со мной и этими двумя людьми, может быть перечеркнуто одним неосторожным движением. У меня не было стопроцентной уверенности в том, что это будет правильно истолковано. Хотя из всего того, что я знал о женщинах, можно было сделать вывод…

Нельзя. Делать. Никаких выводов. Выводы делаются в голове или на бумаге. Проверять выводы на живых людях — гнусно.

Мы дошли до одиноко стоящей в ветреном сквере скамейки. Не сговариваясь, сели. Она чистила апельсин и кидала в стоящую возле скамейки урну яркие корки. Потом протянула апельсин мне.

Ешь, ты же не обедал…

Спасибо.

Ее забота обо мне была дрессированной годами супружества женской заботой о мужчине, заботой жены о муже. И не принципиально, что на месте мужа сейчас был чужой ей человек. Это — почти как инстинкт.

Я разломал апельсин на брызжущие соком дольки, отправил одну в рот, другую протянул ей. Она долго примеривалась рукой, потом, не желая пачкаться соком, открыла рот и взяла апельсинную дольку прямо у меня из пальцев, даже немного задев пальцы губами…

Еще? — подбодрил я.

Не-а, — засмеялась, жуя, — сигарету.

Периодически скамейку атаковал ветер. Он то налетал, дуя в водосточные трубы, отчего по скверу разносился тревожный и тоскливый, совсем не весенний гул, то надолго, казалось, насовсем, затихал, оставляя нас греться на солнце и надеяться, что ветер больше нас не потревожит.

Когда ветер налетел вновь, Оля как-то картинно поежилась, и я обнял ее за плечи одной рукой. Чтобы так же картинно спрятать ее от ветра. Мы плохо сыграли давно выученные, и оттого ставшие глупыми, роли.

Ну… — обреченно обратилась она ко мне, неизвестно что имея в виду. Ее лицо приблизилось к моему…

Какая дурь, — прошептала она и не стала убирать губы.

Есть только вход, Артем. Иногда есть только вход, и с этим теперь я не мог не согласиться.

Тише, тише, — зашептала она, когда я стал давать волю рукам. Тише! Пусть я и действовал естественно, однако неосмотрительно…

Она отстранилась, переводя дыхание…

Как-то все быстро получилось, — смущенно пробормотал я.

Наоборот. Ты не понял, что ли, Сереш?

Не понял что?

Глупые вы, ребята… Я же очень просто могла к тебе не идти…

Я просто привык брать инициативу на себя, — немного самодовольно ответил я.

Да. Но замужем-то я, — она почему-то улыбалась, и я не знал, как действовать дальше.

Меня к тебе тянет.

А меня к тебе, — перебил я.

Подожди! — твердо прервала меня она. — Я сделала какой-то шаг. Шажок. Потому что очень его хотела сделать. Что делать дальше — я не знаю. Теперь я боюсь к тебе привыкнуть. А что будет, если Артемка узнает — я и думать не хочу…

Пока и не думай, — предложил я. Вряд ли Оля ждет, что я прямо сейчас сделаю ей предложение.

Я еще колебалась бы, если б не билет… — призналась она. — Я увидела — мне чуть дурно не сделалось. Раз Артемка не нашел, думаю, значит вот так.

Да, — подтвердил я, — про билет я вспомнил за полчаса до твоего прихода…

Ну и что? Отговорки придумывал?

Нет. Не успел бы… Слепил бы что-нибудь при Артеме.

Да, Артемка такой… Слишком уверенный в себе и слишком доверчивый.

Нет! — опять перебил я. — Это его уверенность делает его доверчивым. Вот он, например, уверен, что я ему не ровня… Отсюда и его доверчивость…

Да! — подтвердила Ольга, хотя пояснять не стала. Да и не надо!

Вообще, на этой стадии общение на уровне губ красноречивее общения на уровне того, что с них слетает. И я полез к Ольге за поцелуем…

Она достала салфетку, вытерла сбившуюся за контуры губ помаду.

Потом подкрашу, — улыбнулась.

А расскажи мне про побег из-под венца? — попросил я. Зачем-то мне нужно было об этом послушать.

Да пожалуйста… Хотя стыдно! Очень все просто. На четвертом курсе я познакомилась с Артемкой. И с Розиным уже полгода как не встречались. А он такой, Сережа, был человек странный. На него смотришь и его, прости за подробности, хочется. При этом целовать его — омерзительно. Как покойника. Вот такая вот нестыковка. Розин меня по каким-то приемам возил, с друзьями знакомил. У него деньги всегда были. Он, знаешь… — она помолчала, видимо, взвешивая, сказать это мне или нет, — он даже спал со мной так, будто перекусывал на ходу… А Артемка-то не такой, он домашний. Он естественнее. Да и умнее в сотню раз. Противно, когда за ум принимают коммуникабельность. С деньгами вообще легко быть коммуникабельным. Вот. А Розин старше был на два курса. К тому времени уже в Комиссаржевке работал. Мы и не виделись. В общем, Артем предложение сделал. Я согласилась. Но про Розина иногда вспоминала. Мне казалось, что Артемка меня от него спасет. Ой, дура, — в который раз повторилась она. — Ну и пошла в Комиссаржевку накануне свадьбы перед ним хвастать… Дождалась после спектакля. «Привет, — говорю, — я вот замуж выхожу». А он: «Зачем?» — «Как зачем», — недоумеваю. «У меня после тебя никого не было», — говорит. А я знаю, что ложь, Сережа, да и ложь дешевая такая… И таю. Он меня под руку берет, идем… «Тебе, — говорит, — плохо со мной было?» А я-то знаю, что плохо! «Нет, — говорю, — хорошо». А он там живет недалеко, на Садовой. Ну вот дошли до его дома, он мне и говорит: «Пошли зайдем!» Я тебе клянусь, почти пошла… И почему-то маму вспомнила. А она Розина терпеть не могла. В общем, я сама себя не помню, развернулась и пошла. Только бы, думаю, не окликнул…

Ну а потом рыдала в подушку. Потом вроде отошла. А потом вот свадьба. На Английской набережной. Платье там, фата… Артемка при костюме. Так с тех пор его в нем и не видела. Выпили шампанского. И мне все так вдруг грустно стало. Все слова его в голове звучат: «пошли зайдем». Я понимаю — с Розиным больше никогда ничего… Вот это «никогда» меня и ужасало. Замуж-то я почти ему назло теперь выходила, — она взяла длинную паузу, как будто раздумывая, что еще из этого стоит рассказывать, а что нет.

Да в общем-то все, Сереш… Никто ничего не заметил. Я все-таки не самая плохая актриса, — стрельнула глазами, разрядив в меня холостой взгляд.

А потом?

Что «потом»? — даже удивилась она.

Как ты потом справилась?

Я не справлялась. Просто Артемка сделал так, что мне стало с ним очень хорошо.

Это и есть любовь? — наивно спросил я.

Конечно. Хотя ты, наверное, так не считаешь? Розин тоже так не считал. Он, наверное, до сих пор ждет ту, которая за него готова жизнь отдать…

А за Артема ты готова?

Она грустно усмехнулась, посмотрела на меня как-то устало:

Да! — многозначительно произнесла. — Готова! И не за красивые его глаза… А за хорошие дела…

Ну, за это мы жизнь отдаем с куда меньшим энтузиазмом, — подтвердил я. — А я, значит, на Розина похож?

Нет.

Да! Я тоже смог бы сказать тебе тогда: «Пошли, зайдем».

Она обняла вдруг мою голову ладонями и шепнула:

Скажи…
По ее щекам текли невидимые клоунские слезы…

С нами случилось непонятное объяснение непонятно в чем. Ведь не в любви? Объяснение в страсти? Словосочетание, не прописанное, кажется, ни в одной книге. Алогизм — как «хождение в наготе», например. Она сказала — «тянет». Вот и меня — «тянет», и сделать что-то с этим пока невозможно. Мне же пока и не нужно. Это ей, Ольге, ведь потом разбираться с мужем… Я ужаснулся, поймав себя на том, что мыслю, как незнакомый мне, но характерный персонаж по фамилии Розин. То-то и оно…

Когда Ольга ушла, а вернее сказать, высвободилась из моих рук, и я вернулся в палату, мне было о чем поразмышлять.

Несколько раз приставал с расспросами Михаил. Пытался выяснить, жена это моя или подруга. Я зачем-то сказал «жена» и отмахивался от комментариев.

Мне казалось, что теперь я не смогу прожить без Ольги даже до выписки. Она будет сниться мне, и просыпаться я тоже буду с ее именем. Я твердо решил уйти из больницы в понедельник. Мне было все равно.

«Пошли, зайдем», — должен сказать ей я. И будет все так, как мы захотим. «Пошли, зайдем», — как просто, а?

Я совсем не думал о том, что будет после! И об Артеме я тоже не думал. Я забыл о своих рассказах и Югине. Я еще много о чем забыл! О том, о чем я пожалею впоследствии.

Иногда, очень редко, есть только вход! И это становится вдвойне очевидным тогда, когда о выходе ты даже не думаешь!

 

В месте встречи изменить нельзя!

 

Отпустили меня на удивление легко. Я познакомился с врачом, высказал ему свою просьбу. Врач не стал чинить мне препятствий, потому как что-то другое чинить во мне не было необходимости.

Сперва он стучал молоточком по моему колену, потом медленно водил этот же молоточек перед моими глазами. Спрашивал, не болит ли голова. Голова не болела.

Ладно, — вздохнул, — подпишите вот тут, — и сунул мне бумагу, которую я не стал читать.

Мне выдали куртку в целлофановом мешке. На нем, опять же скотчем приклеенная, значилась моя фамилия. Забрали паспорт и отдали через полчаса. За это время мы с Михаилом успели покурить и обменяться телефонами.

На этом настоял он, а мне было неудобно противиться. Я чиркнул его номер в записнушку, подаренную Артемом. В ней, в отличие от моей, где я хранил нужные мне номера, можно было вырвать листочек безо всяких последствий.

Наконец ненужная волокита окончилась. Я пожал Михаилу руку, спустился на лифте на первый этаж. Вышел на воздух. На улице с помощью прохожих выяснил, где я вообще нахожусь и как мне добираться до дома. В руке моей был неудобный пакет, в котором лежали привезенные Артемом вещи. Я впервые пожалел о потере рюкзака.

Я возвращался домой после двухдневного отсутствия, и мне казалось, что я не был здесь какое-то более продолжительное время. Мне чудился мой домашний уют, чашка крепкого чая, ненавязчивая музыка… Для меня, например, ненавязчивая музыка — это «Beatles». Хотя многие поклонники ливерпульцев обижаются на такой эпитет.

Ростки помидоров в пластиковых коробочках — тоже часть уюта. А воспоминания о вчерашнем дне — главная его составляющая. И мысли о дне завтрашнем? Послезавтрашнем? — пронизаны сладким ожиданием. Пошли, зайдем — зайдем! Теперь уж зайдем!

Я открыл входную дверь, щелкнув язычком замка. Прошел внутрь. В коридорной полутьме заметил стоящие носками к моей двери мужские ботинки. Видение домашнего уюта вдруг утратило четкие контуры.

Прислушавшись, я обнаружил за дверью негромкое бормотание радио.

Внутри у меня все сжалось. Паша опять грубо нарушал границы моего существования. Даже то, что он может оказаться трезвым и зайти ко мне с какими-то вопросами, не приносило должного облегчения.

Я приоткрыл дверь, как приоткрывают, наверное, завесу неведомого. Я не знал, чего ждать за дверью.

Паша считал деньги. Медленно обернулся в мою сторону, продолжая считать. Судя по мелким купюрам, которые он перебирал, его пошатнувшееся в пьяную ночь финансовое благополучие пошатывается по сей день. Хорошо хоть Паша перестал… Был трезв, но подозрительно непрезентабелен. За те дни, что я его не видел, он умудрился обрасти неприятной синеватой щетинкой, что было неудивительно, и сильно похудеть, что сделать в такие короткие сроки в нормальной жизни проблематично.

Серый, — не обрадовался он мне, — привет!

Привет, — озабоченно произнес я.

Слушай, Серый, — начал он, не глядя на меня, — тут такое дело! Короче, мы с Настей расходимся… — он замолчал, давая мне сообразить, чем мне грозят его семейные неурядицы.

Единственным, что не покрыла волна отчаяния во мне, было достоинство. Не перед Пашей же его лишаться, в конце концов…

Понятно… — осторожно высказался я. Потому что мне было ничего не понятно. За апрель у меня было уплачено. Если он хочет меня выселить, пусть отдает мне часть заплаченных денег. Да и время на поиски нового жилья мне тоже не помешало бы… В общем, понадеялся, что он сам мне все пояснит.

Ну, короче… — подбираясь к главному, опять замолчал. — Какое-то время поживем вместе. Ты ищи себе жилье, не торопись… За май я с тебя денег не возьму. А там — может чего подвернется.

«Нет», — хотел закричать я, но, вспомнив про достоинство, произнес:

Ну ладно, — произнеся это, вспомнил еще и о том, что альтернатив у меня все равно нет.

А между тем складывалось все как нельзя хуже. Я готов был терпеть что угодно, да и жить с кем угодно тоже, но две вещи не давали мне смириться с обстоятельствами: писать что-либо в атмосфере общежития представлялось мне трудноватым, но главное — я уже не мог сказать Оле «пошли, зайдем»! Тем более что Оля и Паша, по-моему, виделись… И уж, по крайней мере, слышали друг о друге… Тут — никаких компромиссов… Наше с Пашей жилище теперь для нее закрыто навсегда. Надо срочно что-то искать, ведь жизнь вдвоем непонятно с кем в съемной квартире — выкинутое время и выкинутые деньги. Которых, кстати, осталось совсем мало… Помимо квартиры нужно искать работу. И это тогда, когда появилась Оля. Сказка про дудочку и кувшинчик!

Неудобства начались раньше, чем я мог предположить. Сложно представить, будто два малознакомых человека могут заниматься своими делами в одной маленькой комнатушке, хотя говорят, что раньше, после войны, все было гораздо хуже. Говорят еще много чего, а заниматься своими делами — невозможно.

Паша меня вообще — раздражал. Стоило хвастаться модельной женой, чтобы потом быть изгнанным с таким позором. Еще от него пахло! Не то чтобы неприятно, но сильно! Пахло чужим человеком, его потом, бельем, табаком. И это были отнюдь не безобидные Майкины ароматы, настоянные на туалетной воде. Запахи были агрессивны, как едкие лакокрасочные растворители. Пашу хотелось проветрить.

Что-то искать надо было срочно! Но деньги — деньги придут только в начале мая… А ведь там еще праздники! «Вот не повезло», — думал я, оглядывая Пашу, и эта мысль тоже никак не способствовала мирному совместному проживанию.

Я буквально не знал, чем заняться. Я не мог завалиться на диван, разложив на нем написанное. Не мог сесть за стол, потому что там чах он над пародией злата. Причем со златом было, вроде бы, совсем кисло. Это можно было определить по тому, как активно шарил Паша по карманам, выгребая мелочь.

Я полил свои помидоры. В задумчивости посидел на диване, глядя в одну точку. Потом естественным образом отправился на прогулку, зачем-то сообщив Паше:

Я по делам.

Никаких дел у меня не было. Точнее, были, но для этих дел нужен был дом, которого я лишился по нелепой прихоти Пашиной жены. По прихоти человека, которого я видел один раз в жизни!

Мне было скучно, а главное, глупо кружить по району. Если дома было бы все в порядке, в такую благословенную погоду сидеть в квартире я бы не стал. Но! Я бы знал, что в любой момент можно вернуться к своему одиночеству, и оно принесет не только удовольствие, но и пользу! Ведь каждый новый написанный рассказ приносит пользу, не так ли?

Все это было так неожиданно, что я пока даже не горевал. Горевать я буду после осознания всего случившегося.

Ясно мне было одно: эксперименты с легкими деньгами окончены. Кубышка пуста! Да и за М-скую квартиру накопилось коммунальных долгов. Когда я отправлялся в Питер, на подсчеты у меня не было времени. И вообще — неплохо было бы сдать и М-скую квартиру, если я собираюсь прописаться в Петербурге на долгое время. Однако чтобы ее сдать, нужно как минимум появиться в М-ске… В моих планах этот пункт пока не значился.

В общем, на первое место неуклонно вставала работа, которую надо было искать прямо сегодня. Сейчас!

В ларьке возле метро я купил газету вакансий. Дошел до знакомого скверика со множеством скамеечек за зданием Концертного зала. Скамеечки были частично заняты греющимися на солнце пенсионерами.

Я сел, раскрыл газету. И обреченно побежал глазами по объявлениям. «Требуется тестомес. Зарплата сдельная». «Крупная компания производит набор…». «Девушки. Работа за границей».

Я не тестомес! И уж, конечно, не девушка… Выкинув все лишнее в переносном, а потом уже в прямом смысле — в урну, я остался сидеть с двумя листами газеты, на которых значилось: «неквалифицированный труд».

Ох уж этот неквалифицированный труд. Даже для тестомеса нужна была квалификация, не говоря уже о девушках… Хотя им-то квалификация не помешает… Поехали!

Мойщик, упаковщик, грузчик. Расклейщик, раскрутчик, раздатчик. Вальщик, разливальщик, выпивальщик. Через некоторое время от уменьшительно-ласкательных суффиксов першило в горле, однако сделать карьеру на одной из этих должностей представлялось заманчивым.

Еще были распространители! Чего — я пока не знал. Скрытых половых инфекций? А, рекламной продукции. Ну что же — я выписал в записнушку несколько телефонов с необходимыми пометками. Вальщик так вальщик. Могу валять, могу валить… Дурака и лес — без разницы. Главное, чтобы последнее — не за казенный счет… А так — пожалуйста!

Пора было возвращаться. До неприличия хотелось есть. В морозилке, ожидавшие меня почти три дня, хранились вожделенные сейчас котлеты.

Поесть, почитать что-нибудь час-полтора. Потом попытаться что-то написать… Я забыл про Пашу, а когда вспомнил — у меня испортилось настроение.

Дома его не было. За него в комнате дежурил его запах. В углу, под окном, валялась раскрытая сумка с его барахлом. На кровати — его домашние брюки, которые он не догадался повесить в шкаф.

Я знал — так будет всегда, и не тешил себя надеждами. Брюки же убрал и демонстративно привел в порядок сбившееся покрывало. И опять поймал себя на том, что дружбы между мной и Пашей я не желаю. Одной нетрезвой выходки хватило для того, чтобы я начал относиться к нему с неприязнью. Не слишком ли?

Нет, казалось мне — не слишком.

Я торопливо поел, мне хотелось успеть хоть что-то. Выпил чаю, успел раскрыть книгу. Попытка наслаждаться чужим, думая при этом о своем, ни к чему не привела. Смысл слов терялся где-то по дороге от страницы до мозга… Я снимал глазами слова с бумажного носителя, как иголка испорченного, немого патефона… Я не мог сосредоточиться, всякий момент ожидая Пашиного прихода.

Выяснилось, что все это — чужое. Комната, обстановка. То, с чем я свыкся за прошедшее время. То, что считал почему-то своим… Безосновательно, как оказалось.

Дом перестал быть домом только потому, что в доме добавился новый жилец! Дом перестал быть домом еще и потому, что теперь в нем никогда не добавится новая жиличка. По этому случаю я готов был кусать локти…

Ситуация — «есть где, но не с кем», сменилась на первый взгляд более прогрессивной «есть с кем, но негде»… Я требовал у жизни хоть раз и дудочку, и кувшинчик! Неужели же я этого не достоин?

Плакат над кроватью издевательски дразнил меня розовостью плоти.

«В месте встречи изменить нельзя», — подумал я за Ольгу… Юмор спасал меня и в куда более критичных ситуациях. Не надо ныть! Но надо срочно что-то придумать!

 

Работа и волк

 

Артему я не позвонил. Чувствовал себя глупо, когда думал, что к телефону может подойти Оля. Сказанное нами вчера иногда казалось мне сном. И даже сном — слишком смелым. Я думал дождаться спектакля — на подписанной Олей проходке значилась грядущая пятница, но по своему нетерпению понимал, что соблазн связаться с ней раньше слишком велик.

Сейчас надо было заняться работой. Потому что, увы, кроме мышеловкиного сыра, бесплатного в этой жизни маловато, и глупо было бы предполагать, что свидания с Олей не потребуют денег.

В тот день Паша появился поздно. С гитарой, усилком для нее, сумкой и раскладушкой. Какой-то приятель с автомобилем помог перевезти ему вещи. С таким набором он мог бы ночевать и на вокзале, подумал я.

Паша был хмур. Было видно, с какой душевной смутой ему дается одиночество. Очевидно, что по «модному дизайнеру» Паша тосковал… Хорошо хоть не пил. Тоска по женщине, помноженная на алкоголь, делает из мужчины бесполую тряпку.

Есть сигареты? — спросил…

«А если нет — тогда что?» — подумал я. Потом почти произнес: «Сходи и купи». Вымолвил же:

На подоконнике.

И он принялся курить в комнате, не открывая микробалкона, на чем в моем жизненном укладе лежал запрет.

Серый, пиво будешь? — вдруг оживился он.

Нет, — говорю и чувствую, как в голосе проскальзывает недовольство.

Ну как хочешь. А я нам взял по бутылочке… — вздохнул он, и мне даже вдруг жаль его стало. Позаботился ведь.

Он взял в руки привезенную электрогитару, не включив ее в усилок. Сел с ней в уголок, открыл пиво. Вылил полбутылки в пасть одним махом, фыркнул, утерся. Взял негромкий, замысловатый аккорд.

Когда я засыпал, спустя часа полтора или побольше, он так и сидел, склонив голову к грифу, и только менял аккорды, отстукивая босой ногой такты. На полу стояла открытая, забытая бутылка. Музыка заменяла Паше алкоголь.

Проснулся я оттого, что он курил, даже не вылезая из… раскладушки. Интересно, не за эту ли привычку его выгнала «модный дизайнер»? Будь я его женой — выгнал бы непременно!

В этот день я позвонил по четырем адресам. В двух из них попросили прописку. По третьему адресу было все время занято. И только по одному телефону девушка, похожая голосом на автоответчик, после долгих и ненужных объяснений пригласила приехать. Я получил шанс сделаться разносчиком. Раскладывать по почтовым ящикам рекламные газеты.

Я так отвык проходить собеседования, что даже разволновался. Чуть не допил оставленное Пашей на полу пиво. Бритвой поцарапал скулу. Хорошо хоть остальные увечья лица перестали бросаться в глаза. Паша задавал мне вопросы:

Серый, а оплата сдельная?

Да, — отвечал я, одеваясь.

А график?

Пятидневка. С восьми до шести!

Да ладно!

А как ты хотел?

По поводу графика я не врал. Меня самого удивило это объявление. Зато и сумма, значащаяся там в графе «оплата» была более-менее привлекательная… То есть платили хорошо — но только тем, кто готов хорошо работать.

Контора их, до названия «офис», как было сказано в газете, никак не дотягивающая, находилась в выходящем на улицу подвале жилого дома недалеко от реки Карповки.

У входа в подвал курили несчастные люди. На их фоне я отличался молодостью. Может быть даже привлекательностью, хотя о себе вроде бы нескромно. Зато честно.

На собеседование? — указав на металлическую дверь пальцем, спросил я.

Да, — миролюбиво отвлекся один из несчастных и снова вернулся к тихому диалогу со вторым.

Я тоже закурил в сторонке. Смешиваться с несчастными было нельзя. Здесь, к счастью, у каждого своя дорога.

Пока я курил, металлическая дверь открывалась дважды. В первый раз оттуда вышел подросток с еще мягкими, юношескими усами над заячьей губой и, очевидно, очень тяжелой ручной тележкой, наполненной плотными пачками газет. Привычными движениями кантуя телегу, он поднялся по ступенькам. Потом половчее поставил ее и, взяв за ручки, укатил прочь. Во второй раз из двери показался молодой еще мужчина с экземной кожей — вероятнее всего, местный работник. Он закурил и тягуче сплюнул в консервную пепельницу, стоящую на подвальном бордюре.

Я выкинул окурок, спустился вниз и потянул на себя дверь.

Внутри находилось еще несколько человек несчастливой наружности.

Короткий коридор упирался в дверь. За ней, как я понял, вершились судьбы ожидающих — кто-то получал работу, кто-то очередную порцию разочарования. Только вот что за мотив может найтись при отказе? Работа почтальона-тяжеловоза, как мне казалось, не требует особой квалификации. Физических усилий — да! Но справляется же с ней парень с заячьей губой…

Я сел на стул, прихватив газету, что во множестве лежали на столе и даже на полу подвала.

Парень с экземной кожей проходил мимо меня еще раза три… Потом остановился возле, покачался на носках.

А вы? — и он указал пальцем на судьбоносную дверь…

Ага, — принимая его тон, ответил я.

Пойдемте…

Я поднялся со стула и пошел за ним.

Вот так, скорее всего, и чувствовали себя узники гестапо. Стул. Стол. За столом — неопрятная, немолодая блондинка в клубах сигаретного дыма. Ее навсегда уже уставшие глаза не хотят видеть не то что меня, а весь род человеческий. А газовая камера уже битком…

Усадив меня напротив нее, экземный скрылся.

Давайте ваш паспорт, — без лишних прелюдий перешла она к делу.

Я протянул ей документ.

Прописки нет… — констатировала холодно, но паспорт не отдала. — Где живете?

Я назвал адрес.

Вы снимаете?

Нет. Живу у родственников, — соврал я. Мне казалось, что эта ложь — во спасение…

Она поднялась из-за стола и, прикурив новую сигарету, принялась ходить по комнате.

Ну, вот как я вас возьму? Где гарантия, что вы не выкинете газеты в ближайшую урну? А потом придете за оплатой?

Ну, вы, наверное, подстраховываетесь…

Она вдруг посмотрела на меня с интересом.

Ну допустим… Но ведь тут материальная ответственность… А без прописки…

Мне кажется, это не та ответственность…

Уговорили… И так или чурки, или алкашня…

Мне предстояло закусить удила и прикусить язык. Рано обрадовавшись, я не особо вникал в тягучую, как папиросный дым, вялую речь. Я соглашался со всеми условиями и обрадовался, когда узнал, что оплата производится еженедельно. Вкратце ситуация была такова: в восемь утра я должен был забирать продукцию из офиса, хотя «из подвала» подходило бы к этому заведению куда лучше. Укладывать газеты в тележку и отправляться по адресам. Когда тележка закончится, я должен был вернуться за новой партией. И так до шести вечера.

Предусмотрен обед, — сказала моя будущая начальница.

«Странно, если бы она сказала — «никакого обеда»…» — подумал я. Сказано было так, будто я должен занести обед в список поблажек. Хотелось спросить про уборную и курение… Самое неприятное оказалось то, что на этой работе предполагалась шестидневка. Восемь утра субботы — не самое подходящее время для каких-либо начинаний.

Из подвала я вышел с впечатлением двояким. В сущности, я нашел то, что искал… А вот сколько я потерял, мне придется еще подсчитать. Я предполагал, что мне придется круто уставать. Более того — я сразу понял, что тележка газет — ноша отнюдь не беззаботная. А времени на всякие глупости у меня уже не будет, притом что серьезно хотелось заниматься именно глупостями и только ими. Потому что серьезные занятия глупостями приводят иногда к совсем не глупым результатам.

Мне пришлось заняться подсчетами. Если рассчитывать на те деньги, которые я должен получить, начиная карьеру разносчика и раскладчика, и на деньги, приходящие за краснодарскую квартиру, — жить на этот ворох можно было довольно безбедно. Да только вот не жить — а существовать. Опять дудочка и кувшинчик. Либо у меня не будет времени, либо денег. Стоп-стоп… Я как-то забыл про М-ск. Тамошнюю квартиру тоже можно было бы сдать, хотя и за меньшие деньги. И денег за две квартиры мне хватит точно. Хорошо иногда, пусть и безосновательно, почувствовать себя Ротшильдом.

В общем, так: на краснодарские деньги надо будет съездить в М-ск, заплатить долги коммунальным службам и сдать квартиру хотя бы до конца лета. На деньги же заработанные жить до отъезда в М-ск. Если все это обернуть во второй половине мая, то с июня можно переехать от Паши и снова начинать беззаботную жизнь на деньги теперь уже от двух квартир. Спасибо бабке! Я только теперь в полной мере оценил оставленное мне богатство.

Я повеселел. Моя газетная каторга будет длиться не больше месяца. Все, что было надо — потерпеть. Потерпеть много неприятных вещей, связанных не только с работой, но и с проживанием. Вот с завтрашнего дня и начну…

Вечером я позвонил Птицыным. Я не придумал, что я скажу, подойди к телефону она — Оля.

Сережа! Привет. Тебе Артема? Да, сейчас… — она сделала все правильно. Она, естественно, обрадовалась моему звонку и не дала мне вставить какие-то слова, которые мог услышать хозяин. (Хозяин чего? Квартиры? Женщины?) Актрисой она была хорошей и рассудительной. Я даже улыбнулся ее сообразительности.

Ну что, жив? — иронично откликнулся Артем.

А как же, — бодро подтвердил я, в первый раз разговаривая с Артемом в другом, известном только мне, статусе.

Отпустили?

Откуда ты знаешь? — удивился я.

Да у тебя аппарат в больнице хрипел, а сейчас нормально слышно…

А-а… — я вдруг подумал, зачем звоню. Просто для того, чтобы сообщить о выписке?

Артем, я хотел тебя поблагодарить…

Иди ты, Писатель! Ты лучше напиши что-нибудь в знак благодарности. Я почитаю…

Договорились, — согласился я. — Все тогда?

Да! У меня материал не закончен, а завтра сдавать…

Это тот?

Да тот, тот… Ничего хорошего на ум не идет.

Как же, — говорю. — А знаменитый Степанцов?

Разве что, — усмехнулся он. — Все, давай!

Пока, — повесил я трубку. Артем не дал мне договорить. Может, я хотел поблагодарить его за Олю? Ведь все может быть?

Оля! От этого имени у меня теплело на сердце. Я вспоминал… Какое — вспоминал. Вспоминают то, что хоть на миг было позабыто, а эти поцелуи я не мог забыть. И мягкие губы… И сказанные ею слова…

В пятницу я пойду на ее спектакль. В проходке не проставлено ничего, кроме даты… Я даже не знаю название спектакля. Пусть это будет для меня сюрпризом.

 

Художник должен быть богатым

 

Я ушел так, что Паша даже не проснулся. Тихо выбрался из комнаты, съел холодную котлету на кухне, запивая чаем. Проще говоря, позавтракал так, чтобы можно было курить, не чувствуя в желудке гулкую пустоту.

Спустя полчаса я уже топал по набережной Карповки в направлении офиса. Утро было настолько раннее, что я успел доехать в метро, не попав в час пик.

В дверях толпилась очередь. Небритые, небрежно одетые мужчины по одному выползали из подвала, волоча в двух руках неподъемные, казалось, телеги, уступая место другим таким же бедолагам. Парня с заячьей губой я тоже заметил.

Наконец мне выдали телегу. Попросили расписаться на грязном листке, заполненным одинаково корявыми подписями. Всучили листок с маршрутом.

Экземный парень, выдававший газетные кирпичи, снисходительно пожелал удачи.

«Какая тут может быть удача?» — подумал я, но, приподняв телегу, понял, какая!

Уже на улице я почувствовал себя рикшей, везущим стокилограммового, пусть и безмолвного, пассажира… Мне приходилось уворачиваться от спешащих людей. Мой рост заставлял меня сгибаться под тяжестью тележки напополам. Пару раз прохожие обругали меня за нерасторопность. Причем идти по самой набережной было еще терпимо. Дальше, где начинались перекрестки, пришлось ломать пойманный ритм, и стало еще хуже. Я вспотел. Но все это было ерундой, в сравнении с тем, что я не мог думать. Думать и наблюдать. Вместо того, чтобы о чем-то размышлять, я, словно слепая кобыла, глядел себе под ноги и оглядывался только тогда, когда достигал перекрестка.

Поле моей деятельности находилось довольно далеко от подвала, и я, представляя, куда идти, пока не представлял, как это сделать…

На путь туда я потратил минут сорок… Помеченные на карте красным дома казались маленькими только на карте. С многими арками, дома простирались вдоль неизвестной мне, пустынной улицы. Я брал пачку газет, оставив телегу на улице, и опускал их в видавшие виды почтовые ящики. Газеты со стуком валились в щели, как в мусоропровод.

Я не мог отвязаться от чувства бессмысленности. Подъезды были одинаковы, как старухи, стоящие в глубоких очередях. Похожи, как мусорные баки, исключая лишь степень их разрисованности. В одном подъезде меня попыталась развеселить надпись: «Котя! Я тебя не люблю и никогда не любила!». Наскальная живопись соседствовала рядом. Пронзенное стрелой сердце, перечеркнутое двумя жирными прямыми.

Когда все ящики в парадной были подкормлены, я переходил к следующей.

Двери с кодовыми замками стали попадаться все чаще. Тогда я закуривал и ждал, когда кто-нибудь из жильцов откроет мне вход к вожделенным пастям.

Самое обидное, что газет не становилось меньше. Они утекали едва заметными, тоненькими стопками, и это почти не сказывалось на общей массе.

Из развлечений стоит выделить несколько шприцов на полу да дохлую крысу возле одного из лифтов.

Я чувствовал всю бесполезность моей работы. У нее не было результата. Может быть, он и был, но этот результат видел, наверное, тот экземный самодовольный тип, который и дал мне это наказание.

Распихав около половины телеги, я понял, как я устал. Странно, что больше всего устала и даже онемела рука, на сгибе которой я держал проклятые газеты, опуская их в ящики.

Я покурил и двинулся дальше со своей скорбной ношей.

Закончились они, газеты эти, часам к одиннадцати. Я завернул в убогую, пахнущую сахарной пудрой и сомнительным жиром пышечную. Перепачкав руки, стоя, проглотил два рыхлых колечка, запил несладким кофе. И… поплелся обратно, за новой стопкой…

Конца рабочего дня я почти не помню. Я с остервенением раскладывал газеты, от типографской краски которых почернели пальцы. Изредка бросал по две в один ящик. Наверное, от чрезмерной старательности. Пусть ни один житель города не избежит восьми страниц ненужной никому информации. Пусть. Руки дрожали, к тому же ныла спина. «Зато я буду не на глазах у начальства», — казалось мне с утра. Нет! Моими начальниками были они — свежеотпечатанные газеты!

Паша привел себя в порядок. Видимо, глотнув несколько дней, вместе с алкоголем Паша выпил и свои чувства к Насте. По крайней мере, он о ней не вспоминал и отнюдь не казался убитым горем.

Открыв входную дверь, я услышал музыку.

Серый, мы твою гитару взяли? — предусмотрительно предупредил, когда я только ступил на порог комнаты.

Я отмахнулся — «ради Бога», мол.

Склонив на бок длинную челку, в комнате, кроме Паши, сидел еще человек.

Эдик, — представил Паша, а тот только кивнул из-под челки, не отрываясь от грифа.

Мы поиграем, а? — уточнил Паша, и я опять кивнул. Мне было все равно. Я хотел есть и лечь, пусть они хоть на головах стоят под песни Алены Апиной.

Давай еще раз, — прогнусавил Эдик и постучал босою, почему-то, ногой, — раз-два-три…

Я готовил на кухне, лениво гоняя поубавившихся-таки с моим переездом тараканов, и музыка, доносившаяся до меня, была приятна… В игре новоявленного музыканта слышалась мелодичность.

Если бы не сегодняшний звонок Югину, я бы упал спать голодным и не раздеваясь. И мне было бы плевать на их звукоизвержения. Югину же следовало звонить никак не раньше восьми, а пребывать это время в полуголодной полудреме, под неизвестные музыки…

Серый! Приходи в субботу, мы в «Бумаге» играем… — пригласил Паша, когда я вернулся. Пища дала еще один веский повод лечь.

Не знаю… — пробормотал я. Мне не хотелось тратить деньги на Пашины выступления.

Я тебя запишу, пройдешь бесплатно! — словно бы читая мои подозрения, подтвердил он.

«Сплошные культурные мероприятия», — думал я. В пятницу — театр, в субботу концерт…

Посмотрим, — говорю, — я в субботу полдня работаю…

Вот такие подруги будут, — ухмыльнулся он на мой постер, к которому по появлении Паши я охладел. Хотя девица и не потеряла своей розовой актуальности.

Ладно, поехали. Раз-два-три… — нетерпеливо откликнулся Эдик.

Я вышел в коридор, предварительно покурив от волнения. Сел спиной к стене, я всегда так делаю, когда считаю звонок важным, набрал номер, тут же услышав приветливое «Алле». Создавалось ощущение, что у Югина всегда бодрое настроение, так он жонглировал на языке этим «Алле».

Андрей Семенович? — зачем-то уточнил я.

А-а, Сергей? Здравствуйте… — и он замолчал, ожидая какого-то вопроса.

Вы прочли? — говорю деревянно.

Ну, что я могу сказать? Надо печатать. Хороший старт.

В смысле? — испугался и не понял я. Где печатать?

Ну, подъезжайте завтра часикам к семи на Василеостровскую. Там напротив — кафе «Едоша», знаете?

Ну, найду…

Ну, найдете… Там и поговорим.

Тогда до завтра, — я закруглил разговор, чтобы дать себе время осмыслить хотя бы это.

Он кивнул на прощание. Я понял это по звуку, который он в это время издал: «А-гм».

Хороший старт! Ого! Только вот что и где печатать… Хотя мне-то пока все равно, а?

Я чего-то не понимал. Вот так вот, после одного звонка человеку, которого я видел всего только раз, можно где-то и что-то напечатать…

Не вставая с пола, набрал Артема. Если он дома — получит еще одну монету в копилку своих добродетелей… Если нет — я смогу услышать Олю.

Але, — это была она.

О-ля! — ответил я, подражая ее «Але».

Сереш… Я по тебе скучаю, — весело и грустно одновременно произнесла, показывая, что мы можем поговорить.

И я. У меня беда… Паша вернулся.

Насовсем?

Ну…

Наступила нехорошая пауза. То, о чем думал каждый из нас, не могло быть произнесенным вслух.

И ты не сможешь мне сказать: «пошли, зайдем».

Смогу, Оль! — как можно внимательнее произнес я. — Только придется подождать…

Ну, ты же придешь в пятницу… Ты же придешь? — в ее словах читалась трогательная глубина, и я, забывший уже, как это делается, отдал нежное и тихое:

Ну, конечно… Я принесу тебе цветы…

Нет, не надо… Они будут мешать прогулке. Мы же пойдем гулять?

А как же… — недоговорил я.

Я после спектакля и в час ночи возвращаюсь…

Я сам понесу цветы, когда мы пойдем гулять…

Нет. Ты будешь держать меня обеими руками!

Я лег, не обращая внимание на мелодичное бренчание. Я чувствовал себя волком, со всех сторон обложенным флажками. Паши, Артемы… Работа эта непонятная… Волк должен быть одиноким, пока он не найдет себе самку. Такую же грациозно-красивую, отчаянную и… одинокую. Одинокую.

От проклятой телеги на руках выступили мозоли. Я прокусил одну из них, и из-под натруженной кожи по руке потекла буроватая жидкость. Я вытер руку об штаны. Недаром же я видел, как многие ветераны телеги носят на руках рабочие перчатки с обрезанными пальцами.

Я натянул рукава свитера на кисти и побрел в свой квартал. В таком виде я напоминал человека с отмороженными конечностями.

Повторялось все то же: бесконечные парадные с кодовыми замками или домофонами. Если это был домофон — я звонил в первую попавшуюся квартиру. Глухо говорил: «Почта». Обычно открывали.

Днем стал накрапывать дождик, и мои газеты тотчас потяжелели. Я еще не научился у ветеранов брать для такого случая клеенку. Единственной отдушиной склизского дня виделся Югин.

«Часиков семь, — думал я. — Хорошо тебе, Андрей Семенович, перебирать часики, как четки. У меня вот — часы, облепленные мокрыми газетами. Я — папье-маше!»

Оставшиеся десятка два или три я все же выкинул в мусорный бак. Недополучившие почту, думаю, будут не в претензии.

Сдав телегу и умывшись в ржавой раковине с краником ледяной воды, я поспешил на Васильевский остров.

Выйдя из высокого барабана вестибюля «Василеостровской», огляделся. Развеселые буквы желтого цвета неровно отплясывали «Едоша» прямо через дорогу. Буквы, да и затемненные окна «Едоши» недвусмысленно говорили о том, что легкомысленность названия не всегда гарантирует невысокие цены.

Югин уже был на месте. Ковырял ложечкой игрушечных цветов шарики мороженого.

Здравствуйте, — говорю.

А-а… Садитесь, — он придвинул ко мне меню, даже не справившись о моей платежеспособности. Хотя тогда я этого не заметил.

Ну, посмотрел я Ваши рассказы… — он отправил в рот кусочек шарика. — Надо печатать, Сергей.

Я молчал. Подошел длинный и убогий официант, и я, не глядя в меню, произнес:

Кофе…

Американо, капуччино… Латте, — начал он заученно и бесстрастно.

Обычный, — обозлился я. Мне уже тогда не нравился Югин, но признаться себе в этом я не мог.

Американо, — констатировал тощий. — Сливки, сахар, корица…

Два сахара, — отмахнулся я от него.

Извините, — говорю, — а где печатать?

Давайте вместе подумаем, как это сделать, — усыплял меня Югин. — Вы понимаете, что бесплатно напечатать первую книгу в наше время невозможно. Я могу помочь, тем более что материал для книги весьма пригоден.

Плеснул йода на рану.

У меня есть знакомые в издательстве, — он подцепил еще кусочек, — они смогут сделать книгу без наценки. Я замолвлю словечко. Сделать, скажем, экземпляров двести…

У меня поплыло в глазах. Двести экземпляров собственноручно написанных мыслей!

А с этим можно и в Союз писателей вступить попробовать, — и он выждал лихую паузу, чтобы я смог посмаковать перспективы.

Надо признать, стелил он мягко. И на том, что он стелил — спать хотелось.

Я пока только кивал.

Выделим Вам экземпляров… — он постучал ложечкой по краешку розетки, — пятьдесят. Для друзей. А остальными я займусь…

В смысле? — с глупой надеждой спросил я.

Мы посылаем книги в библиотеки страны, в наши питерские, естественно…

А смысл? — попытался уточнить я.

Он усмехнулся:

Еще какой. Вы же хотите отзывов на книгу? Вам нужно зарабатывать имя. С первой книгой куда-то пролезть очень сложно, если она не прозвучала. А так она будет на виду…

Я боялся спросить цену, и я не понимал, зачем довольно известный автор должен помогать никому не известному мне.

Принесли кофе. Глотнув и получив поддержку в виде сигареты, я все-таки спросил:

И сколько это будет стоить?

Он опять помолчал, словно считая, а потом уклончиво ответил:

Ну, не так дорого…

Ну а конкретнее, — попросил я.

Надо поговорить в издательстве… Я думаю… — и тут прозвучала сумма.

Я не поперхнулся кофе только потому, что в это время его не было у меня во рту.

Может быть, на макете мы чуть-чуть сможем сэкономить… — продолжал считать он.

Если бы ценой книги был слон, то на макете мы смогли бы сэкономить его ноготь.

Цена, спрошенная Югиным, была ценой месячного проживания моих съемщиков в Краснодарской квартире плюс почти все то, что я мог заработать газетным извозчиком. На что я собирался жить это время — вообще было непонятно. Я молчал и, в отличие от Югина, ничего не прикидывал в ошарашенной голове.

А если сто? — вяло произнес я…

Ну а что нам дадут эти сто? Двадцать Вам…

Ну вот, мне уже и двадцать…

В общем, Сергей. Пока такие цены, я бы поднапрягся. Будет май, у них будут заказы… Да и книгу мы с Вами дождемся к июлю. Вы подумайте и позвоните мне завтра на работу.

И он протянул мне дорого оформленную визитку.

Ну, все! Удачи.

И он встал — маленький, аккуратный — надел коричневое пальтецо, повязал уютный шарф. А я остался сидеть. Кофе еще не был выпит.

 

Театр начинается с денег

 

Весь вечер я думал, кому бы продать свою почку. На нее, увы, не было спроса. Отложить все Краснодарские деньги, трехнедельную зарплату, которой тоже еще не было. Еще можно было продать инструмент. Но это было почти как предательство. Инструмент был действительно дорогой. Деньги, за него вырученные, покрыли бы недостающую часть расходов, связанных с книгой, и позволили бы кое-как дотянуть до следующих Краснодарских денег. Мысль о поиске квартиры отошла на десятый план. Пока можно было помучиться с Пашей. А там…

Но деньги, живые деньги в купюрах и монетах, нужны были сейчас. Занять их было не у кого. Был только один человек, к кому я мог пойти с этим разговором. И не было ни одного живого существа, у которого я мог одолжить с меньшей неохотой.

Югин просил, чтобы я позвонил ему завтра, и до завтра мне надо было что-то решить. Это был шанс, уверял я себя. Сто-, двести-, тристапроцентный шанс. И я решился!

Писатель, у меня уже Венька спит, — услышал я недовольного Артема.

Артем, я с Югиным встречался! — мне казалось, что с такой новостью вполне нормально позвонить и в три часа ночи.

Ну а до завтра твой Югин не мог подождать? — ошарашил меня он. Как будто я оторвал его от какого-то дела. «Хотя он женатый человек. У них иногда и ночью случаются дела», — подумал я вдруг с ужасом.

Артем, — пропадать, так с музыкой, — у тебя есть деньги?

На том конце провода повисло недоуменное молчание.

Да пока не бедствуем… — скупо обронил он.

Только после того, как я начал разговор, мне пришло в голову, что я не прикинул требующейся мне суммы.

Югин предложил мне сделать книжку!

Ну что ж… — странно не обрадовался Артем. — За деньги? — уточнил.

Он сказал, что поможет с распространением.

Все может быть, Писатель…

Он велел позвонить ему на работу с ответом. Завтра. У него какие-то знакомые в издательстве, — заваливал я оппонента доводами, — надо определиться на этой неделе. Там пойдут майские заказы…

Какие заказы? — мне показалось, что Артем вымолвил это с издевкой.

Майские… — глупо повторил я.

Серега, а что такого в майских заказах особенного? — пробурчал Артем, потом поправился: — Хотя, может быть, праздники, полиграфия…

Ну! — схватился я за это, мутное, по сути, предположение.

И тут я убил его суммой.

Не дожидаясь ответа, я принялся рассказывать ему планы моих выплат огромного долга, и получалось, что деньги я смогу выплатить ему за месяц.

Не знаю, Писатель… Эти деньги я тебе дам, — в этот момент у меня даже затряслись руки, и я подумал вдруг, что он добавит: «Если ты оставишь в покое мою жену».

Эти деньги я тебе дам, — повторил он, — но подумай, нужно ли тебе это капиталовложение. Если честно — я не вижу особых перспектив…

Югин разошлет книги по библиотекам! Может, еще куда сунет?

Ладно, пусть. В конце концов, это твое решение, и если ты считаешь нужным — у меня есть возможность тебе помочь.

Благородно!

Звони Югину, скажи — согласен!

Спасибо, Артем! — я благодарил его вполне искренне.

Завтра отзвонись, как прошло… Или заходи вечером — у Ольки завтра спектакль…

«Да я знаю», — чуть не сказал я, вовремя осекшись.

Итак, деньги были. При этом вопрос пропитания и прочих приятных мелочей, наподобие сигарет, вообще повис в воздухе…

Паша, отлепившись от гитары, парил на кухне коровий рубец, отчего по квартире раздавались запахи скотного двора.

Серый, сегодня Эдик придет, мы хотим еще часик поиграть…

Ну, играйте… — ответил я, жалея уже, что моя соседка настолько тугоуха. Вторая же соседка с начала апреля культивировала огород где-то то ли в Псковской, то ли в Тверской области.

Это я к вопросу об инструменте, — как бы невзначай произнес Паша.

А… Ну, возьмите… — вообще-то мне это было не очень приятно.

Дай нам его в субботу, а?

Живя у Паши, пусть пока и за свои, я становился заложником его желаний, но тут…

Паша, ты бы свою жену попользоваться дал кому-то другому? — мне неприятно было отказывать, но, во-первых, из таких путешествий гитара может вполне возвратиться со сколами и трещинами, которые потом неизвестно как устранять, а тем более предъявлять претензии в адрес арендатора, а во-вторых, я знал — это лучший в среде музыкантов аргумент.

Серый, — неожиданно отреагировал Паша, — моя жена уже кем-то пользована.

«Ого», — подумал я и неприятно заметил, как меня это несколько взбудоражило. Красивая у него жена же…

И его неказистый аргумент вдруг поставил меня в положение жалеющего:

Первый и последний раз!

Паша потер ладони и потыкал вилкой вонючее варево.

Эдик пришел, когда я уже засыпал. Они чего-то шептались, потом тихонько затренькали что-то похожее на колыбельную. Я не мог заснуть только оттого, что оба музыканта не вынимали изо рта сигарет.

«Бедные мои никотиновые помидоры», — жалел я растения, засыпая.

Ладони я обклеил пластырем. Накануне купил рабочие перчатки. От этого, правда, работа не пошла веселее. Какая разница, например, в какой шапке тебя ведут на убой.

Кварталы, в которые я доставлял газеты, все больше удалялись от места, где я эти газеты брал. И почему-то оставались такими же пустынными…

Я еще раз поразился тому, что при такой, казалось бы, малоинтеллектуальной работе думать в это время было совершенно невозможно. Это при том, что я даже не гнул трубы или копал канавы. Все сознание было сосредоточено на пачках проклятых газет и поребриках и выбоинах в асфальте. Может быть, очень допускаю, что художник должен быть голодным, хотя смотря в какой степени, но вот свободным он должен быть обязательно! Конечно, ни одна тонна денег не сделает тебя художником. Но ни одна тонна газет — тем более.

В перерыве я позвонил Югину. На его визитке значилось: «Главный консультант издательства «Светозар»». Что это за «главный консультант»? Я нашел автомат, набрал номер.

Трубку снял он сам.

Андрей Семенович… — начал я.

Ну что, Сергей, надумали? — мало того, что он меня узнал, Югин говорил так, будто знал и ответ.

Да, — ответил я.

Тогда я вас ставлю в план. Позвоните мне домой в воскресенье вечером.

Я хотел что-то спросить, но спрашивать что-либо у длинных гудков было бессмысленно. В какой-то он меня ставит план…

К вечеру уже не одна тощая пачка, а полтелеги этой мерзости перекочевало в мусорный бак одной из подворотен.

Я закурил, испытывая что-то, подобное облегчению. Из глубины арки на меня двигался человек. Я видел только его силуэт. Когда силуэт подошел поближе, я распознал в нем женщину. Из тех, что все свое носят с собой… Примерно такому контингенту я отдал свою телогрейку на Московском вокзале.

Женщина деловито заглянула в мусорный бак. Пошуровала там своей клешней и, ловко перегнувшись через борт, кряхтя, достала газеты. Отряхнувшись, села верхом на добычу и достала папиросу.

Дай огня, сынок…

Я поднес к папиросе зажигалку.

А говорят, бедно живут, — она прикурила и похлопала себя пониже спины. То есть по тому, на чем она сидела.

В конторке я отметился, умылся и переодел свитер. Времени до начала спектакля оставалось не так много. Газеты были для Времени прекрасным пропитанием.

Я уже знал ближайший путь до театра. Нужно было выйти из метро «Технологический институт», пройти до Фонтанки и там свернуть налево, не переходя мост.

Работа так издергала меня, что соображать я мог только поверхностно. Налево-направо… Спокойствие — более благодатная почва для романтики.

Уже подходя к театру, я подумал о цветах. Подосадовал о том, что совершенно про них позабыл. Что ж, буду держать Олю двумя руками — подумал и сладко поежился.

На входе я предъявил проходку молоденькой девушке. На пальцах рук, которыми она отмечала проходку, на каждом ногте были нарисованы кошачьи мордочки:

Поторопитесь, — вежливо попросила она и добавила: — На свободное место, пожалуйста…

Я прошел в начинающий тускнеть зал. Ссутулился с краю на маленьком сиденье, неуклюже скособочив в одну сторону ноги. К чести актеров, зал был практически полон и, потемневший, притих. Тут и там доносилась то негромкая реплика, то шуршание…

А потом вдруг началась канонада! Четкое, круглое пятно прожектора выхватило из темноты лежащую на сцене фигурку в гимнастерке. Канонада медленно стихла, и наступила тишина. На фоне декораций разрушенного города фигурка смотрелась одиноко. Фигурка поднялась, отряхиваясь, и театральным, громким голосом позвала:

Андрей?

Нет ответа.

Андрей?

Можно было угадать, что несуществующего на сцене Андрея убило или засыпало несуществующими осколками. Вот за это я и недолюбливал театр.

Да и не надо было никакого Андрея — на сцене стояла Оля.

Андрея-таки убило и засыпало — это я угадал. По ходу действия я угадывал еще много чего. Но все это не важно. Оля играла здорово.

Коньяк в антракте я себе позволить не мог. Да и был ли он там, коньяк? Но мне так хотелось добавить рюмочку восторга ко всему, что происходило вокруг меня. Без Оли театр я бы не полюбил, но тут, когда я был немножко участником, который будет играть третье действие, ненаписанное режиссером спектакля, но оговоренное актрисой, играющей одну из главных ролей.

Еще я сразу узнал того самого Точилина. У которого все «лажа»… О, да! Столько таланта и цинизма в одном человеке, мальчике — диагноз. По опыту знаю — такие подарки не делаются просто так. Жизнь дала ему огромный аванс, и возьмет свое в будущем. К сожалению, скорее всего это будет алкоголь. Но уже в другом, не авансовом качестве.

Спектакль окончился. Зрители вызывали актеров на «бис». Раз и другой! И третий… После чего стали шумно расходиться.

Я получил свою кожу в гардеробе, вышел на улицу. Закурил, наблюдая за служебным входом. Выходом, в данном случае.

Театр пустел. Переговариваясь, зрители в большинстве своем уходили парами. Среди них преобладала молодежь. Вежливые юноши уводили домой прикоснувшихся к прекрасному своих спутниц.

Мне никогда не был приятен этот контингент. Несмотря на то, что свою неправоту я понимал.

В их походке, фигурах читалась какая-то инфантильность, граничащая с апатией ко всему физическому… Если употреблять этот термин в оппозицию слова «духовность».

Контингент, готовый идти на мирные демонстрации с куриной лапой и надписью «Реасе» в качестве главного аргумента.

Дети цветов. Или «Битлов»… Метафизика и прочие усложненные вещи дают страшные метастазы в их прекрасные головки.

Стаи головоломных писателей делятся с ними хитроумными подтекстами там, где подтекстов не может быть.

И вообще — подтекст возникает только при наличии качественного текста… Это первооснова!

Так размышлял я в ожидании Оли, не подходя к выходу слишком близко. «Я тигренок, а не киска» — вспомнилось с удовольствием.

Спустя только лишь полчаса дверь открылась изнутри, и по одному оттуда стали выходить люди, причастные к театру с другой, изнаночной стороны. Кто они были — я не знал… Может быть, осветители сцены или звукорежиссеры… Актеры второго плана? Но я не ошибся, когда в окружении двух подруг и с букетом розовых роз головками вниз появилась Оля.

Не сразу заметив меня, огляделась. Я, боясь лишний раз скомпрометировать ее, стоял в отдалении.

Увидев, наконец, замахала рукой:

Сереш, — и, что-то сказавши подругам, отделилась от них в мою сторону…

Впервые в жизни я чувствовал себя неуютно без цветов…

Ну, как тебе? — мне показалось, что она подставляет щеку для поцелуя, а я не решился в присутствии пусть и удаляющихся ее подруг.

По-моему, я была сегодня неплоха, — строго сказала она и засмеялась звонко.

Да… — подтвердил я, — да… Видишь, — развел я руками, — цветов я не купил. Значит, буду держать тебя…

Тем временем мы вышли на набережную. Она находилась сразу за оградой.

Ты хочешь гулять или сидеть? — спросила она. — Если сидеть — я тут место одно знаю…

Пойдем пока, — миролюбиво предложил я.

Ага! — согласилась она. — Только в другую сторону…

В другую сторону по набережной в это время никто не ходил, и не было риска быть замеченными.

Немного отойдя от театра, она взяла меня под руку.

Хочешь коньяка? — вдруг предложила она. Как будто вспомнила о том, что можно его заполучить прямо сейчас.

Да, — вырвалось у меня… Потому как я думал о коньяке еще в антракте. И еще потому, что надо было рассеять некоторую угловатость в общении — хотя она вполне рассеется сама, но хотелось сделать это как можно быстрее.

НЗ! — говорит.

Я поднял брови! Вряд ли она ходит с таким НЗ каждый день…

Нет… — рассмеялась. — В театре всегда есть. Мало ли что… Сегодня я взяла, завтра кто-то еще…

Стаканов нет, — растерялся я.

Нет! — согласилась она. — Значит будем так, из горлышка… У меня конфеты есть…

 

Готовясь к свиданию, невольно что-то себе сочиняешь… Прикидываешь, о чем можно поговорить, чем удивить, например. И все это хорошо и прекрасно до первого поцелуя. Дальше — полная импровизация.

Вот после глотка коньяка… мы и перешли к импровизации…

У тебя челка пахнет табаком…

С Точилиным в курилке сидела… Я без тебя не курю…

А со мной?

А с тобой… С тобой… и курю тоже… — погрустнела вдруг.

Я дал ей сигарету. Она обняла меня и прижалась лицом так, что я видел только ее макушку, а слова ее доносились глухо:

Я хочу задать тебе глупый вопрос: почему мы не встретились раньше, а? Не отвечай, — оборвала, — это я так… — Вдруг отодвинулась от меня. — Пойдем…

Мы молча перешли Фонтанку по мосту, я стал узнавать Собор Николы Чудотворца на том берегу. Самое трудное в этом городе для меня до сих пор — связать исторические места одно с другим.

Я расспрашивал ее о театре. Наверное, задавал дилетантские вопросы, поскольку отвечала она односложно и иногда насмешливо.

Я сказал ей про Точилина. Так меня поразил этот экземпляр. Она задумалась, потом произнесла:

Он отвратителен. Даже несмотря на то, что гениален. Представь себе, скажем, поэта С…

Почему С.? — спросил я, думая, что она на меня намекает…

Ну, поэтессу О. — не важно… Актера Ж… Гения, в общем… — заключила, смеясь. — Ну и вот этот гений живет с тобой в соседней комнате. Он пьет, но он гений — ему позволительно немного нарушать… До утра он орет пьяным голосом арии или монологи… Ладно — гений. Но когда он начинает гадить у тебя под дверью и подворовывать мелочь из твоей висящей в прихожей шубы… Заметь, потому, что он гений, ему позволено, а не потому, что он пьяница и вор… Ну вот так и тут…

Что, гадит под дверью? — рассмеялся я.

Да пока еще нет, — отвечает Оля, — но отношение, да и ощущение, такое, что скоро будет…

Мы шли вдоль впадающей в Фонтанку речки, впереди, далеко еще, голубел собор.

Она держала меня под руку и иногда, когда мы чуть сближались, я чувствовал ее женскую, притягательную тяжесть.

Я никак не мог заговорить с ней о том, о чем говорить неудобно. Точнее, неудобно называть вещи, о которых надо было говорить, своими словами…

Видишь, — осторожно начал я, — у меня теперь Паша прописался…

Да… — эхом отозвалась она, и непонятно было, насколько ей важна эта информация. Потому опять замолчали.

Я маленькая? — вдруг спросила она невпопад.

Для меня вы все маленькие, — пошутил я с высоты своего роста.

Сереш, ну я ведь не то…

Нет, — подумав, произнес я, — просто Артем для тебя слишком взрослый… — жестоко ответил я на ее настоящий вопрос и испугался ответа. Испугалась ответа и она.

Ты тоже так считаешь? — она остановилась и повернулась ко мне. В ее влажных глазах блестели наполненные Фонтанкой, наверное, надутые ветром, слезы… Не нарисованные, а настоящие слезы.

Потом опять, через долгое время, пришлось импровизировать…

Мы глотнули еще коньяка. Мы уже все поняли друг о друге, но язык так и не мог произнести тех слов, которые казались очевидными… Какие-нибудь ключи у подруги казались мерзостью.

А поехали в Кавголово! — вдруг предложила она. Даже не предложила, выпалила…

Это что? — спросил я.

Артемка уедет на три дня в Петрозаводск на майские. Он каждый год туда укатывает — у него там родственники. А мы соберемся и поедем.

Куда? — я пытался говорить спокойно, но ненужный ком так и подползал к горлу.

Это озеро… Недалеко. Мы там заберемся в самую глушь и будем палить костер.

У тебя же ребенок… — фальшиво озаботился я.

Веньку оставлю на бабушку…

И я поцеловал ее еще и еще… В данном случае проявленная инициатива была лучшим подарком…

Дай сигарету.

Привыкнешь, — попытался отговорить ее я.

Возможно…

Мы спустились к воде. Набережная делала спуск, и из ее мощной груди торчали огромные кольца для лодочных канатов.

Она курила, глядя вдаль, молчала так, словно бы размышляла о чем-то…

Начинало темнеть.

В следующий раз мы дойдем до Калинкина моста… Это там, — протянула она руку. — Там я жила в детстве…

Я там был, — ответил я, — и встретил чиновника, ищущего какую-то утащенную шинель…

А, ты знаешь… Ты молодец… — помолчала. — Как ты вообще живешь, Сереш? Я же ничего не знаю о тебе, а?

Я люблю порядок и тишину, — ответил я. — Не люблю запахи чужих людей и пить с кем попало. Вот, помидоры выращиваю на подоконнике… Если Паша их теперь табаком не погубит…

А ты?

А я курю в балкон, — рассмеялся я. — Ну ты же видела этот балкон…

Видела, — прозрачно повторила она, — для гномов.

Тяжелая вода с плюханьем облизывала гранит. Она выкинула сигарету и снова прижалась ко мне… И только один свидетель наблюдал за нами и обнимал нас, прятал от чужих взглядов. Незнакомый город начинаешь любить тогда, когда в его Историю ты вписываешь страничку своей…

 

Вера есть, ума не надо

 

Субботние газеты оказались легче других. Во-первых, субботние газеты отнимали у меня всего полдня. А во-вторых, вчерашние события тронули меня настолько, что даже копать траншеи я был готов, напевая.

Распихав на этот раз все, что только было возможно, я даже получил похвалу от экземного. Похвала, правда, была несколько снисходительной:

Быстро бегаешь! Молодец! — пробормотал он, записывая на листочке мои подвиги. Вот-вот, и я стану Маленьким Муком и первым среди королевских скороходов. А там, глядишь, и начальником скороходов. Тьфу!

Меня вдруг заинтриговало Пашино предложение. Почему бы не развлечься и не сходить в «Бумагу» — послушать «Люляки-Бяки» и еще несколько не менее знаменитых групп. Можно было, конечно, воспользоваться одиночеством и что-то попробовать написать, но заведенный вчерашним организм требовал отнюдь не затворничества. Организм нуждался в песнях и плясках… И еще мне хотелось послушать Эдика. Странного, молчаливого виртуоза.

Когда я вернулся, Паша готовился. Подготовка его выражалась в том, что, разложив тексты песен по всей комнате, на диване и на полу, он что-то правил, выписывал… При этом напевая какой-то свой мотивчик.

Серый, — поднял он голову, когда я вошел, — ты идешь?

Я изменил свое отношение к Паше. Теперь его переезд казался мне спасением, ведь деньги, которые могли уйти на оплату комнаты, пойдут на более важные, книжные дела. Я смирился даже с его запахом в квартире.

Да можно, — говорю.

Хочешь — поехали с нами, а нет — встретимся там.

Я бы поспал, — отвечаю.

Тогда к семи в «Бумагу»… Ты же там был. На входе скажешь фамилию, — он как будто чего-то не договаривал… А! Гитара!

Паша, гитару даю первый и последний раз!

Паша кивнул и, сразу успокоившись, собрал тексты с кровати со словами:

Ложись…

Я ухмыльнулся.

Спустя час пришел Эдик. Поздоровался в нос, откинул челку, взял несколько пробных нот и опять повторил, жуя сигарету:

Отличный инструмент…

А то, — подтвердил я с дивана.

Эдик не посчитал нужным отвечать.

Когда они ушли, я позвонил Артему.

Чего вчера не позвонил? — зевнул он. Не один я, видимо, в субботний день хочу спать.

Да потом… — как-то уверенно произнес я. Уровень уверенности рос с масштабами преступления.

Ну слушай, Писатель. Давай увидимся в воскресенье, где-нибудь на природе, я не хочу, чтобы Олька про деньги знала. Сегодня я занят, а завтра утром позвони мне пораньше… Скажем, в девять, и мы с тобой договоримся…

О’кей! — деловито ответил я, не давая воли восторгам. Да, Олю в это впутывать не хотелось…

Если утром погода показалась мне приятной, сейчас она была просто чудесной. Высохшие под почти майским солнцем асфальты были пыльными. Птицы, неизвестно где гнездившиеся в редких, не тронутых урбанизацией деревьях, заливались, создавая в воздухе невидимое трепетанье.

До «Бумаги» я добрался пешком. После бесконечного времени передвижения с телегой дорога до «Бумаги» показалась приятной прогулкой. Тем более что почти всю дорогу меня сопровождал птичий гомон и встречные девушки, решившиеся-таки показать миру ноги повыше коленок.

Я не знаю, каким он был на самом деле, мой шаг, но мне он казался четким и упругим. Толпа, ожидающая у входа в «Бумагу» — приветливой. Пьющие пиво подростки не вызывали отвращения.

Я вошел внутрь, и в «Бумажной» темноте глаза первое время отказывались функционировать. Такой контраст с солнечным днем создавало клубное освещение. Молодой бритый охранник долго рыскал в бумагах, когда я назвал фамилию.

Потом пропустил, произнеся лаконичное:

А, вот!

По крутой лестнице я спустился в полуподвальное помещение, где было накурено до рези в глазах. Да и накурившего до рези в глазах народу было предостаточно. Я огляделся в поисках знакомых…

Длинная очередь к пивному соску. Высокий бармен в серьгах (серег не было разве что в пальцах) и татуировках наливал пиво, не закрывая сосок. Просто подставлял кружки одну за другой. Немногочисленные столы были заняты, и посетители пили прямо на весу, сдувая пену себе под ноги.

Я бы встал, наверное, в конец очереди и заказал чего-нибудь покрепче, но финансовая яма в таком случае зияла бы еще глубже.

В углу, заняли-таки стол, я увидел Супруна со свитой. Подходить мне не хотелось, но они тоже заметили меня. Супрун замахал мне рукой… Я пошел к ним, расталкивая толпу.

Это Серый, кто не знает. Классный человек… — представил меня Супрун. На нем были старомодные клеша, вытертые на коленях. Из штанин торчали нитки. Длинная шея была замотана невероятной длины шарфом, который волочился по полу.

Я был представлен так, как мне в свое время Слава представлял Птицына.

Компания Супруна несколько увеличилась. В придачу к Диме и уже заметно нагрузившейся Татьяне среди них были еще двое. Какой-то неуместный парень в костюмных брюках и такой же черной жилетке и полногрудая, черненькая, напоминающая головой снегиря — такие румяные были у нее щечки, девчонка.

Они что-то пили, наливая из-под стола, не особо таясь при этом.

Это Стас Чернобров. А это — Вера.

Продолжая птичьи аналогии, Чернобров напоминал грифа — тонкая шея и крючковатый нос. Блондинистые волосы в темноте вполне могли сойти за знаменитую лысину этих помоечных птиц. Говорящая фамилия, кажется, была дана ему в насмешку.

О, Сергей! — оживилась Татьяна и подставила щеку для поцелуя. Я клюнул.

Серый, коньяк будешь, Серый? — заторопился Дима. Видимо, долг он хотел мне не отдать, а отлить.

Давай, — отвечаю. Я уже все понял про эту парочку. Живые деньги у них быстро конвертируются в жидкую валюту.

Пашку видели? — спрашиваю.

Да они уже готовятся, елы… — ответил Дима, орудуя бутылкой под столом.

Они все сдвинулись, потеснились, и я оказался на краю скамьи, по соседству с «это Верой».

Не боитесь? — я указал глазами на еще двух лысых вышибал в форме охранников, стоявших по краям зала.

Да не… Мы же их знаем… Сказали только не очень светить… — Дима протягивал мне рюмку. Мы чокнулись.

Коньяк это напоминало слабо. В лучшем случае — коньячный спирт. О худшем я старался не думать.

А Вы? — спросил я у девочки-снегиря.

Я — только пиво, — ответила она и окунула губы в полную кружку.

И тут на сцене показался Паша.

Зрители не обратили на него особого внимания до тех пор, пока он не включил гитару.

«Трень-брень» — попробовал. Потом повертел ручки усилителя, и еще раз — «трень-брень».

Куда-то в полутьму, за свою кухню, уселся барабанщик. Разом выползли гитарист и басист. Вышел Эдик с моей акустикой, воткнул ее и встал сбоку. Под конец к крайнему микрофону пристроился трубач. Которого при первой встрече Паша представил мне как «мощного дядьку». «Мощный дядька» производил впечатление мощно пьющего человека.

Зритель примолк.

Паша, давай! — выкрикнул кто-то из толпы…

И полилась музыка.

Паша мог быть трижды придурком. Мог, как Точилин в перспективе, гадить у меня под дверью. Но пока длилась музыка, я готов был ему это прощать.

Я потом еще много раз вспоминал тот концерт. Я не знаю, совпало ли то, что играли они, с моим настроением, или они создали это мое настроение сами, но на второй песне я почувствовал поднимающийся от спины холод мурашек. Волосы на руках встали дыбом, я это ощущал. Я уже не мог сидеть, встал, пытаясь увидеть что-то важное на сцене. И встали все — и Дима, и Татьяна, и Супрун… И «это Вера» тоже встала, и мы все вместе взялись за руки.

Мир на несколько мгновений стал огромным и непостижимым. Хотелось вдохнуть как можно глубже… Не воздуха, а всей жизни вдохнуть, и этой жизнью дышать, слушая биения чужих, но близких сердец. Хотелось беспричинно плакать и в то же время смеяться. Потому что весна. Потому что… любовь! Я, наконец, почувствовал и смог определить для себя это слово!

Потом, конечно, градус упал. Но дело было не в музыке, а в том, что ощущения такого накала не длятся долго. Градус упал, но мы сделались уже другими!

«Люляки» играли полчаса, не более того, но жизнь, которую они вдохнули, билась во мне даже тогда, когда они покинули сцену.

Менее впечатлительные, чем я, зрители вернулись к пивному соску. Супрун, поводя сигаретой, объяснял что-то Черноброву, выглядевшему синим чулком. Хорошенькая «это Вера» робко спросила у меня сигарету и совсем неумело закурила. Я думал — она подруга Черноброва. Нет, он держался в стороне.

Мне было нужно что-то еще. Еще музыки, еще… не знаю… коньяка?

Крепкие, — кашляла «это Вера», смахивая слезу.

Вы же не курите? — предположил я.

Я и не пью, — подтвердила она и скосила глаза на пустую стопку. Выпила?

Ве-ерка-то… — рассмеялась Татьяна, подтверждая мое предположение.

Тут к столу подошел Паша.

Павлик! Умница! — бросилась обнимать его Татьяна.

Старик, очень… — оценил музыку Супрун.

Спасибо. Дайте выпить…

Через некоторое время половина «Люляков» переместились за наш стол. Паша пообщался с барменом, и нам принесли еще одну скамейку. Мои догадки относительно «мощного мужика» оправдывались.

Когда заиграла следующая группа, разговаривать стало невозможно.

Может, к нам? — проорал мне на ухо Паша.

Я согласно кивнул. Даже если бы я этого не хотел, я не мог ему отказать. Странною гурьбой, как голуби с проводов, мы снялись с места и, протискиваясь сквозь толпу, двинулись к выходу.

Все? — миролюбиво спросил у Паши охранник на выходе.

Да класть мы хотели на остальное, — в никуда высказался Дима. Охранник засмеялся.

Парами, составляющими толпу, мы шли по весеннему городу. Красивую и алкогольно-дерзкую Татьяну пошатывало. Супрун придерживал ее под руку и все доказывал Черноброву что-то свое.

За ними шел Дима, нашедший общий нетрезвый язык с «мощным мужиком» по имени Вадим. Паша с Эдиком — победители — с банками пива музыкально жестикулировали, перебирая пальцами по невидимому грифу.

Мы с Верой замыкали шествие. Остальные «Кебяки» разошлись по своим делам.

Я такая пьяная, — вдруг произнесла она мне доверительно. По ней я бы этого не сказал. Чуть раскрасневшаяся — да! Из-под черной челки чуть более обычного блестят глаза, подведенные черным же.

Да ничего, — ответил я и спросил: — А ты их откуда знаешь?

Я — Танина сестра, — отвечает.

Ого!

Она за тебя отвечает? — улыбнулся я, видя, что Татьяна не отвечает сейчас и за самое себя.

Нет, — мило рассмеялась она, — она двоюродная…

Это меняет дело…

Помолчали.

Вам понравилось? — попыталась она снова завести разговор.

Да, — говорю. — И давай на ты…

Давай… те, — улыбнулась. — Давай…

А ты где учишься? — она же ждала вопросов.

Я — в Мухе!

Муха — это кто? — не понял я.

Мухинское училище… — она подняла на меня глаза и невидимые из-за челки брови.

Я не из Питера, — признался я и заметил, как нелегко теперь дается мне это признание.

А откуда? — удивилась она.

Из Краснодара… — отвечаю. Вряд ли М-ск ей вообще хоть что-то скажет.

А, так вы… ты тот Сергей, о котором Таня говорила?

И что же она говорила? — поинтересовался я.

Она сказала, что ты интересный и задумчивый.

Задумчивый? — повторил я.

И интересный, — засмеялась она, как бы говоря от себя.

Так что же Муха? — перевел я разговор.

А, художественное училище, — отмахнулась она.

Это плохо? — говорю.

Да нет. Хорошо… А куда мы идем? — вдруг спросила она, и я понял, что она, да, несколько более пьяная, чем я ожидал.

К нам… С Пашей, — добавил я почему-то.

Ну, пойдем, — беззаботно согласилась она и сунула в рот жевательную резинку.

Пока Паша запускал гостей, я вызвался купить алкоголь. «Люляки» кое-что заработали за выступление и небольшой банкет вполне заслужили.

Можно с тобой? — попросилась Вера.

Отчего нет, — отозвался я. После нашего с ней общения симпатичная Вера стала мне еще симпатичнее.

Только вино! — настаивал ни копейки не выделивший, но очень активный Супрун. Может, он боялся за свою подругу? Так это было бесполезно — подруга, и так улетевшая слишком далеко, и с бутылки пива проследует еще дальше.

Мы с Верой купили огромное количество вина в картонных коробках, еле донесли пакеты до квартиры.

В комнате уже гораздо более чем громко играла магнитофонная музыка. Заботами Супруна струны и душу рвал всенепременный БГ.

С наличием Веры, я заметил, в этой пьянке для меня появился какой-то смысл. Симпатичная, пусть и бесперспективная особа всегда желанна в любой компании.

Симпатичной Вера была. А о перспективах я не думал.

Я чего, вино, что ли, буду? — спрашивал сам себя Дима. — У нас еще коньяка осталось… Кто будет со мной?

И достал из рюкзака литровую бутыль, как я и подозревал, неизвестного розлива.

Мы уселись в какой-то неровный круг, Супрун и его драгоценная пьянь, конечно, на полу. Зубами пооткрывали коробки с вином, принесли всю тару, что была в доме. Насыпали в блюдца купленных мною орешков.

Коньяк, — ответил я на заданный Димой вопрос. Вера так тепло примостилась по соседству со мной, что между внутренностями и наружностью хотелось создать гармонию.

Пока Дима распоряжался коньяком, Вадим, разбрызгивая на пол, наливал вино в бокалы и чашки.

Не, ребята, я крепыша… С винчика башка оловянная.

Характерная фраза, подумал я, вспомнив своего отчима. У того тоже похмелье объяснялось только неграмотной смесью напитков.

Эдик, как мне показалось, принципиально молчал, от вина, правда, не отказываясь. Супрун искал, в каком месте лучше всего поддержать кренящуюся Татьяну, и очередной раз понимал, что место это — грудь. Его рука на время застывала там, но как только пальцы начинали наигрывать что-то, Татьяна гневно сбрасывала расхулиганившуюся руку. Чернобров с опаской и восторгом расположился на краешке дивана.

Вера же сидела молча и улыбалась.

Ну, поздравляю вас, господа… — поднял я чашку, которую обычно использовал под кофе.

Вот, Сергей, и я присоединяюсь… — подтвердила Татьяна, как-то пристрастно сделав ударение на мое имя. — Выключите этого козла… — заявила вдруг.

Ну сейчас, — угодливо произнес Супрун, не делая, однако, ни одного движения в сторону магнитофона.

Ладно, — миролюбиво привстал я и нажал «стоп».

Супрун, хватит меня лапать, — продолжала она недовольство после того, как очередная алкогольная доза понеслась в ее буйную кровь. — Посмотри, Сергей-то Верку не лапает…

Не лапаю, — подтвердил я, но насторожился. Неужели достаточно подумать об этом, чтобы Татьяна заявила мою мысль во всеуслышанье.

А Вера вдруг обожгла меня взглядом и покраснела.

Все, включая Веру, как-то одновременно закурили, и я подумал еще раз о том, что, если мои помидоры выживут, на них вместо плодов появятся сигареты.

Нет, ребята, сегодня сыграли «что надо»…— подтвердил Вадим. Все покивали, а Эдик взвился вдруг:

Да где там «что надо»… Ты куда там рубишь а ля марчио… Барабан не может из такта вступить. Из гармонии выпадаете…

Опа!

Да Эдик, да ладно тебе! — забеспокоился вдруг Вадим. — Ты вот винчику выпей…

Я выпью… Только басиста надо менять… И тебе еще работать и работать.

Атмосфера становилась напряженной.

Эдик, замолчи! — поддержал коллектив Паша.

А чего замолчи? Будто ты всего этого сам не знаешь…

И тут соло выступила Татьяна:

Послушай, музыкант! — она привстала, не с первого, правда, раза. — Чмо ты конченое, понял? Пришел он в новый коллектив, а понты колотит, карась… Пошел вон отсюда…

Эдик тоже встал. На мгновение мне показалось, что он сейчас замахнется. Вместо этого он потушил в пепельнице сигарету и с ленцой в голосе произнес:

Ну ладно…

И вышел из комнаты в полной тишине.

Слышно было, как он шебуршит одежкой, как обувается. Потом дверь захлопнулась так, что я испугался за дверную коробку.

Ты где такого борзого отыскал? — продолжала Татьяна, обращаясь к Паше. На колготках у нее я заметил длинную стрелку.

В трамвае познакомились…

Все захохотали.

Паша получил от меня еще один жирный плюс. Пусть и трамвайная, но это была его удачная находка.

Уход Эдика почему-то сплотил нас. Или здесь не обошлось без действия алкоголя? Заулыбался даже Чернобров. Улыбка у него оказалась вязкая.

Спустя полчаса БГ орал на всю комнату. Паша и Вадим сидели в обнимку. Дима с Чернобровом сооружали на кухне глинтвейн из коробочного вина.

Супрун с переменным успехом облизывал Татьяну.

А я вдруг сказал раскрасневшейся, почти прекрасной Вере:

Давай поцелуемся.

Давай, — охотно согласилась она.

Мы попробовали друг друга на вкус. После чего я почувствовал ее зубки и неумелый язычок. Все смотрели на нас. Даже Супрун оторвался от татьяниного уха.

Серый, — отвлек меня Паша, — Серенький… — видно, вино размягчило и его.

М-м, — чуть отпустив ее губы, отозвался я.

Если что — у меня есть ключ…

Я не понял, что он имеет в виду, но оторвался от Веры.

Ключ от бабкиной комнаты… Я могу дать, — он сказал это громко, так, что слышали все.

Дай лучше нам, — оживился Супрун.

Нет, Верке, — твердо отвергла предложение Татьяна.

Я посмотрел на Веру. Она чуть кивнула в знак согласия.

Паша порылся в ящике стола.

Я ей раньше цветы поливал… — и бросил мне маленький ключик.

Я поймал его вспотевшей рукой.

Потом мы, пошатываясь и хихикая, брели в темном коридоре, в котором пахло корицей. Долго вставляли ключ в скважину…

В темной комнате мы повалились на бабкину кровать.

Аварии не будет? — спросил я… Она ведь такая молоденькая, Вера.

Нет, — выдохнула, — я уже пробовала…

Тогда раздевайся, — прошептал я, стягивая футболку.

Не смотри, — шепнула она. Привстав, завозилась у меня за спиной.

Не смотрю, — подтвердил я.

Носочки снять?

Спустя минут сорок в дверь таки постучались. Я, прикрывшись футболкой, бросился открывать.

В темноте коридора вырисовывалась Пашина фигура.

Ну? — коротко спросил я.

Он пытался заглянуть за меня, но я был выше его ростом, да и дверь только лишь приоткрыл…

Слушай, они собираются… А здесь на ночь я вас не оставлю. Если она (меня резануло, но я промолчал) остается, идите на диван… Да и Танька спрашивает.

Сейчас.

Я прикрыл дверь и вернулся к Вере.

Я слышала…

Вер… — я приобнял ее за плечо. Я был благодарен ей за разбуженную во мне нежность.

Сережа, можно мне остаться? — она привстала на постели, приобняв меня рукой, поцеловала в подбородок.

Да, можно… — ответил я, не думая. Просто спать с Верой я тоже хотел.

Тогда иди, я сейчас…

Я быстро оделся, вышел в коридор и вернулся в яркий свет комнаты.

Ну чего? — я выглядел даже бодро, тогда как остальные уже засыпали на ходу.

А-а, совратитель, — усмехнулась Татьяна. За это время, что нас не было, она вдруг сделалась трезвее.

Вера сказала, что останется…

Ну, еще бы… — лихо взъерошила волосы Татьяна. Поникший почему-то Супрун осоловело вращал глазами и периодически сморкался в платок. По-моему, ему было нехорошо.

Пришла Вера.

Молодец! — сказала ей Татьяна. Вера покраснела…

Стали собираться. Долго искали свитеры и куртки, то и дело проливая недопитые стаканы с вином, стоящие на полу. Вадим с извинительным бормотанием прятал в карман недопитую бутылку. Чернобров выглядел довольным и трезвым. И каким-то вдохновленным от причастия… к музыкантам, что ли?

Долго прощались. Татьяна шушукалась с сестрой в коридоре. Наконец я запер дверь за всей компанией. Как только дверь захлопнулась, отворилась другая. Как будто ее распахнуло сквозняком. Перед нами, в ночнушке уже, стояла вторая наша соседка.

Молодые люди!

Я замер. Изысканно выражаясь, если палево было, то полным.

Проветрите, пожалуйста, а то курите втроем, а дышать уже нечем.

И тут меня переполовинил хохот.

Вера помогла нам с Пашей убраться. Мы как следует проветрили помещение, подогревая себя глотками оставшегося вина. Без него, я уверен, мы просто рухнули бы спать. Потом Паша демонстративно достал раскладушку, включил ночник.

Ложитесь, я на лестнице покурю…

Этого я побаивался.

Когда он вышел, она выглядела растерянной. Видимо, даже не знала, в каком виде я хочу видеть ее в постели. Я только вдруг стал понимать, как обошелся с фактически ребенком.

Возьми мою футболку, — помог ей я.

Достал из шкафа чистую, хотел бросить на кровать — потом все-таки протянул.

Ложись, — говорю, — я пойду умоюсь.

Мне надо косметику смыть…

Ну, дуй, я подожду.

Ловко избежал уединения. А привкус того, что она пошла смывать, еще оставался у меня на губах сладковатым воспоминанием.

Потом довольно быстро вернулась, и в ванную отправился я.

Когда я умылся, она лежала с открытыми глазами, натянув одеяло на подбородок. Паша сидел на раскладушке и, стягивая брюки, что-то ей говорил, совершенно не стесняясь своих не аполлоновских, неразвитых ног.

В ее возрасте свежесть можно вернуть несколькими горстями воды. Умытый, розовощекий ребенок смотрел в потолок, невпопад отвечая на Пашины вопросы.

Выключаю? — спросил я Пашу… Это он, не она, еще не разобрался со своими желаниями — болтать или все-таки устраиваться спать.

Ну, — подтвердил Паша, шумно забираясь в свой гамак и скрипя пружинами.

В наступившей темноте, где звуки стали слышны громче и резче, я тоже разделся… Потом, вместо того чтобы лечь, в одних трусах прошлепал к двери балкона. Приоткрыл шпингалет, и отворенная тут же сквозняком дверь впустила в комнату еще немного теплого, почти сухого воздуха.

Я курил, успокаивая впечатления многоцветного, широкоформатного дня. И ощущение, что я буду спать не один, делало комнату, постель уютнее.

Об Оле я не думал вовсе. Она не то чтобы отодвинулась на другой план, просто эти миры — наш с Олей и мой мир с другой, милой и трогательной девчонкой, не могли пересечься у меня в голове даже гипотетически.

Прикрыв балкон, я залез под одеяло. Почувствовал, как зашевелилась она, поворачиваясь ко мне. Почувствовал губами невидимый поцелуй. Грех снова показался привлекательным, когда моя ладонь ощутила под футболкой влажные и гладкие, как тюленья кожа, выпуклости.

Не надо, — прошептала она в темноте одним дыханием.

Моя рука остановилась. Я ощутил запах ее волос и тяжесть головы на груди. Шершаво провел по волосам ладонью… Не удержавшись, чмокнул ее в макушку. Потом откинул голову на подушку. Не надо!

Зачем-то построенная, нежность между нами была невесомой, как пыльца на бабочкиных крыльях. И такой же, как эти крылья, ломкой.

Мне было жаль этой нежности, которая непременно должна исчезнуть утром.

 

Подписано в печать

 

Я проснулся оттого, что боялся ее разбудить. Всю ночь я спал, как спят на карауле хорошие солдаты. Только что не с открытыми глазами. Я боялся потревожить Верин сон!

Птичье утро уже вовсю ломилось в нашу квартиру, а она продолжала спать, повернувшись на живот, спрятав голову мне подмышку и держа меня возле себя правой рукой.

Естественно, хотелось пить. Я аккуратно переложил драгоценную руку на кровать, поднялся. Посидел немного на краю, прислушиваясь к Вериному дыханию, и ухмыльнулся тому, как Паша дрыхнул с открытым ртом. Да и к тому же поставив на пол ногу, как будто собираясь во сне куда-то идти.

Вера спала, и спало ее желание, не чувствуя мучительного утреннего моего.

На кухне я напился из-под крана, включил кофеварку. Кофеварка досталась мне бонусом непосредственно к Паше. Возвращенное ему приданое.

Наступало похмелье. Не алкогольное, нет, а то, которым расплачиваешься за слишком развеселые эмоции накануне.

Ну, что я ей скажу, Вере?

Я вдруг стал тяготиться ее пробуждением, но, когда кофеварка, заурчав, притихла, взял полный кофейник и обреченно понес его в наше логово.

Серый, там на столе в пакете? — у Паши даже не хватило сил задать полноценный вопрос.

Я поставил кофейник, взял со стола пакет, ощущая в нем перекатывающуюся тяжесть, протянул лежащему Паше. Вера, казалось бы, еще спала.

На. Только не увлекайся…

Он издал благодарное «угу», глотая прямо из дырки в пакете. По уголкам его рта побежали быстрые, розовые струйки.

Я сполоснул в раковине чашки, пальцами отмывая от красных ободков их внутренности, вернувшись, разлил кофе.

Вер! — позвал я ее.

Она с готовностью приоткрыла один глаз. Не спала, значит.

Держи, — я протянул ей дымящийся кофе.

Кофе в постель, — ожидаемо пошутила она, не очень, впрочем, весело.

А мне в чашке… — банально отозвался резко порозовевший Павел.

Ха-ха, — мрачно подытожил я.

Потом мы хмуро завтракали бутербродами с плавленым сыром. Вернее, хмуро завтракали мы с Верой, а развеселившийся Паша весело опохмелялся. Я ему завидовал, потому как даже не чувствовал повода опохмелиться.

Сережа, мне надо одеться…

А-а…

Мы с Пашей вышли на лестницу. Паша закурил, а я молча стоял рядом.

Что-то вы не очень веселые, — начал он.

Заметно? — съязвил я.

Заметно. Я думал, ты с ней…

Что? — попробуй-ка, Паша, сформулируй.

Ну не так…

Как — не так?

Знаешь, иди ты, Серый… — вдруг вскипел он. — Я думал, что у вас что-то начнется. Она же отличная девчонка.

Извини, — говорю, — не оправдал твоих ожиданий, — ответил я ему и пошел в квартиру.

Сережа. Ты меня проводишь? — она красилась, глядя в маленькое зеркальце, и я не видел ее лица. А голос мне показался будничным…

Да… — эхом ответил я. Ее будничный голос мне показался неприятным. А что я хотел? Бурных и ненужных объяснений? В чем? В любви, конечно… Мне просто показалось, что она поступила со мной так же, как и я с ней? А!

Мы молча вышли на улицу. Воскресное утро не баловало нас наличием прохожих. Я злился.

Сережа, — вдруг остановилась она, — возьми мой телефон, вдруг тебе захочется мне позвонить. — К этой фразе, кажется, она готовилась целый квартал. И удавшаяся ей маска равнодушия все-таки была маской.

Диктуй, — улыбнулся я, — я запомню.

И вдруг произнес волшебные, целительные слова:

Я позвоню.

Блестящий выход! Как я не догадался о нем раньше. И волки сыты… Продолжать не стоит. Никакой овцой Вера не была… Забегая вперед, скажу, что тогда я проживал последние недели, считая себя волком… Пока еще не так ощутимо, но откуда-то уже потянуло псиной.

Мы распрощались возле башенки метрополитена. После моих слов Вера оживилась и даже попробовала чему-то засмеяться, что получалось у нее мило и как будто бы виновато.

Ну, все? — произнес я, когда мы стояли у самого входа. Потом, помедлив, подарил ей фальшивую надежду в губы, почувствовав запах кофе.

Ну да… — отдала она и погрустнела опять.

Беги.

Бегу…

Когда она скрылась в полутьме вестибюля, я заспешил назад. Нужно было звонить Артему. Мне нужны были деньги-деньги-деньги…

А, Писатель, выбиваешься из графика… — поднял трубку Артем, что-то жуя при этом.

В смысле? — состояние было такое, что разбираться в Артемовской недосказанности не хотелось…

Половина одиннадцатого… Слушай, ну давай часа через два у зоопарка. Немного пройдемся?

Пройдемся, — согласился я, — через два так через два…

Жду, — коротко распрощался он.

Пока я провожал Веру, Паша глубоко углубился в познания алкоголя. Спустился за бутылкой «Массандры» и сидел перед ней, надувшись, словно заклинал прячущегося там духа.

Косо на меня взглянул.

Я ответил тем же… Чернобровая Вера, как та черная кошка, пробежала между нами.

Потом он все же на что-то решился, глотнул.

Серый, — вздохнул он так, будто готовился к долгому разговору.

Ну.

Тебе не кажется, что как-то некрасиво вышло?

А кто под меня Майку подкладывал? — помянул я ему прошлое.

А-а… Так Майке нужно было, чтобы кто-то … ее нарциссизм.

Это ты решаешь? — осклабился я.

Он промолчал.

И вообще, Паша, не лезь… Я постараюсь никого не обидеть. А на твоем месте я бы с этим поаккуратнее, — я показал на бутылку.

А я чего-то Настьку вспомнил, — неожиданно грустно выдавил он.

О нет. Бежать от этих Пашиных приступов сентиментальности. На душе и так — словно в выгребной яме.

Кстати, Серый… Эдик про твой инструмент спрашивал…

И…

Я сказал — не продается.

Гонимый алкогольным болотом, куда медленно и охотно погружался мой сожитель, я выскочил из дома. Доехал до зоопарка. Выпил кофе в открытом кафе, глядя на играющих ребятишек. С ужасом подумал вдруг, что могу встретить здесь Олю. Я как-то позабыл, что она тоже была мамой.

Мама Оля, — с усмешкой произнес я.

Мне казалось, что достаточно дожить до нашей совместной поездки к озеру, чтобы потом все пошло иначе. Главное, что я не задумывался — как?

Артем появился незаметно. Сменив «Алабаму» на легкую ветровку, он сделался уже в плечах. И как-то мягче в походке.

Он плюхнулся рядом со мной на скамейку, достал сигареты. Потом предложил:

Пойдем, прогуляемся.

Мы шли вдоль ограды зоопарка, где остро пахло зверями и сеном. Артем аккуратно перепрыгивал лужи и чем-то был доволен.

Весна, мать ее, — приговаривал он с удовлетворением. — Что пригорюнился, Писатель?

Да как-то все… — неопределенно отвечал я.

Спокойно. Деньги я тебе дам. Работай себе нормально. Я, в конце концов, тебе Югина посоветовал… — с ударением на «я». Как будто он в чем-то виноват. — Будет у тебя книжка.

Книжка-малышка? — усмехнулся я.

Да перестань… Кто там начинал за свои деньги — Гамсун… Еще кто-то…

Огромный список, — опять съязвил я.

Да не важно. Лишь бы было от чего плясать. Ты, кстати, на праздниках чем занят?

Я чуть не поперхнулся сигаретой. С твоей женой за город собираюсь…

Писать буду, — солгал я. С появлением в моей жизни женского желание писать отвалилось, уступив место другому — природному.

Не хочешь прокатиться на Онегу?

Куда? — удивился я, заметив, как устал фальшивить.

В Петрозаводск! Там у меня родственники. Я к ним каждый год на майские езжу…

Нет, Артем, нет… У меня же еще работа… Только первого и второго отдыхаю…

Капиталисты! — выругался он. — Кому, скажи, нужны эти газеты третьего мая?

Да они и двадцать третьего ни к чему, — отозвался я.

Ладно. Не хочешь в Петрозаводск, тогда насчет денег!

Он полез в задний карман, достал сложенный вдвое конверт.

Здесь в баксах. Так и вернешь. Пересчитай, чтобы потом не было недосказанностей.

На рычащих согласных речь его опять заскрежетала орехами.

Мы долго и бессмысленно гуляли по Петропавловской крепости. Пили кофе в кафе бастиона. Фотографировали каких-то девиц рядом с памятником Петру Первому. Артем потешался огромным ступням памятника:

У Петра был тридцать восьмой размер обуви… А это что за лапти, а, девчонки?

Я ему не поверил. Девчонки рассмеялись.

Напоследок Артем спросил:

Чего-то ты, Серега, не в себе?

Хорошо, что не в тебе! — сострил я.

Ну иди, добивай Югина. Тебе же сегодня ему звонить?

Да.

Я решил возвращаться пешком. Набережной я дошел до Литейного моста, глядя на блеск Невы, на непонятно чего ждущих возле уходившей в воду лески рыбаков, напряженно вглядывающихся в воду, на выкрашенный серой краской революционный крейсер.

Пройдя мост, переулками и закоулками, скорее по наитию, вышел к площади Восстания.

Тоска не проходила — напротив, усиливалась. Я понимал, что набрал на себя кучу обязательств, которые мне предстоит как-то исполнить. Я вообще не любил долги (а кто их любит, долги?), но долги моральные мне не нравились вдвойне.

Вера, Оля… Артем… Я, кажется, запутался во вранье. Мне следует вести себя более осторожно.

Единственный человек, которому я бы мог пожаловаться и получить понимание, лежал сейчас на М-ском кладбище. Больше близких людей у меня не было.

Паша спал. Видно, его одолели мысли о жене. Ополовиненная «Массандра» светилась в солнечном свете ореховым, богатым цветом. Дурно пахла переполненная пепельница, забивая собой все другие запахи. Раньше я любил, когда в моей М-ской квартире пахло Катей. И сейчас мне бы хотелось, чтобы и Верин запах не выветривался подольше — однако ж вот — пепельница.

Мне нечем было себя занять. С тех пор, как в моей комнате утвердился сожитель, я не написал ни буковки. Более того — не видел перспективы какого-либо изменения. Место жительства надо было менять как можно скорее.

Я вытащил деньги. Перепрятал их в ящик стола. Деньги, которые будут уплачены мною за путевку в жизнь — думал я — и где-то в глубине своей души понимал шаткость этой надежды. Откидывая сомнения только тогда, когда уверял себя, что просто не знаю этой «кухни». Рецепта, по которому следует варить писателя…

Делать было решительно нечего. Разве что высыпать пепельницу и закурить, стряхивая сигарету в чистую емкость. Такая емкая перспектива…

Потом я улегся на диван, и, все в трещинах, передо мной раскрылось пространство потолка, предоставляя возможность плевать в любую его, потолка, точку. Хотя неотложных дел стало куда больше, чем написанных слов.

«Писателями так не становятся», — сделал я вывод и, обессилев от очевидности, испуганно заснул.

В своих рассказах я никогда не описывал сны! Скучно, не так ли?

Когда человек в разговоре с тобой всегда ровно бодр, это вызывает подозрение. Таким был Югин. Мне казалось, что сообщи я ему, что, например, в его дворе догорает его же автомобиль (наличие автомобиля я предположил гипотетически), Югин отреагировал бы примерно следующим образом:

Ну, ничего, всем сейчас тяжело. Разберемся.

Исходя из этого, звонил я ему уже без волнений — все одно получишь ровную, спокойную ленту информации. Мое восхождение на Олимп воспринималось Югиным естественно.

На этот раз телефон заговорил женским голосом. Жена? Дочка? По голосу — скорее жена.

А кто его спрашивает?

Я назвался.

Андрюша! — Жена!

Да, Сергей… Надумали?

Надумал, — ответил я.

Ну и правильно, — легко подтвердил он. — Рукописям в столе не место… Так, по денежке мы с вами определились, — беззаботно продолжал он. «По денежке», — подумал я. Ничего себе, денежка… — У вас есть набранные тексты?

Конечно, — еще бы у меня не было…

Обложку вы продумали?

Нет, — ответил я, хотя прикидывал в уме, чего мне хотелось бы видеть на лице моего будущего… — Только идеи…

Ну, это с Юлией обсудим… Так-так-так, — соображал он и как будто бы барабанил пальцами по столу. — Приезжайте завтра, часика в четыре, в издательство… У вас визитка осталась? Там есть адрес. Зайдете под арку, там сразу направо. Там табличка такая маленькая — «Светозар».

Часика в четыре я не могу — у меня работа…

Не мо-же-те? Ну хорошо — давайте в полшестого? Юлия до шести… Возьмите дискету с рассказами. Ну, деньги — само собой… Если что не так — подвезете…

Юлия — это кто? Редактор? Корректор? Дизайнер? Какая разница — главное, что она до шести…

Ободренный конкретикой, я немного успокоился… Скудный ужин и небольшая прогулка (или наоборот) — достойный закат безумных выходных.

В воздухе комнаты витал запах «Массандры». Проснувшийся Паша глотал вино прямо из бутылки.

Я обошелся без комментариев…

Паша тоже обошелся без моих замечаний. Только выдохнул:

Завтра на репу…

Репа — репетиция. Где-то за Александро-Невской лаврой они собирались три раза в неделю. Я знал, что на «репах» на алкоголь группой было наложено табу.

Слишком дорогое питейное заведение… — как-то обмолвился Паша. В том смысле, что помещение обходилось недешево, чтобы собираться там с пивом…

Поздно вечером, когда я вернулся, раздался звонок. Это была Оля.

Сереш? — она звонила мне впервые…

От неожиданности я даже не знал, как ответить. Потом выдавил:

Привет…

Я соскучилась… А Артем вышел за сигаретами…

 

Сплошные перспективы

 

Днем, вернувшись за очередной полутонной газет, я подошел к экземному. Его звали Влад.

Влад, мне надо уйти пораньше…

Он посмотрел на меня так, словно я говорил ему что-то вовсе ненормальное.

Пораньше — это как? — в голосе его звучало подозрение. Такое, будто оставшееся рабочее время я буду пахать на конкурирующую организацию.

В полпятого, — говорю.

Твое дело… — как-то отвернулся он от меня, и я не стал уточнять…

Мое — значит мое!

Я подготовился еще с вечера. Купил дискету и с горем пополам скопировал туда имеющиеся файлы. Обменять деньги, выданные Артемом, я рассчитывал в рабочее время. До издательства «Светозар» от места моей работы ходили трамваи. Переехал через мост, сбоку от которого Колизеем раскинулся стадион, где играет команда «Зенит», и ты уже на Васильевском острове…

Вернувшись на работу около четырех, я оставил в коридоре проклятую телегу и тихонечко, не привлекая внимание, вынырнул вон. Пусть! У нас есть дела поважнее!

«Светозар» я нашел сразу. Вообще, мне непонятно, зачем долго и занудно объяснять схему проезда, когда есть адрес! Упражнения для идиотов. Замечательным было то, что «Светозар» находился в таком же примерно подвале, что и моя знаменитая газета.

Я нажал кнопку звонка. Подождав немного, железная дверь приоткрылась. Швейцаром подрабатывал здесь сам Югин.

О, Сергей! — мягкая рука сунулась ко мне через порог. — Проходи…

Мы как-то незаметно и в одностороннем порядке перешли на «ты».

Потолки светозаровского коридора были мне не по росту. К тому же, на потолке были проложены коммуникации с влажными, в капельках пота, трубами.

Он провел меня под трубами, открыл одну из дверей. За дверью, уже с потолком нормальным, была отделанная комнатка, холодно освещенная экраном монитора. За монитором сидела маленькая женщина средних бед — не молодая, но и не старая. И как-то некрасивая в меру.

Юля, это Сергей Стеклов.

Угу… — кивнула она, — насчет макета, — сказала себе.

Ну, Сергей, вы тут с Юлией разбирайтесь, а потом зайдешь ко мне…

Я сел. Юлия резкими движениями мышки то удлиняла, то уменьшала какие-то прямоугольники на экране.

Сейчас…

Да я не тороплюсь.

Давайте, — наконец оторвалась она от синего свечения.

Что?

Дискету!

Я достал из внутреннего кармана пластмассовый квадратик со словами. Потом конверт с разменянными деньгами.

Она вставила дискету в узкую щель компьютера. Внутри него раздался скрежет…

Текст есть, — сказала она, опять щелкая мышкой с профессиональной быстротой, отчего то мои слова на экране приобретали разные шрифты, то уменьшались или увеличивались размеры страничек. — Текст есть — теперь обложка. А название?

Этот вопрос поставил меня в неожиданный тупик. Для собственной книжки названия у меня не было. Книга была, как взрослая собака без имени…

Я быстро стал перебирать названия своих рассказов, как перебирают пальцами быстрые медсестры карточки учета в регистратуре поликлиники.

«Жил был он», «Судьба барабанщика», «Обычные встречи»… Пусть будут «Обычные встречи»… Так и сказал.

Вы уверены? — почему-то ей казалось, что это не лучший вариант.

«Пусть, — думал я. — Пусть будут…»

Это было… как рожать впопыхах. Или как подписывать приговор между делом.

Потом мы долго ковырялись с обложкой. Мне хотелось видеть на картинке пораженный омелой тополь. Фон мне виделся черным. Моя тогдашняя безвкусица привела Юлию в замешательство.

Насколько я знаю, — заметила она, — омела — паразит?

Да, — подтвердил я.

Может, и книжку так назовем? — хохотнула она, а я глупо обозлился. Деньги-то платил я, хотя и заказывал музыку впервые.

Серый фон она все-таки отстояла.

Серый и вправду был предпочтительнее!

Решив, наконец, все вопросы, я пошел к Югину. Его кабинет находился в конце коридора.

На себя Югин денег не жалел. Или на него не жалело вышестоящее начальство? Уютные бежевые обои, стол красного сукна с множеством ящиков, дорогой письменный прибор.

Я сел.

Так… Денежку? — как бы невзначай произнес он, зная ведь, что вошел я расплатиться.

Я достал конверт.

К его холеным ручкам шли большие деньги! Хотя большими мои деньги были только в моих руках.

Он медленно пересчитал купюры, положил их в стол.

Ну вот — недельки через три…

А договор? — неуверенно спросил я.

Подпишем, конечно! — заверил он меня. И встал, направляясь к вешалке, где висело его бежевое, изящное пальто. — Я побежал… Позвони мне недельки через две… После праздников.

Мне было нечего сказать, хотя вопросов накопилась уйма. Начиная с того, что деньги я ему отдал безо всяких подписей и документов.

Договорились, — пробормотал я. — До свидания…

Пока, — бросил он мне, кутаясь в шарф.

Пятясь, я вышел на улицу. Я все ожидал, что он скажет «подожди, я ведь забыл…». Нет, не сказал. А с другой стороны — он все-таки известная личность, чтобы рисковать своей репутацией… Да!

Я вернулся в пустую комнату. Паша уехал на «репу», что было видно по отсутствующей на месте его гитаре. Следов алкоголя тоже замечено не было. Правда, невыкинутая, под столом стояла пустая «Массандровская» бутыль…

Все, что мне оставалось — ждать. Три недели — до звонка Югину, неделю — до прихода Краснодарских денег. Я надеялся отдать с них половину занятой у Артема суммы. Три дня — до Первого мая… Дня, когда мы с Олей сможем остаться наедине… А, еще и до первой за неделю зарплаты оставалась пара дней. Влад пообещал выплатить эту сумму до праздников… «Чтобы был не только хлебушек, но и маслице к празднику!» Его слова граничили с издевательством…

Газеты я возненавидел в любом их воплощении. Все они — начиная с еженедельных и толстых и заканчивая теми худышками, что раздавали такие же, как и я, рабы — были противны мне даже на ощупь. К тому же, я заметил вот что: нелюбимую работу вполне можно терпеть, но как только возникает возможность отлынивать от нее — это происходит всегда. Почему, например, я всегда выкидывал в мусорный бак пачку-другую? Распихать их — плевое дело на фоне титанических, сизифовых при этом, трудов целого трудодня. Однако, связанные веревкой, эти газеты, со странным, мягким шлепком падающие на дно бачка, как бы ознаменовывали конец рабочего дня. Они были символичны! Но! С каждым днем их становилось все больше…

Я прибавлял к обреченным на утилизацию газетам штук по пять, по семь и никогда не снижал выкидываемую норму.

Когда пришел день зарплаты, а утром Влад объявил это во всеуслышание, я вообще расхотел работать… Мне хотелось дожить до вечера, а главное — главное случится завтра. Оля сказала, что позвонит мне вечером сама, когда проводит Артема…

В подтверждение моих свободолюбивых мыслей, с утра зарядило какое-то особенно ласковое солнце. Темные подъезды с напоминающим о помойках запахом никак не влезали в перспективу этого дня.

Распихав чуть ли не бегом первую телегу, я не рванул по обычаю за второй. Сидел и грелся на каменных ступеньках непонятного учебного заведения. Потом медленно курил на набережной Карповки. Все же заставил себя вернуться в подвал за следующей порцией.

Вечером Влад выдавал зарплату. Он по одному пропускал в свой кабинет своих скороходов, и через некоторое время те выходили с несколько отрешенными лицами, складывая пополам тощие пачечки купюр. Я сидел долго, вошел к нему почти что последним.

Когда вошел я, Влад протянул мне рукописную ведомость. На его плечах, очень даже заметные, виднелись чешуйки его болезни.

Заглянув в ведомость, чтобы расписаться, я вдруг не поверил своим глазам. Сумма, стоявшая напротив моей фамилии, была на треть меньше той, что рассчитывал я в уме. А Влад как-то нехорошо отводил глаза.

А почему так мало? — спросил я без вызова. Хотя Влад и не производил впечатления строгого начальника, но, чтобы вот так сразу не вылететь отсюда, гордость свою нужно было оставить за порогом.

Ну, Вы же брали полдня за свой счет… — Влад уже подготовил ответ на мой вопрос, это было понятно. Понятно теперь и то, почему он вызвал меня одним из последних. Хотел испортить себе настроение в последнюю очередь.

Влад! — взвился я. — Я брал полтора часа!

У нас так считается.

Умник! «У нас»! У кого — «у нас»? Снял с себя ответственность…

Хорошо, — говорю, — но все равно — мало!

Неделю полностью — одни деньги. А так — шаляй-валяй — другие! В договоре все написано, — он прятал глаза так, что к концу разговора мог обнаружить их в собственном кармане.

Шаляй-валяй?! — переспросил я, вылупив глаза…

В договоре все написано! — еще раз повторил он, пытаясь быть твердым.

Я понял, что разговаривать с ним бесполезно. Взял лежащие на столе деньги. Чиркнул в ведомости убогую закорючку. Встал.

Хороших выходных, — облегченно пожелал он мне вслед.

До свидания, — выдохнул я, не обернувшись. Прозвучало это угрожающе.

Ладно! Я исполнил свои обязанности как мог, а на удочку я попался потому, что карась еще… А не рыбак.

Я выбрался из убогого подвала, засыпанного экземой, а солнце все так же продолжало бить в лицо безразлично и беззаботно!

Тебя! — холодно бросил мне Паша. Я весь вечер караулил телефон, а он перехватил звонок по пути на кухню. Не хватало еще, чтобы он узнал Олин голос. Хотя, по ее словам, виделись они раза два…

Сережа? — ласковый шепот послышался в трубке.

Почему ты шепчешь? — спросил я. Если бы Артем никуда не поехал, она бы вообще не позвонила.

Ну, так Венька…

О! Я вообще как-то позабыл о его существовании, да и что мог услышать такой маленький ребенок.

Мы встретимся завтра?

Да… — я все больше надеялся на какую-нибудь подвернувшуюся подругу с ключами.

Тогда так! Я Веньку бабушке сдаю в девять. Где-то в десять я — в Девяткино. Там и встретимся — на платформе, у первого вагона. Угу?

В метро? — не понял я.

Нет. На платформе, — повторила она. — Там электрички ходят. Выходишь из вагона — и сразу платформа…

Хорошо, Оля! Очень хорошо! Надо, наверное, что-то взять? — я не предполагал, что берут в загородную поездку в Петербурге. У нас в М-ске — все просто! Вышел на берег М-ской… И никаких поездок!

Я все приготовлю. Ты же не был в Кавголово! А я была!

Что это за место с головастиковым названием?

Я очень хочу тебя видеть… — опять зашептала она.

А без «видеть»? — вдруг спросил я. Я разрешил себе вольность только в ответ ее вольности. Вольности шепота! Но какого шепота!

Еще больше…

 

Ледяные страсти

 

На перроне было такое количество народа, что я испугался. Как в такой толпе я разыщу Олю? Сделав буквально несколько шагов по направлению движения, услышал ее голос:

Сережа!

Взглядом я попытался отыскать среди прочих ее хорошенькую головку.

Я здесь! — и я увидел, как она помахала мне рукой и двинулась ко мне, расталкивая старушек с рассадой.

Ну, вот и я, — сказала, когда очутилась рядом.

Ну, вот и мы! — уточнил я и поцеловал ее в макушку.

Скоро поезд. Подержи, — она стащила с плеча рюкзачок и, отойдя в сторонку, стала завязывать шнурок на высоких ковбойских сапогах, поставив ногу на… урну.

Пойдем вперед, — позвала меня…

Оделась она по-походному. Синие заправленные в сапоги джинсы, крупной вязки свитер под кожаной коричневой курткой, одинаковой с цветом волос. В этой одежке ей еще больше шел макияж. Темноватые в этот раз губы, подрисованные контуром, подкрашенные ресницы. Клоунские, печальные слезы, о которых знаю только я.

Медленно подползающий поезд вызвал сумятицу на платформе. Старушки подхватили пакеты с торчащей ботвой. Вот бы им мои сигаретные помидоры…

Нас с ней притиснули друг к другу в тамбуре, и от этих прикосновений веяло устаревшей советской эротикой. Я был вынужден обнять Олю раньше, чем планировал. И уж совсем не так, как хотел. Разговаривать было невозможно — каждое твое слово слышал весь тамбур, и поэтому мы только ойкали и хихикали, когда толпа, тесно обжимавшая нас, активизировалась.

Ехать долго? — спросил я ее.

Минут двадцать…

Я дотрагивался до нее осторожно. Злился, когда нас толкали особенно сильно. При людях заниматься прелюдией не хотелось.

А потом мы все-таки, разъединившись, выскочили на платформу.

От озера тянуло прохладой. Оно находилось метрах в ста от платформы. Впереди, по ходу поезда, озеро вообще было с двух сторон от железнодорожной насыпи. Оно было настолько огромным, что противоположный берег его терялся в весенней дымке.

Мы спустились с платформы, пошли вдоль железнодорожного полотна…

Нам туда! — показала Оля в далекие, стоящие плечом к плечу сосны.

А там что? — спросил я, все еще надеясь на какое-то жилище.

Там — ничего! — ответила она. — Но главное — никого!

Это плюс! — отозвался я.

Несомненный! — засмеялась Оля.

Тем временем береговая линия сделалась неровной, тропинка кончилась, и впереди начались бесконечные и непроходимые заросли ивняка. Мы поднялись наверх и пошли по шпалам. Сосны стали ближе, и я заметил, что путь к ним преграждает болото.

Я там тропинку знаю, — хитро сообщила Оля, когда я указал ей на преграду.

Мы подходили к болоту, воздух сделался сырым и холодным. В синеватых тенях сохранились островки потемневшего снега.

Обогнув болото, мы вышли на ярко освещенную, неожиданную поляну. И на этой поляне, окруженной соснами, было тепло.

Тебе нравится? — спросила она, подойдя к самой кромке воды. Солнце било прямо в лицо и нагревало черноту моей куртки.

Как на сцене! — пошутил я. — Вот мы, а вот кулисы, — я обвел руками темные от влаги сосновые стволы. — Только занавеса не хватает…

Нам не нужны зрители, — серьезно сказала Оля. Я обнял ее сзади, и она взяла в холодные руки мои ладони.

Мы оживили дремавшее всю зиму, невостребованное кострище. Я натаскал опавших сосновых веток, и задымило бело и густо. Когда огонь разгорелся, мы сели на бревно, очевидно, лежащее здесь не первый год и отполированное многими туристами.

Ольга скинула куртку, и то же сделал и я. Становилось жарко. Я вспомнил о сигаретах… Достал из кармана пачку.

Здесь? — засомневалась Оля, когда я предложил сигарету ей. — Ладно, давай. Не-не, я от костра, — отбранилась она от протянутой ей зажигалки… Закурив, оправдалась:

От костра вкуснее…

Воцарилась тишина, и, видно, что-то почувствовав в этой тишине, мы побросали в костер недокуренные бычки. Хотя, наверное, дело было не в тишине. Просто здесь нам никто не мешал…

Нет, нет, хороший мой, давай не так, сыро…

В прибрежных камышах, обреченный, плавал ноздреватый лед. Неподалеку от нас, в зарослях ивняка, щебетала птица неизвестной породы. Мы вернулись на бревно, сидели, обнявшись, слушали весну. Смотрели весну… Наше внимание переключилось с друг друга на окружавшие нас красивые вещи…

Говорить было незачем. Все было сказано и сделано уже в предыдущие минуты… Теперь же нам хотелось побыть статистами, и время и место с легкостью позволяли нам насладиться этой ролью…

От костра толчками исходило к нам тепло, рожденное почти невидимым в солнечном свете пламенем. Ольга сидела, набросив на спину крупновязаный свитер, который мешал нам немного раньше. Я поленился надевать даже футболку.

Она вдруг зашевелилась, прогнулась, пролезла мне под руку и положила голову мне на колени. Я погладил ее по плечу, потом по растрепавшимся волосам.

Возвращаться не хочется, — сказала она тихо.

Не хочется, — устало подтвердил я.

Я, наверное, дура, но мне хочется плакать…

Поплачь, — ответил я, очень понимая ее эту фразу. Рукою почувствовал, как она вздохнула.

Сережа, как… — она подбирала слово, — как прекрасно. Но, выходит, по-предательски одновременно…

Она хотела еще что-то говорить, но я прервал ее.

Жизнь многогранна, — произнес я оправдательно (не мог же я обвинять ее в неверности мужу), — как-то так и должно быть… Я раньше писал стихи, — признался я, — там была такая строчка: «Но страдать будет тот, кто достоин страдать»…

Ты действительно так считаешь?

Более чем.

Забавно.

Забавно — что? — не понял я.

Забавно, как ты это коротко сформулировал… Я, наверное, думаю о чем-то подобном довольно часто. Но никак не могла найти подходящих слов.

Дело не в словах («А мое-то дело — в словах», — подумал вдруг)… Дело в чувствах… Точнее, в чувствительности… Я же не идиот, чтобы воспринимать мир однобоко. Говорить — «мир хорош»… Или «не хорош»…

Не идиот, — услышал я и почувствовал, как она там, в коленках, улыбнулась. Я тоже таял, как, последний в этом году, майский лед. Только в моем случае это было не от солнца, а от нежности…

Ты не обижайся, Сереш, но я все про Артемку теперь думаю…

Я не обиделся, но прислушался к ней. Незримый Артемка не вмещался в мои сегодняшние планы.

Вот что я поняла, когда мы с ним около полугода прожили. Я поняла, что выходить замуж надо за того, с кем вдвоем можно… скучать!

Скучать? — удивился я.

Да… Страсти проходят, а остается скука… Если она совместная, из нее и выход ищешь вместе. А когда скука по раздельности…

Мне никогда скучно не было, — возразил я.

Ты никогда и в браке-то не был… Совместная жизнь — это еще не брак. Всегда можно уйти, переждать скуку и вернуться… А потом — страсти, страсти… — она опять улыбнулась. — Я ведь хорошая жена хотя бы потому, что понимаю это.

А мир при этом более многогранен, чем рамки, которые ты для себя поставила…

Ну, как-то так. У нас бы никогда ничего не произошло, если бы не тот разговор на кухне.

Тогда с Берлиным?

Ну да, да… Когда ты Артемку потрепал. Я слышала, что ты хотел ему сказать, лучше, чем он сам. Ты правильно говорил неприятные вещи. И в понимании этого — твоя смелость. Мы вообще — специалисты по зарыванию таланта в денежные знаки.

Вот поэтому меня привлекает Точилин! Хотя он и омерзителен…

На ее плечо села медленная, весенняя муха… Я согнал ее взмахом ладони.

Талант, талант, — пробормотал я, — все говорят о таланте, а я и не знаю, в ком из нас он есть, а в ком его нету…

Сереш! — Она привстала с моих коленей, натянула свитер. — У нас на Моховой был один парнишка. Саша Лесь такой. Его имя и фамилию все произносили одним словом. Когда нам было восемнадцать, ему — двадцать шесть. Как его приняли — я не знаю. Такой, знаешь, добродушный, улыбчивый пенек. Говорили: «Ну что ты, как Сашалесь»… Высшая степень заторможенности! Таланта у него не было вообще! Как… как вот пальм в этом лесу. Или страусов. Но театр он любил, начиная с вешалки. Над ним смеялись, а он молчал и занимался. Знаешь, где он теперь? — она выждала паузу, чтобы произвести наибольшее впечатление. — В театре… кукол! Да! И ему наплевать на бесталанность — своего-то он добился…

Ну и пойду сочинять… этикетки на бутылках! — ухмыльнулся я.

Пиши, дурачок… А что закопать — всегда найдется.

Мы еще помолчали, вглядываясь в водную гладь, освещенную высоким солнцем.

Оль, а расскажи мне про Розина…

Она повела бровью, насторожилась…

Зачем?

Потому, что Розин — противоположность Артема.

Да… Розин… — она встала, подняла с земли прутик, подошла к воде. — Сереш, ему просто было на меня наплевать. Наплевать на мои чувства, которые не относятся к нему. Он любил быстро, ел острое, пил только крепкое… Чай или коньяк — не важно. Словом, мог ударить. Дела делал — мгновенно. В нем было понимание жизни! Он стал эгоистом потому, что разочаровался во всем остальном. Он никогда не восторгался — всегда снисходил.

Я с каким-то мазохистическим восторгом дорисовывал себе черты этого человека. Привлекательный тип! Отвратительный до привлекательности.

А ты?

А что я! — она села на корточки, опустила в воду прутик. — Я устала… Как-то летом принес золотые сережки. «Подарю, — говорит, — если голой на балконе сигарету выкуришь». Хиханьки-хаханьки, а потом смотрю — он серьезно! А у него третий этаж, и народу внизу толпы ходят. Я разделась и пошла! Он со мной. Покурили. Он протягивает сережки, а я коробочку шварк с третьего этажа людям под ноги. А он мне: «Вот за это тебя и люблю!» Нежным ненадолго сделался…

Розин сказал мне об Ольге больше, чем она сама.

Оля достала из рюкзачка термос и бутерброды с колбасой и рыбой. Колбаса случилась сырокопченой. Лоскутки рыбы были ярко-алого цвета.

А, у меня вот что еще есть, — она вынула свернутую в несколько раз полиэтиленовую скатерку.

Потом постелем, — неопределенно произнес я.

Поняв, куда я клоню, промолчала, отложив скатерть в сторонку.

Солнце было еще высоко, когда в воздухе почувствовался вечер. Коротко свистнув, прошел вдалеке железнодорожный состав. Скатерть-самобранка растерзанно отдыхала на возвышении…

А я хотел, чтобы ты раздобыла ключи от подругиной квартиры… — улыбнулся я. Мы сидели, обнявшись, прикрыв голые спины одной на двоих курткой. Сзади дуло, но нам не хотелось одеваться.

Дурачок… — она погладила меня по руке. — У меня нет таких подруг… У меня вообще нет подруг. Есть только приятельницы.

И у меня. У меня тоже нет друзей.

Помолчали, еще теснее прижимаясь друг к другу.

Оль… — хотел задать я вопрос, который мучил меня с самого начала, с первого нашего поцелуя. Прозвучало до того хрипло и неуверенно, что она поняла, о чем речь… Поняла и прикрыла мне рот ладошкой.

Ты хотел спросить, что будет дальше? — мы практически касались лбами.

Я согласно покивал головой.

Я не знаю… — ответила. — Ведь мир многогранен. Так?

Я, например, влюбился в чужую жену…— произнес я осторожно и зажмурился. Произнес признание, наверное, первый раз в жизни! Семнадцатилетние сопли не в счет.

Сереш… — она благодарно сжала мою ладонь. — Не говори о любви. Ладно? Пока хотя бы…

Слова ее были по-своему мудры. Любовь подразумевает под собой еще и ответственность…

Пора одеваться, — грустно сказала она и прижалась ко мне еще крепче.

Олька! — я обнял ее крепко-крепко и не смог сказать того, что чувствовал.

Обратно мы брели, взявшись за руки. И чем дальше отходили от того заповедного места, что показала мне она, тем сильнее сжимал я руку, чтобы не отпустить Олю от себя.

В мире, в котором кроме тебя есть еще масса народу, удержать любимую куда сложнее…

Мы расстались в метро. Провожать ее не стоило. Мало ли удивительных и ненужных встреч подсовывает нам судьба.

Ты позвонишь мне завтра? Я буду ждать.

Конечно. А когда приезжает Артем?

Четвертого…

А завтра… — во мне промелькнула робкая надежда.

Завтра я с Венькой…

Ах да! Я опять забыл про то, что у нее есть сын!

Я медленно шел по своей улице. Идти домой не хотелось. Потому что дом с появлением Паши перестал быть мне домом, логовом — да. Хотя в логове звери зализывают, а не бередят полученные раны.

Теперь у меня была актриса. Но жизнь моя не сделалась слаще — напротив, долги и отсутствие человеческого жилья превратили роман с актрисой в мелодраму с отсутствием перспектив.

Как бы я хотел, чтобы какой-нибудь злополучный трамвай переехал Артема, гуляющего с ребенком. От мысли этой мне вдруг сделалось гадко, но при этом мысль никуда не девалась. Эта единственная мысль, в которой я видел, о ужас, надежду.

Подходя, я поглядел на свое окно. Свет горел, а значит, меня ожидал тесный остаток вечера с Пашей под боком.

Что ж! Мир многогранен!

 

К Полюсам

 

А в последующие дни стало только хуже. Я вдруг начал казнить себя за несостоятельность. Я чувствовал себя воздушным шариком, в котором проделали дырочку, и из дырочки утекает воздух, дающий шару упругость.

Мне везде мерещилась Оля, и все остальные дела вызывали во мне в лучшем случае равнодушие.

Она звонила мне пару раз, но что можно сказать женщине по телефону после того, как пережил с ней один из лучших дней… Беспечной же болтовни не получалось. Мне надо было видеть, чувствовать ее — телефонное оцепенение было вообще ни к чему. Мне были неинтересны последние ее новости, чужды заботы… Мне хотелось вечного Кавголово.

После злополучного инцидента на работе я вообще прекратил разговаривать с Владом. Хмуро получал свои газеты и в компании телеги двигался по своему маршруту.

В перерыве между праздниками я нашел банковское отделение, чтобы снять свои Краснодарские деньги. Не глядя на экран, привычно набрал код. Аккуратная семейная пара, живущая в моей Краснодарской квартире, посылала деньги первого числа каждого месяца.

Денег не было! Это было странно! Может быть, по каким-то причинам, из-за праздников, например, перевод денег задержался? Я бы не стал волноваться, если бы не знал аккуратность моих съемщиков. Так или иначе — денег не было.

Вечером я набрал свой краснодарский номер. После долгих щелчков услышал гудки. Они кажутся особенно длинными тогда, когда не ожидаешь ответа. Ответа не было! Я положил трубку. В конце концов, семейная пара не должна сидеть возле телефона, ожидая моего звонка. Да и телефон матери Юрки — временного хозяина квартиры — у меня был.

Я начал беспокоиться. Не за семейную пару, на них мне было плевать! Я начал беспокоиться за свои деньги! Дальше — через запятую: честь и совесть.

Набрал номер.

Юру? — переспросил глухой женский голос… Мама?

Юру, Юру! — заторопил ее я.

Юрочка…

В трубке что-то завозилось.

Да!

Юрка! Это Стеклов…

Ну, слава Богу! — чему-то обрадовался он. — Я тебе в М-ск не могу дозвониться…

Мои подозрения как-то нехорошо оправдывались.

Я в Питере!

Ого! А я-то думаю… В общем, я тебе весь апрель звонил — хотел сказать. Мы с Натальей разбежались…

Дальше я почти ничего не слышал. После этих слов все стало понятно. И в первую очередь то, что я взял на себя непосильные обязательства. Деньги Артема ушли Югину! Просить их обратно — ниже любого достоинства.

Как приедешь — ключи у меня…

Я что-то вяло отвечал.

Хорошо ты устроился, — напоследок заметил Юрка.

Тебе бы так!

Я чувствовал себя приговоренным к смерти. И самое главное — мне вдруг стало стыдно! Стыдно за мои литературные попытки, хотя сейчас я заменил бы их словом «потуги». Стоило ли тужиться не для того, чтобы родить живое, а только лишь чтобы исторгнуть из себя чужеродное. Распрощаться с глупыми, ой какими глупыми, мечтами.

Я закурил, приоткрыв дверцу балкона. Паши, к счастью, не было. Только его мне сейчас не хватало для полного несчастья.

От стыда кожа под волосами горела. Не кожа — шапка! «Пиши, дурачок!» — вспомнил я Ольгину фразу…

Ум-м, — замычал я, стесняясь этого и не обладая мужеством сдержаться. Закурил вторую.

Думай… Думай! — бормотал себе я, ходил кругами по комнате, соря пеплом в растопырившие зеленые лапы помидоры. Если я задевал рукой один из листиков, помидорная ботва начинала покачиваться, как будто бы кивая…

На черный день у меня оставалась еще гитара. Хотя говорят, что проще продать свою жену. Но жены не было, и мне не с чем было сравнивать. Паша что-то говорил насчет Эдика…

Паша вернулся поздно. Наши отношения, охлажденные историей с Верой, так и оставались прохладными.

Паша, — обратился я к нему, когда он только вернулся. Сел на кровать, поставил на пол пакет с какой-то снедью, — дай мне телефон Эдика!

Он холодно фыркнул:

Что вдруг?

Он хотел гитару?

Ну, хотел…

Ну вот.

Он как-то недобро посмотрел на меня, встал. Взял со стола записнушку:

Пиши…

Телефонный Эдик оказался еще хуже Эдика живого.

Я же карась… — сдержанно ответил он, когда я объяснил ему свой звонок.

Я не знал, как солгать ему, что это не так. Потом ответил:

Я тебе просто предлагаю инструмент. Паша сказал, что ты хотел купить…

Ну, допустим. Сколько?

Я назвал ценник, отпилив от него третью часть реальной стоимости. Вдогонку посулил бесплатный чехол.

Смеешься? — с издевкой произнес он. А я — я принялся ему что-то объяснять… Зачем?

Его логика мне была ясна. Если после такой ссоры ему звонит кто-то из обидевших с предложением, значит, этому кому-то очень срочно нужны деньги. Если ему срочно нужны деньги — предложение можно принять, когда цена станет смешной.

Сколько ты дашь? — обессилел я. Пресмыкаться перед Эдиком мне надоело.

Баксов двести…

Твою мать! Баксов двести — это и есть та сумма, которую я откусил. Подавился своим же куском!

Ну ты и урод, — только и смог произнести я. И повесить трубку.

Возвращаясь в комнату, я споткнулся о пакет с едой, так и оставленный Пашей посреди комнаты.

Споткнувшись — выругался. И злобно произнес, обращаясь как бы не к Паше:

Убирать надо…

Он посмотрел на меня искоса, ничего не ответив.

Назавтра ничего не изменилось. Нести инструмент в скупку я не хотел — деньги, полученные там, вряд ли оказались бы много больше тех, что предложил Эдик. К тому же, временные рамки реализации были неопределенными. Я тонул, чувствуя себя тем, что, по поговорке, вообще-то никогда этого не делает.

Когда вся страна отмечала День Победы, я испытывал горечь поражения. К Великой Войне, к счастью, это никак не относилось. Десятого Оля играла спектакль. После него мы договорились встретиться. Оля была единственным живым человеком, которого мне хотелось видеть. Только она способна уберечь меня от проблем. Вернее, мне казалось, что с ней я забуду о проблемах. Пусть даже на время. О том, что проблемы надо решать, а не бежать от них, я как-то не думал.

После четырех или пяти дней холодного ветра и мрачных, почти снеговых туч опять наступило тепло. Неподвижный воздух наполнился юным запахом зелени. Пускай даже сама зелень проступала лишь горсткой листьев с цветочками мать-и-мачехи возле канализационных люков и едва уловимой дымкой на немногочисленных в центре города кронах деревьев.

Мне не терпелось. Я ходил по освещенной комнате, курил больше обычного, попытался что-то писать, но рука выводила «ОляОляОляОльга» с замысловатыми вензелечками. К имени присовокуплялись изображения губ, глаз… клоунских слез… Купленные мною краски так и оставались нетронутыми в ящике стола.

На спектакль я не попадал. Мы как-то не подумали о проходках, не было возможности встретиться, а билет я не купил… Притом, что, помимо денег, не было еще и настроения.

Около шести, а оставалось еще часа два — не меньше, я был готов. Оделся по моде. Моду в этом году диктовал себе я сам. Зимой — телогрейка… Сейчас — приобретенная еще в марте джинсовая светло-голубая куртка с удобными карманами для паспорта и пачки сигарет.

Закрыл входную дверь, спустился по холодной даже в это время года лестнице. И пошел к театру пешком, с полуулыбкой вспомнив мое первое путешествие.

Наглотавшись Достоевского, я был уверен, что таких дней в Петербурге нет. Мне казалось, что дождливая, расхлябанная весна сразу переходит в жаркое, раскольниковское лето с пылью и духотой. Пожив здесь — стал подозревать, что что-то подобное сегодняшнему дню вполне вероятно. Но прожить в нем — в таком восхитительном дне — этого мне еще не выпадало.

Фонтанка была голубой и ослепительной. Как будто бы с весной воды очистились, и река, сбросив старую кожу, вылиняла и помолодела. Так проходят нестрашные ожоги — на смену дряблой, наполненной буроватой жидкостью болячке приходит младенческая розовость. Розовость в случае с Фонтанкой была окрашена в голубые оттенки.

На Аничковом мосту, тягаясь ослепительностью с Фонтанкой, фланировали длинноногие красавицы. Человек-бутерброд, закованный в фанерные щиты с рекламой, зазывал прокатиться «по рекам и каналам» в хрипящий и невнятный громкоговоритель.

Когда я свернул с Невского на набережную, стало потише. Большая часть грациозных женских созданий достается главному проспекту. Так и должно быть.

По реке то и дело, качаясь на воде, как пустые мыльницы, проходили теплоходы с беспечными, восторженными пассажирами. С одного из них доносилась громкая, веселящая музыка, и я подумал, что таким дням вообще идет торжественность, не чуждая веселью. Ах, если бы все не так! Если бы жизнь была чуть менее многогранна. Если бы я не поторопился, и брошенные на ветер и волны слова так и остались бы там, ожидая своего часа. Если бы незнакомая мне машина уже не конвертировала бы деньги Артема в мои, те самые, слова, за которые я не могу расплатиться.

Все, что я просил сейчас — немного беззаботности! Капля немецкой крови, столкнувшись с несвойственной ей торопливостью, не смогла удержать меня от необдуманного шага. И об этом я тоже пытался не думать! Как об известной обезьяне, показывающей миру свои седалищные мозоли!

Я долго сидел на скамейке в скверике, неподалеку от театра. Съел мороженое, выкурил несколько сигарет. Пары на соседних скамейках сменяли друг друга. Молодые и… да! — беззаботные. Наверняка без… работные. Студенты, как будто… Одни пили пиво, другие ворковали и нестрастно целовались. Все страсти у них еще впереди, и это вроде бы само собой разумеется. А когда страсти позади? Это мудрость или… старость? А?

Вот так я размышлял, пока не пришло время. Я встал, отряхнул с джинсов сигаретный пепел. Пора!

Появилась она рано. Одна! Торопливо оглянулась в мою сторону, показала рукой: «Иди».

Я вышел за ограду, медленно пошел по тротуару. Она догнала меня и выдохнула:

Пойдем… — быстрыми шагами мы стали удаляться еще дальше по Фонтанке. — Пойдем, пойдем, — торопила она, — сейчас наши начнут выходить…

И стрелять в спину, — пошутил я.

Ну, — говорит…

Когда мы отошли достаточно далеко, она замедлила шаг.

Ну, куда? — спросила…

Ты же обещала показать мне Калинкин мост…

Далековато, — странно ответила Оля. В ее голосе слышалось плохо скрываемое недовольство.

Хочешь на крышу? — вдруг загорелась она. — Хочешь?

А можно?

Ну, я же предлагаю…

Мы шли молча. Вернее, мы обменивались информацией, а не беседовали. Я относил это к тому, что мы наметили цель. И молча идем к ней, не размениваясь на разговоры.

Мы перешли мост, прошли квартал, свернули в желтую подворотню. Остановились возле металлической двери с кодовым замком. Дверь была приварена так небрежно, что уродовала даже этот грязный, асфальтовый двор.

Это Точилин нашел… — объясняла она, подбирая код. Потом распахнула дверь в полутемный подъезд.

Пыльно затопала кроссовками вверх по лестнице.

Подержи, — на последнем этаже она протянула мне сумку. В потолке последнего этажа оказался люк, к которому вела тонкая лесенка. Оля уцепилась за перила, поднялась на пару ступенек и откинула деревянную дверцу.

Из отверстия посыпалась известка и хлынул свет.

Фу! — отплевывалась Ольга, и уже мне: — Лезь.

Из тесного чердака мы ступили на загрохотавшую под ногами крышу.

Это была не очень высокая крыша. В одну сторону с нее были видны только соседние дома и немного куполов, но с другой, с другой перед нами распласталась своими изгибами Фонтанка.

Я поставил ее сумочку на теплое железо. Сел сам, доставая сигареты… Протянул ей.

Вон театр, — сказала она, прикуривая.

А вон Никольский собор, — показал я свои знания.

Мы курили и молчали, а я почему-то не мог ее поцеловать. Хотя десять дней назад мы были гораздо ближе.

Как спектакль? — спросил я ее.

Да как тебе сказать… Обычный. Когда их много — это становится работой. Сегодня — отработала нормально. Завтра — хуже, послезавтра — лучше. Так-то, Сереш…

Я скучал, — вставил я, чтобы как-то сократить дистанцию до поцелуев.

А мне некогда было («Скучать или вообще?» — подумал я). У Веньки сопли пузырями, Артемка рыбы привез. Два дня чистила — до сих пор не проходит! — и она протянула мне руку вверх ладонью. На пальцах виднелись чуть схватившиеся корочкой царапины.

Пройдет, — ободрил ее я. — Иди ко мне…

Оля сжалась и полезла ко мне подмышку. И даже когда стало теснее, я ощущал ее непонятный мне холод. Из движений ее исчезла теплая гибкость.

Ее грудь оказалась у меня прямо под ладонью. Оставалось приблизить ладонь на несколько сантиметров. Потом сжать посильнее. Потом… Никогда бы не подумал, что несколько сантиметров могут оказаться преградой. Я же не прыгун в высоту. Я немного отстранился. Взял в ладонь ее красивое лицо. Посмотрел в глаза, не увидев на щеках знакомых клоунских слез. И наконец поцеловал. Еще раз…

Как будто плескал ей на лицо воду, чтобы разбудить.

Она ответила. Сначала неуверенно, мягко, пробуя на вкус перспективу… Потом мягкость исчезла. А потом я уже не задавал вопросов.

Здесь могут быть другие… — через поцелуй добавила: — романтики, — свободной рукой она махнула в сторону дверцы.

Пусть видят, — сказал я что-то ужасное, такое, что любила она… Стоять на балконе Розина… Чтобы все… Глядели… На ее наготу.

И в подтверждение этому сама помогла мне с пуговицами…

Оля елозила попой по крыше, натягивая джинсы. Я — только застегнулся.

Внизу, там, где не было неба, по углам ожили прятавшиеся весь день сумерки. Нагретая за день, крыша с неохотой отдавала свое тепло.

Натянутые провода разлиновывали небо.

Она вдруг спросила, сосредоточенно опустив глаза, как если бы вопрос давался ей с трудом:

Спускаемся?

По крыше, утробно курлыкая и царапая коготками, бродил голубь. Увидев какое-то резкое движение с нашей стороны — захлопал крыльями.

Взлетаем… — предложил я, указывая на удаляющуюся птицу.

Нет, Сереш… Спускаемся, — во фразе был нехороший подтекст, которому я не хотел верить. В этом смысле я был для нее своего рода Станиславским!

Мы полезли вниз. Я угодливо подставил ей объятия, спустившись по лесенке первым.

Я сама… — отреагировала.

Мы шли по ступенькам вниз. Четвертый этаж… Третий… Первый… Подвал. Ад! Увлекся… Металлическая дверь первого этажа выпустила нас на улицу.

Я не знал, что мне делать, понимая, что веселить Олю бессмысленно. Мне некуда было девать руки, и я спрятал их в карманы джинсов. Там рукам было тесно, и тогда я прикурил ненужную сигарету.

Молчание тяготило, а к тому же я понимал, о чем говорит такое молчание.

На мосту через Фонтанку она вдруг остановилась. Долго смотрела на очередной прогулочный теплоходик, опершись руками о перила моста. С теплохода, исчезающего прямо под нами под мостом, доносился смех.

Какие счастливые люди, да? — сказала, доверчиво наклонив голову. Она так и не поправила прическу, и спутанные волосы делали ее лицо подростковым… Я поправил ладонью ее челку. Положил руку ей на плечо:

Счастливые, да…

Ну, пойдем, пойдем… Меня ребенок ждет…

«Ах да, у тебя ребенок», — чуть не сказал я. Не сказал только потому, что сегодня-то про ребенка я помнил. И что самое обескураживающее — сегодня, в отличие от предыдущей встречи, она тоже про него помнила.

В метро было пусто. Напраздновавшийся народ не вылезал из домов в последний вечер праздников, предпочитая готовиться к рабочей неделе.

Мы спустились по эскалатору, сделав несколько шагов, остановились в сторонке. Ехать нам надо было в разные стороны.

Она помялась, видимо, подбирая слова прощания.

Прости меня… — прошептала. Заменив слова прощания на… слова прощения, — Наверное, больше говорить нечего? — и улыбнулась так жалко.

У меня поплыло в глазах. Мир на несколько мгновений покачнулся, как палуба того самого теплохода, где плыли сейчас окруженные ласковой водой, счастливые люди. Когда качка исчезла, уступив место тошноте, я услышал себя:

Наверное, нечего… Я все же хотел, чтоб ты знала…

Она опять, как и тогда в Кавголово, прикрыла мне рот рукой. Вернее, остановила меня, приложив к губам два пальца и навесив на губы невидимый замочек.

Не надо, Сереш, говорить о том, о чем потом будешь жалеть…

Мне хотелось кричать. Задать вопрос всем — полупустому вестибюлю, редким пассажирам, ей: «Почему?»… И не делал я это по одной только причине — ответ я знал! Я знал ответ на вопрос «чем это кончится?» еще тогда — в скверике больницы, когда поцеловал Ольгу впервые. Я просто не задавался другим вопросом, куда более важным — «сколько это продлится?».

Чтобы сохранить достоинство, надо было уйти! Но так невозможно было оторваться от ее лица и глаз. И теперь недоступных, как створки навсегда сомкнувшейся раковины, губ. И к черту несуществующие, придуманные мною, клоунские слезы…

Ну, все? — к счастью, она замкнула мои слова и спокойно могла говорить сама.

Я кивнул.

Она сделала шаг назад, развернулась… Пошла, не оборачиваясь. Я только сейчас заметил, какая у нее гордая осанка. С такой осанкой даже врать проще…

Деревянными пальцами я достал сигарету. Потом вспомнил, где я. Убрал сигарету в пачку фильтром вниз. У Кати была такая примета — если такую сигарету выкурить последней и загадать желание… Желание я бы загадал, но до последней сигареты в этой едва начатой пачке было еще далеко!

 

Под страхом жизни

 

Долги никуда не делись. Я стал понимать, что без Краснодарской квартиры мне не протянуть. Вернее, протянуть, но ноги.

Работа давалась мне все труднее. К весу газет теперь прибавилось еще одно — не менее тяжелое бремя. И даже когда газеты кончались — тяжелые мысли — нет! Я волочил домой ноги и этот, не менее энергозатратный, груз.

Капля немецкой крови не давала мне уйти в алкоголь. Даже просто крепко выпить и отпраздновать поражение. Хоть что-то в этой жизни должно быть упорядоченно — даже если это череда несчастий.

Труднее всего было думать об Оле. Вернее, не думать о ней — вот что было труднее всего. Несколько дней после злополучной встречи я ждал звонка. Вечерами сидел, как пес — но не под дверью — у телефона. Надеялся, что она вдруг придет. Понимал, как это глупо, и продолжал надеяться.

С Пашей я вообще не разговаривал. Обмолвился в раздражении, что съеду недели через две. Он только кивнул. Наверное, следовало бы переехать на раскладушку, но я не знал, как ему об этом сказать. А тем временем подходил день зарплаты.

На вторую половину праздников Влад вообще куда-то уехал. Дама, меня на работу принимавшая, сказала, что деньгами заведует только он.

Когда он появился, с легким загаром, отчего его экземные пятна стали еще заметнее, хмурые утренние работники оживились. Получив подтверждение о наличии денег — загалдели. Я же — напрягся. Я подсчитал все рабочие часы и минуты. Я подготовился, если надо, отразить любое его покушение на мои копейки.

Вечером он вызвал меня одним из первых. Когда я вошел, он курил в кабинете. До этого я не замечал за ним таких вольностей.

Здрасьте… — неприязненно произнес я и сел.

Вместо ответа он протянул мне ведомость. Напротив фамилии — сумма. Вся! Верно рассчитанная и мной, и моим руководством… Рукоблудством.

Сергей… Как бы это еще не все…— оговорился Влад, опять пряча глаза.

Вычеты? — издевательски спросил я.

Как бы не сработались… — вдруг произнес он, и я не сразу понял, что он имеет в виду.

Это как? — я даже привстал.

Он напрягся, словно бы в ожидании удара.

Понтов как бы до… — ну, в общем, почти по пояс. И он длинно и отвратительно сплюнул в пепельницу. Потом, поняв, что дал слабину — поправился:

И работаете медленно.

Теперь я понял, почему вошел в кабинет в первых рядах. Если что — за стеной сидела целая свора его опричников.

Что-либо опротестовывать было незачем. Говорят, беда не приходит одна. В моем случае их пришла целая стая, этих бед. Причем стая не благородных волков, а отвратительно тявкающих собачонок.

Я молча расписался в ведомости. Сгреб деньги, лежащие на столе, в карман. Сказал, глядя Владу в его поганую, заразную физиономию:

Рыло бы тебе набить, урод…

Сева! — громко, с подвизгиванием, выкрикнул он. На пороге появился заячьегубый… — Заходи…

Я встал и вышел. Не глядя на сидевших, бывших теперь, коллег, прошел по коридору. Открыл подвальную дверь…

Первый этаж… Второй… Пятый… Ад! Я увлекся.

Из подвала попал сразу на улицу.

Капля немецкой потерпела сокрушительное поражение. День Победы таким образом коснулся меня вплотную, хоть и запоздал почти на неделю…

Последнего гуся можно было резать… Теперь я не смогу отдать Артему и половины всех денег.

Сегодня Карповка текла в кафе… То есть я шел по ее течению и, что называется, уткнулся. В неожиданной солнечным днем полутьме было прохладно. Из динамиков негромко, но навязчиво, словоблудил Хиль… «Тро-ло-ло-лоло-лол-лол-лоло». Хиль! Хи-хиль… Хи-хи-хиль…

На дне графинчика нелепо плескались заказанные мною сто граммов водки. Зачем так усложнять, когда можно налить в обычную рюмку? Я бы не обиделся!

Сейчас закончится Хиль и начнется Лесь… — отвлеченно подумал я. По радио будут передавать спектакль кукольного театра. Хиль! Лесь! Гнусь! — звучит привлекательно!

Я налил из графинчика, выпил и задумался.

«Надо уезжать, — думал я. — Как-то сказать все Артему, собрать вещички и валить в солнечное и жаркое сейчас болото М-ска, где уже отцвела вишня. Постыдно истраченные деньги — сомнительная дорога к славе. Дождаться выхода книги и бежать».

Оля — вот фактор, ломающий мою схему. Как меняется все в течение нескольких дней! Несколько дней назад я был с ней так близко, ближе некуда, и вот теперь готов отдать все что угодно за возможность увидеть ее краем глаза. Уехать — значит потерять любую возможность свидания. Уехать — может быть, навсегда! А какое неприятное слово — «навсегда»! Скажи мне в свое время, что я навсегда, например, покину школу… Вроде естественно. А на деле — все же неприятно! Бороться? Зная, что при любом исходе борьбы напорешься непременно? На вопрос «кто виноват?» ответ у меня был. А вот на извечный второй…

Югин просил позвонить ему недельки через три — стало быть, осталось менее недели. Деньги на это время у меня были… Устраиваться куда-то сейчас не имело ни смысла, ни возможности. Я вернусь, когда сдам Краснодарскую квартиру… Хотя без тех накоплений, что образовались за время работы с Осой, это будет сделать сложнее. Возвращение может затянуться!

За это время Оля с Артемом могут сделать еще одного малыша или малышку! У, глупость какая.

«Забудь», — приказывал я себе, забыв о том, что легче поддаюсь просьбам, а не приказам. «Забудь», — просил я… И не мог… Никак не мог этого сделать. Потому что даже весенний воздух в этом городе сделался неотделим от моего короткого, как хвост добермана, счастья.

Я долил остатки, выплеснул в рот. Закурил… Иногда водка действует как хорошее успокоительное… Если выпить достаточно. И я попросил повторить!

Мир многогранен! Ощущение катастрофы и щемящее чувство одиночества усилилось алкоголем, но тот же алкоголь добавил этим ощущениям непонятную полноту и даже какую-то сладость. По однажды сформулированному Катей сценарию: «Сделай еще больнее — тогда хорошо будет».

А вот дома меня ждал сюрприз!

Уже войдя в квартиру, я услышал шумящих в нашей комнате гостей. Судя по голосам — их было несколько.

Я открыл дверь в комнату. Ага! У Паши гостили Супрун с Татьяной. Пришли, причем недавно. На столе гостила только что начатая бутылка вина. Девственная вторая примостилась рядом.

Зная, что будет так, я, наверное бы, погулял подольше… Посидел бы еще где-нибудь, смакуя мечты и отплевываясь от реальности. Отступать, однако, было некуда, и я произнес:

Привет…

Здорово… — развязно ответил Супрун. Паша промолчал. Татьяна посмотрела на меня из-под шапки волос. Потом официально выдавила:

Привет, Сергей.

— …ну и короче! — продолжил Слава прерванный с моим приходом монолог, — они притащили на выступление отбойный молоток… И врубили его на весь зал!

В комбик? — пошутил Паша…

Не важно… Вот это был полный панк. Народ повалил из зала… Полный сюр!

А ты? — вставила Татьяна.

Я? Я нет… Такой сюр!

Понятно! Если не умеем играть — пользуем отбойный молоток! Сойдет за панк… Или за сюр?

Я чувствовал себя не к месту. За стол, что показательно, меня никто не приглашал… Ладно Супрун. Симпатий в мой адрес от него я и не ожидал. От Паши — тем более. Но ведь Татьяна всегда была на моей стороне. Я, признаться, думал, что ей приятен.

Супрун разлил в чашки вино. Порожняя бутылка отправилась под стол, встретившись там с какой-то подругой, нежно звякнула. Значит, все-таки сидят уже какое-то время…

В такую ситуацию я попал впервые. Мне просто некуда было себя деть… Разве что под рассказы Супруна почитать в уголке…

Они выпили! Потом скопом закурили, стряхивая пепел в блюдечко. И молчали! Молчали потому, что думали обо мне!

Сергей! — наконец прервала эту неприятную паузу Татьяна. И тут я подумал, что они ждали меня! Может быть, подсознательно, хотя Татьяна наверняка шла сюда именно за этим!

Я повернулся к ней.

С Веркой-то некрасиво получилось, а? — она с вызовом сощурила на меня темные глаза.

Почему? — занял я неловкую оборону.

Я думала, она тебе нравится! — наступала Татьяна, распаленная еще и моим несогласием.

Она мне нравится! — подтвердил я. Тем более что и не лгал.

И ты… — она надула щеки и сделала это так нелепо, что я усмехнулся.

А что ты хотела? — спросил я издевательски. — Ты хотела сестру пристроить? Тебе показалось, что я для этого гожусь?

Это был алкоголь. В нормальном состоянии я бы этого никогда не сказал.

Супрун и Паша проморгали секунду. Зачарованные спором, не уследили за Татьяной всего чуть-чуть…

Она поднялась из-за стола. Не поднялась даже — прыгнула. Неловко замахнулась обеими руками и влепила мне подряд две, слева и справа, пощечины. И если первая пришлась аккуратно в мякоть щеки, вторая удалась хуже. Татьянины ногти прошлись по скуле, оцарапав кожу.

Я не знаю, как это получилось… Алкоголь или чувство несправедливости оказались на первом плане. Скорее всего — и то, и другое.

Я неожиданно для себя выбросил правую руку и тыльной стороной ладони ткнул Татьяну в лицо. Больно ей не было — это был охлаждающий удар. Но все дальнейшее можно было предположить с большой долей вероятности.

Ах, ты… — бросился на меня со своего места Паша…

Я сделал несколько шагов к окну, наблюдая еще и за Супруном. Мы были разделены столом, и Супрун не мог броситься на меня так сразу. Но он тоже, опрокидывая полную бутылку, бросился помогать Паше.

С ними двоими мне было не справиться, хотя по отдельности только Паша представлял для меня какую-то опасность.

Отступать было больше некуда… Я искал глазами то, чем я мог бы себя защитить.

Все это продолжалось долю секунды.

Паша бросился на меня с кулаками, прикрыв по-боксерски голову.

Руки коротки… — прокомментировал я с ухмылкой, скользнув кулаком по его челюсти. Супрун неловко мялся рядом. А меня охватил отчаянный азарт. Когда Паша разбил мне губу, ухмыляться стало больнее.

Загремела посуда. Мы с Пашей лежали на полу, нанося друг другу несильные, некуда было размахнуться, удары. Супрун, а это именно он сбил меня с ног, пытался поймать мои руки. Сверху на меня посыпалось что-то мягкое. «Земля! — догадался я. — Земля из-под помидоров!»

Когда они меня поприжали, я хохотал. Сделать большего они не могли. Не бить же меня, лежащего и обездвиженного.

Отпусти его, — посоветовал Супрун.

Паша перекинул через меня ногу, встал. На его руке проступила кровь.

«Моя», — подумал я отвлеченно, не прекращая смеха.

Да это истерика, — убежденно проговорил Супрун. Тем самым говоря, что ничего, мол, страшного…

Донжуаны… — проговорил я, успокаиваясь.

Ободренный успехом, Супрун подался ко мне. Паша остановил его жестом.

Да его просто надо вывести отсюда! — продолжал Слава. Ноты в его голосе были трусливо-высокими.

Я поднялся. Потрогал пальцами разбитую губу. Отряхнул волосы от насыпавшейся в них земли. Вообще-то хорошо! Обычно, если земля на тебя сыпется сверху, отряхиваться уже незачем!

Завтра я вещи заберу! — спокойно сказал я Паше. — А ключи — на тумбочке оставлю… Я тебе ничего не должен? — добавил я с презрением. Он-то мне — еще две недели!

Нет… — пробормотал Паша. До него, кажется, начало что-то доходить… По поводу справедливости случившегося выше.

Таня, — обратился я к притихшей зачинщице, — зря ты так… А меня извини — я случайно. Не хотел я!

Супрун, словно бы ограждая девушку от моих слов, встал между нами, попытался ее приобнять…

Да убери ты свои руки! — вдруг взорвалась она. Вскочила, стряхивая бесценную супруновскую длань со своего плеча, и направилась в коридор.

Съели… — устало заключил я и направился за нею.

Уходили мы порознь. Она — торопливо одеваясь, что-то несущественное опрокидывая, рывком сдирая с вешалки легкую куртку, хлопая дверью… Я — скорее вяло. Куда я пойду — я не знал. Знал я только, что это не будет местом, где можно зализать раны… Если же не зализать — разбередить! Посередине я не умею.

Я не умею много чего, думал я, спускаясь по лестнице. Я не умею жить спокойно и влюбляться взаимно. Я не умею быть скромным, когда надо быть скромным, и легким, когда… Да что там! Почему-то мне все время достаются, одно за другим, поражения. Но тогда не я ли сам виноват во всем этом? Я намеренно создал хаос в своей жизни! Чего же я ожидал?

Татьяна ждала меня внизу! Это было даже не сюрпризом, потому как какой же сюрприз в том, что какая-то часть жителей Петербурга до сих пор существует по Достоевскому? Тем более — таких, как Татьяна…

К моему удивлению она всхлипывала.

Ну что? — пройти мимо нее возможности не было.

Извини, — она пошмыгала носом. Тушь с ее ресниц стекала по щекам грязными серыми дорожками.

Да ладно… — миролюбиво ответил я.

На, вытри, — указав глазами на разбитую губу, она достала из сумочки бумажный платок, протянула мне.

Спасибо…

Ты куда сейчас?

Я не знаю.

Сквозь слезы прорвался смешок:

И я не знаю… Пойдем выпьем куда-нибудь? Деньги есть.

Тебе уже хватит.

Не учи меня жить…

И не пытаюсь, — я вдруг вспомнил, что Татьянины проблемы для меня сейчас — это слишком. Будь она хоть трижды привлекательна и хороша собой, но на сегодня мне хватит.

Не пойдешь?

Нет! — я стоял на своем.

Ну, тогда хоть проводи меня, а?

Оказалось, что жила Татьяна довольно близко. Минут двадцать пешком для такого огромного города — всего ничего.

Какая чудесная ночь! — восхищалась Татьяна довольно театрально, хотя и была права. После нашего насквозь прокуренного логова любая ночь покажется чудесной. Театральности же ей, наверное, не хватало на работе. Работающая в театре Ольга оставляла свою театральность за кулисами, как ненужные декорации.

Я шел с ней рядом, вяло соглашаясь с ее восторгами. Мне хотелось спать.

Давай купим пива? — очарование ночи в ней было неотделимо от алкогольного очарования.

Я не хочу.

А я куплю, — и она ускорила шаги в сторону светящейся ночной лавки. Я даже не стал ее догонять. Потом ждал ее на улице, глядя сквозь стекло, как Татьяна расплачивается. Потом, с неприязнью, глядя, как она открывает…

Глотнув пива, Татьяна еще больше расчувствовалась.

А ты дурак, Стеклов! Хоть и не дурак. Ты что думаешь, я свою сестру под каждого встречного подкладываю?

Я так не думаю…

Она в тебя влюбилась — я Верку такой никогда не видела. Аж похорошела!

Тань… — я помолчал, подбирая слова. — Мне неприятно об этом.

Хы! — она отняла губы от бутылки. — И она говорит «не лезь»! Ты бы хоть ей позвонил!

Зачем?

Да… — она призадумалась. Сделала бы она это немного раньше — там, у Паши.

Я уезжаю, — наконец вымолвил я после долгих раздумий. Озвученное, желание превращалось в подобие факта.

Куда? — дурацкий вопрос.

Домой, — я вдруг почувствовал, как срывается голос. Не ожидал.

Домой? — переспросила она. А я вдруг разоткровенничался:

Не получилось у меня, Тань… Из М-ска идея попасть в Питер казалась замечательной… А вышло все вот как. Меня сегодня с работы поперли.

За что? — удивилась она.

За длинный язык («А в сущности — за короткий. За то, что свою правоту выражал односложно и невежливо!» — подумал я)…

Да у нас у всех… Вон Супрун вообще языком асфальт подметает.

«Вот и намел мусора в голову», — чуть не сказал я.

В общем — поеду, — мне тяжело было это произносить, но таким образом я убеждал себя, не ее…

Мы пришли! — внезапно остановилась она. Я и не заметил, как пролетело время.

Ну пока, — она привстала на цыпочки и поцеловала меня, обдав кислым пивным перегаром. — А Верке позвони, попрощаться. Я ничего ей не скажу… Телефон знаешь?

Я продиктовал всплывший в памяти номер. Для ненужных вещей моя голова очень вместительна.

Ну ладно… — подобрела она. Поставила пустую бутылку на асфальт. Скрылась в тени арки…

А я пошел обратно. Не ходить же всю ночь в бесполезных поисках ночлега.

В комнате было темно и страшно накурено. Паша спал на раскладушке, завернувшись с головой в одеяло.

Я открыл балкон. Постоял, слушая редкие звуки, доносившиеся с улицы. Погладил шероховатый, со сколотой там и тут краской, пустой подоконник, где теперь не было моих прокуренных помидоров. Ну а что — любовь прошла, вот они и завяли…

Неприятно защекотало в глазах, и к горлу приплыл непрошенный комок. Впору было унывать, потому что уже ничего нельзя было сделать!

 

Гость в горле

 

Проснулся я рано и решительно. На мое пробуждение Паша отреагировал тем, что перевернулся на другой бок.

Нужно было куда-то уходить! Есть пара телефонов. Если нет… Не надо так думать, можно накаркать!

Прибрав кровать, я бросился звонить. И за пять минут решил для себя все проблемы: ночевать мне пока негде. Один телефон не отвечал, по-другому сонно сказали, что Володя здесь давно не живет. Это еще хорошо, что сегодня суббота, и мои сомнения рассеялись, не дожидаясь вечера. Оставалось только позвонить Артему! Боже упаси! Хотя он, наверное, нашел бы что-нибудь… Артем! У меня же есть еще одна записнушка, которую он мне подарил в больнице.

«Он ушел, весь широкоплечий и интригующий… с упругим, как грудь его жены, кошельком», — прочел я свои впечатления, записанные тогда в больнице. При любом воспоминании об Ольге у меня возникало ощущение, что мне в сердце вставляли иглу! Эта же запись — туча игл! Тогда я еще не знал, что грудь у Ольги не такая уж и упругая. Хотя это обстоятельство ничего не меняло. Природная внимательность позволяла мне написать целое эссе о ее груди… А что толку?

Сладко поскорбев над записью, я нашел, казалось бы, ненужный, и оттого записанный даже без имени, телефон.

Миша? — спросил я, услышав недовольное «алле» в трубке.

Ну! — судя по голосу, по случаю субботы Миша причалил в алкогольную гавань.

Слушай! Это Сергей… Мы с тобой в больнице…

А-а, — оживился он. А я брякнул, пропуская объяснения:

Можно у тебя переночевать?

Так утро же… — с испугом произнес он. В том смысле, что вдруг не утро.

Я знаю, — из последних сил усмехнулся я.

Он долго молчал, соображая.

Ну, приезжай, разберемся… — и, не спрашивая лишнего, продиктовал адрес.

Хоть что-то… В понедельник — контрольный звонок Югину. Мне хотелось надеяться, что к понедельнику все решится хотя бы с этим.

А Артему все равно надо было позвонить. Сообщить, куда я делся… Ладно — это можно сделать и вечером.

Я с сожалением принялся собирать пожитки. Заметил, как разросся мой гардероб за эти почти три месяца. Барахло едва влезало в дорожную сумку. Собравшись — я огляделся. Вот оно, пристанище, которое я покидал. Без меня в нем ничего не изменится. Может быть, накурено будет немного больше обычного. Да и порядка будет гораздо меньше. Но те же, а теперь с каждым днем более ласковые и теплые, солнечные лучи будут проникать в эту комнату на рассвете. Тот же воздух будет наполнять комнату, если вдруг немного приоткрыть балкон. Если бы комната была одушевлена, она бы любила меня за чистоту и относительную тишину. Пока не пришли вот эти… и не сломали наше единодушие. Уничтожив даже единственные зеленые ростки, которые придавали комнате уюта.

Я подхватил сумку и гитару, выложил ключи на стол. Даже не стал будить хозяина. Все!

Жил Миша на Васильевском острове. Так он мне продиктовал. Я вышел на одноименной станции метро, поспрашивал у прохожих. К моему удивлению, Васильевский остров обслуживали две станции метро. Так вот мне надо было на вторую.

Это, сынок, возле Ленэкспо, — решив, что этим все сказано, старушка проследовала по своим делам, а я сразу забыл названную ею замысловатую аббревиатуру. Потыкался еще.

«Ленэкспо, Ленэкспо», — твердил я себе, садясь в автобус. Спросил про Ленэкспо у пассажира. Тот невнятно проворчал, что скажет, когда выходить.

Минут через десять тронул меня за плечо.

Дом я нашел сразу. Он находился чуть в глубине от проспекта, по которому шел автобус. Обычный сероватый дом с пыльным налетом на окнах первых этажей. Унылый подъезд без лифта. Пятый этаж. Маловероятное утверждение маркером на стене: «Моррисон жив». О, луна Алабамы…

Мишке достаточно было приоткрыть дверь, чтобы я все понял.

Эта была классическая петербургская семья… алкоголиков. Хотя семьи алкоголиков во всех городах одинаковы.

Сергей, заходи! — поприветствовал меня Михаил, и я перешагнул через порог.

Здрасьте, — хмуро поприветствовала меня бледная женщина с татарским лицом.

Ну, раздевайся… — подтолкнул он меня. — Это — Гуля!

Хмурая женщина с птичьим именем взяла со стола сигарету.

Я прошел на кухню, уже жалея, что сюда позвонил. Хотя на вокзале было бы нисколько не лучше.

Ну, садись, — уговаривал он меня. Гостеприимство в назойливой форме.

Я сел.

Ну, рассказывай… — и он достал из ободранного, урчащего холодильника полуторалитровую бутылку пива. — Я сбегал, — пояснил. Ожидая, наверное, что я его похвалю…

От его понуканий рассказывать хотелось все меньше. Да и что я мог рассказать? Про Югина? В этой семье после такого рассказа меня сочтут идиотом.

Да нечего рассказывать. Вроде в понедельник уезжаю… Мне бы до понедельника… — я знал, что это не совсем так, за эти два дня я что-нибудь придумаю… Лишь бы Югин подтвердил дату, когда можно забрать книги.

Я думал, хмурая Гуля откроет рот. Закричит. Замашет худыми руками.

Она же, как фельдшер в переполненной больнице, определила меня сразу:

Положим на кухне матрас… — и подхватила чашку пива, налитую ей Мишей.

Он поставил чашку и мне. Кинул на стол пакетик с орешками. Сам пил из большой пивной кружки, уведенной, наверное, в дешевом баре. Налил половину, выпил, ворочая кадыком… Потянулся за пакетиком. Закурил. Из него получился бы прекрасный живой манекен. Глотнул, куснул, покурил. Глотнул, куснул…

Я, конечно, не из князей, но моя недобогема была мне все-таки ближе… Даже тот же Супрун с его нелепыми прыжками с невидимой гитарой. Они мне были понятнее. Этот же кайф был как-то мрачноват. Меня не покидало ощущение, что что-то должно случиться. Не говоря о том, что во втором часу дня он уже не опохмелялся, а выпивал полноценно, не загадывая вперед… Хотя бы и на полдня.

Ну, куда ты куришь? — возмущалась Гуля, когда Михаил ронял столбики пепла себе на брюки. «Как куда? — казалось мне — В себя! Известно куда!»

Да иди ты!

Гуля не обижалась. Трудно обижаться на молодого мужа, когда тебе за сорок и зубы во рту торчат через один. Как несбитые городошные чушки после не очень удачного броска.

Я держался до последнего. Михаил, заметив это, пододвинул ко мне стакан:

Ты пей, не стесняйся, — по его мнению, отказаться от алкоголя в середине дня можно только из стеснения.

Бутылка кончилась довольно быстро. Михаил впал в какое-то замешательство. При том, что Гуля совершенно не тяготилась отсутствием выпивки.

Серега… А у тебя… можно… занять? — захмелевший, Миша сделался азартным и стеснительным.

Да я так дам, — с готовностью ответил я. Чем-то я должен им отплатить! Жаль только, что этим…

Он сбегал и за второй.

И за третьей!

Потом они захотели спать. Предварительно накормив меня каким-то непонятным, вкусно пахнущим варевом.

Я сказал, что пойду прогуляюсь. Оставаться одному в этой, лишенной даже книжек, квартире было пока что тяжеловато.

Вот то, к чему я пришел к третьему месяцу жизни в этом огромном городе. Любовник актрисы! Писатель! Мудрая жизнь расставила все по своим местам! И место мое сейчас было именно здесь! Лечь, что ли, к ним третьим?

Во дворе, подернувшемся уже пенкой зелени, мне стало полегче. На скамейках сидели одетые по-зимнему старушки. Вдоль стен скользили изящные полосатые кошки.

Я не мог себе признаться в том, куда я иду. Поэтому, стесняясь самого себя, бочком дошел до автобусной остановки. Так же, мимоходом, сел в полупустой транспорт. В какой-то маете добрался до метро. Нырнул туда, глядя на себя как бы со стороны. А потом уже честно поехал на Горьковскую!

Сладость момента заключалась в моем воображении! Я выхожу на станции, подымаюсь по эскалатору. Навстречу — спускается она. Видит меня. Громко кричит, так, что все оборачиваются:

Сереш! Стеклов!

Я оборачиваюсь. Она кричит, еще больше привлекая внимание пассажиров:

Подожди меня наверху…

Я отрицательно машу головой.

Подожди! Я люблю тебя…

Или так: она…

К черту! К черту сериальные сопли. Ты знал все с самого начала! Ничего не вернуть. Просто тебе очень хочется ее увидеть!

И все же, когда эскалатор скользил вверх, я всматривался в спускающиеся мне навстречу лица.

Сначала мне казалось, что я еду сюда для того, чтобы просто посидеть на скамейке в парке. Очутившись на скамейке, понял, что этого мало.

Я досадовал на выпитое. Знал, что, если бы не спиртное, я бы бежал подальше от этой станции и этого, невидимого пока, дома! Более того, когда алкоголь начал выветриваться, мне захотелось добавить! А это — лишние потраченные деньги и поедание себя впоследствии. Плюс ко всему — место, которое выбрали для проживания Птицыны, почти центр города, не то место, где можно посетить кафе без особого ущерба для моего, исхудавшего в последнее время, кошелька.

Нужно было встать и уйти! Но для этого шага необходима была другая, холодная голова.

Скамейка себя исчерпала. Я встал, повинуясь непонятной и неправильной силе. Направился в сторону магазина. «Так или иначе, я все равно добавлю», — думал я и ускорял шаги.

Вспомнил почему-то, что Паша любит «Массандру». Правда, пиво он тоже любит, а вот я — нет.

Потом я переместился поближе к ее дому. Вернее, не так — я прошел ее дом по другой стороне улицы и, в поисках скверика, двинулся дальше.

На детской площадке развернул пакет, на дне которого тяжелела бутылка. Теперь у меня не было того ключа, которым ловко открываются такие бутылки. В карманах, кроме сигарет и дешевой пластмассовой зажигалки, было пусто.

Я осмотрелся. Среди песочной пыли и высохших окурков не было ничего, чем можно было раскрошить пробку. Это маленькое недоразумение, эту заглушку между мной и вином.

В юности я любил разгадывать кроссворды… Вот и сейчас — увлекся.

В ход пошли палочка из-под мороженого и сучок, который я отыскал под деревьями. Я долго ковырял бутылку, потом пропихивал внутрь остатки пробки. Вино чмокнуло и пролилось мне на брюки.

С каждым глотком во мне крепла решимость. При том, что только этой решимости мне и не хватало, чтобы совершить задуманное. Я опять все знал заранее. И то, что я окажусь здесь. И то, что собираюсь делать дальше.

Пустая бутылка неприлично загремела в урне. Во мне появился трусивший доселе азарт. И крепкий, алкогольный кураж! Нормы приличия вдруг расширили свои границы.

Самое худшее, что может быть — это то, что дома я вообще никого не застану. Но об этом я пытался не думать. Если дома будет Артем, я всегда смогу найти причину своего прихода. Рассказ о моем переезде — чем не повод… Если они будут вдвоем — тоже неплохо. Она поймет, для чего я приходил… И, может быть, признает ошибку. Если она будет одна… Ох, если бы она была одна.

Я долго мялся перед закрытой дверью подъезда, не решаясь позвонить. Вдруг она одна и не откроет! Потом, на мое счастье, дверь распахнулась, выпуская на свет пожилую женщину. Я юркнул в парадную. Доехал до нужного этажа и позвонил.

Кровь стучала в висках, как железнодорожный состав в длинном тоннеле. Когда Оля, не спрашивая, открыла дверь, я произнес:

Артем дома?

Нет, — ошарашено ответила Ольга, — только вечером будет.

Хорошо, — ответил я и вошел в квартиру.

Не надо, Сереш… У меня Венька спит, — Ольга, однако, пропустила меня и закрыла дверь.

Я попрощаться! — я понизил голос до шепота.

Для этого не обязательно проходить на кухню, — вяло опротестовала она мое поведение.

Я подвинул ногой табуретку и сел.

Послушай… — зашептал я. Голос срывался. — Садись.

Она села, скрестив на коленях руки. Подсознательно закрывая руками женское.

Оля! — начал я. Я не подготовил никаких слов, я ожидал, что меня вывезет красноречивая «Массандра».

Оль! — повторил я. — Мне жаль, что так вышло. Я все равно считаю тебя самой лучшей на свете женщиной, пусть даже и чужой.

Я заметил, что она немножко расслабилась. Может быть, боялась, что я буду выяснять отношения?

Сереш…

Не перебивай. На следующей неделе я уеду. Насовсем. Мне бы не хотелось, чтобы обо мне у тебя осталась дурная память, — с этими словами я попытался взять ее ладонь в свои руки, но она мягко отвергла мое прикосновение.

Я не буду говорить о чувствах. Мои чувства — это мои проблемы… Тем более что я знал, чем все это кончится.

Знал? — переспросила она заинтересованно.

Конечно! Ведь у меня нет ни жилья, ни денег… Странно было на что-то рассчитывать.

Странно, — повторила Оля, и мне показалось, что она имела в виду что-то другое.

Спасибо тебе, что ты была в моей жизни, — патетично заключил я, надеясь, что «Массандровское» красноречие не кончилось вовсе, а только лишь взяло паузу…

Артист! — улыбнулась она вдруг.

Еще какой! — подтвердил я и сжал ее, не испугавшуюся уже, ладонь.

Она осторожно погладила меня по голове.

Много выпил? — спросила беззлобно.

Крепкого, — ответил я, — и наелся — острого!

Все помнишь, — я заметил, как ее шепот перешел с вынужденного на естественный.

Все, — подтвердил я. И почувствовал, где надо проявить наглость.

Нет! — все тем же шепотом сопротивлялась она, когда я, поймав ее губы, запустил ладонь ей под футболку. Пальцы нащупали неподвластный ее словам, отвердевший сосок…

Потом была короткая борьба за джинсовую пуговицу. Потом, уже менее активная, за белье в голубой цветочек.

И короткое и повторяющееся, как пластинка, споткнувшаяся на одном слове:

Нет!

Ты же хочешь так? Любишь? — заговаривал я ее «нет»…

Да, — прошептала… — Да!

Сзади меня что-то зашевелилось. Мелко застукало по полу.

Она замерла и напряглась… Я обернулся.

На пороге кухни стоял ее сын. Одной рукой в длинном пижамном рукаве он вытирал заспанные глаза. Потом произнес «мама» и негромко захныкал.

Уходи! — закричала она. — Венечка, сынок, это я не тебе — это дяде!

Она застегивалась, не попадая пуговицей в петлю. Потом бросилась к сыну.

Уходи немедленно, Стеклов! Уходи навсегда! Я прошу тебя — уходи…

Я замер, ошарашенный. Что может быть убедительнее самки, защищающей своего детеныша?

Я медленно пошел к выходу. И не находил слов. Такие слова еще просто не изобрели. Я видел, как Оля оправляет на себе канареечную футболку. Как склоняется к малышу, подталкивая того обратно в комнату. В голове звенели брошенные ею слова… И к лицу приливала краска.

Я вышел на лестницу, тихонько прикрыл за собой дверь. Потом развернулся и со всей дури ударил кулаком по металлической двери лифтовой шахты. Звуки удара гулко разлетелись по всей парадной и затихли где-то наверху.

Это все, Стеклов. Вот это действительно все!

Тощий кошелек уже не был преградой. Причем тут кошельки, когда рушится все остальное…

Первый раз в жизни я не помнил, как добрался домой. Хотя слово «дом» здесь уже совсем не уместно. В метро меня, кажется, остановил патруль, но почему-то отпустил восвояси.

Забыв номер Мишиной квартиры, я кричал Мишу на весь двор, пока тот не спустился и не уволок меня внутрь. Но это Миша мне рассказал наутро.

Принес пива. Сбегал еще за одной.

Потом еще.

А потом пришел понедельник.

 

Фига — лучший подарок

 

Утром мне хотелось выть и выпить. Ни того, ни другого я не сделал. Когда Миша уходил на работу, он даже не спросил меня, когда я уеду. Поднял меня с перегораживающего полкухни матраса, угостил растворимым кофе жуткого качества. К тому времени Гуля уже ушла на работу. Оказывается, Гуля работала поваром в детском саду.

Со словами «приду часов в шесть» Миша оставил мне ключи. Вот так вот — запросто. Потом хлопнул дверью, уходя.

Я остался один.

Включил телевизор, от которого успел отвыкнуть. Налил воды в пахнувшую пивом чашку. Лег на застеленную кровать и уставился в потолок. Выходить на улицу не имело смысла.

Я пролежал почти целый день, следя за тем, как на потолке изменяются тени. Спасительный сон не приходил. Но и явь была какая-то нереальная! Огромная, ватная явь, которую хотелось сбросить, как вонючее одеяло.

Потом пришла Гуля. Спросила — плохо ли мне? Я помотал головой. Она пригласила меня поесть. Выложила из принесенной сумки пакет с порционными кусками рыбы. Именно такие куски получают на завтрак голодные дети в детских садах. Некоторые куски были испачканы картофельным пюре. С тарелок она их собирала, что ли?

Меня затошнило.

Ближе к шести вернулся Михаил. Я заметил сразу — с запахом. Достал полуторалитровку из сумки. У них так что, каждый день?

Это ж пиво… — опротестовал Миша мой немой вопрос. — Будешь?

Вечером было уже можно.

Буду…

И я рассказал Мише все как есть.

И про Югина, и про неопределенные сроки моего отъезда. Я умолчал только про деньги. Здесь прикидываться нищим было бы и вовсе негоже.

Миша отреагировал спокойно.

Да, Сережка, живи… С тобой все веселее.

Странно как-то я его веселю, сам того не желая.

Сегодня надо было звонить писателю. И я, сидя напротив Михаила, все откладывал этот момент. Боялся? Да. Чего? Я боялся, что он мне скажет что-то типа:

Сергей. Я тут посмотрел… Не доросли еще. Не доросли…

Когда бояться было больше некуда, шел десятый час, я набрал его номер.

Да!

Андрей Семенович… Это Стеклов.

А, да… Сергей! Ну что я Вам могу сказать? Книга в работе… Сами понимаете, праздники…

Конечно, — бодро отозвался я. В глазах Югина мне хотелось казаться непринужденным и неторопливым. На это слово ушел последний ее, бодрости, запас.

Ну, позвоните мне через недельку, — Югин тоже держал беззаботный тон. «Неделька» в его устах выглядела приблизительно.

Я замер. Даже если кормиться исключительно пищей из детского сада и только изредка добавлять Михаилу жидкую плату за проживание, денег на билет обратно у меня не оставалось.

Да… Да… — говорил я и, выслушав ненужные напутствия, повесил трубку.

Миша, — говорю, — еще неделя…

Ну и ладно… — употребив слово «ладно» в устаревшем его смысле. Ладно — красиво и хорошо!

Мне было жаль расставаться с гитарой. Но, к сожалению, это стало неизбежностью. Я знал скупку инструментов на Садовой. На следующий день я направился туда.

Зайдя в магазин, подошел к продавцам.

Дима! — крикнул один из продавцов куда-то в подсобку.

В подсобке я показал инструмент усатому человеку с низким голосом.

Сколько ты за него хочешь? — усатый человек был краток.

Я сказал.

Ну, пусть повисит… Хотя за такими инструментами у нас приходят нечасто. Фанеру — да, в раз сметают.

И сколько он будет висеть?

Откуда я знаю. Может неделю, может месяц. Звони! Уйдет когда-нибудь!

Я наступил на горло своей гордости и тихо произнес:

А сразу нельзя?

Ишь ты… Нет, в эти дела я не вкладываюсь.

Мне это не подходит, — пробормотал я.

Деньги нужны были живыми. На потенциальные я уже один раз понадеялся…

Возвращался я пешком. Только перебравшись к Михаилу, я ощутил, как длинны здесь, казалось бы, небольшие расстояния. И все — центр. Невский, Садовая… Петроградская сторона и Васильевский остров.

Я вышел на главный проспект. Дотопав до Дворцовой, пересек ее и, пройдя по мосту, оказался на Стрелке.

Петербург, открывающийся отсюда, прекрасен всегда. Даже в те, первые холодные дни моего приезда… Не раз и не два я проходил это место и всегда останавливался. Сейчас, находясь здесь, я впервые почувствовал, как я привык к этому городу. Неподалеку отсюда находится дом, проходя мимо которого, я уже никогда не посмотрю на его окна равнодушно. Пусть даже Птицыны съедут оттуда навсегда. Я надеюсь, что в М-ске мне приснится крепость, на куполах и шпиле которой играло сейчас веселое солнце, набережные, дворцы…

«Я вернусь», — сентиментальничал я и сжимал зубы, чтобы не заплакать. Петербург же смотрел на меня равнодушно и ничего не отвечал…

Над рекой, похожие на стриженую бумагу, летали чайки. Я загадал, что если одна из них сейчас сядет на воду, то я вернусь. Щуря глаза, я следил за полетом выбранной мною птицы. И все-таки потерял ее из виду… Мой вопрос остался без ответа… Как без ответа оставались еще многие и многие вопросы…

Прошла неделя. За это время я так и не нашел денег. И откладывал их поиски на завтрашний день. Так и не позвонил Артему. Я не знал, как связаться с ним, не рискуя, что Оля возьмет трубку. Она же не знала, что у меня и Артема есть общие дела. Которых, кстати сказать, лучше бы и не было.

В пьянстве Мишу я больше не поддерживал. Зато исправно сидел с ним, пока он выпивал вечерами. Первую бутылку он приносил сам. Я давал ему денег на вторую. Мы были квиты, и, по-моему, он был даже доволен таким симбиозом. Молчаливая Гуля разогревала на троих детсадовские харчи.

В понедельник на мой телефонный вопрос Югин выдал неожиданное:

Ну, приезжайте…

И я впервые за это время воспрял духом!

Все произошло слишком просто. Зайдя к нему в кабинет, я увидел тяжелые стопки книг. Они лежали на полу. На упаковочной бумаге я прочел свою фамилию, небрежно написанную шариковой ручкой.

Ну, я Вас поздравляю! — поприветствовал меня Югин.

Спасибо, — ответил я. И позабыл обо всем! О договоре. О каких-то подписанных бумагах, которые он мне обещал.

Остальное — как договаривались… — начал он, — список библиотек я Вам дам через пару недель… Там Москва, Петрозаводск… Я сейчас не помню…

Да… Да… — мне не терпелось разорвать обертку, но не мог же я сделать это прямо в кабинете.

Я подхватил две связки книг. Удивился их весу. Веревки, которыми были обвязаны стопки, резали пальцы.

Ну, приедете еще раз, — улыбнулся Югин и погладил свою аккуратную бородку.

Я вышел во двор. Поискал глазами скамейку и, не найдя ее, сгибаясь под ношей, пошел на остановку.

Сел. Надорвал немного шершавую бумагу и трясущимися руками вытащил верхнюю книгу.

«Сергей Стеклов. Обычные встречи» — прочел я на обложке. Во всю обложку разросся непонятный куст на фоне уходящей куда-то дороги…

Я начал листать. Страницы приятно хрустели. Открыв книгу в конце, я прочел оглавление. Все мои рассказы были на месте. Я удовлетворенно вернулся к первой странице и начал… читать!

Редактура книги была явно небезупречна. Вплоть до того, что вместе с ошибками грамматическими я заметил несколько вольностей, которые позволил себе редактор. Так в одном месте слово «бухта», используемое мной для обозначения корабельной веревки, вызвало у редактора другие ассоциации. Ведь в другом значении «бухта» — еще и гавань! Вот и вылезло: вместо «я привязал катер надежной бухтой» стояло — «я привязал катер в надежной бухте». Погорячилась с бухты-барахты!

За книгами я ездил два раза. Хорошо, что «Светозар» тоже находился на Васильевском острове. Потом, обессиленный ношей, сидел возле дома, листая книгу еще и еще раз.

Странное дело — какого-то трепета я не испытывал. Подсознательно понимая, что за деньги можно напечатать все что угодно — от поваренной книги до справочника психопата.

Но ведь Югин похвалил меня! И мою книгу можно будет разыскать теперь в библиотеке!

Миша отреагировал на подаренную книгу сдержанно:

Ну, почитаю! Пиво будешь? И с тебя простава… — он хитро указал глазами на стоящие в углу кухни стопки.

Вечером я все же набрал тот самый номер. К счастью, сразу попал на Артема.

О, нашелся, Писатель… Ты куда пропал? Мне Олька говорила, что ты заходил.

«Больше тебе Олька ничего не говорила?» — подумал я.

Артем, книга у меня.

Ну, я тебя поздравляю! Нам надо встретиться…

Давай, — подтвердил я.

Ты не понял, Писатель! Это очень важно… Плохо, что книга уже у тебя…

Чем? — испугался я.

Потом, Писатель, не по телефону! Завтра в пять, как тогда, у Крепости…

Ну ладно…

Артем опоздал. Я было подумал, что я чего-то напутал. Потом увидел его — в легкой сетчатой футболке и ярко-синей джинсе.

Извини, Писатель, за опоздание! — он был возбужден.

Я протянул ему книгу. Он повертел ее в руках, не открывая.

Да, Сережа… Нас с тобой жестоко накололи!

В смысле? — не понял я.

Знаешь, сколько стоит эта книга?

Ну, знаю, конечно! Дели сумму на двести!

Ага! А не хочешь — на пятьдесят!

Ну, пятьдесят-то только моих, остальное — в библиотеки… — во мне вдруг шевельнулись сомнения.

Ты договор подписывал?

Да ничего я не подписывал.

Молодец! А оставшиеся книги видел?

Югин сказал, что они на складе…

А склад где? — плохо ухмыльнулся он. — У него на бороде? Слушай сюда. Никаких книг нет. И не будет. Андрюша кинул тебя, как теленка! Я тут, пока ты неизвестно где шлялся, навел справки! Если тебе от этого легче — он кинул не одного тебя.

А… где? — спросил я. — Где ты навел эти справки?

Я же журналист, а не слесарь…

Мир опять, как и в последнюю встречу с Олей, рухнул куда-то под ноги. На спине выступил пот. Теленком я ощущал себя впервые. На моей шее болтался невидимый, но ощутимый колокольчик!

И что же делать? — глупо спросил я.

Это я готов с тобой обсудить! В конце концов, это я подкинул тебе этого грэйта с мелкоуголовными замашками.

 

Убийство

 

Артема за рулем я увидел впервые. Он подкатил, как договаривались, к пяти. Из открытого окна небрежно свисала рука с сигаретой.

Садись! — приказал он мне. Я распахнул дверцу. Едва уместился на сиденье рядом с водителем.

Тесно? — спросил Артем, трогаясь. Не дожидаясь ответа, дернул рычажок справа от себя, и кресло поехало назад.

Ольке места хватает, — полоснул он меня по живому. Я опять промолчал.

Слушай, а если он не сядет? Если испугается!

Кто? Югин? — Артем лихо выворачивал с набережной. — Сядет! Сядет, как миленький. Я же его приглашу, а не ты… Будь проще, Писатель. На вон — глотни…

Он потянулся к бардачку, и едва ли не на колени мне из бардачка выскочила плоская бутылка.

Страшно, — честно признался я. Отвернул пробку, сделал маленький глоток.

А чего тебе страшно, Сережа? — так он называл меня раза два или три. В тех случаях, когда чувствовал превосходство.

Не знаю…

Я же тебе все объяснил.

Из-под колес автомобиля то и дело вырывались шумные и короткие очереди брызг. Накануне прошел ливень, оставив после себя лужи. В воздухе чувствовалась духота.

За час до нашей встречи я позвонил в «Светозар». Спросил у какой-то женщины, может быть, Юлии, на месте ли Андрей Семенович. Получив положительный ответ, поинтересовался, до какого часа сегодня будет Югин… «Часиков до шести. Но Вы так поздно не приходите, у нас мероприятие!» — хихикнула гипотетическая Юлия.

Он будет пьяный? — спросил меня по телефону Артем. — Это прекрасно!

Мы остановились возле красивой белой церкви, втиснутой между домами. Через дорогу мы могли видеть арку, из которой должен был показаться Югин.

Выбросив сигарету, Артем тут же закурил вторую. «Все-таки волнуется», — подумалось мне.

Артем посмотрел на часы.

Еще минут пятнадцать минимум. Так что расслабься.

Я уже расслабился, — ответил я. С артемовской бутылкой мне и вправду стало полегче.

Мы сидели в коробке автомобиля и наблюдали за выходом.

Может, он за рулем? — вдруг предположил я.

Нет у него никакого руля. Я узнавал… Вот он, Сережа! Вот он!

Из арки и вправду появился Югин. Он двигался неторопливо. В его походке была даже какая-то военная выправка. В левой руке его покачивался портфель.

Артем глянул в зеркало заднего вида, потом открыл дверцу и быстро выскочил прочь.

Пригнись немного, — кинул мне на ходу.

Не замечая машин, он бежал через улицу, догоняя Югина.

Они долго и неслышно спорили. Артем размахивал руками и делал пригласительные жесты. Югин ему что-то говорил. Потом они вместе стали переходить дорогу, и я пригнулся еще ниже.

Садитесь назад. Мне все равно в ту сторону… — каркал Артем.

Ах-ха-ах, — смеялся чему-то Югин.

Он распахнул заднюю дверь и только тогда увидел мой затылок.

Здрасьте, — бросил мне, очевидно не узнавая.

Я обернулся.

Наверное, в этот момент ему хотелось отказаться от нашего гостеприимства. Только вот как это было сделать, не теряя лица? Нельзя же показывать пацанам, что он струсил!

А, Сергей… — рассеяно произнес он и секунду спустя полез в машину.

Поехали? — произнес Артем и включил зажигание… Потом резко рванул с места.

Веденяпин, — продолжал он начатый на улице разговор.— Представьте себе! Веденяпин!

Югин улыбался. Я видел его улыбку в зеркальце, и мне непонятно было — искренне или нет.

Ну, мы что-нибудь сможем придумать, — рассудил он. Что там ему наплел Артем, интересно?

Может быть, Лажечников? Или Забродин? Что-нибудь запоминающееся. Типа Усенко! — в голосе Артема я уловил издевательскую нотку… Такую неявную, которая понимается только близкими людьми…

Ну, попробуем, — повторил Югин, как мне показалось, с беспокойством.

На набережной Артем круто свернул вправо.

Югин заерзал, стуча пальцами по портфелю, который он держал на коленях двумя руками.

Слушайте! — вдруг произнес он. — Здесь надо было налево!

Да мы небольшой крючок сделаем… — ухмыльнулся Артем и добавил газу.

На, держи… — свободной рукой Артем протянул мне доселе стоявшую у него между ног барсетку.

Кожаная и маленькая, она вдруг показалась мне очень тяжелой.

Сейчас пробки начнутся, так ты его постереги, чтобы не делал глупостей.

С замиранием сердца я открыл сумочку. Моя догадка оправдалась. В барсетке, стволом вниз, лежал пистолет!

Обеими руками я вытащил оружие из сумки. Вложил в левую, и пистолет слился с ладонью.

Югин молча бледнел!

Нет, парни, так дело не пойдет! — вдруг довольно смело подал он голос.

А оно уже не пошло! — нагло заявил я и глотнул из фляги, наставляя оружие на писателя. Как им пользоваться, я не знал. Не знал я также, снят ли пистолет с предохранителя. До этого я ни разу в жизни не держал боевого оружия и во всем надеялся на Артема.

А в чем… В чем проблема? — в голосе Югина не чувствовалось того страха, которого я ожидал. Тертый кулич!

А проблема в библиотеке! Ты куда Серегины книжки отправил? — Артем внимательно следил за дорогой.

Я еще не отправлял… — опять же спокойно заверял он.

А собирался?

Москва. Петрозаводск… Что-то в городе останется.

Так вот, дорогой Андрей Семенович! Повторяй по буквам! Хабаровск! — Артем выждал паузу. — Уфа! — и, осклабившись: — Йошкар-Ола!

Изящно!

С чего вы взяли? — он сделался даже вызывающ!

Со Светланы Назаровой. И… — Артем вспоминал, — да, с Игоря Мудрова… Такой дед смешной, в кучеряшках! Они тебе привет передавали.

Хорошо Артем подготовился!

И вот тут Югин струсил. И я это сразу почувствовал. Он словно бы стал меньше в размерах и еще больше выставил вперед свой портфель, стараясь защититься им от дула, которым я водил вверх-вниз. У меня устала рука.

Старые дома вдруг кончились. Пошли хрущевки… Потом и вовсе — новострой! Куда мы ехали, я не знал. Когда мы готовились, Артем беспечно махнул рукой — «за город».

Новострой все не кончался… Артем был прикован к дороге, мы с Югиным молчали.

Потом прошли и новостройки. Мы ехали по берегу залива. Серая поверхность воды возле берега, как в игре «Морской бой», была утыкана поверженными временем корабликами. Потом дорога свернула в сосны.

Куда мы едем? — спросил наконец Югин.

На рандеву с медведем, — в рифму ответил Артем. — Скажи мне, Андрей Семенович, сколько ты денег из воздуха достал? И неужели думал, что тебя никто не прищучит?

Югин молчал. Потом вдруг тихо произнес:

Вы же не убивать меня едете? Деньги я отдам…

Ага! А потом нам пришьют за вымогательство! Ты же все посчитал, а?

Нет…

Что нет? Не посчитал или не пришьют?

Не посчитал.

Артем вдруг свернул на грунтовку, уходившую в сторону залива. По ее обочинам, в неглубоких канавах, стояла ржавая, мертвая вода. Машина остановилась, проехав метров сто.

Нас обступил влажный, низкорослый лес. Откуда-то тянуло гарью.

Ну, выходи… — сказал он Югину. Тот зашевелился.

Я выскочил первым и направил в ноги писателя дуло. Небрежно вылез и Артем.

Югин, отбросив портфель на заднее сиденье, выбрался… Вздохнул вдруг полной грудью.

Хорошо… — он больше не боялся нас, меня и Артема. — Знаете что, Артем? Вы, конечно, правы… Но ведь люди, — он посмотрел на меня с некоторой опаской, — люди платят за свою мечту, а не за мои услуги. Я чуть-чуть зарабатываю на их мечте. Ну и что? А вы — вы всегда пишете то, что вам по душе?

И тут я вспомнил наш с Артемом разговор после мехового показа.

Нет, Андрей Семенович, не всегда… — ненависти у Артема заметно поубавилось. Это почувствовали все.

Если у вас не хватает таланта, и вы идете таким путем, я могу вам помочь… Но зачем, скажите мне, библиотекам такое творчество?

Я незаметно для себя опускал пистолет.

Артем открыл дверцу машины, достал из бардачка начатую мной бутылку. Со вздохом протянул ее Югину.

Выпить хочешь?

Югин протянул руку и взял бутылку.

Артем сел на корточки…

И вправду хорошо. Но дождь будет… — а потом, обращаясь к Югину: — Иди отсюда…

Может, вы меня подвезете обратно? — спокойно спросил тот.

Артем усмехнулся.

Югин уже не смотрел в мою сторону, обращаясь исключительно к Артему.

Я положил пистолет на землю рядом с машиной. Медленно подошел к Югину сзади. И ледяным голосом спросил:

Может, тебе и денег дать на дорогу?

Он обернулся. Я без замаха ударил его в лицо. Костяшки пальцев правой руки почувствовали мягкий ворс его бороды.

Сволочь! — проговорил я, добавляя ему с левой и не попадая в нос.

Серега! — бросился ко мне Артем. Югин удержался на ногах, но я ударил его еще, и он, теряя равновесие, замахал руками.

Сцепившись, мы покатились по земле. В небольшом его тельце оказалось немало сил, но мои сантиметры и килограммы все же брали свое. Подмяв его под себя, я без раздумья попадал кулаком ему в голову раз за разом.

Артем подлетел сзади. Схватил меня за руку.

Ты же убьешь его, идиот!

Убью… — подтверждал я и продолжал вырываться.

Держите его! — проговорил Югин, поднимаясь с мокрой земли. К его костюму прилипли иголки и прошлогодние листья. Из носа текла кровь, и капли ее расплывались на голубой рубахе.

В машину! Оба! — скомандовал Артем. — Возьмите, — у него в руках я увидел новенький платок. Он поднял с земли пистолет и положил его на водительское сиденье.

Нет уж, — пробормотал Югин. — Дайте мне портфель, я машину поймаю…

Артем полез в машину.

Я поднял бутылку, оброненную Югиным. Сделал глоток. Писатель-грэйт быстрыми шагами удалялся к шоссе. Мы с Птицыным молчали. Я к тому же тяжело дышал.

Что ж ты его так… Хотя за дело, — Артем что-то не договаривал… Не хотел причинять мне неприятностей?

Ты тоже так думаешь?

Что именно? — Артем понимал и только взял лишнюю секунду для ответа.

То, что он говорил…

Он мошенник, но не дурак… А думаю ли я так? Нет, Писатель. Я думаю — жизнь рассудит!

Легче от этого мне не стало.

Артем! — позвал его я. Он успел сорвать сухую травинку и жевал ее, часто сплевывая.

Артем, — повторил я дрогнувшим голосом, — я не могу сейчас отдать тебе деньги!

Он еще раз сплюнул, бросил травинку.

Я знаю, Писатель… Знаю, что ты без работы… Я даже знаю про Верку. Я много чего знаю. Что ты уезжать собрался, например, — немного самодовольно улыбнулся он.

«Знал бы ты все — не стоял бы сейчас со мной!» — подумал я.

Откуда?

Таньку видел. Она от Супруна опять ушла…

Почему опять?

Да потому что Танька не может без того, чтобы чьи-то сопли на свой кулак не наматывать.

Понятно…

Какая погода, а? Сейчас бы здесь шашлычок замутить. Да и вообще — дачку бы здесь, а, Серег?

И он весело посмотрел на меня. От его взгляда мне стало тоскливо и тошно. Захотелось выть волком. Но волки, кажется, не виляют хвостом. А я — примерно этим я сейчас и занимался.

В машине я сидел молча. Когда Артем вырулил на шоссе, резкий дождь вдруг забарабанил по крыше. Неровные струи его косо стекали по стеклам. Артем включил дворники. «Может, и меня выметут?» — подумал я.

Артем, — я давно хотел задать этот вопрос, — откуда у тебя пистолет?

Купил, — ответил он так, будто пистолет — это колбаса, продающаяся в каждом магазине.

В смысле?

Ты не понял, что ли? Это же травматика… Не боевой!

А-а… А Веденяпин? А Светлана Назарова и этот… другой?

А… Веденяпин? У меня сотрудница про декабристов писала… Вот мне фамилия и засела. А Назарова и Мудров — типа тебя… Доверились известной фамилии. Куда ты прешь? — сказал он про кого-то на дороге.

Там, где шоссе вплотную подходило к заливу, Артем притормозил.

Красиво, а? — вытащенные на берег, покинутые и ржавые, на песке в разных позах лежали несколько погибших корабликов. Вернее, катерков… Один из них ощетинился мачтами. Мачтами-мечтами… Но Артем глядел не туда, а куда-то дальше, в самую глубь залива. Серые скучные волны укачивали взгляд.

Знаешь, Писатель, я тебе завидую… Я бы хотел посмотреть на свой город новыми, не привыкшими глазами.

Мы помолчали…

Ну все, поехали… Сейчас машину поставим и где-нибудь посидим. Если бы не руль, я бы давно присосался…

Текилу? Ты будешь текилу? — вопрошал он меня спустя полчаса. — Или ром?

Я не пил ни того, ни другого.

Это как?

Когда на столе появилось по рюмке и того, и этого, я произнес:

Артем, ты ведь знал, что я уезжаю. Почему ты не спросил меня о деньгах?

Ну, наверное, потому, что я верю в дружбу, Писатель… Ты где сейчас?

Да тут, у одних… В больнице познакомились.

Когда едешь? — опять спросил он осторожно.

Да хоть сегодня, — усмехнулся я.

И когда обратно? — я вдруг понял, что для Артема мое возвращение очевидно.

Квартиру сдам…

Так, а у тебя…

Да съехали.

А-а…

В любом случае — деньги я пришлю раньше, чем приеду.

Дело не в деньгах! Я знаю, что ты вернешь! Я не уверен, что ты вернешься…

И я… — пришлось признаться мне.

Ты потерпел поражение? Прими его и сделай выводы.

«Знал бы ты, Артем, сколько поражений я успел потерпеть!»

Выводы я сделал. Теперь каждый камень этого города вызывал во мне жгучий стыд. Я побывал любовником актрисы! Попробовался в Писатели! Выяснил же, что не гожусь даже в почтальоны! Петербург настойчиво напоминал мне о том, что я лишний в его хозяйстве. И, наверное, пригожусь там, где мне довелось родиться. Выяснилось, что кубанские немцы не приживаются на петербургской земле. Может, не стоило и пробовать?

Чувство стыда перекрывало все остальные чувства настолько, что я не ощущал даже опьянения.

Когда Артем отлучился в уборную, мне захотелось встать и уйти! Но, увы, в отличие от волка — у каждой собаки должен быть хозяин. И собака обязана подчиняться его прихотям.

Позвони мне, когда купишь билет, — мы прощались под козырьком кафе. Дождь лил с удвоенной силой. Мы должны были перекрикивать его шум.

Ага…

Я достал записную книжку, подаренную им в больнице. Написал в ней мой М-ский телефон. Вырвал листочек и протянул Артему.

Это… Если что…

Мы пожали друг другу руки.

Артем не знал, что денег на билет у меня не осталось. Беды накатывались лениво и неотступно, как волны Финского залива сегодняшним вечером.

 

Домой

 

Проводив Мишу и Гулю на работу, я принялся искать деньги. Вариант с гитарой был глух — разве что встать с ней где-нибудь в пешеходном переходе. Причем в качестве товара, а не инструмента. Родилась и тут же увяла мысль устроиться грузчиком — я не мог себе позволить не спаивать Михаила еще хотя бы неделю. Мне хотелось бежать! Было стыдно даже выходить на улицу.

К книгам я не прикасался. Они были зримым и постоянно напоминающим о себе теснотой в углу кухни памятником моей глупости. Что было с ними делать — я не знал.

Телефонная книга была исчерпана. Я даже позвонил Максу в М-ск, надеясь попросить его прислать мне денег на обратный билет.

Когда я представился, его мать заговорила со мной радостно и взволнованно. Я понял, что в М-ске меня давно потеряли. По ее словам, Макс уехал в Коктебель и вернется не раньше, чем через две недели. «Две недели в Коктебеле…»

Решать надо было что-то прямо сейчас!

Я вышел на балкон. Закурил, глядя на играющих в песочнице малышей. До меня доносились их отдельные реплики. Две мамы, одна из них с коляской, сидели неподалеку. Детская идиллия казалась мне абсолютной.

Вера, ну помоги ты ему встать! — оторвалась от щебетанья с подругой та, что без коляски.

Там, в песочнице, старшая девочка тянула руки к годовалому малышу. Подымала его, и малыш, делая несколько шагов, снова падал в песок.

В другом настроении я бы улыбнулся.

«Вера, — думал я механически, — помоги ему встать». И снова, стряхнув наваждение: «Вера, помоги ему встать»…

С чердака головы, как старые, пыльные книги, на меня посыпались цифры.

Вера!!! — проорал я в трубку, когда услышал соединение.

Сейчас позову, — откликнулись там. Я немного погорячился.

Алле! — детский, встревоженный ее голос заставил меня поморщиться от стыда.

Вера! Это Стеклов! Сергей… Ну? — я бы не удивился, если бы она положила трубку.

О! — обрадовалась она. Так, будто нашла в придорожной пыли монетку. Зря ведь!

Вера, нам надо увидеться! Я бы хотел немного объясниться! — я покраснел даже перед телефонной трубкой.

Ну, давайте… — еще и на «Вы».

Мы же перешли на «ты».

Давай, — несмело повторила она. Вера даже не знала, как со мной разговаривать, а я вот так. Что если на всю жизнь у нее останется сомнение в людском благородстве? Нет! Не сейчас! Чтобы отдать все материальные долги и разобраться с моральными, мне нужно было сбежать!

Где? Во сколько? Я подъеду…

Я вообще болею… Может быть, вечером?

Да когда угодно! — легкомысленно пообещал я.

Давайте в семь на Владимирской…

Вера, куда тебя несет, больную? — услышал я голос за кадром.

Мама! — жестко одернула ее Вера. Связи еще сильны… Ребенок, отстаивающий свои права!

На выходе, — уточнил я.

Ну да…

Хорошо! До встречи!

Только бы она пришла! Только бы…

Я знал, что она появится раньше! Для этого совсем не обязательно иметь психологическое образование. Достаточно было поставить себя на ее место!

Эскалатор медленно волок меня вверх. За моими плечами в чехле болталась гитара.

Вера, конечно, уже ждала.

Я спрыгнул с уходящей под гребенку ленты. Помахал ей рукой. Она робко ответила и улыбнулась.

Поздоровавшись, мы вышли из полутемного вестибюля на солнце. Прямо перед нами матовыми черными куполами возвышался Владимирский собор. Под ногами же копошились, предлагая несущественную снедь, бабушки.

Ты больная совсем, — посочувствовал ей я. Вера то и дело доставала платок, несколько раз тоненько чихнула. Кончик ее носа покраснел, глаза слезились.

Да, — только и сумела сказать…

Здешних забегаловок я не знал, а тащить Веру в первый попавшийся кабак, пусть даже и ради кофе, у меня не хватало духу. В Питере так — иной кофе вдруг окажется дороже бокала пива… И счет принесут уже после того, как от твоего кофе останется лужица черной жижи.

Ну, куда? — спросил-таки ее я.

Здесь есть мороженица, — сообщила она, шмыгнув носом.

А холодильник? — спрашиваю.

Она непонимающе посмотрела на меня снизу вверх. Потом бледно рассмеялась, додумав.

Заказывай… — разрешил я, пробежав глазами по цифрам.

Она шумно высморкалась.

Я закурил, наблюдая, как она выбирает десерт, склонившись к меню. Отросшая еще больше черная челка наполовину закрывала ее лицо. Подбородок она кутала в невесомое подобие шарфа.

Клубничное, — робко сказала она.

Может все-таки чаю с пирожным?

Нет, клубничное, — повторила она упрямо, пряча улыбку в шарфик.

Я ограничился кофе.

Вера! — начал я, болтая ложечкой в чашке и не глядя в ее сторону, — Вер, я уезжаю.

Мне казалось, что я рушу ее надежды… Что с этими словами она вдруг заплачет. Я подготовился к этой ее реакции, даже не думая о том, что ей, Вере, уже может быть все равно.

В Краснодар? — спросила она.

Да, — подтвердил я, краснея. — Вера, я урод! — признался вдруг я, от чего мне стало легче. Стоит сформулировать главное, чтобы потом все остальное стало лишь подтверждением этого тезиса. — Я не хотел того, что вышло… Я сделал невероятное количество глупостей, за которые мне еще придется заплатить!

Я мог бы размазывать еще долго. Каяться. Просить прощения. Давить на жалость. Но неизбежность перехода к главному и… и гнусному придавала моим раскаяниям ненужную сейчас легковесность.

Мне нужны деньги на билет! — оборвал я. О том, куда увянет разговор, если она простодушно скажет, что денег у нее нет, я старался не думать.

Деньги? — переспросила она. Мне показалось, что Вера превратилась в больного воробышка, так вдруг она нахохлилась, ковыряя ложечкой неестественно розовый, пышный десерт.

Я отдам тебе свою гитару, — продолжил я. Довод, придуманный мной, кажется, лишал меня хоть чуточки унижения.

А на чем же Вы… ты будешь играть? — Вера казалась рассеянной.

Я не буду… — отмахнулся я, почувствовав, что сказал глупость и, чтобы как-то разбавить неловкость, произнес:

Почему ты никогда не называешь меня по имени?

Она устало улыбнулась:

Стесняюсь…

Будь она немного повзрослее, я бы постельно пошутил… Тут — не тот случай.

Деньги я тебе пришлю через две недели…

И тут я заметил, что она сейчас заплачет. Собирающиеся в уголках глаз слезы уже невозможно было приписать насморку!

Вера… — позвал я ее.

Слеза медленно потянулась по скуле, оставляя за собой блестящую дорожку.

Вера же — улыбнулась.

Вера… Я приеду! — с надеждой в голосе проговорил я. Только кому — ей или мне — была нужна эта надежда?

Она закивала головой.

Приезжай… Приезжай скорее, — забормотала вдруг.

Ну скажи… Скажи: «Серега, приезжай!» — тормошил ее я.

Се… Серега… — всхлипнула она сквозь слезы.

Я пододвинулся ближе к ней и приобнял ее за плечи.

Ну… Ну… — утешал я ее, не до конца понимая, отчего она плачет.

Мы поехали к ней домой. Я долго стоял внизу, у подъезда, ожидая, когда она вынесет деньги.

Потом неловко прощались. Я снял с плеч гитару, поставил ее перед Верой.

Вот, бери!

Я возьму! — сказала она. — Это — монетка!

В смысле? — не понял я.

Ну, монетка. Которую кидают, чтобы вернуться, — она привела себя в порядок еще там, в мороженице, и смотрела на меня сейчас чистыми глазами и немного улыбалась.

А-а…

Поезжай! Она тебя будет ждать.

Спасибо! Я пойду? — спросил ее я. Поддавшись слабости, нагнулся к ее губам.

У меня насморк, — сказала она и увернулась.

Деньги были найдены! Больше ничего, кроме покупки билета, не связывало меня с этим городом.

Я возвращался в мое пристанище. Контуры понятия «совесть» очерчивались все яснее. А она — совесть — терзала меня, хотя в это, наверное, никто кроме меня уже не верил.

На следующее утро я купил билет. Прямые поезда были давно забронированы. Оставались только те, что с пересадкой в Москве. Мне было все равно! Лишь бы бежать вон из моего позора. Туда, где действительно можно зализать нанесенные Петербургом раны.

Вечером, перед самым отъездом, мы с Михаилом крепко выпили.

Дождался бы белых ночей… Пошли бы смотреть мосты… — сокрушался он моему отъезду.

Нет, Мишка, не могу… Противно.

А это ты как потащишь? — он указал глазами на так и стоявшие в углу кухни пачки книг.

А вот так! — я встал, взял две пачки книг в обе руки. — Помоги…

Книги мы выставили на помойку. Поставили стопки рядом с мусорным бачком. Я поступил решительнее, чем поступал, работая почтальоном. Один экземпляр я все-таки оставил себе.

Ну, ты даешь! — восхищался Мишка. Разбежался и ударил по надорванной пачке ногой. Обертка разорвалась еще, и одинаковые книги разлетелись по асфальту. «Сергей Стеклов «Обычные встречи»», «Сергей Стеклов «Обычные встречи»», «Сергей Стеклов «Обычные встречи»»… От одинаковости рябило в глазах.

Я достал зажигалку:

Давай, — говорю, — устроим пожар.

Нет, ну его в дупло — аутодафе, — отвечал Мишка. — Пусть бомжи возьмут на макулатуру!

Хорошее дело! Аутодафе, да еще и в дупло.

Когда мы вернулись в квартиру, я вышел на балкон. Сверху книг уже не казалось так много. Серые квадратики величиной с почтовую марку. Их приклеили для того, чтобы отправить из Петербурга меня…

Несмотря на позднее время, солнце висело еще высоко. Последнее провожающее меня петербургское солнце. Когда я приехал сюда, меня тоже встречало солнце. Но то солнце, я помню, было куда более веселым, невзирая ни на какие морозы.

Миша рвался меня провожать. Я еле отговорил его от этой затеи. Мне хоть какое-то время следовало побыть одному. Артему я так и не позвонил. Одно то, что Ольга могла взять трубку, приводило меня в полуобморочное состояние.

Все! Все вещи были упакованы. Концы — обрублены. Якоря — подняты.

Я крепко пожал Мишкину руку, закинул на плечо тяжелую сумку. Вышел во двор и медленно двинулся к трамвайной остановке.

Когда я приехал на вокзал, до поезда оставался еще целый час. И тут мне стало казаться, что я никуда не еду… Я вспомнил тот день, день моего приезда. Как я звонил Паше. Как подарил местным обитателям телогрейку. Вспомнил надежду, которую привез с собой в этот прекрасный город, о который потом так неосторожно разбил себе морду. И сейчас, когда начинаются белые ночи, я вынужден бежать из этого города. Бежать, растеряв слова и репутацию на его пронзительных, как стрелы, улицах.

Я достал сигарету, вышел на площадь перед вокзалом. Неосторожный хмель колыхался в крови, придавая прощанию трагические нотки.

«Прощайся, Стеклов», — подумал я о себе в третьем лице. Так думать о себе было удобней — хоть какая-то крупица позора ложилась не на мои, а на его, Стеклова, плечи.

Вдруг я как-то резко и полно вспомнил Ольгу. В то, первое, наше свидание на озере. Слова, которые она говорила. Она назвала меня «хороший мой»…

Рано или поздно нервы все же должны были сдать. Я только не ожидал, что на такой банальности. Она называла меня «хороший мой». Хороший мой… Хороший… Эти слова… Как стая одинаковых голубей…

Если мужчины не плачут, то это как называется? Или я уже не…?

На перроне, на подходе к поезду, у моей сумки отвалилось дно. Зимние вещи со дна сумки повалились прямо на землю. Только этого еще и не хватало. Немолодая женщина с телегой протянула мне скотч. Собрав вещи, я обмотал сумку липкой лентой.

Возьми себе, авось пригодится, — махнула рукой женщина, поглядывая на мои мучения.

Скотч я положил сверху, рядом с бутербродами, которые мне сделала сердобольная Гуля.

Больная сумка была восстановлена, и я обреченно вошел в вагон.

Когда поезд тронулся, я еще раз подумал: «Все», — и наклонился к раненой сумке, чтобы пожилой попутчик не видел моего лица…

«К Осе», — думал я, сдерживая слезы отчаяния! И сам не знал, что имею в виду!

 

В. Н. Л. (Вера, Надежда, Любовь)

 

Я открыл дверь и проник в пустующую, молчаливую квартиру. На столе, написанная Катей, белела, очевидно, очень давно, короткая записка. На обрывке газеты вензельным ее почерком было выведено: «Это как?»

Я повертел записку в руках.

А вот так! Хотя что тебе эти ответы спустя несколько месяцев?

Я бросил сумку, поскреб отросшую за несколько дней щетину, лег на кровать, не снимая обуви.

В Петербурге осталось все то, за что или против чего я боролся. Здесь, в М-ске, бороться было не за что. И если там я пытался выжить — здесь для этого не требовалось никаких усилий.

На улице шел дождь. Он перекрывал все остальные звуки, становясь шелестевшей, шуршащей тишиной. В этой тишине можно было пролежать не одни сутки, слушая только этот монотонный, успокаивающий шум. Выкурить бесчисленное множество сигарет. Побренчать что-то на гитаре. Ах, да… То есть наоборот — нет!

Я встал, отвернул в ванной комнате краны и, пока набиралась вода, принялся раздеваться. Раздевшись, погрузился в горячую, успокаивающую воду. Я смотрел на свои руки, лежащие вдоль тела. Вот, фиолетовые и напряженные, на руках протекают вены. Если дотронуться до них бритвой, подковырнуть их, из вен брызнет бурая, густая кровь… И мне будет все равно — Артемы, Ольги… Веры… Исчезнут все. Исчезнут и перестанут меня тревожить! Какая пронзительная идея! Пусть бы только быстро… А в этом нельзя быть уверенным. Может быть, вода остынет быстрее, чем кровь вытечет из меня, и меня ожидает долгая, слабая смерть…

Я намылил голову, плечи… Смыл под струей воды. На поверхности плавали мутные пузыри грязи.

«Сколько ее? Сколько грязи-то, а? — медленно думал я. — Откуда столько грязи?» — я не находил ответа.

Я ведь был счастливым ребенком. Независимым, вполне жизнеутверждающим подростком. Любил рисовать… Писать что-то…

Вот, написал! Написал, и этим написанным до неузнаваемости изменил собственную жизнь. Только из грязи хотелось известно куда, а в итоге вот — лежу в ней по горло.

Как быть, когда вся жизнь осталась в другом, чужом городе, там, где тебя знают только по сумме, которую ты должен?

Писатель!

Гробокопатель.

Членовредитель.

Как случилось так, что я возомнил себя тем, кто способен заниматься этим ремеслом?

Я не находил слов, хотя не так давно с легкостью бросал их на ветер! Поток иссяк. Поток потек так-сяк, потом иссяк!

Стоило получить щелчок по носу — и всему твоему писательству — грош цена. Так твое ли это дело, Сережа, если ты отступаешь от него так просто. Вот и ответ! Стоило его получить, щелчок, в самом начале пути, чтобы падать было не так болезненно. Но ведь ты не боялся боли?

Боль, в отличие от стыда, можно перетерпеть. Да и терпеть боль — занятие куда более достойное.

Я вытянул пробку из ванны, встал, схватился за полотенце.

Из ванной комната показалась мне совсем пустой. Даже гитары не было на прежнем месте. Пустая, комната казалось более органичной… Я в ней был лишним. Сторонним наблюдателем. Как фотограф, снимающий на фотопленку живописный пейзаж. При всем желании фотограф никогда не поместит в кадр самого себя. Как бы ему этого ни хотелось…

Я, не одеваясь, подергал залипшие за зиму рамы. Открыл для дождя окно. Почувствовал животом холод попадавших на подоконник капель. Взял сигарету.

Назойливая память раз за разом возвращала меня в Петербург, к его обитателям. Разум отказывался работать в «здесь».

Я ощущал себя человеком, выброшенным на необитаемый остров. Человеком, все прошлое которого и есть он сам. И никакого будущего… Только горбатые М-ские холмы, позеленевшие теперь кучерявой шерсткой.

И жаловаться на это можно было только себе самому.

Я не умел бороться за счастье в пустоте. Ведь счастье — система отношений с другими людьми, а не с самим собой. Даже пресловутая внутренняя гармония возникает только при наличии внешних факторов.

Здесь, в М-ске, внешних факторов просто не было. Когда-то такими факторами были Катя, Оса! Одиночество переносится легко тогда, когда его можно прервать в любой момент.

Я потушил окурок, полез в сумку за одежкой. Отодвинул колечко молнии. Сверху, как неясное пока предложение, лежал серый моток скотча.

Я медленно вытащил его из сумки, поймал язычок и также медленно принялся разматывать ленту.

Вера! Нет, не та Вера, облапанная мною пьяной ночью в другом, огромном городе, а Вера — та, что от слова «верить». Веры не было. Вера есть только тогда, когда еще не потеряно хоть что-то… Когда потеряно все — на смену Вере приходит отчаяние.

Это р-раз… Зубами я оторвал порядочный кусок и отложил его в сторону.

Я понял, почему тогда, в самом начале всего, в доме мертвого Осы, я натыкался на такие серые липкие полоски. В свою последнюю ночь Оса думал о том же, о чем и я…

Надежда! Надежда умирает последней. Когда умирает Вера, остается только она — Надежда. У религиозных людей, наверное, иначе, однако на этом поле мне похвастать нечем. Но надеяться может лишь человек, верящий в то, что все еще поправимо. Замкнутый круг. Надеяться может больной — на выздоровление! Голодный — на кусок хлеба… Я не был ни тем, ни другим… У меня не было самого предмета надежды… Надежда просто на лучшее — слабый жизненный стимул.

Я отмотал еще один кусок и скрутил его с первым… Попробовал их на прочность. Ага!

Любовь… Которую я, почувствовав, тут же захотел пощупать! Не дожидаясь слов любви с противоположной стороны. К тому же взял чужое! Хотя с детства мама мне говорила… Ма-ма!

Еще один кусок… Из таких кусков можно сплести буксир для автомобиля, не то что…

Оса! Умный пьяный Оса!

Любовь… Отведав такой любви, не очень-то просто представить что-то подобное снова. Для этого нужна Вера. И Надежда. И Любовь — нужно обладать любовью, чтобы подарить это чувство кому-то другому.

У меня не было ни того, ни другого, ни третьего. У меня были синие шапки туч, с шумом протекающие на потемневшую от влаги зелень холмов. Пустота… И память!

Я продолжал отмерять ленты одинаковой длины, сплетая их в косичку. Просто так. Лишь для того, чтобы посмотреть, что это будет за изделие.

От неожиданного телефонного звонка я вздрогнул. Покосился на аппарат. Телефон, словно подтверждая свое существование, весело пиликнул еще раз. И еще.

Брать трубку было незачем, но телефон все звонил и звонил…

Я отложил косичку в сторону. Поднялся.

Алло, — произнес медленно, почему-то не рассчитывая на ответ.

В трубке закряхтело. Потом послышался треск, и трубка вдруг закартавила Артемом:

Почему ты так долго не подходил, Писатель? Ты что, спал?

Я только приехал… — ответил я ошарашенно. Я и не подумал, что Артему вдруг может пригодиться листок, который я дал ему после несостоявшегося убийства.

Я прикинул, — неторопливо продолжал он, — что ты зря огорчался. Югин сделал все правильно! Он указал нам свое нынешнее место… Только вот он своей бородатой головой знаешь о чем не подумал?

Ну?

О том, что это — начало! Вот так вот.

Где начало?

Дурак! Начало — это место, где все начинается. Где все только начинается! Ты меня понял?

Кажется…

Ты что делал в Питере? Вот скажи мне, а?

Жил… — ответил я, чтобы отвязаться от вопроса.

Жил, — произнес он с усмешкой. — Все только начинается — ты слышишь меня? Вот теперь пиши! А иначе — зачем все то, что с тобой случилось?

Я попытался улыбнуться. Все то, что со мной случилось, Артем знает, может быть, на две трети. И этих двух третей ему вполне достаточно для жизнеутверждающих выводов. Мне же — мне было не достаточно даже трех, чтобы не опускать рук.

Ты правда так думаешь?

Я уверен в этом, Писатель. Я — уверен! Ладно, спи… Это я так… Позвони мне потом!

Артем, деньги я…

При чем тут деньги. Я же знаю, что ты вернешь… И желательно — при личной встрече.

Хорошо, — ответил я и снова улыбнулся ему в трубку.

Тихо положив телефон на место, я посмотрел на свое нелепое рукоделие. Оно показалось мне сброшенной змеиной шкуркой, легковесной и бессмысленной.

Тогда я еще не знал, насколько был прав Артем. Я стоял перед открытым окном в чем мать родила. Курил, стряхивая пепел. Дождь расстреливал меня, отскакивая от подоконника холодными свинцовыми каплями. Расстрельная команда состояла из тридцати трех ненавидящих меня букв, с которыми я не смог совладать.

Но ведь было еще и мое прошлое! И оно вдруг на миг показалось мне чужим, но привлекательным. Авантюрным. Какое-никакое, это было единственно верное, мое прошлое… Мне мучительно хотелось пережить его снова. Единственное, чем я мог это повторить, были листы бумаги и тридцать три расстрельные буковки, где первой буквой алфавита значилась буква «я». Сначала был я!

На этом я ставлю точку, дату, размашистую подпись — «Стеклов, Санкт-Петербург».