Четыре часа

Четыре часа

Окончание

Рельсы-шпалы

Не только электрички привлекают «зайцев» — поезда дальнего следования вообще обладают особой притягательностью, но обнаружение в них нередко заканчивается общением с органами правопорядка. Говорят, можно, попав в вагон, как ни в чем не бывало на глазах пассажиров залезть на третью полку, спрятавшись от взгляда проводника, и спокойненько ехать. Но я так не пробовал. Зато с товарищем, украинцем по прозвищу Каштанка (потому что жизнь собачья, объяснял он), мы проникали в поезд под видом провожающих, открывали туалет ключом-трехгранкой и запирались внутри. А после отправления шли в ресторан, где ожидали, взяв чай, когда появится кто-нибудь из ровесников, лучше — группа в два-три человека, с которыми Каштанка виртуозно находил контакт, и вагон покидали дружной компанией, чтобы продолжить веселье в купе новых знакомых. Его излюбленным методом наведения мостов было попросить прикурить, а потом «вспомнить», что в кармане есть коробок, и начать показывать фокусы со спичками. Подобных уловок Каштанка знал множество, а самой эффектной, пожалуй, была аналогичная игре в наперстки: ведущий берет три одинаковых коробка, по очереди встряхивает их, демонстрируя участникам, что лишь в одном есть содержимое, бесхитростными движениями меняет «наперстки» местами и предлагает опознать единственный полный исключительно на глаз, не дотрагиваясь. Игрок, конечно, не угадывает. Тогда ведущий упрощает задачу, оставляя на столе лишь два коробка, повторяет операцию — и снова мимо! Затем ведущий изымает предпоследний коробок, встряхивает оставшийся и, послушав перестук, спрашивает, верит ли игрок, что там действительно есть спички… По опыту моих наблюдений, поведение игроков делится на два типа: упоение процессом самой игры у слишком азартных и увлечение разгадыванием секрета подвоха у шибко умных. Итог был всегда одинаков: честно предупрежденные до начала, что игра представляет собой обман, мошенничество, люди все равно делали ставки (вроде бокала пива) и продолжали угадывать до упора, но безуспешно, ведь спички были лишь в одном коробке — в рукаве ведущего, и гремели они тогда, когда было нужно, в других случаях коробки встряхивались другой рукой. Каштанка без утайки раскрывал подноготную фокуса, после чего, оставив пару бокалов нам, отказывался от прочих призов в пользу проигравших, то есть угощал ребят их же напитками, окончательно завоевывая расположение. Так мы дважды катались в Питер и обратно, в Ярославль и в Казань, и способ не подводил.

Но, оказавшись без напарника (однако со жгучим желанием уехать) на перроне Донецкого вокзала (во времена, когда оный еще не стал центральным узлом одноименной республики) за пять минут до отправления, я уже не успевал воспользоваться проверенной методикой. Попытка убедить проводницу хвостового вагона в необходимости моего безбилетного проезда тоже провалилась. Поэтому, обежав состав, я влез через суфле (замечательный пример железнодорожной терминологии, когда межвагонную гармошку-уплотнитель из твердой резины назвали таким воздушным словцом). Со стороны, наверное, смотрелось смешно, как я, торопливо дрыгая ногами, забирался в этот «десерт». Хорошо, что багажа не было. Ныне зацеперы именуют данный метод проникновения «зефирингом». Тем, кто задумает попробовать «зефиринг», следует знать, что резина чертовски грязная, а щель меж пластин дьявольски узкая. Я же в ту пору этого не знал — идея пришла внезапно и не была проверена экспериментально. Дебютировав, я остался сидеть на переходной площадке, ведь спецключом не обзавелся. И покурить успел, пока поезд тронулся, а через минуту хлопнула дверь в соседнем вагоне. Не дожидаясь, пока человек наткнется на меня, я ринулся противоположным курсом, проскочил мимо туалета (заперто!) и оказался в плацкартном.

По проходу навстречу двигалась, проверяя билеты, проводница, я резко свернул и присел на полку в крайнем отсеке. Трое оживленно переговаривавшихся пассажиров — мужик средних лет, бабулька и подросток — разом замолчали и уставились на меня, словно тотчас разоблачили в чужаке «зайца». Недоуменно оглядев их, я вопрошающе поднял брови: мол, что-то не так, уважаемые? И тут мужчина внезапно поинтересовался, не пожар ли я тушил. Сперва оторопев, я, наконец, посмотрел на себя: и футболка, и джинсы были до неузнаваемости замурзаны сажей и грязью, незаметной лишь в полумраке межвагонной площадки. Кое-как оттерев чумазую руку, я провел пятерней по лицу — на фалангах пальцев остались черные разводы. Подняв глаза на собеседников, ожидающих ответа, я ляпнул первое, что пришло на ум: «Нифигасе, покурил!»

Разумеется, эта версия никого не устроила. Я еще попытался вернуться в тамбур, но вскоре был обнаружен и представлен пред очи начальника поезда, дородной женщины с крашеными кудрями. В бригадирском купе собрались несколько человек, включая усатого дылду в спортивном костюме (как теперь понимаю, электромеханика), и все бойко лопотали на украинском, который я и в среднем темпе понимал с пятого на десятое, но, идентифицировав меня как россиянина, перешли на родную речь. Выяснив, откуда я взялся, начальник пообещала сообщить милиции в Лозовой, после чего дылда проводил меня в соседнее купе, в котором громоздилась пирамида каких-то упаковок, и, предупредив, чтоб я ничего не трогал, ушел, напоследок отвесив подзатыльник. Но я не огорчился: остановка планировалась аж через три часа, а в юности казалось, что двести километров в обмен на легкую затычину — неплохой бартер. Так что, довольный жизнью, я примостился за большой коробкой у окна и задремал. Проснулся на станции и, слабо соображая спросонок, пытался понять, почему в коридоре говорят о Харькове, но затем, присмотревшись к вокзальному пейзажу, раскумекал: да мы ведь стоим в Харькове! Что за притча, ведь от Лозовой это свыше часа езды? Ничего не поняв, я решил оставить все как есть и опять провалился в сон. Пробудился от громкой ругани: на пороге сквернословил дылда, и хотя в переводе я не нуждался, но причины припадка раздражения не постигал. Прибежала толстуха-начальница, посмотрела на меня и тоже забранилась, потом позвала коллегу, с которой принялась активно что-то обсуждать. Началась непонятная суета: народ забегал туда-сюда, меня вывели из купе и потащили в тамбур, но оттуда выскочил новый проводник, что-то крикнул, и мы всей ватагой устремились в обратном направлении. Вернувшись в купе, электрик взялся спешно переставлять коробки, освобождая место возле нижней полки, на которое уселся я — прямо на пол, бригадирша убедительно наказала сидеть тихо и не шуметь, после чего проводники дружно забаррикадировали угол ящиками, скрыв меня от глаз.

Сидя в потемках картонного чулана и прислушиваясь к внешнему миру, я догадался, что мы на границе — по вагону ходили люди, что-то спрашивали с требовательными интонациями, чем-то лязгали, потом рядом раздался голос начальницы, шум отъехавшей двери и звук шагов. В купе вошли двое, потоптались, переговариваясь, и вернулись в коридор. Я сидел тихо как мышка, уразумев, что в рейсе проводники, похоже, тривиально запамятовали про меня, а вспомнили, когда пограничники уже шли по составу, вот и спрятали «зайца» как контрабанду. Причем, как выяснилось, это была российская таможня, то есть проверка на земле братского народа прошла по-родственному небрежно.

Позже, заимев собственный опыт работы проводником, я убедился, что совершать несуразные оплошности — неотъемлемое право железнодорожника, данное ему сумасшедшим графиком, невыполнимыми инструкциями и привычкой к форс-мажорам. Есть три типичные ошибки, которые совершает каждый проводник, откатавший пару лет: надорвать билет пассажира на обратный поезд, проспать или перепутать станцию, на которой нужно было высадить человека, и, напротив, разбудить того задолго до нужного времени. Как-то я растолкал мирно дрыхнувшего командировочного за четыре часа до срока, но напарница переплюнула мой рекорд, растормошив женщину за девять часов. А проспал я не просто станцию, а конечную на маршруте Москва — Псков, не разбудив никого. Очнулся в ужасе лишь после прибытия, но вагон был пуст: приезжие как-то выгрузились сами, что характерно, собрав белье, оставив на столиках деньги за чай (сам я остался многим должен) и не захватив на память ни единого подстаканника. Псковичи как пассажиры здорово контрастируют с москвичами, за что выношу благодарность жителям города.

Хотя сам Псков мне не понравился — пыльный и скучный, он был подобен любому из многих провинциальных городков, существующих словно вне времени и пространства. Таковы же, например, Выборг и Тобольск: сначала была крепость, потом вокруг нарос город и превратил ее в памятник. Хоть сейчас ссылай туда декабристов и колокола — город примет и похоронит, а рядом водрузит позолоченное надгробие бандиту из девяностых, как стало с могилой Кюхельбекера на Завальном кладбище. Помимо памятников браткам, из тобольской почвы тянулись черемуховые деревья, усеянные сочными ягодами и легионом жирных клопов. К счастью, у меня, в отличие от Вильгельма Карловича, был выбор, и я бежал оттуда. Но в Псков возвращался до тех пор, пока не уволился, оставив другим проводникам разбираться с тем, что превращает службу на «железке» в недоразумение.

Труд таможенников тоже богат на глупые промахи и необъяснимые ошибки. Проводник с двадцатилетним стажем работы на международных поездах рассказывал о случае, произошедшем в девяностых годах на скором поезде маршрута Киев — Москва. На границе в вагон зашли украинские мытари — и попали на праздник. У одного проводника наступил день рожденья, а вопрос о выпивке на рабочем месте в те годы стоял стократ мягче, нежели в наши, забитые инструкциями, дни: если и сейчас выпивают, то раньше просто бухали, никого не стесняясь. От приглашения угоститься стражи пределов не отказались, потом еще разок не отказались, стоянка была длительная, и убрались восвояси они сильно добрыми… Поезд тронулся, а километров через полста, уже в России, началась карусель: на станции ввалились те же самые таможенники (на машине догнали!) — и давай выяснять, кто спер пистолет. Протрезвевшие в ходе допроса проводники, не имея ни малейшего представления о пропаже, перерыли купе, а затем и вагон, но безрезультатно. Гости крепко расстроились, ибо бардак бардаком, но утерю табельного не утаишь. Молодой инспектор, чуть не плача, повторял, как зачем-то снял кобуру, но куда подевал, хоть убей, не помнит… А поезд едет, колеса стучат, Украина все дальше! Старший таможенник решил идти к бригадиру, проводники воспротивились, и вот, когда все стояли в тамбуре и орали друг на друга, едва за грудки не хватая, состав подошел к станции. Именинник открыл дверь (рефлексы не пропьешь!), не опуская ступенек, собрался ухватиться за поручень, чтобы выглянуть, не бежит ли какой пассажир по перрону, и обмер, узрев, что на поручне висит кобура с пистолетом. На границе ведь дверь с этой стороны открывали, и табельный мирно пропутешествовал немаленький перегон снаружи вагона. А вот как он там очутился, владелец объяснить был не способен. Самое интересное, что ликующие таможенники, как нашли свою утрату, так и сошли. А ведь была то совсем не станция, а какой-то богом забытый полустанок, через который поезда могли проходить без остановок, и до автотрассы оттуда не пара шагов. В общем, как ребята в форме украинской таможни домой добирались, приходится только гадать, но наверняка это была захватывающая история.

Моя же история в украинском поезде закончилась через пятнадцать минут после досмотра: высадили практически на ходу, на щебенку, когда состав притормозил перед светофором. Конечно, мне жаловаться не пристало: до Белгорода было меньше тридцати километров, которые нетрудно пройти за день, но и в том не было нужды. Не успел я докурить, как рядом затормозил локомотив с вагоном-дефектоскопом, и машинист, светлый человек, согласился подвезти, приняв в оплату повесть о моих похождениях по братской республике, которые не ограничивались вышеприведенным анекдотом.

* * *

Впервые я попал в Украину, случайно перейдя границу. Возвращаясь с моря на попутках, к вечеру мы с товарищем заметили указатель в сторону Чертково. Название было на слуху: не единожды зависали на тамошней станции в ожидании электрички. Не имея карты, мы не знали, где еще будет возможность пересесть на «железку», поэтому не раздумывая сошли с трассы и бодро пошагали за поворот, намереваясь вскоре разместиться на ночевку в каком-нибудь леске. Спокойно прошли пост гаишников, обратив внимание на странную форму одежды — парадная, что ли? — наверное, праздник какой… Лишь позже стало понятно, что это был пограничный пункт. Над дорогой висела камера, поглядев на нее, товарищ глубокомысленно заметил: здесь, мол, ложиться спать не будем, пройдем подальше… Утром застопили машину, в которой ехала семейная пара с бабушкой, направляясь как раз в Чертково. Приближаясь к месту, водитель прервал наше созерцание цветущих яблоневых садов вопросом, в порядке ли паспорта. Не зная, в чем дело, мы на всякий случай заверили, что все в норме, хотя документов не имели. «А то на границе иногда проверяют», — пояснил водитель. В этот момент мы и поняли, что ненароком очутились в другой стране.

Но в следующий раз все было законно, с напарником по прозвищу Белый мы бродили по Киммерии, описанной Волошиным и Богаевским, и, добравшись почти до Перекопа, очутились в приятном местечке с чистым ручьем и тенистой рощей, где решили встать на привал.

Поэтому живи текущим днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.

Душевно привалились — почти на неделю, пока из продуктов не осталась только соль. Бросили жребий, кому идти в магазин за десяток километров, и выпало мне. Пока я не торопясь протопал это расстояние, закупил немудреной еды (хлеб, лук, крупа), перекусил и дошел обратно — миновал день, к бивуаку вернулся в сумерках. Почуяв запах жареного мяса, не поверил — откуда, если поблизости ничего? Белый сидел у костра и готовил шашлык на прутиках. Сперва мне в голову закралась темная мыслишка: кого он мог тут поймать и зажарить, когда за неделю мы повстречали только рыбаков на «Урале»? К счастью, тревога оказалась ложной — товарищ всего лишь отужинал собачатиной. Оказалось, в мое отсутствие оголодавший напарник вспомянул дедову науку вязки силков на птиц. Лески имелось в достатке, приманкой послужили крошки из хлебных пакетов. Не столько надеясь на улов, сколько рассчитывая занять время, Белый опутал петлями рощу, улегся на поляне и задремал. Проснулся от рычания и визга — вместо доверчивой птахи в силок влетела неосмотрительная шавка рыжего окраса. Что она забыла в роще, для меня загадка, но нашла собачью смерть.

Товарищу, которого дома дожидался верный лохмато-хвостатый друг, поначалу и в голову не пришло воспользоваться уязвимостью божьей твари — он сострадательно хотел ее освободить, но незадачливая дичь светлых намерений не оценила и прокусила ему руку. А Белый озлился и свернул ей шею. После чего — не пропадать же добру! — освежевал убитую и запек пробную порцию. Я прибыл к дегустации. Судя по шкуре, невезучая гостья была дворнягой, но по вкусу — козой, правда, жилистой, как старая кляча. Не имея кулинарных предубеждений, мы с удовольствием кушали моську. С маринадом, конечно, было бы лучше, но если предварительно поварить минут сорок в соленой воде, чтобы плоть стала мягче, а после печь на углях с яблоневыми ветками — получалось годно, хоть гостей приглашай, все бы спрашивали рецепт. Только предварительно следовало тщательно счистить жир, отдающий горечью, — впрочем, псина не скопила много сала. Белый сокрушался о двух вещах: о том, что не сдержался и прибил бедную, и о том, что в округе не росло лопухов, с запеченными корнями которого блюдо приблизилось бы к совершенству. Как по мне, то салат из сныти и молодых листьев одуванчика прекрасно справлялся с этой ролью. Так я тоже стал собаколюбом.

Позже дальневосточные браконьеры открыли мне рецепт «сахалинского шашлыка», который отличался от нашего крымского тем, что отваренное и остуженное мясо мариновалось в бульоне с луком, чесноком и корейской приправой «янним». Как говорил Саня-водолаз: свинина-говядина — это обычное дело, а собака — маленький праздник!

* * *

С хорошим напарником и дождь не холоден, и собака вкусна. В первом повезло убедиться на Тамбовщине, которую мы с другом Володей исходили вдоль и поперек. Родина повстанцев встретила путников тепло, и сразу вспоминалось, что Луну зажигает фонарщик из здешнего административного центра. Жители были дружелюбны, только понятие «прямо» в их обиходе означало вовсе не то, к чему привыкли мы, линейные горожане. Желая найти устье реки Вороны и островок Кипец, на котором добили остатки мятежников, мы опрашивали встречных. Те рады были помочь, но, указывая дорогу к устью, махали рукой, кажется, в случайном направлении и произносили излюбленное слово. В разных ситуациях «прямо» могло расшифровываться как «по дороге, а потом направо и налево», или «в горку, через рощу да наискосок», или даже «наугад через поле, а там спросите». Побродили порядком. Порой, окончательно потерявшись, мы обессиленно падали наземь, ползали, смеялись и цыкотали. Славные были деньки. Шли налегке, а когда заряжал дождик, прятались в лесу под развернутым ковриком-карематом и пели песни, прикладываясь к полторашке алкогольной бурды неизвестного состава, но с таким гадким вкусом, что, даже вдвое разбавленная компотом, она не пилась легко.

В период моей работы проводником на маршруте Москва — Адлер в последнем можно было выменять комплект постельного белья на два литра хорошей чачи и бонусом получить бутылку этой бурды. Она пролежала в моем холодильнике пару лет, пока не нашла потребителей. На железной дороге процветал пречудной рынок, благодаря которому собирались домашние коллекции подстаканников, полотенец, чайных ложечек и диковинных вещей, которые не знаешь, куда приспособить. Проводники вообще уделяют бессмысленно много времени мелочам: подсчитывают копейки от случайных приработков, ежемесячно теряя тысячи из оклада, беспокоятся из-за пустячных недоделок, при этом пуская на самотек угрожающие ситуации, сплетничают о глупостях и жалуются на ерунду. И я вел себя так же, принимая правила игры, которые есть в любой работе, но эта еще и соответствовала моему образу жизни, удовлетворяя потребность в перемене мест, и там не приходилось скучать, разве что на ночном дежурстве. Но я люблю ночь!

Прямоугольник тамбура, пронзаемый студеными сквозняками; утонченные дуновения перегона: стелящийся вдоль состава дым и морозный воздух, искрящийся снежинками; лязг переходной площадки, грохот автосцепки и перестук колес — все это вместе приносит думы о человечьем могуществе, опутавшем земной шар рельсовыми нитями дорог, покорив безбрежные и пустынные просторы Родины. Качка бьет по ногам, а потертая лента заоконного пейзажа кажется обернутой вокруг глазных яблок. Не зря проводники шутливо окрестили окно телевизором — такое же гипнотическое однообразие, только выключить нельзя. Ворох раскаленного угля зрелищно переливается оранжево-алым, словно в утробе топки стая саламандр пожирает жар-птицу. Подчас замрешь, опершись на лопату, и смотришь заворожено, пока сигарета до пальцев не дотлеет. Очнешься — и снова за дело. В холода ведьмы слезают с метел, боясь примерзнуть к древкам, а проводник садится на лопату и совершает на ней рейс за рейсом.

Когда надоедало курить, я читал стихи. Бывало, на строке вроде: «Хотите — буду от мяса бешеный…» — дверь распахивалась, и в проеме появлялся пассажир, подавившийся заготовленной просьбой о чае. Не знаю, о чем они думали в эти моменты. Хотя однажды врасплох застали меня: примерно в час ночи на перегоне между Рязанью и Шилово я сидел в тамбуре и (как всегда в это время) разбивал киянкой целые стаканы. Дверь приоткрыл мужчина и спросил, чего это, мол, я тут делаю. Как оправдать такое занятие — утилизирую, дескать, у нас стекло одноразовое? Не найдя достойного ответа, я промямлил: вот-де, черепки собираю… Пассажир пожал плечами и пошутил: а я, мол, думал, тут свадьба! В общем-то, неплохая версия. А посуду я колотил, чтобы — парадокс! — восполнить недостачу оной, возникшую в рейсе: осколки двух сосудов, расфасованные на три пакета, можно было сдать экипировке в Саранске и получить взамен три новеньких стакана. Трудовые будни, во всей красоте неласкового созвучия.

Когда приедались стихи, я брался подметать стены. Снежная пыль, вдуваемая сквозь незаметные щели, заносила металл и наращивала новые слои, грозя превратиться в наст. Если бы я был лилипутом, умеющим ходить по вертикали, я бы порадовался, прыгая через сугробы и творя снеговиков. За рейс можно было бы вылепить целую армию и организовать профсоюз: с молчаливыми снежными бабами мы добились бы удлинения зимы быстрее, чем с боевитыми проводниками увеличения зарплаты.

* * *

Станция. Перрон снегом застелен как полка в плацкарте — чистенько и безыскусно, белая простынь не примята суетливыми ожидающими. Пусто. Зато на противоположном пути расположился пассажирский — двойник нашего поезда, с номером, отличающимся на единичку — возвращается в Москву. С гудками локомотивов составы трогаются, увозя фигуры проводников хвостовых вагонов, стоящих в свете дверных проемов. Хорошо! Выставив руку с фонарем, громоздким, как трансформатор, гляжу в темноту. Снежинки бросаются врассыпную, но луч света настигает убегающих, и бедняжки писаются от страха. Ветер швыряет в лицо капельки мокрости, колесный перестук ускоряется, в ушах звенит:

Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.

Но вся эта романтика хранится глубоко внутри, проявляясь наедине с собой, а в кадре человеческих взаимоотношений высвечивается различная чепуха: махинации с бельем и стаканами, лотерейками, кофе и посылками… Когда в перечень чайной продукции проводникам включили беруши и щетки для обуви, мы еще шутили: скоро, мол, будем, как ларьки «Союзпечати», предлагать и газеты, и презервативы. А то и вовсе войдешь в купе, подобно советскому спекулянту, полы пиджака распахнешь, а под ними чего только нет: четушки вискаря, порнуха на болванках, семечки в кульках… Но потом в план продаж внесли лотерейные билеты, и нам стало не до шуток. Первое время выкручивались: кто сдачу лотерейками отдавал, кто, скрипя зубами, сам играл, но вдруг стало известно, что информацию под защитным слоем реально считать, приложив билет к лампочке в купе, и по бригадам прокатился вал выигрышей — однако невысоких, поскольку скретч-карты, таящие призы более чем в пятьсот рублей, в поезда не попадали, видимо, отсеиваясь на подступах. Но вскоре подступы приблизились, и максимум возможного выигрыша стал равен стоимости билета…

До лотереи в чайное меню был введен кофе эспрессо, на состав выдали несколько капсульных кофемашин. И началась беготня по утрам с чашкой в руке — по переходным площадкам и тамбурам — в вагон с машинкой. Не было печали! Если бы кофе-капсулы продавались в магазине, проводники бы возликовали, кладя разницу в карман, но в ту пору «таблетки» такого типа поставлялись только фирмам. Но все же умельцами была разработана технология «эспрессо по-железнодорожному»: в пластиковую скорлупку от использованной капсулы насыпался кофе любой марки, цилиндрик плотно заворачивался в целлофановый пакет, конструкция вставлялась в предназначенный (вернее, не предназначенный) для этого отсек, а дальше машинка прогоняла горячую воду под давлением, превращая ее в напиток. Единственным недостатком было отсутствие характерной для эспрессо пенки, но введенная в рецепт сода на кончике ножа решила проблему. Заодно и от изжоги спасала доверчивых кофеманов.

Спрашивается, а зачем заморачиваться такими глупостями, неужели проводники столь скаредны, что барышей от провоза посылок и «зайцев» им недостаточно? А затем, что барышей почти не было. За всю страну не скажу, но в наших краях нечистоплотные менты с узловых станций научились зарабатывать на угрозе терроризма.

Свершается сие так: безобидная бабушка хочет передать внуку подарок — магнитофон; проводник открывает коробку, убеждается, что начинка упаковки не противоречит озвученной, принимает посылку, берет деньги, а его берут под белы рученьки люди в штатском; предъявляют удостоверения, подзывают понятых, вскрывают коробку, свинчивают крышку магнитофона, достают оттуда муляж гранаты (что есть уже не потенциальное увольнение, а вероятный срок) и предлагают выбор: или по тундре, по известному маршруту, или можно уладить вопрос. В те годы вопрос улаживался суммой от шестидесяти до ста тысяч. За оставшееся время стоянки горемыка оголтело бегал по составу, правдами и неправдами вытрясая деньги из коллег, влезал в долги и расплачивался с вымогателями. Хотя тоже загадка: из поездной бригады, вроде как не практикующей традиционные приработки, вытрясалось до сотни тысяч рублей взаймы… А злосчастный проводник, пытаясь за рейс восстановить кредитоспособность, хватал посылки и «зайцев» пачками, не разбирая, где гранаты, а где наркотики. С зарплаты долгов точно было бы не вернуть… Ну вот и черед жалоб пришел — стандартная фабула рассказа проводника соблюдена.

Многих на железную дорогу приводила романтика, но со временем быт перевешивал, оставляя людей в дежурках перетирать сплетни и тоску. Эта судьба преследует мечтателей. В детстве, помнится, я фантазировал почему-то исключительно о непрестижных специальностях: думал стать дворником, проводником, водителем поливальной машины, вожатым в лагере, убирать снег с крыш и фрукты с деревьев… Управлять поливалкой не довелось, но все остальные мечты исполнил. Еще, правда, писателем хотел стать, но это из несбыточного. Если пропадает интерес к работе, следом теряется вкус к жизни, дни занимают очередь за унынием и непременно его приобретают. Поэтому, побыв проводником два года, за которые видел уже все, кроме пожара в вагоне и захвата террористами, а на самые несусветные вопросы пассажиров был заготовлен дежурный ответ, я уволился, оставив на память табличку «Не открывать при поднятом токоприемнике» и множество жизненных историй, включая глупые, забавные и чернуху не для слабонервных. Табличку я предсказуемо присобачил на дверь комнаты, а несколько историй сейчас расскажу. Все участники событий, насколько мне известно, места службы не меняли, поэтому обойдемся без имен.

* * *

Устраиваясь на эту работу, я в общих чертах представлял, с чем придется столкнуться: пьяные драки вахтовиков, хамство всякого рода, напряженный график и прочее, прочее… Все это было, но нашлось место и таким вещам, о которых я даже не предполагал. Например, когда человек попадает под поезд — точнее, в тех случаях, когда он попадает действительно под поезд, а не оказывается отброшенным на обочину трупом — проводникам порой приходится участвовать в извлечении останков. Впервые такой казус приключился со мной на южном направлении: на подходе к Горячему Ключу кто-то из местных неудачно сходил за хлебушком, и его конкретно разметало под составом.

И вот в начале шестого утра, проводники — в костюмах, с бейджиками, как приличные люди, — вышли из вагонов с мусорными мешками в руках и принялись деловито собирать в них анатомические детали. Насколько мне известно, этим вопросом должен заниматься помощник машиниста или иные, так сказать, специально обученные люди, которым машинист сообщает о происшествии. Если угрозы безопасности движения нет, поезд двигается дальше, как и полагается по инструкции. В тот раз угроз не было заметно, и затрудняюсь предположить, по каким соображениям эту миссию доверили нам — может, по эстетическим? Там ведь санитарная зона: где запрещено сбрасывать содержимое кишок, оставлять сами кишки вовсе не резонно, места людные. Версия так себе, но все же получше привычной фразы «начальству виднее».

Кстати, наблюдал характерную сценку, в которой юная проводница обращалась к старшей коллеге с милой просьбой: «Теть Валь, у меня под котлом обрубок чего-то… Веником не дотягиваюсь! Достань, а? А я тебе застилы верхних полок сделаю!» И «теть Валь», являющая собой образ классической советской проводницы, с задранной юбкой лезла под вагон, пересыпая матерком старую песню: «Эх, молодежь! Ничего-то сами не могут!» По-моему, забавно. Хотя, возможно, это профессиональная деформация.

В том же рейсе на перегоне Мичуринск — Рязань поздним вечером поезду повторно довелось испытать экстренное торможение. Остановились напротив каких-то куч с песком, осветив сидевших вокруг рабочих. Те возбужденно галдели: «Вон они, там, под колесами!»

Я чертыхнулся, пессимистично вообразив ждущую выноса вереницу трупов на рельсах, и уже собрался было опускать ступеньки, когда из-под штабного (мой вагон был по соседству, в середине состава) неожиданно выползло тело. Вполне себе живое и здоровое тело мужика лет тридцати, пьяного в дым.
Не успел я подивиться везению индивидуума — полсостава прошло над головой, а его даже не поцарапало! — когда работяги вытянули из-под колес второго, которому не повезло. Может, трезвый был? Больше никого, к счастью, не обнаружилось. Из начальственного тамбура пахнуло сигаретным дымком, и я закурил тоже. Стояли, легкомысленно болтая, когда в поле зрения появился пожилой путеец, по-видимому, ответственный за участок, ибо произошедшее повлияло на него сильнее, чем на остальных. Едва разобравшись что да как, он немедля бросился к пьяному, ухватил его за шиворот и начал нецензурно ругаться: вот, мол, бухие уроды, шлендают где ни попадя, а ему теперь всю ночь бумажки писать! Картина была что надо: чудом спасшийся гуляка мычал, покачиваясь под градом ругательств, рядом лежал его отгулявший дружок с разломанной черепушкой, а путеец бесновался из-за предстоявшей бумажной волокиты. Мы, проводники, как услышали это, так и грянули хохотом, дополнив полотно житейского равнодушия штрихами будничного цинизма. Добрая история получилась. Однако главный рассказ впереди.

* * *

Стряслось это на маршруте Москва — Саранск. Мрачный маршрут — не потому, что рейс ночной, а потому, что ведет из города, откуда замечательно уезжать, в республику, откуда восхитительно возвращаться. Россия вдоль железной дороги почти всегда выглядит так, словно та дорога ведет в ад, но когда она ведет в Мордовию, набитую зонами, так оно, в общем-то, и есть. Из числа пассажиров выделялись нагруженные баулами женщины с опухшими глазами, а также самые разные с виду люди, часть которых, кажется, неуютно чувствовала себя без звезд на плечах, обнаружив звезды у соседей на коленках.

Отъехав от станции едва на полчаса (я и чай не успел разнести), состав резко дернулся, словно от срыва стоп-крана, но затормозил плавно, как перед светофором, а под конец остановился рывком. Что такое? Выглянул на улицу: справа лес, слева лес — ни черта не видно. Вдруг по цепочке (от проводника к проводнику) передали: закрутить штурвалы (ручные тормоза в тамбурах), проводникам хвостового вагона выставить ограждение, а мужчинам идти в штаб. Мужчин в бригаде было трое: ПЭМ — вечно пьяный, вечно злой, наш механик поездной, я и еще один парень, чуваш. От штаба всей компанией, к которой присоединилась начальник поезда, двинулись к локомотиву. ПЭМ был мрачен — уже знал, в чем закавыка, но нам не говорил, а начальница, посмеиваясь, сказала: «Сами увидите». Захватив бандуры ручных фонарей, мы спустились из головного вагона, подошли к морде тепловоза и увидели: поперек рельса лежал здоровущий мужик, разбросав руки (не в буквальном смысле). Мертвый, конечно. Перед столкновением машинист сбросил скорость, но человека это не спасло, более того, труп не откинуло на обочину силой удара и не затянуло под состав, как происходило обычно. Вместо этого злосчастный мертвец зацепился за скотоотбойник. Машинист, как я понял, пытался остановиться в нормальном режиме — состав выходил из-за поворота, к тому же путь шел под уклон — надеясь, что труп повисит, пока мы пройдем неприятный участок, но у покойника был явно несчастливый день и в последний момент он сорвался под колеса. И застрял! Колесо перепахало часть пуза, остальное придавило.

Помеха движению была налицо, труп следовало убрать, но он засел крепко. Машинист, зараза, заниматься этим отказался, сославшись на то, что едет без помощника и покидать кабину не имеет права. Как я выяснил позже, таких машинистов не больше четырех десятков на всю страну — видимо, нам повезло. Я слабо знаком с регламентом действий локомотивной бригады, но твердо уверен, что в инструкции проводника — об уборке трупов вообще ни слова. Однако подводить начальницу, хорошую тетку, не хотелось, поэтому необходимо было действовать. Схватив труп за руки, попытались его выдернуть — не пошло. Подергали за ноги, кое-как раскорячившись под ходовой частью, — тоже безрезультатно.

Времени было чуть, с отрывом в полчаса за нами шел товарняк, а потом еще один пассажирский. Никаких рабочих, специализирующихся на решении проблем со жмуриками, поблизости не наблюдалось. Помеху надо было ликвидировать, но основательно прижатое тело (какие-то ткани наверняка были защемлены между гребнем колеса и рельсом) не желало покидать место дислокации, и решено было доставать труп частями — разорвать его по линии разреза, начатой колесом, чтобы вытянуть сначала верхнюю часть, затем нижнюю.

ПЭМ принес лом, примерился, а затем произошло несколько событий: ПЭМ хрястнул ломом в живот трупу, изо рта покойника выплеснулась струйка темной жидкости — и одновременно фонтан некой жидкости ударил изо рта чувашского коллеги. Секундой позже мы переглянулись с начальником и расхохотались. Эта сцена навсегда останется в памяти: ночь, ПЭМ с окровавленным ломом, блюющий парень, смеющиеся мы и мертвец у наших ног. А машинист, хладнокровный человек, в эту минуту высунул голову из кабины с напутствием: вы там, дескать, аккуратнее давайте, мне еще трещин в колесе не хватало.

Ослабший коллега был отправлен к себе, а ПЭМ взялся за работу. Дело шло туго, и вскоре стало ясно, что для такой задачи уместнее был бы топор. На выдохе механик обдал меня запахом коньяка и со словами «крепкий, мол, мужчина попался…» (осталось непонятным, пошутил он или всерьез прокомментировал жилистость трупа) передал инструмент мне.

Начав довольно резво и сразу пробив пару внушительных брешей в чужом теле, я быстро сдулся, силенок не хватало. Поэтому махать ломом продолжил ПЭМ, а мы с начальницей раз за разом брали труп за конечности и со всей мочи тянули на себя. Казалось, время бежит очень быстро, и мы ни за что не успеем. Лом покидал тело с хлюпаньем, луна в небе была бледна, словно ее мутило, я курил сигарету за сигаретой. Наконец, поддавшись нашим усилиям, верхняя половина тела с воодушевляющим треском отделилась, вывалив месиво мокрых кишок, и мы победно заулыбались. Чтобы вытянуть оставшееся, лом не понадобился, но пришлось поползать под локомотивом.

Когда я описал произошедшее приятелю-машинисту, он недоумевал, почему же не оставили труп на обочине. А я не имею понятия! Ни малейшего, как и о многом другом. Вся работа поездной бригады представляется мне соревнованием в некомпетентности в режиме вечного аврала: то есть проводник либо не знает, почему оказался в заднице, и беспокоится о причине, либо знает и плюет на это — задница-то вот она, и надо как-то выбираться…

В общем, покойника мы не оставили и довезли до станции в нерабочем тамбуре хвостового вагона. Так что если вы как-нибудь ехали в хвосте и не могли выйти в курилку — возможно, за дверью лежало чье-то холодное тело. Сгрузив останки, я вздохнул с облегчением, но едва шагнул в вагон, как проводница испустила вопль: «Ноги!!!» — и в моей голове возникло пугающее видение половины трупа, забытой на перегоне. Обернувшись, я перехватил ее наполненный ужасом взгляд и, проследив его, уставился на собственные ноги, за которыми по ковровой дорожке тянулись кровавые следы. М-да, некрасиво получилось, ведь перспектива чистки ковра страшнее, чем груда мертвечины рядом.

До сих пор, мысленно возвращаясь к событиям той ночи, неизбежно начинаю смеяться. Может, это нервное? Да нет, не думаю. Поводов для веселья у проводника всегда полно, такая уж это работа. Приятно вспомнить.

* * *

Часто бывает: идешь за романтикой, а колешь лед и таскаешь трупы. Но и колоть лед можно с душою, в чем я убедился, подвизаясь дворником в Ярославле.

В этом городе училась одна славная девушка, снимавшая квартиру на пару с подругой, с которой мы не сошлись темпераментами. Желая видеться с одной и не желая пересекаться со второй, я начал искать иное обиталище. Зимой выбор был невелик, и разведка привела в ЖЭК. Тамошние тетки с удивлением вертели московский паспорт, взирая на мою очкастую физиономию. Смотрины сопровождались комментариями типа: «Че тощий-то такой?» и «Да он же лопату не подымет!», но закончились успехом. Требовалось лишь купить трудовую книжку, хотя принести ее разрешали позже. По зарплате были обещаны копейки, из которых десятина в месяц отбиралась на оплату койко-места.

Жилье соответствовало худшим опасениям: угрюмый подвал жилого дома. Сырые стены были местами убраны коврами (с помойки), а границы «комнат» очерчивали развешанные простыни. Прежде чем лечь спать, требовалось потопать ногами, дабы выгнать из-под тахты возможных крыс. Но это было все же лучше, чем квартира одного московского товарища, у которого, перед тем как зайти в ванную, следовало с размаху шваркнуть дверью, чтобы осыпались тараканы с потолка.

Делить же подвал предстояло с интернационалом, существующим в традициях социалистического общежития: пьющим хохлом Коляном, богомольным узбеком Шади и меланхоличным таджиком Адилом, который жил с тем же выражением лица, с каким спал. Колян был аборигеном подвала, несколько поколений коллег из южных республик успели устроиться, отправить денег семье и уехать, так и не увидев его трезвым; Шади пять раз в день совершал намаз и по каждому случаю читал неподходящую суру; выражение лица Адила менялось на удовлетворенное, лишь когда он пукал. И всем нам предстояло как-то уживаться, мирясь с недостатками друг друга. Но это были мелочи жизни, будничная суета, отступающая перед незамутненной романтикой противостояния фронту метеоосадков.

Бессонные горожане могли бы сверять часы по нашему появлению за окном. Слышат: зашоркали лопатами — знать, пробило четыре! О, хрен они вылезут из теплых квартирок в такой мороз! И не узнают очарования безлюдной зимней ночи, когда между небом и землей лишь один человек не страшится злющего холода — дворник. Его действительность — это не пробежка в магазин за сигаретами, не торопливая чечетка по окоченевшему трупу тротуара — быстрее, быстрее, спрятав нос в воротник, а руки в карманы, нет!

Каждое утро дворник выходит на свидание с улицей, чтобы провести время наедине. Многих она пропустит через себя сегодня, но он будет первым. Чертовски душевно, оторвавшись от работы, оглянуться вокруг и закурить подрагивающими от усталости пальцами. Красота! Луна — как лужа. Редкие окна греют чужим уютом… А на земле, под небом Шиллера и Гете — я, и чем сильнее темнеет в моих глазах, тем меньше мрака остается окрест. Вскоре первые школьники уныло двинутся на привычную каторгу, чтобы после учебы переодеться гопниками и хором изнасиловать улицу.

Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, — и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?

Когда из домов выходят жители, неохотно окунаясь в раннее утро, редкие романтики расползаются по своим мрачным норам — смотреть во снах на ошеломительные луноходы, позаброшенные в звездной пыли. Но долго восторгаться зимними рассветами в заснеженных подворотнях не получилось: через три недели на город навалилась оттепель, обслюнявив дворы, а за ней грянули морозы, обратив воду в лед, и, намахавшись ломом до ломоты в спине, я сбежал с этой работы, не успев растерять идеализм и не забрав трудовую книжку — а жаль, мог бы собрать коллекцию.

Возвращаясь в столицу на перекладных с заезженными и непокладистыми контролерами, я осмотрел подборочку мелких станций, через которые электричка проходила два-три раза в сутки. На одной из них, кроме кассы, был только лес. Будка пустовала, шел обеденный перерыв. Шел четыре с половиной часа! Мне еще не доводилось зреть такую сиесту на «железке», и по возвращении сотрудницы я не удержался от вопроса — отчего это, мол? На что женщина с типичным говором селянки средней полосы затараторила, слегка налегая на «о»: «Так пока до дому дойдешь, пока корову подоишь, свиней накормишь, печь натопишь, покушать сготовишь — вот и на работу пора!»

Но до Москвы я добрался и в первые же полчаса встретил знакомую проводницу. Мир тесен, но чтобы его объехать — жизни не хватит. Тем более — на «собаках».

Дороги-обочины

С тех пор как стали назначать цену не только за рельсы, но и за асфальт на платных трассах, поголовье «зайцев» умножилось — в первую очередь благодаря дальнобойщикам и байкерам, причем последние «оседлали» первых. Схема работает так: мотоциклист пристраивается неподалеку от операторской кабинки, а когда шлагбаум поднимается перед фурой, оплатившей проезд и медлительно трогающейся с места, — дает по газам, проскакивая перед ней. Шофер матерится, но денег не теряет, а только минуту времени, пока полосатая палка поднимется снова, чтобы пропустить настоящего клиента. А дальнобои, пользуясь тем, что шлагбаум опускается автоматически, когда за проехавшей машиной образуется достаточный просвет, выстраиваются впритирку друг за дружкой и следуют мимо кассы, словно автопоезд.

Водила, которому я составлял компанию на пути из Краснодарского края в Воронежскую область, проскочил «зайцем» семь терминалов из восьми, а оставшийся честно обогнул по пустынному предрассветному городу. Приближаясь к пункту оплаты, он окликал по рации большегруз, въезжающий в коридор: «Астрахань, я за тобой проеду?»

А ему в ответ неслось: да я сам, мол, за Казанью стою, ну давай… Бывало, что следом вызывали нашу машину — собирался караван. Некоторые предупреждали, что тяжеленькие, чтобы идущие впереди не спешили разгоняться. Инерция груженой фуры — такая штука, которую нужно почувствовать на себе, чтобы осознать, что количество колес не есть единственный фактор, влияющий на торможение. Жаль, что лихачи на легких авто не катаются стопом. В кабине большегруза понимаешь, почему шоферы по рации называют легковушки «маленькими» — они действительно маленькие, носятся шустрыми букашками вокруг степенно ползущих дальнобойных жуков-голиафов. И, когда очередная козявка самоубийственно лезет под лапы, я даже не меняюсь в лице, если, конечно, сам в этот момент не нахожусь в салоне легковой. Про шоферский сленг отдельная песня: разговор на радиоволне пересыпан уменьшительно-ласкательными окончаниями, и когда суровый мужик с наколками на пальцах, всю дорогу костеривший правительство, выдает нечто вроде: «Авариечка на обочинке, осторожненько…», испытываешь неслабый контраст ощущений.

Если бы я понимал и любил технику, то наверняка попробовался бы на ниве грузовых перевозок. Труд дальнобойщика весьма специфичен. Обычно стопщики не видят его в целом, понаслышке зная о погрузках-разгрузках, диспетчерах, дающих заказы, и начальстве, отдающем указания, ибо едут столько, сколько по пути, и высаживаются перед поворотом. Но случаются исключения.

Так, достигнув Петербурга промозглой декабрьской ночью, дальнобойщик Руслан предложил не шарахаться по зимнему городу до открытия метро, а культурно выпить казахской водки, сидя в теплой кабине, да и заночевать на верхней полке. Я согласился, соблазненный возможностью побывать на Кировском заводе, где должна была состояться разгрузка. На вопрос, как же мне попасть на охраняемую территорию стратегического объекта, где стоят сотни цистерн с нефтью и ремонтируются военные корабли, водила махнул рукой: а, какие пустяки, мол, впишу тебя как экспедитора!

И впрямь, оформив пару бумажек и показав паспорта на проходной, мы получили разрешение на проезд. Только сперва в кабину заглянула дородная охранница и хорошенько обшарила все взглядом, но на этом осмотр завершился. Заметив отсутствие мужчин в охране, я заинтересовался причиной. Оказалось, когда работали мужики, шофера норовили провезти на территорию контрабанду. Я предположил, что речь о бухле, но ошибся, что Руслан убедительно доказал, достав из-под «спалки» канистру водки. А ввозили на территорию проституток. Так что женщины в форме не просто оберегали завод от посторонних, но и стояли на страже нравственности.

Прокатившись по темным проулкам индустриального городка, мы встали неподалеку от Финского залива. Цеха, пути, горы металлической стружки (такая же была у нас в контейнере), насыпанные прямо у причала, — впотьмах окрестности казались особенно угрюмыми. На верфи высовывалась надстройка вмерзшей в лед подлодки, дальше возвышался, встопорщив какие-то стволы, корабль «Юрий Иванов». Эффектный был вид. Ну а утром мы стояли в туманной дымке, наблюдая, как ковш опустошает кузов, увеличивая груду железных завитков.

* * *

А зимой под Новосибирском я практически внедрился в образ жизни в рейсе, застопив «мерс» дальнобойщика Лехи. Обрадовавшись найденному попутчику, он выдал тираду о том, что работает сам на себя, живет в городе Волжский, возит стройматериалы, а недавно подвернулся заказ аж на Красноярск —
отвезти доски, он еще удивлялся, что это за доски, что их надо через полстраны везти, но какая разница — груз есть, деньги платят, и поехал, а вообще он прежде на такие расстояния не мотался, тем более зимой, тем более на своем «мерсе»-однооске, который, как истинный европеец, преодолевать снежные заносы не обучен, но вот уже неделю в пути и дефицит общения образовался — хоть вой, а на трассе, как назло, никого из нашего автостопного брата не видно, но, наконец, нашелся один!

Потом Леха прервался, чтобы спросить, куда я, собственно, еду, и, узнав, что в Москву, возрадовался еще пуще: «Я же могу тебя прямо до саратовской развилки довезти, ты такой хороший собеседник!» Притом что я ни слова не сказал, кроме сакраментального «в Москву». Сделав мне преждевременный комплимент, Леха добавил, что будет брать попутные заказы, и какой срок займет поездка, не знает. «Да времени — вагон!» — бодро ответил я, и нашей радости не стало предела.

Полдня мы общались, будто в театре, монологами: один разразился речью на час — затих, второй вывалил подборку баек на полсотни минут — устал. Лишь когда информационный голод был утолен, начался нормальный разговор. Водила оказался интересным человеком с большим жизненным опытом, в который, помимо всего прочего, вмещались и девять лет в местах лишения свободы. При этом ни внешне, ни манерами бывалого сидельца он не напоминал — когда в колхозе, куда мы привезли фанеру, вокруг суетились заскорузлые работяги, скидывая ценные стройматериалы в снег, в кабине сидели два интеллигентного вида человека в очках и забавлялись производимым ими впечатлением. В какие только захолустные углы не приходилось забираться, чтобы удовлетворить потребность заказчиков в древесине и бетонных блоках! «Мерсик» тосковал по среднеевропейским дорогам и застревал в Сибири, пробуксовывал на Урале, терял колеса и попискивал какими-то приборами, оповещая неизвестно о чем. На полпути сломалась автономка, придав ночевкам разнообразия: ложишься в тепле, еле прикрывшись спальником, через несколько часов просыпаешься, чтобы натянуть вещи, а еще через пару — из-за жара разогретого, заведенного дальнобойщиком двигателя — снова раздеваешься. Дорога давалась непросто, но шла легко. Ехали пять дней с тремя выгрузками и четырьмя загрузками — с последней Леха помчал домой. Расстались на развязке, довольные друг другом, обменявшись телефонами. Оказываясь в Подмосковье, он заезжал в гости, и тогда уже я угощал его обедами. Всегда приятно оказаться небесполезным для хорошего человека.

Совсем иначе довелось поработать с шофером бок о бок летом под Аксаем. На бензоколонке я подошел к мужику, заправлявшему тентованный уазик, и поинтересовался, не по пути ли нам будет, на что он объяснил, что едет от Белгорода уже несколько дней, все в одиночку, и с удовольствием взял бы попутчика, но в машине вылетела раздатка, и я сам буду не рад. Для меня, технического профана, слова о вылетевшей раздатке были китайской грамотой, и я пожал плечами — дескать, мой день тоже не задался, может, минус на минус даст плюс? В общем, поехали.

В кабине я переспросил: что, мол, вылетело? И получил исчерпывающий ответ: «Раздатка». Спасибо, теперь все понятно. Позднее выяснилось, что диковинный термин означает устройство для включения пониженной передачи. Чтобы ехать со скоростью около шестидесяти, водителю приходилось действовать так: вот рычаг отщелкивает назад, мужик перегибается через кабину и дергает его обратно, после чего выжимает сцепление и едет спокойно — двадцать секунд, затем повторяется то же самое. Понаблюдав за процессом, я предложил: давай, мол, я переключать рычаг буду, он ведь ко мне ближе, а ты на педаль дави. Порепетировали и создали этакую коробку-полуавтомат из моей руки и его ноги. Вошли в ритм и нормально прокатились почти двести километров до свертки на Кореновск, за которой его поджидал коллега с буксировочным тросом.

Но обычно полезность автостопщика исчерпывается умением вести беседу. Отрадно, когда удается затронуть вопрос, увлекающий человека, — его глаза разгораются, темп речи набирает обороты, выпуливая байки одну за другой так, что только успевай запоминать. К примеру, часто запускает этот механизм тема рыбалки.

Алтайский дальнобойщик вспоминал, как у них в деревне ходят на карася. Летом ловят ведром, весной — лопатой. Данная рыба местными считается «мусорной», кошкиной едой, и беззаботно добывается во время нереста. В начале сезона люди сползаются к заливу, образованному рекой, и ждут, когда минует полночь. Еще без пяти двенадцать ни одного карася окрест, а уже в десять минут первого — глядь, камыши на мелководье зашевелились — пошел, родимый! Бери ведро, иди на лов. Но ведро должно быть без дна — увидел рыбеху, застывшую в воде, накрыл ее посудиной, руку сквозь дно просунул, сгреб скользкие бока пальцами, на берег выкинул да следующую накрыл. И так пока пара мешков не наберется.

А ранней весной разная рыба добывается иным способом — ловцы приходят на реку, пробуривают две лунки, расширяют, а между ними пробивают во льду желоб в половину глубины. На одну прорубь крепят мешок, а из второй совковой лопатой гонят воду. Рыба в конце зимы вялая, заморенная, она не плывет — тащится на свет, желая глотнуть воздуха, и больше ее ничего не волнует. В потоке воды она плюхается в желоб и соскальзывает в мешок, превращаясь в трофей. Можно ускорить процесс, если задействовать трактор: сдать задом, чтобы колеса макнулись в воду, и выжать газ — рыбеха полетит так, что успевай оттаскивать.

Жаль, я в подобном не участвовал, но на Алтае и без того было много чего интересного. Правда, добрался лишь до Чемала. Тамошние скалы, далеко не самые высокие в республике, впечатлили окрасом — они не были похожи на уральские, крымские, заполярные, карельские, одинаково пессимистично мрачнеющие под дождем. Прибыв в конце сезона, я попал под первый снег и очень удачно — холодная сырость оседала на камни, обнажая переливающееся самоцветье. Оскользнувшись на ходу, сдерешь мшистую подушку с тропинки, а под ней заалеет, как разбитая коленка. Даже шагая по обочинам тракта, трамбуешь не простой булыжник или скромный сланец, а такие камушки, которым любой подмосковный дачник бы обрадовался, пожелав выложить ими садовую дорожку.

Камни, принимающие нашу поступь,
белые под солнцем, а ночью камни
подобны крупным глазам рыбы,
камни, перемалывающие нашу поступь, —
вечные жернова вечного хлеба.

В Чемале, пробравшись от плотины ГЭС завитками козьей тропки вдоль крутого берега Катуни, я вышел к подвесному мосту. Внизу, метрах в тридцати, бурлила река, негодующе оббивая пороги, ее знаменитые бирюзовые воды, мутные от грязи, слизанной с гор поздними осенними дождями, напоминали запыленное стекло, сквозь которое смотришь на просвет в смеркающийся летний день. Редко путешественник так радуется непогоде, как ликовал я, восхищаясь обновленными видами. Отвесные стены скал, изрезанные трещинами, блестели серебристыми и радужными вкраплениями, и, возвышаясь, составляли неприступный островок, на макушке которого угнездился маленький, будто игрушечный, деревянный храм. Когда мост, перекинутый через русло, закачался под ногами, в дымке, курящейся по обрыву соседнего берега, над краснеющими пятнами увядающих кустов, угловая скала неожиданно начала обретать человеческие очертания. Не предупрежденный о высеченной на вершине скульптуре, я смотрел на нее как на откровение, однако, будучи узнанной, Богоматерь с Младенцем вновь укрылась мглистым туманом.

В тот миг я вспомнил Волгоград. По опыту двух поездок на Волгу можно было заключить, что город-герой продолжает отражать натиск роковой реальности: в первый раз это было нашествие саранчи, которой удалось захватить больше районов, чем немцам — громадные кузнечики оккупировали все улицы и покрыли длиннющие лестницы набережной так, что ощущался дефицит места для шага, а хруст стоял — как в рекламе чипсов; а во второй — зимний город оказался целиком окутан настолько плотным смогом, что, стоя у подножия Родины-матери, было реально распознать лишь контуры ее одежд. Между каменными матерями, видоизмененными туманом, было некое сходство — и четыре тысячи верст. Алтай умел поразить воображение.

А у дальнобоя из тех краев было еще полно замечательных историй — например, как искали магазин алкоголя в какой-то европейской стране, не зная языка. Ходили по чужим проспектам-площадям и рассматривали вывески, а когда до закрытия оставалось полчаса, заприметили парнишку с бутылкой водки и бросились вдогонку. Парень, оглянувшись и узрев в сумерках группу хмурых мужиков, целенаправленно бегущих к нему, прижал пузырь к груди и со всего духу припустил по тротуару. Но русский дух оказался сильнее — догнали европейца, притиснули к стенке и, указывая на бутылку, принялись по-русски, но громко спрашивать, где он ее купил. Тот, крепко обняв фуфырик, отчаянно мотал головой. Наконец кто-то из шоферов откопал в памяти, что магазин по-английски — shop, и гаркнул: «Vodka shop!» Никогда, признавался водила, не видел, чтобы у человека так явственно просветлело лицо. Казалось, даже вечерняя улица стала приветливее. Парень отнял руку от драгоценной ноши и указал куда-то вправо. Не-е-ет, сказали дальнобойщики, проводи нас! И, конвоируя гида, дошли до двери, над которой не было вообще никакой вывески, но за нею открывался алкогольный рай…

Или как водила мотался в командировку в Китай, где за каждый день простоя дальнобойщикам платили по сотне юаней, так что, когда пить от скуки стало невмоготу и необследованные достопримечательности кончились, они остановили велорикш, пересадили удивленных жителей Поднебесной на сиденья и, сев за руль, устроили гонки по городу…

Или как в советское время он работал в Казахстане, то ли с геологами, то ли с нефтяниками, и возил инженера от одного степного лагеря к другому. А тот инженер был чрезвычайно брезгливым человеком — он не только не мог есть за общим столом, где чавкают и хлюпают, но даже если муха садилась на край тарелки, то мастер отодвигал суп и просил налить новый.

Как-то раз на пути со стоянки произошла поломка и вернуть прыть уазику удалось лишь к ночи, поэтому шофер предложил посетить местных, чья юрта стояла неподалеку. А казахи — свидетельствовал водила — очень гостеприимные и очень неопрятные люди: циновки на стенах жилища закопченные, кошмы на полу воняют чем-то прогорклым, а у огня сидит черная от грязи бабушка, как будто даже с землей в морщинах, и улыбается провалом рта… Инженер как вошел, так и сел. А хозяин лепешки руками рвет и лично потчует дорогих гостей, женщины бегают туда-сюда с мисками, яства выставляют. Инженер же тихонько сидит, чай цедит и от угощения отказывается: спасибо, дескать, но я сыт. Чем, конечно, страшно обижает казаха…

Но день был тяжелым, чаем не наешься, а рядом еще шофер, фанабериями не страдая, уминает вовсю манты и бешбармак. А среди тарелок стоит блюдечко с вареными яйцами — лежат они, уже очищенные, соблазнительно поблескивая белыми боками — какой от них может быть вред, это же просто яйца. Поразмыслив, инженер принимается их есть. Казашка опустевшее блюдце уносит, возвращается с новым. Пожевав, инженер решает воздухом подышать, выходит и, к ужасу своему, видит: сидит на улице черная бабушка и чумазыми пальцами очищает яйцо от скорлупы. Почистит, посмотрит — а оно все в потеках, в пятнах — нехорошо! Тогда она яичко в рот закинет, покатает беззубыми деснами да — плюм! — на блюдечко. И яичко снова беленькое, аккуратненькое!

Тут и мне, человеку невзыскательному, стало не по себе — поинтересовался, не вырвало ли инженера. А дальнобойщик в ответ: да какое там «не вырвало», дескать, я его еле довез, думал, помрет! Каждые пять минут останавливались, чтоб он мог содержимым желудка степь оросить…

* * *

Иной раз, пересказывая чужую историю другому человеку, узнаешь какие-то трактовки, до которых не додумался сам. Так, например, в Красноярском крае меня подвозил мужчина, недоумевавший, почему электроэнергия поставляется местным по цене выше, чем в Китай. Загадка была любопытна, и, когда под Хабаровском я ехал в обществе охранника, работавшего на Красноярской подстанции, переадресовал вопрос ему. Тот изложил такую версию: дело в Енисее, который берет начало в Монголии, и если бы монголам было выгодно поставлять электричество китайцам, они бы построили собственную ГЭС, ввергнув российскую сторону в убытки. Поскольку сам я в Монголии не бывал, то не могу оценить уместность тамошней ГЭС, а пытаясь разобраться в притоках-истоках Енисея, совершенно запутался. Но уверен, когда-нибудь кто-нибудь прояснит ситуацию, дополнив своим вариантом. А тот охранник, бывший дальнобойщик, выслушав историю о приключениях брезгливого инженера в Казахстане, выложил свою.

Совершая рейс по Бурятии, он заглянул в позную — типичную местную столовку, дежурным блюдом которой являются позы, они же буузы, мешочки из теста с мясной начинкой, похожие на манты. В позной только два помещения, разделенные перегородкой, — общее, со столиками для посетителей, и кухня. Заказ приняла бурятка, которая в одном лице совмещала повариху, официантку и уборщицу. Шофер был не дурак покушать и с удовольствием умял три крупных бууза, поблагодарил, расплатился и вышел. Работница прямо за ним дверь заперла. А по пути к машине водила спохватился — ведь какие вкусные штуковины, надо ж было взять несколько в дорогу! Вернулся и сразу к двери в кухню, открыл — и стал свидетелем зрелища, не предназначенного для глаз клиентов: спиной к нему сидела бурятка и мяла тесто на собственной ляжке. Ну а что, удобно — стоять не надо, стол пачкать, только не всякий человек выдержит знание о том, как стряпалось съеденное. Вот и шофер застыл истуканом с остановившимся взглядом. Да еще заметил то, что вконец убило любовь к традиционным кушаньям: правая, незадействованная в процессе ляжка стряпухи была по-азиатски волосатенькая, а левая — гладкая, без волосиночки… Водила развернулся и побрел к фуре на автопилоте, а в голове пульсировала почему-то лишь одна мысль: когда женщина обслуживала столик, у нее под юбкой ляжка была в муке. Занятным рассказчиком оказался дальнобойщик, достаточно повидавший на свете, чтобы живописать не только особенности рыбалки.

Сам я более-менее серьезно удил только однажды, причем это был эпизод ухаживания за девушкой. Янка обожала рыбу и могла поедать ее в любом виде. Когда данное обстоятельство открылось, мы были едва знакомы и находились в Петербурге. Я обрадовался. «В чем проблема? Махнем на Онежское, благо недалеко, наловлю тебе сколько хочешь!» — «А ты умеешь?» — «Конечно, чего там уметь-то!»

Уверенность была наигранной, ведь мой опыт ловли ограничивался вытащенным в детстве карасиком, притом что почти все необходимые действия произвел мой дядя — и червяка наживил, и удочку закинул… Но сообщать об этом я не стал, и мы приперлись на озеро. Разбили стоянку на восточной стороне, я взял купленные снасти — леску, грузило, крючок, поплавок — и отправился искать всамделишных рыбаков. Выйдя к оным, объяснил ситуацию: мужики, мол, так и так, научите рыбу ловить! Те посмеялись, но героической затеей прониклись и для начала раскритиковали мое снаряжение. Выяснилось, что вся эта фигня, которая приобреталась на глаз, разная и не совпадает по номерам. В жизни бы не подумал, что у снастей имеется нумерация! Снарягу мне заменили и дали простые указания: утром, дескать, ловишь в той протоке на червя, а вечером с берега и на хлеб.

Первые дни я часами сидел на берегу, чувствуя себя невидимкой — рыбы меня игнорировали, словно сговорившись. Пара окуньков и плотвичка, видно, пропустили общее собрание и попались, но такой смехотворный результат стыдно было показать. Чтобы отдалить явку с повинной, я вешал Янке на уши феерическую лапшу: дескать, ветер западный… Луна в третьем доме… ну нет в этом озере рыбы! Что было абсолютнейшей чепухой — специалисты нахваливали здешний клев, поминая нехорошими словами иные места, где к рыбе требовался особый подход, а в наживку шли неслыханные деликатесы. Обитатели онежских вод не были избалованы, но покидать озеро посредством моих усилий решительно не хотели. Лишь на третье утро рыбсовет принял мою кандидатуру — наверное, именно это спешили сообщить четырнадцать подводных ораторов, активно разевавших рты, угодив в мои руки. Попрактиковавшись, я вышел на ежедневную норму в пять-шесть рыбешек, подтверждая статус добытчика, и был тем доволен. Янка готовила добычу всевозможными способами — жарила, варила, коптила и чего только не вытворяла, а я ел и нахваливал. Хотя был в этой истории неловкий момент: в ту пору я рыбу терпеть не мог ни в каком виде. Что поделать, приходилось идти на жертвы.

Так что тематика рыбалки мне не безразлична, как и все другие темы, кроме стехиометрии и сопромата, как и, например, тема гаишников, которые в последние годы принялись лихорадочно штрафовать стопщиков, хотя прежде будто и не замечали нашего существования. Но изредка получается нащупать в собеседнике некую сокровенную струнку, которая зазвучит по-настоящему, и беседа устремится в такие сферы, где нет места фальши и натужности, а есть только радость общения. Это всегда неожиданно и здорово. Некогда в Краснодарском крае остановился, чтобы меня подвезти, мужчина среднего возраста, одетый словно шестнадцатилетний гопник — лишь толстая золотая цепь на шее выбивалась из подросткового образа. Было очевидно, что я — нескладный очкарик — ему тоже не пришелся по сердцу.

Убежденный, что разговора не получится, я без вдохновения принялся о чем-то вещать, он нехотя вставлял реплики, а потом как-то само собой завели речь о Боге. И собеседник открылся с иной стороны — как человек философского склада ума. Поначалу диалог продвигался неторопливо, когда приводился свежий стоящий тезис, но исподволь пошел на ускорение, и вскоре мы воодушевленно зачастили, спеша изложить мысли по тому или другому непростому вопросу. К сожалению, совместная поездка выдалась короткой — я высадился на развилке и тепло простился с человеком, в выводах о котором поначалу крепко ошибся.

* * *

В студенческие годы мне выпало весьма познавательно прогулять пару. Я шел по городскому парку, радуясь тому, что вместо отсидки в аудитории наслаждаюсь свободой и природным очарованием, свойственным межсезонью, когда деревья еще не зачахли, солнце хоть и не греет, но светит вовсю и дружелюбно улыбается в лужах, а в воздухе такой запах, какой бывает лишь ранней весной, поздней осенью да еще летним утром после грозы. Шел себе и шел, а потом примостился на скамейку, чтобы шнурки завязать.

А на другом конце лавочки сидел дед, словно вышедший из прошлого, — в пальто такого фасона, который только в старом кино увидишь, в отглаженных, но будто молью поеденных брюках и в стоптанных ботинках — и добродушно мне кивал. Я, грешным делом, огорчился: сейчас, подумал, брякнет какую-нибудь пошлость о погоде, да так, что смажется вся радость от прогулки. Дед и впрямь открыл рот, но выдал неожиданно небанальную фразу, вроде как и не о погоде совсем, а в то же время и о ней, и о целом мире, и непосредственно обо мне. К печали своей, ничего из той беседы за давностью лет в памяти не удержалось, но общение получилось в высшей степени примечательным. Дед поражал остротой ума и неординарностью суждений, проявляя при этом склонность к созерцанию окружающего — короче, необычайно меня восхитил. Только слушать не умел или не хотел, постоянно обрывал меня, на что я, слишком ценивший в те годы свои мнения, не успевал обидеться, ведь каждая следующая реплика была бесподобна. Мы общались с полчаса, пока в мою голову не стали закрадываться некие сомнения. Некие подозрения. Не сразу — слишком невероятными они казались — но все-таки я их проверил, задав несколько контрольных вопросов. И понял, что разговаривал-то дед не со мной! Пару минут еще сидел я рядом, пытаясь осмыслить факт того, что на скамейке я третий (причем лишний, ведь дед продолжал диалог), а экстравагантные реплики собеседника являлись натуральным бредом, который я наивно воспринимал метафорически. Приняв твердое решение меньше увлекаться постмодернизмом, я встал и вежливо попрощался. Дед невозмутимо ответил: «Карандаши!» На следующую пару я тоже не пошел.

В дороге безумцы тоже встречаются, а также разнообразные чудаки, но это нормально — слова «странствие» и «странность» близки не только на слух. Все в движении: одни едут домой, другие — головой. В поле под Самарой на меня, спящего, едва не наступил старик в буденовке, похожий на юродивого из фильма «Не послать ли нам гонца?» Неразборчиво бормоча что-то себе под нос тонким голосом, он прочапал мимо, кажется, и не заметив меня. На обочине Краснодарской объездной под дождем сидела женщина, глядя на мокрую книгу, которую держала в руках, и на вопрос, нужна ли помощь, не отреагировала. Дальнобойщик на минском направлении утверждал (к сожалению, серьезно), что земля плоская. В Абхазии меня подвозил военный наблюдатель ООН, всю дорогу вещавший о мировом еврейском заговоре, но это, пожалуй, обычное дело. На уральском перевале хромая плечевая в белом платье бросалась под колеса фур. На петербургской трассе М-10 водила остановил шедший на полной скорости тягач, чтобы меня подбросить, потому что подбирал нечетных стопщиков — говорил, примета такая, мол, чтоб в рейсе все хорошо было: первого не беру, ведь он первый, второго не беру, ибо он четный, третьего тоже могу не взять, если тот мне не по душе, четвертый четный, а ты — пятый, с тобой без проблем доедем; и правда, доехали. Но я чувствовал себя немного неуютно — может, он каждого нечетного подвозит, а каждого тринадцатого закапывает? Приметы — штука беспощадная.

Иногда же странность — кажущаяся, а на поверку — просто жизнь. Например, в Сибири меня вез газелист, в ходе разговора сообщивший, что ездит по чужим правам. И продемонстрировал оные: на фото был мордатый мужик, минимум лет на двадцать старше худощавого водителя. Как выяснилось, тесть. Но соль в том, что тесть умер за пять лет до этого. Только не был официально объявлен таковым. Нет, похоронили чин чином, поминки справили, все как полагается, но без оформления бумажек. Зачем покойнику свидетельство о смерти? Так рассудила родня, продолжив получать пенсию мертвого инвалида, пока не кончился срок действия карточки. А когда зятя-таксиста лишили прав, он не огорчился, а подремонтировал тестеву «газель» и начал карьеру дальнобойщика. Ничего странного.

Постоянно путешествуя, постоянно возвращаешься: сперва домой, затем — в путешествие, и раз за разом — к воспоминаниям. Такова же последовательность дорожного разговора: когда собеседник уже забыл, с какой темы мы перепрыгнули на эту, я возвращаюсь туда, откуда начиналось само повествование — на Сахалин.

* * *

На берегу Татарского пролива стоит поселок с чудным названием Правда, где от старого браконьера я впервые услышал фразу, которую в дальнейшем повторяли мне самые разные бракоши в разных концах острова: «Да мне эта рыба на хер не нужна!» — и объясняли: был бы способ зарабатывать нормальные деньги иначе, кто бы стал заниматься этим? Чисто для еды половить да собакам, куда больше? Такая она, сахалинская правда.

Сахалин — Россия в миниатюре, где на тысяче верст сконцентрировано все, что на материке разбросано по разным краям Отечества: богатство и бедность, полезные ископаемые и обезумевшие чиновники, природные красоты и урбанистическое уродство, явления абсурдного и парадоксального. Остров, где все есть. И где все было — каторга, войны, оккупация, стройки ГУЛАГа — и девяностые, когда, судя по рассказам, Сахалин мог претендовать на статус республики браконьеров. И по сей день бракошей там через одного — считай, все жители побережья, но в прошлом столетии было-таки больше (теперь главные разбойники — официальные предприятия, практикующие хищническую добычу путем всяческих ловкачеств). Бесконечно родная, знакомая страна и в то же время — словно другая планета, жители которой уверены, что они-то как раз и земляне. Там часто приходится слышать: ты чего, мол, с луны свалился? Да нет, это я на Сахалин прилунился.

На этой планете особое отношение к москвичам — не любят их, как везде, но, в отличие от общероссийского «везде», островитяне включают в число столичных жителей всех обитателей материка, кроме дальневосточников. Случается, внемлешь истории о неком дурном москвиче, рыбачившем в заливе Мордвинова, а потом выясняется, что тот был из Барнаула. Непривычная, своеобразная жизнь острова: почти бредовая, почти курьезная, но потрясающая — трогает сердце, оно бьется быстрее.

Слушая рассказы людей о здешней жизни, кажется, что читаешь романы Пикуля о временах русско-японской войны и оккупации: как тогда японцы перегораживали течения сетями, не давая рыбе пройти на нерест, а большую часть добытого перерабатывали в тук, которым удобряли поля, так и сейчас предприятия запирают заливы нерестовых рек, якобы для подсчета поголовья, из-за чего рыба идет прямо в сети, и продают ее за бесценок. К слову, у жителей, за исключением представителей народности орочи, нет квот на ловлю. Говорят, предыдущий губернатор собирался поднять вопрос о квоте, но не успел — «уволили». «Увольнением» местные называют смерть губернатора в авиакатастрофе.

Как тогда чиновничья глупость и жадность открывала возможность иностранцам перекупать улов в ущерб российским предприятиям и самим морякам, так и теперь, только нынче рыба на Сахалине дороже, чем на материке. И мясо дороже, и молоко, и картошка, и что угодно, поскольку из своих производств тут только хлебозаводы, пекущие хлеб из привозной муки, — словно в Абхазии, куда все товары, кроме фруктов и орехов, поставляются из РФ. Цены примерно такие же. Но Абхазия все-таки искусственное государство, созданное на обломке Грузии, пережившее официальную войну и ряд конфликтов, с зависимым, но своим правительством. У Сахалина из своего — только история. Все, что стоит посмотреть на Сахалине, создано либо природой, либо японцами — даже краеведческий музей в столице находится в здании бывшего японского этнографического, построенного во времена губернаторства Карафуто.

Сахалин запомнился тотальным радушием — если перечислить гостеприимцев по именам, то в списке окажутся буквально все жители острова, с которыми я общался дольше пяти минут. Потому расскажу лишь о троих.

* * *

Володя с белыми шрамами ожогов на руках, оставивший в прошлом шесть томов уголовного дела с пачкой экспертиз и десять лет в «единичке» — сахалинской зоне, где широта крымская, долгота колымская; он чем-то напоминал старого рыбака с картины Тивадара Чонтвари.

Саня-водолаз, любитель рок-н-ролла, досконально знающий все клевые альбомы, начиная с восьмидесятых, и сам успевший порокенролить в девяностых с автоматом за плечами на ниве рэкета и отъема иномарок, но вовремя опомнившийся и ушедший в гавань потише, на браконьерскую добычу трепанга.

Владимирыч, разменявший трепангов на кессонку, пробыл под водой больше часов, чем иные на свете прожили, и отметился на неофициальных страницах истории республики браконьеров спасением двадцати двух водолазов в день, когда все пошло не так.

Эти мужики зарабатывали на реализации морской капусты, которую сами добывали и готовили в вареном и сушеном виде. При перевозке партии сушенки мы и познакомились. Первая же остановившаяся утром машина оказалась судьбоносной. В «буханке» сидели трое и Малыш — здоровенный, лохматый, немолодой пес, отнесшийся ко мне не по-собачьи, но по-сахалински дружелюбно. Мужики довезли до самой столицы острова, а на прощанье пригласили на охоту на озеро Буссе и подарили тысячу рублей, сочтя, что им эта сумма погоды не сделает, а мне пригодится. Если учесть, что из Москвы я выезжал с таким же количеством денег в кармане, предположение было чертовски верным. И хотя, добравшись до Хабаровска за восемьсот рублей, я стал замечать за собой склонность недооценивать материальное, презенту, конечно, обрадовался. У денег свои пути, и треть этого капитала отправилась на Шикотан с Сергеем, человеком тяжелой судьбы, с которым мы пересеклись в порту Ванино, общались на пароме и случайно встретились в южно-сахалинской библиотеке.

Дорога — всегда движение, даже если сидишь в библиотеке: сходятся и расходятся вероятности, перекрещиваются линии жизни разных людей, взаимно меняя друг друга. Мириады возможностей ткут полотно нашей реальности, и лучше всего это заметно в путешествии — так в щель меж досок забора виден кусок внешнего мира, а если бежать вдоль, появляется понятие о целом. Но возрастают и шансы умереть подзаборно.

Идут они, идут! Зеленый славя гул,
Купая тело в ветре и в пыли,
Как будто кто сослал их всех на каторгу
Вертеть ногами
Сей шар земли.

Сергей, в прошлом боевой офицер морской авиации, попал в бессчетное число бывших советских людей, чье бытие перепахала перестройка. Служебная квартира, достойная зарплата, ясное будущее канули в Лету с сокращением армии, сбережения стремительно пожрала инфляция, сохранилась только дача в Крыму, выделенная каким-то смежным, уже не существующим ведомством. С провозглашением независимости Украины добиться права на владение землей стало вовсе невозможно. Дачное товарищество, заселенное бывшими летчиками, затаилось в ожидании, когда явится хозяин и потребует их дома и жизнь. Кому было куда податься — съехали, остались те, кому деваться было некуда.

Сергей собрал немногие накопления и купил единственное, на что хватило, — полуразрушенную халупу на противоположном конце страны, на Шикотане. Не имея навыков автостопа, он отправился туда гораздо более сложным и неприятным способом — на перекладных, частично оплачивая билет, частично договариваясь с водителями. На Сахалине его финансовое состояние немногим превышало стоимость билета на паром до Курил. Это был второй случай на маршруте, когда кормил я, а не меня. Надеюсь, тем, кто потчевал меня, было так же приятно. Но уверен, что любой, увидевший, как Сергей ежедневно питается лишь замоченным на пять минут геркулесом, уверяя, что это вполне сытно, отдал бы ему последнее. Так что мужики, ассигновавшие мне «беспогодную» для них тысячу, озолотили сразу двух человек и даже не заметили этого.

Во второй раз я встретился с ними в поселке Береговом, чтобы отбыть на охоту. Когда мужики приехали, местные уже вовсю кормили меня икрой и креветками. Стоило мне честно ответить на вопрос, едал ли я уже сахалинскую икру, как понеслось: «Хозяйка, тащи икру! На, москвич, чилимов пожуй!»

Владелица закрытого магазина, который обслуживал только покупателей водки да креветок, принесла тарелку красной икры, хлеб, ложку и посоветовала — с хлебом, дескать, попробуйте… Конечно, с хлебом, как, мол, еще, наивно ляпнул я, и все добродушно рассмеялись. Один из этих достохвальных людей, Андрей-лодочник, обмолвился с интонациями абстрактного размышления, что тоже-де хочет в Москву поехать. Почему он лодочник, я узнал позже: так называют человека, работающего с водолазами — пока те в погружении, лодочник наверху принимает трофеи, контролирует и, очевидно, проделывает еще массу вещей, о которых я ни шиша не знаю. Хороший лодочник высоко ценится, от его действий зависят жизни водолазов… Андрей был хорошим лодочником, но времена бесконтрольной добычи прошли. Перед отъездом с Сахалина я попросил Владимирыча передать Андрею мой телефонный номер, чтобы отныне он мог говорить: хочу, мол, в Москву поехать, у меня там знакомый есть — и мечта стала немного ближе.

Озеро Буссе, на берегу которого мы провели три дня, было пресно-соленым. Отделенное узким проходом от залива Охотского моря, в прилив оно было наполнено более соленой водой, в отлив — почти пресной; в нем на равных плескалась озерная и морская рыба. На восточной стороне острова (на расстоянии тридцати верст по прямой и ста тридцати по дороге) находилось другое, похожее, но по-своему уникальное озеро — Тунайча. Через месяц, проснувшись на его берегу в ворохе осенних листьев, я пойму, что сезон закончился.

В отлив дно Буссе обнажалось на десятки метров, и местные шли по ракушку — с ведрами и лопатами. Увидел в грунте дырочку — значит, внизу кто-то дышит, подкопнул, а там гребешок или мидия, кто-нибудь да есть, кого можно съесть. Но сахалинцы («да нам эта устрица на хер не нужна!») собирали вкусности на продажу. Посмотришь со стороны на гладь озера, по которой, аки посуху, ступает мальчишка в болотных сапогах, волокущий за хвост грузную кетину, угодившую в яму, и понимаешь, что снасти — это буржуазные заморочки, и если руки есть, то ты уже рыбак. А если и голова на плечах имеется — моряк, а дальше — как судьба распорядится.

Бывало, она распоряжалась лихо — людей швыряло в разные стороны, о чем можно составить представление, например, по истории двух моряков, работавших на одном предприятии. С первым, Андреем, повезло пообщаться по дороге к Корсакову — он был экспертом ФСБ, делающим заключения на рыбацкие суда, задержанные по подозрению в браконьерстве. От него я узнал про «крабовый порядок», то есть «чемоданы» на хребтине.

Близость моря придала местной речи самобытности — диалог пересыпан специфическими терминами и словечками, невразумительными для сухопутника. С непониманием такого рода в России я сталкивался только в сибирской булочной, когда попросил батон белого (в Москве белый хлеб в буханках мало распространен и, как правило, «батон» и «белый хлеб» значат одно и то же, тогда как дальше к востоку хлеб — это буханка, а батон есть батон), и продавщица переспросила: вам, мол, батон или белый, — отчего я захлопал глазами, не постигая, чего от меня хотят.

Но сахалинца иной раз послушаешь — будто по фене ботает. Приходится эпизодически переспрашивать, чтобы дознаться, что гиляками по старой памяти именуют орочей, амурских нанайцев, камчадалом — камчатского краба, драги и треугольники — это сачки для ловли, но в то же время «треугольником» называют волосатого краба, хотя он вроде пятиугольный. Чилимы — дальневосточные креветки, ромашка — метод прицепки кустов (хапок) морской капусты к понтону или надувному плоту, на котором работает верховой (он же — плотовой), пока водолаз занимается добычей (причем моряки ставят ударение в этом слове на первый слог и поправляют, если ошибешься). То же касается ворон, которые на Сахалине не вороны, а вороны. А еще есть кукса — старые добрые «дошираки» и прочая лапша и кукси — корейский суп, и много чего еще, включая ненашенские породы рыбы, виды приправ и диковинные эвфемизмы, непринужденно возникающие в разговоре, а когда уточняешь, закономерно нарываешься — ты что, с луны свалился?

А «крабовый порядок» — это от восьмидесяти до ста двадцати ловушек-«чемоданов» с наживкой, закрепленных на веревке-хребтине, которые сбрасывают в воду одну за другой. Отправив на дно несколько порядков, возвращаются к первому и приступают к выборке (подъему ловушек). После того как плутоватые коллеги приладились забирать чужой улов, браконьеры стали обозначать порядок не буем, а крестиком на карте и тралили якорем-кошкой, чтобы найти. Случалось, не находили, и «чемоданы» оставались лежать на дне, набитые гнилью. Задача эксперта — заметить на судне элементы промыслового оборудования или следы его установки, царапины на борту от металлического троса и прочие характерные признаки добычи. Но экспертов уже дергают нечасто — если пять лет назад приходилось осматривать десятки задержанных судов в год, то теперь всего несколько. Браконьерство усмирили, поголовье краба восстанавливается, закон действует.

Еще много любопытного сообщил Андрей — про дрифтерные сети, про гидрографическую войсковую часть Тихоокеанского флота, в которой служил, про БОР — Корсаковскую базу океанического рыболовства, на которой отработал пятнадцать лет, прежде чем крупнейшее предприятие Сахалина развалилось вслед за Союзом. На той же базе в то же время трудился Евгений: ходил матросом, затем боцманом (на жаргоне — «драконом»), а в девяностые занялся браконьерской добычей краба и прошел по этому пути до упора, до конца нулевых, когда бракошей стали отлавливать с вертушками, а если шхуна не останавливалась, высылали самолет и стреляли по курсу, грозя затопить. Последнее судно, на котором ходил Евгений, в этой ситуации команда затопила сама — с гарантированным уголовным делом в виде сотни тонн краба на борту, — высадилась в шлюпки и была спасена патрульными катерами. Поднимать шхуну, конечно, не стали, и дела не завели, но дракон после этого завязал с авантюрами. Закон действует, подтверждал он, но только против мелких игроков.

Мы встретились с Евгением в Горячих Ключах — на месте бывшего санатория с термальными источниками, где стихийно образовалась дикарская стоянка. Люди приезжали туда с палатками и жили, регулярно принимая лечебные ванны в обветшалых сараюшках и полиэтиленовых чумах. Как-то само собой получилось, что боцман взял меня на довольствие, приглашая к трапезе трижды в день и угощая разнообразными яствами с корейскими прикусками под увлекательные истории о моряцкой жизни. К примеру, как происходит ловля сайры: ночью траулеры рыскают по морю в поисках рыбного косяка, а настигнув, включают мощный прожектор, бьющий лучом яркого белого света, — и рыба прет к поверхности. Пока она ослеплена невиданной иллюминацией, снизу заводят сетку так, что добыча оказывается в своеобразном котле. Взамен белого фонаря врубается красный — и рыба в ловушке словно закипает, вода бурлит и идет волнами, пока сеть стягивают и поднимают на борт. В советское время к месту ловли подходили японские суда и зажигали свои, гораздо более могучие прожекторы, переманивая косяки. По словам Евгения, вид скопления промысловых кораблей, добывающих сайру, незабываем: на море как будто вырастает город, сверкающий огнями на десятки километров…

А еще есть рыба-лапша, название которой полностью соответствует внешнему виду, ее ловят сачком, моют, замораживают, и больше никаких манипуляций не требуется. На пароме меня угощали котлетами из нее — обвалянная в муке с яйцом и поджаренная, по вкусу она напоминает типичную вареную рыбу. Иной коленкор — сваренная голова кеты: никогда не думал, что в этой башке столько съедобного и лакомого, а самой деликатесной частью являются глаза. То, что для приезжих экзотика, для жителей — обыденщина, и сахалинец на Черном море будет так же радоваться апельсинам, срываемым с ветки, как краснодарец — устрицам под ногами, а я, находя поводы для восхищения во всех концах страны, гадаю, чем же способна изумить Москва…

Там же, в Горячих Ключах, я познакомился со Славой-сибиряком, человеком дороги, оказавшимся близким по духу — ему тоже плевать на деньги, он путешествует и получает кайф от процесса. Раньше он гонял на выезда, как это принято у фанатов, организовывал бизнес и занимался прочими важными делами, а потом по нелепому стечению обстоятельств сломал спину. Полагаю, всякий человек, которому необходимо заново учиться жить, пересматривает отношение к земному бытию. Слава, или, как он предпочитает именоваться, Том Йорк, переосмыслил свою реальность радикально — и пустился в путь с титановым штырем в позвоночнике, взгромоздив на плечи огромный рюкзак.

Йорк оказался первым стопщиком, который не доставал меня песней о трудностях автостопа: казалось бы, логично — зачем об этом оповещать меня, если я так же катаюсь на попутках? Но, к сожалению, коллеги, как правило, подробно расписывают, от какого поворота они отъезжали, где встряли и как долго ждали, упоминая нумерацию трасс, километраж поездок и подобную ерундистику. Да скажите же, что вам на душу легло, — хотелось возопить в таких случаях, — каких людей встретили, какими красотами наслаждались! Но оные вехи сюжет задевал лишь краешком. Возможно, после они выложили отчеты с красочными фотографиями, которые всё живописали за них, — ну и на кой такие собеседники?

Когда-то я тоже был таким, и не понимаю, как меня тогда водители выносили. А с Томом мы легко беседовали об отвлеченных вещах. К тому времени, облагодетельствованный сахалинцами, я начал опасаться, что все-таки становлюсь халявщиком, заметив за собой, что, контактируя с кем-то, предполагаю, что тот мог бы мне дать. Йорк успокоил, объяснив, что это опыт. И верно — ведь я просто знаю, что так будет. Обнадеженный этим соображением, я двинулся дальше, чтобы позже повстречать Тома вновь и провести с ним три дня на Байкале, возжигая костры, выпивая за «Чкаловец», отпугивая бешеных лис и отражая атаки голодных мышей.

Байкальский отдых отзывается в душе тем же теплом, что и охота со старыми бракошами на берегу Буссе, плавно перешедшая в работу с морской капустой, хотя это происходило уже в другом месте — на берегу моря, во дворе с покосившимися строениями. На вопрос, почему дома кривые, мне объяснили, что это последствия шторма — сортир, вон, вообще разметало да песочком присыпало, и убирать ничего не надо, а избушки лишь перекосило. Затевать ремонт не имело смысла, легче сломать и заново построить. А зачем ломать, когда следующая буря сама все сделает? «Это люди, которые ждут штормов», — понял я и гадил по кустам, потому что реконструировать нужник мужики тоже не захотели. Но такое мелкое неудобство не могло остановить на пути к постижению секретов заготовки морской капусты, она же — ламинария.

* * *

От моря до прилавка ламинария проходит четыре этапа: ее добывают водолаз и плотовой, затем резчики пропускают листы через лапшерезку, измазываясь в клейкой жиже, потом часть водорослей сразу сушится в листах или в нарезке — на сетках в сарае с тепловой пушкой, а часть липкой лапши варится в горячей (но не кипящей!) воде, чтобы стать засушенной тоже.

Я работал на варке под началом Володи. Вряд ли покупатели знали, что желанная капустка томится в зловещем чане и пробуется на зуб старым зеком да бродягой без медкнижки. Но сомневаюсь, что это сказывалось на вкусе продукта. Что до пищевой ценности, то у ламинарии, подвергнутой нагреву, таковой, в принципе, немного. В естественном виде капуста — бурая, как йод, содержанием которого славится. Если подержать лист над огнем, он начнет зеленеть на глазах, теряя пользу, которую мог бы принести человеческому организму. Тридцатикилограммовая груда резаных ленточек, вываленная в чан с горячей водой, травенеет за мгновения. Процесс похож на кипячение белья. Время приготовления определяется интуитивно — энергично помешивая парящую массу обломанным черенком от лопаты, в какой-то момент подцепляешь неаппетитную макаронину, откусываешь часть и задумчиво жуешь, пытаясь понять, приобрела ли она требуемую мягкость, сохранив нужную упругость.

Если дегустатор доволен результатом, на край чана кладется стиральная доска, по которой капуста, истекая водой, ворох за ворохом перетаскивается короткими граблями в мармитку — еще одно словечко из автохтонных, обозначающее пластиковую корзину, но я этого не знал и, когда Володя попросил принести мармитку, приволок рыбацкую сеть, которую распутывал утром. Он, наверное, подумал, что я чокнутый.

В клубах пара, наполняющих сараюшку, очки запотевают полностью. Это дело не для слабовидящих, но я, как всегда, пошел поперек заведенного порядка и напросился поучаствовать. Готов был трудиться бесплатно, из любопытства, но мужики сказали: «Раз работаешь, должен зарабатывать…» — и заплатили три с половиной тысячи (то есть больше, чем я потратил за все путешествие) за два с половиной дня, в последний из которых я шесть часов сидел в кресле, наблюдая за охотой ястреба-рыболова, поскольку резчики капусты перепились и варить было нечего. Володя привалился рядом, поясняя тактические маневры хищной птицы. Ястреб выписывал четкие фигуры в небе, а мы созерцали и вели беседу.

Володя рассказал, как в 1977-м приехал на Итуруп и в компании с парочкой хороших людей организовал икорный цех в заброшенном японском бомбоубежище. За сезон — октябрь, ноябрь, декабрь — зарабатывали сорок восемь тысяч долларов. В те годы на острове в обилии валялись снаряды Второй мировой, поросшие клоповкой. В нынешнее время эта знаменитая ягода продается вдоль сахалинской трассы по восемьсот рублей за литр, хотя в лесу ее прорва. По вкусу клоповка незаурядна, словно сорт клубники, выведенный в гарях на болоте. На Курилах дефицита ягоды тоже не наблюдалось, как и нехватки рыбы. За день сетью можно было полторы тонны лососевых натаскать, тогда как нынче пять горбуш вынешь — и доволен. Еще на Сахалине в ту пору располагалась «дикая дивизия» — вертолетчики, перебазированные из Афгана, дюже сговорчивые, если было, что посулить. Слетать на Кунашир, рыбы набить? Фигня вопрос, даешь пятьсот баксов, и поехали. За день набьешь пару тонн, икру вырежешь, остальное бросишь мишкам на радость, и обратно. «Всё повыбили…» — подытожил браконьер. Захочешь на север за медведем махнуть, тоже не проблема — пятьсот баксов, полетели. Или шкуру трофейную отдашь, тогда бесплатно. Хорошо жили, свидетельствовал Володя. На Итурупе он провел тринадцать лет.

Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда…

А все девяностые Володя прокуковал на зоне. На островах тогда рубли хождения практически не имели, расчет за все и везде шел в долларах и йенах. На материке рыбу сдавали за баксы, японцам — краба за йены. И сегодня к любому озеру и нерестовой речке ведет множество дорог — это обходы, чтоб миновать посты. Но теперь инспекторам надзора не обязательно мчаться на катерах для проверки — лучше дрона послать, чтоб полетал, пожужжал, высматривая сетки и водолазов. Правда, у бракошей на этот случай есть метода — снайпер, сидящий на высоте, высматривает дрона и сбивает на подлете, а пока патруль раскачается, браконьеры уже далеко. Но все равно работать стало опасно. Еще недавно на входе в их поселок стояла вышка, на которой сидел дежурный с радаром, дальностью обнаружения превосходящим пограничный, — завидев чужие суда, караульщик сообщал по рации, и бракоши хиляли к берегу; а на гэмэишников, морскую инспекцию, пытавшихся пройти к домам, спускали собак. Теперь не то — лишь капусту пока не прикрыли, можно работать…

Разница наших миров была разительна, и мои истории только усугубляли ее. Я поведал про светофор на федералке в Вышнем Волочке, до недавних пор известный как «светофор, который имеет всю Россию», — пройти городок за час считалось удачей. Никогда не слышал столько анекдотов, как в тамошней пробке. В 2015 г. была достроена объездная, но цены, назначенные за проезд, оказались выше любых ожиданий, так что фуры снова двинули через жилую зону. Подъезжая к Волочку, я был готов слушать анекдоты до ночи, но неожиданно проскочил город за сорок минут. А обратно — еще быстрее. В чем же дело? Отгадать причину не сумел ни один водитель легковой.

Но местный дальнобойщик разъяснил: в мурманский порт, попавший под санкции, сократился поток товара, как следствие, меньше фур стало кататься туда-сюда.

Действие кризиса ощутил и я: раньше, отправляясь на юга, брал пятьсот рублей и прекрасно отдыхал целый месяц, а теперь лишь две недели. Для Володи эта сумма звучала смешно. Да чего там, у самого в московском магазине тысяча улетает враз, но на море какие мои расходы? Только музеи, если не удастся бесплатно впроситься, да городские маршрутки, когда лень пешком топать. Хватало и на мороженое, и на арбузы с бахчи, а вино дегустировалось бесплатно. Для того чтобы отведать весь ассортимент, была разработана специальная техника.

Мы с подругой приходили в винную лавку под предлогом, мол, послезавтра уезжаем, есть намерение провести вечерок с бутылочкой вина. Но вот закавыка: у нас разные вкусы — мне нравится красное полусладкое, а девушке белое сухое. Хотим найти нечто среднее, чтобы получить удовольствие совместно, а не хлебать, как алкаши, каждый свое. Начав дегустировать, следовало высказываться попеременно, соблюдая контрарность мнений. А когда язык становился непослушен, я лепетал что-то вроде: пожалуй, оценить всех прелестей ваших амброзий уже не получится, лучше зайдем завтра… И мы удалялись, чтобы шататься по побережью, пока не выветрится хмель. Главное было — не посетить случайно этот же магазинчик в следующий раз.

Приязнь к вину Володя разделял: несколько лет назад он отказался от сорокаградусной и перешел на красное, а когда к России присоединился Крым — решил употреблять только крымское, бутылки из-под которого я обнаруживал теперь в разных закутках. Да и в тот момент он прихлебывал из горлышка очередную «Тавридию», слушая описание поездки в Нижневартовск, куда я отправился специально, чтобы побывать у скважины попутного газа близ города. Шофера самосвалов образно рассказывали, как зимой сдавали к факелу задом, встав в паре десятков метров, поднимали кузова и ночевали в тепле без автономки. На десятки метров вокруг все было усеяно золой, шуршащей под ногами. Но из-за режима чрезвычайной ситуации проезд через леса в то лето был закрыт, и я вернулся в город. Режим оный, как выяснилось позднее, по местной традиции объявлялся каждый сезон по вине медведей. Однако в год моего посещения имелись реальные основания: после разлива Оби мишки откочевали на земли соседей, в результате чего поголовно оголодали. Пока добирался, наслушался страстей по уши: в каждой вахтовке рады были оповестить меня о пропавших егерях и собаках, вытащенных из будок. А следы на обочинах аргументировали истории — в обе стороны отпечатывались медвежьи лапы. Кстати, позже в Кемеровской области ехал с полицейским, который в то лето тоже на вертолете с егерями за мишками гонялся по тайге, хотя сам служил в отделе экономических преступлений.

И пейзажи не баловали красотой: сплошные болота да гари с торчащими палками черных, гниющих деревьев. Но съездил я все-таки не зря. Во-первых, это был самый молодой город из всех, какие видел (я нагрянул к его 45-летию), во-вторых, самый маленький, который легко было пройти пешком. И это стало бы оптимальным решением, ведь на дорогах вырос лес светофоров, шесть остановок на троллейбусе могли занять сорок минут. А в Старовартовске, с бараков которого начинался советский город нефтяников, на берегу сохранилась заброшенная пристань, заваленная гнилыми ржавыми баржами и плотами невиданных прежде форм и размеров…

Мы могли бы проболтать до ночи, но тут вернулся Владимирыч, устроил разнос пьяным резчикам и определил на это дело нас с Саней-водолазом. На прощание мужики одарили меня теплыми вещами и хотели купить билет на самолет до Москвы; еле их отговорил, убеждая, что это не только не нужно, но и совершенно не интересно — столько сюда добираться, чтобы обратно вот так скоро? Спасибо вам, братцы, но, честное слово, дороги-обочины познавательнее салона «Боинга». И я укатил, чтобы продолжить путешествие, зреть странности и чудеса, на которые Сахалин не скупился до самого дня отплытия.

* * *

Последние сутки на острове я провел в окрестностях холмского морвокзала. Сначала в поисках кипятка обошел все близлежащие организации от чебуречной до кинотеатра, но нигде не отыскал желаемого. В итоге кипяток все же был обретен в редакции оппозиционной газеты «Визит», там же материализовались чай и печенюшки вприкуску к разнообразным разговорам, которые мы вели с главредом, — о нелегкой жизни оппозиции, подлой власти, кете и горбуше, природных катаклизмах, ядерных отходах и китайских медитативных техниках. До моего визита в «Визит» главред Сергей коротал время наедине с какими-то своими журналистскими реалиями (это было, кажется, воскресенье) и обрадовался возможности отвлечься. Душевно поболтали несколько часов, после чего разошлись; он отправился домой, подарив на прощание экземпляр последнего выпуска — в нем из двадцати четырех страниц чуть ли не половину, по-моему, занимала реклама, а новости были поданы в ироническом стиле «читайте между строк». Вечером же кипяток щедро наливали и в кинотеатре тоже.

На площади подошел парень с целью стрельнуть сигарету. Разговорились; курильщик отрекомендовался Ангелом — не в том смысле, что это его имя, а в том, что такова его сущность на грешной нашей земле. Обсудили разное.

Ангел упомянул про своего кореша Архангела, обмолвился о темных созданиях, которые бродят среди нас, маскируясь под людей… «Вы обратили внимание, — спросил он, — как много в последнее время появилось вокруг странных персонажей?» — «Не замечал», — ответил я, глядя на Ангела. Побеседовали о Гиперборее, осколком которой некоторые считают Сахалин. На острове меня уже проинформировал об этом некий радист-уфолог, живший рядом с «местом силы» в районе горы Лягушки. Под конец своего пребывания в тех краях (как раз закончились думские выборы) Ангел успел поучаствовать волонтером в предвыборной кампании КПРФ.

«Неужели Бог за коммунистов?» — ахнул я, но выяснилось, что оное участие было инициативой отдельно взятого ангела, поскольку, дескать, КПРФ — партия с великим прошлым, к которому она не хочет возвращаться, и уместно ее поддержать.

А ночью возле зала ожидания Ангела-коммуниста чуть не поколотили местные, но он был спасен проститутками с рыбзавода. Остро чувствуешь непредсказуемость жизни в мире дорог и обочин, где творятся вероятности, изумляющие людей, а люди совершают шаги, шокирующие мир.

Если на Черном море, провожая закат, можно неторопливо распить с подругой бутылку вина, то в Татарский пролив солнце плюхается так резво, что не успеваешь выкурить сигарету. Ночь смотрелась до боли знакомо, полня безмерное замирным. Устав шляться по залу и площади, я расположился на обрыве, с которого распахивался вид на Холмск и море, и перебирал по памяти строки дорог, чередуя с запятыми тропинок и точками на карте, отмеченными яркими воспоминаниями, — и ощущал, как распухает голова, в которой хочется уместить все, всплывающее из былого.

Согбенные березы на перевале Сим: когда после оттепели, пригнувшей кроны потяжелевшим снегом к земле, грянули морозы, деревья прихватило к обледенелому насту — они словно склонились перед нами, проезжающими мимо, и ломались в пояснице с сухим треском. Смерч, идущий на Дивноморск, — освещаемый молниями, он прошел вдали от берега, на котором я разбил стоянку, но несколько секунд я цепенел, не дыша, обхватив ствол пихты, в сплошной стене ливня, несомой буйным ветром параллельно земле. Наутро к берегу прибило щепу от лодок с дивноморского причала. Свою кепку, сорванную с головы, я нашел только днем — в двухстах метрах от бивуака.

С туч ветр плеснул дождем и мечется с испугом
По бледным заводям, по ярам, по яругам…
Тьма прыщет молнии в зыбучее стекло…

То, Землю древнюю тревожа долгим зовом,
Обида вещая раскинула крыло
Над гневным Сурожем и пенистым Азовом.

Заснеженный перевал в Сейдовских горах, исхоженный медведями, — мы взошли на него, а потапычи как раз вышли из спячки и спустились в долину, оставив горы нам. Ступая по проламывающемуся насту, окуная ноги в студенючие ручьи, споро бегущие под глубоким снежным покровом, не верилось, что внизу в долине люди ходят в футболках, а здесь — лютый ветер, безжизненные скалы и зимовье зверей.

Здоровенные полуметровые черепахи-триониксы из озера Гасси в Хабаровском крае, так лихо перебегающие дорогу, что ни один водитель, пытавшийся их поймать, не смог опровергнуть апорию Зенона.

Метеозонд, поднимавшийся из мраморного карьера Рускеалы, запущенный в стратосферу участниками соревнования Global Space Balloon Challenge, кои сначала подвезли меня от Приозерска — а спустя пару дней и сотен километров я пилил с ними самую высокую в лесу сосну, которую тот зонд ухитрился выбрать для посадки.

Тяжелые грозди иссиня-черных ягод, лежащие на приборной панели ржавой «шестерки» под Уссурийском, оплетенной лозами дикого винограда.

Пронзительно-голубое горное озеро близ Териберки, извергающее водопад талой воды на прибрежную полосу Баренцева моря. Если забраться выше, то было видно, как каменные реки спускаются к песчаному пляжу. В виду моря крупные глыбы казались галькой великанов.

Дальневосточные сопки, как зеленые подушечки для иголок с клоками ваты на вершинах, — они возвышались по бокам трассы, не помышляя об осени в ту пору, как в Сибири уже вовсю облетали листья. Убежден, что в сентябре в России найдется соответствие каждой из двенадцати картин «Времен года».

Снежная яма в сосновом бору под Новосибирском, в которой мы с товарищем устроились на ночевку, а сверху падали мокрые снежинки. По Володиной просьбе я читал Экклезиаста, но в голове вертелись строки Ивана Елагина:

Колыхались звездные кочевья,
Мы не засыпали у костра.
Шумные, тяжелые деревья
Говорили с нами до утра.

Следом за местами из памяти выныривали лица: шофера, ошеломившего признанием: «Знаешь, Дима, я ведь плохой человек, пью, жене изменяю, семье вру… А тут увидел, что человек на обочине голосует и подумал: если сейчас не подберу — не то что в ад не возьмут, а в землю не примут! Придется лежать на поверхности, а вороны будут в голову клевать…»; барда Владимира с женой, с которыми провели душевный вечер в бору под Архипо-Осиповкой, слушая его песни, а в десятке шагов соленый теплый ветер сметал сухую хвою в Черное море; астраханских бичей, угощавших меня цукатами из арбузных и дынных корок, которые полночи варились тут же на костре в исполинской кастрюле; идейного неудачника дальнобойщика Андрея на старой фуре, который брался за самые невыгодные заказы, оставаясь без копейки во всевозможных географических тухесах, закладывая вещи, чтобы выбраться и продолжить ездить, потому что иначе жить не хотел…

Все эти люди — простые, хмурые, щедрые, человечные, странные, умные, лихие, понятные — свои, и я их люблю. И землю, которая нас объединяет — ее нельзя объехать, ведь хочется возвращаться, снова наведываясь туда, где уже побывал. Но можно быть счастливым в пути, видя родные звезды в неведомом небе, слишком близком или чересчур далеком; узнавая то, что иначе никогда бы не узнал; убеждая водителя не беспокоиться за меня, когда высаживаюсь на ночную обочину черт-те где, не представляя, что буду делать, но уверенный, что все сложится как надо, потому что иначе не бывает.

Зато, бывает, остановишь большегруз зимней ночью, залезешь в кабину, а шофер, обрадовавшийся собеседнику, разразится монологом в полбиографии, отыгрываясь за дни, проведенные наедине с баранкой, вываливая историю за историей на четыре с лишним часа… А потом умолкнет и будет слушать мои четыре.