Чужая жизнь
Чужая жизнь
С водкой у кума в этот раз все же перебрали. Теперь, подходя к дому, Митрий точно это знал. Ибо уже начал растекаться по телу знакомый неприятный колкий зуд — предвестник так болезненно раздражающей его тоски. Причину ей он хорошо знал, но во время таких приступов старался гнать от себя тягостные мысли о прошлом, даже тряс головой при неприятных воспоминаниях. И к семидесяти четырем годам он практически научился управлять собой. Слабину мог дать, только выпив лишнего. Закрывая калитку ворот, он досадовал на себя за последнюю рюмку.
— Дожил до стольких годов, а на дармовое пойло все слаб, — ругал себя Митрий, поднимаясь по ступеням крыльца. — Глотка.
Каждую вторую субботу месяца он ходил к куму Николаю Панину в баню. После пара с березовыми вениками они немножко выпивали и, потрепавшись о своих стариковских делах, расходились. После чего Митрий шел домой — коротать остаток вечера у радиоприемника или в разговорах с женой, доброй старушкой Александрой Игнатьевной. Прожили они вместе всю жизнь, работали, вырастили троих детей и, состарившись, доживали свой век, как говорится, душа в душу. И уж если и переходили на повышенные тона, то причиной тому почти всегда был Митрий. Вернее, его тоска, порой столь тяжелая, что когда он, залезши на печь, крестом складывал на груди руки и замирал, Александра всерьез пугалась:
— Ты чего, старый? Помирать собрался?
— Отвяжись. Тошно, — бросал мрачно с печки Митрий.
— Что же, опять? — горестно спрашивала жена.
— Опять, — глубоко вздыхал дед.
Что такое это «опять», Александра Игнатьевна хорошо знала. Мучило ее мужа воспоминание из далекой прошлой жизни, когда оба они были молодыми людьми — двадцати с небольшим годов от роду. Митрий, тогда Митя, призванный в царскую армию и отслуживший два года, вернулся с развалившего фронта. Она ждала его. Сыграли свадьбу. Правда, спокойной жизни не было: в деревне чуть ли не каждую неделю менялась власть. Что красных, что белых крестьяне встречали с одинаковой враждебностью: и те, и другие выгребали из амбаров весь хлеб и уводили скот. И всех боеспособных мужчин.
К ноябрю восемнадцатого года, когда Александра разродилась первенцем, в село вошел большой отряд отступающих на Урал белогвардейцев. Пополнение, как обычно, пошли собирать по дворам. Митрий, до того получивший тяжелое ранение на Империалистической войне, всеми способами избегал «призыва» с любой из противоборствующих сторон.
— Наше крестьянское дело — землю пахать. Хватит, отвоевались, — так аргументировал он свое поведение.
Укрыться в деревне было легко — добежал до ветел и шабаш. Ни одна собака не найдет. Но в тот день Митрий чего-то завозился, выскочил в самый последний момент и едва успел закопаться в стоге сена, как в ворота втиснулся огромный усатый детина в шинели с фельдфебельскими погонами. Следом, чавкая сапогами, прошли два солдата с винтовками наперевес.
Лежа в мокром сене, Митрий тревожно вслушивался в глухой шум, доносившийся из избы. До сих пор жену не трогали.
Внезапно дверь распахнулась — на пороге появилась Александра, простоволосая, в одной сорочке и босая. Митрий разглядел, что левый рукав ночной рубашки был порван и жена стыдливо прикрывает левое плечо. Фельдфебель грубо толкнул Александру с крыльца, так, что та покатилась со ступеней и поднялась на ноги только на середине двора. Следом послышался детский плач — солдаты вынесли младенца, завернутого в шаль. Митрия затрясло.
— Так где, говоришь, твой супруг? — задумчиво спросил здоровый фельдфебель, глядя даже не на Александру, а куда-то в сторону огородов. Видно было, что подобные разговоры ему не впервой и разжалобить его будет сложно.
— Нету у меня никакого мужа, — не сводя глаз с шали, где бился в истерике ребенок, спокойно ответила жена Митрия. — Убило его, в шестнадцатом году еще.
Фельдфебель приблизился в Александре и спокойно, без эмоций, размашисто хлопнул ее по щеке. Александра схватилась за челюсть, сплюнула красным на мерзлую грязь. Морщась от боли, все же отняла от лица руки.
— А вот твои соседи говорят, что жив-здоров Дмитрий Николаевич, — все так же спокойно, даже как-то безразлично выговорил фельдфебель. — Сена-то вон сколько…
Он кивнул в сторону стога, в котором притаился Митрий.
— Кто ж тебе столько сена накосил?
— Сама, сама я, господин офицер! — у Александры потекли по щекам слезы. — Вот те крест!
— Ты меня не жалоби, — фельдфебель впервые посмотрел на крестившуюся Александру. — Мне твои кресты ни к чему. А вот я сейчас прикажу, и высерок твой на штыке окажется…
Он повернулся к солдатам. Держащий младенца с готовностью стал разворачивать шаль. Скованный ужасом Митрий увидел тонкие розовые ножки с синими пальчиками, прежде чем солдат положил извивающегося младенца на землю. Александра кинулась было к ребенку, однако фельдфебель изящным движением ее перехватил и, пережав левой рукой шею, заставил опуститься на колени. В правой руке его, кисть которой обтягивала кожаная перчатка, появился рыжий револьвер.
— Ну что, где муж?
В голубых стеклянных глазах его впервые появился интерес. Но не человеческий, а какой-то звериный. Так волк наблюдает за овцой, примериваясь, где бы куснуть, чтобы моментально умертвить. Без лишней крови и суеты.
— Наговаривают, наговаривают на меня соседи! — задыхаясь, зашептала ему прямо в лицо Александра. — Завидуют они мне. У них детей нет. Вот и мстят… Без мужа я два года, без мужа…
Фельдфебель покачал головой и приставил ко лбу Александры пистолет.
— И ребенка убью, и тебя застрелю, паскуда, — негромко, совсем без злобы произнес он. — За вранье. Где муж?
Митрий рванулся было вперед, но великая сила страха удержала его на месте. Позже он признавался жене, будто чей-то тихий, но властный голос приказал ему: «Сиди».
От холода и долгого плача мальчик начал хрипеть. Александра, посинев от удушья, хватала ртом воздух. Фельдфебель кивнул второму солдату. Тот снял винтовку с плеча, перевернул ее и, подойдя к младенцу, замахнулся. Александра, увидев штык у самой головы посиневшего
ребенка, страшно закричала и лишилась чувств.
Фельдфебель удивленно вскинул брови и, отпустив шею своей жертвы, — после чего она мешком рухнула в холодную грязь — улыбнулся. Точно волк — промахнувшийся, но уже учуявший запах крови.
Митрий сквозь сильный озноб и тошноту разглядел на белом лбу Александры бордовый отпечаток от дула.
— Крепкая баба! — убирая револьвер в кобуру, сказал фельдфебель, ни к кому не обращаясь. — Полюбила б меня такая, горя не знал бы.
Потом развернулся к стогу сена и громко произнес:
— Повезло тебе, Дмитрий Николаевич!
Митрий понял, что раскрыт. Но остался на месте. «Если суждено погибнуть, так тому и быть», — подумалось ему.
Фельдфебель, впрочем, не торопился. Закурив, он велел солдатам отнести Александру и ребенка в дом. Пока подчиненные возились, он пристально глядел на стог. Митрию показалось, что этот страшный механический человек смотрит ему прямо в глаза, будто нет вокруг никакой соломы, а стоит он прямо перед фельдфебелем — голый, жалкий, ничтожный.
Закончив, солдаты поинтересовались:
— Ну что, ваше благородие? Стожок-то подпалим?
— Зачем же? — погладил усы фельдфебель. — Он сейчас сам к нам выйдет. Если, конечно, он мужчина.
Солдаты подхалимски засмеялись. Фельдфебель, докурив, бросил папироску в лужу и сложил на груди руки. В полном молчании прошло несколько минут. Наконец унтер-офицер довольно усмехнулся в свои пышные усы, достал револьвер и, не прицеливаясь, несколько раз выстрелил в стог. Одна из пуль обожгла Митрию висок. Он не закричал, но от напряжения его вырвало. По счастью, в тот момент неподалеку также гремели выстрелы: старик Акифьев приветил рекрутов в своем дворе дробью, так что ни солдаты, ни фельдфебель ничего не заметили. Последнее, что услышал Митрий от уходящих белых, были слова фельдфебеля:
— По мне, так лучше умереть, чем прослыть трусом. Но это, pardon, мужики — что с них взять?..
Все последующие годы этот страшный эпизод был внутренней семейной тайной Кожевниковых. Хотя чего утаишь в деревне-то? Знали все прекрасно, что Митрий «гражданскую пересидел в сене». Однако смеяться никто не смеялся: в селе через дом гражданскую пересидели в оврагах, ветлах и погребах. Так что Митрий не распространялся большей частью при детях и при начальстве. Получается, что это была скорее не тайна, а некая запретная в семье тема.
Впрочем, и работы в жизни потом было столько, что не до разговоров Кожевниковым стало. В отечественную свое честно отпахали — будь здоров. И голод повидали, и лишения терпели вровень со всеми. А вот к семидесяти годам точившая Митрия тоска неожиданно обострилась. Раздражение какое-то болезненное развилось у него в организме. Выпьет лишка и мучается потом весь вечер.
Вот и теперь — зашел домой, кепку как швыранет! Кошки с дивана попрыгали…
Александра, сидевшая в уголке за шитьем, подняла голову и, сразу угадав настроение мужа, отложила пяльцы (она вышивала узоры на рубашках). Митрий разулся, повесил на крючок пиджак и молча прошел к радиоле. Сев на стул, принялся крутить ручку настройки. Комнату наполнил шум радиоволн.
— Митенька, тебе что, опять плохо?
— Чего? — не оборачиваясь, раздраженно спросил старик. — Ты сиди, сиди себе, мать.
Александра знала, что лучше его пока не трогать. Созреет, сам начнет.
И верно, покрутив туда-сюда перламутровую ручку радиолы, Митрий выключил приемник и заходил беспокойно взад-вперед по деревянному крашеному полу.
— Нет, ты скажи мне, Шура, почему я тогда в живых остался? — старик нервно захрустел пальцами.
— Мы же говорили с тобой уже, — стараясь быть как можно ласковей, ответила жена. — Судьба, значит, такая. Кому умирать, а кому жить суждено.
— Нет, ты мне объясни! — мгновенно завелся Митрий. — Что это за судьба такая? Кто это вдруг решает: кому должно жить, а кому нет?
— Бог решает, Митя, Бог…
— Не верю! — остановился перед женой Митрий. — Не ве-рю! Я же мог тогда выйти! Мог? Мог! Значит, я решал тогда! Жить мне или нет. Вот и решил!
— Ну, хорошо, хорошо, — примирительно закивала старушка. — Чего ж в этом-то плохого? Радоваться надо!
У старика будто что-то заклокотало в горле. Он уже открыл рот, дабы закричать, но вымолвил неожиданно тихо, почти шепотом:
— А ты подумала, как я потом с этим жил?
— Ох, Митенька, ну хватит! Мы же говорили об этом: жив остался, и слава Богу!
— Нет, не слава! Нет, не слава! — взвизгнул старик. Он развернулся к дальнему углу, где висел образ, и погрозил иконе указательным пальцем. — Если б Он знал, что для меня потом не жизнь, а мучение сплошное будет, Он бы меня тогда забрал!
— Господи Иисусе! — всплеснула руками Александра и перекрестилась. — Да ты чего ж такое говоришь?! Тебе век молиться надо на Спасителя! Это он тебя уберег! Он тебе жизнь сохранил!
Старик отошел к столу и уселся на табурет. Острый нос его гордо вздернулся.
— Молиться, говоришь? Хорошо. Я помолюсь. Но не за себя. А за дружка моего — Яшку Косого. Помнишь, друг такой у меня был?
— Никиты сын?
— Никиты. Он, в отличие от меня, падали трусливой, не побоялся. Ушел с красными. И жену оставил, и ребенка…
— Ну и чего хорошего? Шлепнули твоего Яшку под Петроградом через год. Зарыли в братской могиле. Жена его одна с ребятенком на руках осталась. Мыкались по деревне — вечно голодные, вечно оборванные… Зимой из дома не могли выйти: валенок даже не было! Голытьба…
— Цыц!! — закричал тут старик и даже грохнул кулаком по столу. — Не смей Яшку трогать! Яшка человеком был — в отличие от меня! У него идея была! Убеждения! Он новый мир ушел строить! И построил! А я сначала в сене сидел, а теперь вот на печи лежу. Вылежал — семьдесят годов!
Александра с минуту помолчала, собираясь с мыслями.
— Да не убеждения у твоего Яшки были, а злоба обыкновенная!
— Чего? На кого?!
— На помещика нашего. Забыл? Вас же тогда с ним в пятом году поймали стражники, когда вы табун на барских лугах стерегли. Ты-то убежал, а Яшку перед всей деревней высекли! Всыпали розог! Вот он злобу-то и затаил! Разве ж это убеждения?
— Молчать! — взревел Митрий. — Я тебе сейчас сам всыплю за такие слова! Кулачка недобитая!
Александра от таких обидных слов расплакалась. Долго сморкалась в платок. Наконец поднялась и молча ушла в клеть.
Старик понял, что погорячился, и пошел мириться. Присел к Александре на диванчик.
— Шура, ты на меня не злись, просто я взаправду не понимаю, для чего я тогда жив остался? Небо коптить?
— Да как же? А я? А детки наши? Троих вырастили! Это что же — зря, по-твоему?
— Не зря, не зря… Просто…
— Что же?…
Старик не нашелся, что ответить. Александра снова заплакала. Он осторожно обнял ее .
— Трус я, выходит, Шура… — седая голова Митрия опала ей на грудь.
— Ну, какой трус? Какой трус? — жалостливо ответила Александра. — Ты же войну к тому времени прошел. Два года под смертью ходил. У тебя же Георгий. Ранение вон какое, до сих пор хромый… Где ж ты трус-то?
— Но ведь не вылез тогда? Из сена-то? Жену, ребенка убивали, а не вылез…
— Значит, Господу так надо было. Значит, Он мне сил тогда послал, чтобы не выдала тебя… И руку того изверга отвел…
— Что ж ты все на Господа-то списываешь? Будто мы сами ничего не можем?
— Можем, можем, Митя! Верить можем! А кто верит, тому по вере и будет — и жизнь, и смерть! — убежденно сказала Александра.
Но Митрий вместо того, чтобы согласиться с женой, вновь пришел в беспокойство.
— Жиииизнь? — глядя на Александру исподлобья, презрительно протянул он. — Что же это за жизнь такая, если я с того дня покоя не знал? Если уж умирать пора, а я до сих пор каюсь, что не вышел тогда к вам?
— Это, наверное, совесть, называется, — не сразу ответила Александра.
— А! Значит, я все-таки был тогда неправ, раз совесть меня мучает?
— Видно, так бывает, что Господь за нас все решает, чтобы уберечь, а уж как получится — это не нам судить…
— Тьфу! Твердолобая ты, ей-Богу! — уже по-настоящему злясь, закричал на жену Митрий. — Все -то за тебя Боженька сделает! А мы тогда для чего? Мы?!
— Как? Для жизни, труда… Для детей, опять же для веры…
— Е -мое ! Я ей про Фому, она мне про Ярему… Я ведь жить с этим не могу! Шкуру свою спасал, жену с ребенком бросил умирать — по какой такой вере я жив остался?… По какому праву чужую жизнь прожил?
— Да почему ж — чужую-то?
— Да потому что надо было выйти тогда! И если б суждено жить, как ты говоришь, — выжил бы! И вернулся! И все то же самое было бы!..
— А если б убили? Куковала бы свой век вдовой!..
— Тьфу ты!!
— Так кто ж тебе тогда виноват: Бог или ты сам?
Митрий в крайнем отчаянии схватился за голову. Глаза его налились кровью.
— А ну вас всех к лешему! — взвыл он…
Разошлись старики в тот вечер крайне обиженными друг на друга.
Митрий после этого разговора держал себя в руках — не пил совсем. А через год вся деревня обсуждала его самоубийство. По счастью, несостоявшееся. Вытащил старика из петли сын. Митрий, считай, уже на табурете стоял. Удивительное дело: девять лет сын в гостях у родителей не был, уже и дорогу в отчий дом забыл, а тут взял и приехал — да и зашел-то в какой момент!
С того самого случая и прошла у Митрия тоска. До восьмидесяти двух лет старик прожил. И каждый год Яшке Косому в церкви свечку ставил. Вроде того как извинялся перед другом. И благодарил.