Журнальный мир

Дом с краю

Косо в землю вросшая избушка,

Словно почерневший истукан.

На столе порожняя чекушка

И стакан.

Пара мух ощупывают крошки –

Видно, чем-то запах не хорош.

Ни тарелки на столе, ни ложки,

Только нож.

Большие птицы

Таланта не бывает много.

Соперники высоких туч,

Большие птицы петь не могут,

Их голос жалок и скрипуч.

Без дела клюв не разевают,

Живут предчувствием войны

И даже не подозревают,

Что голосом обделены.

Большие крылья их возносят

В другую высь, другую спесь.

И самки важные не просят

Их нечто нежненькое спеть.

О классике

Иван Сергеевич Тургенев

Простит,

И не в ущерб ему

На рафинированной «фене»

Я слышал пересказ «Муму».

На берегу речушки Качи

В час перерыва, у ларька,

Блистал расхристанный рассказчик

Шальным богатством языка.

Конечно, он давил на жалость,

Играл трагическую роль,

И всё-таки порой казалось,

Что эта рвущаяся боль

За всех российских бессловесных

И беззащитных горемык

Недосягаема для тесных

Возможностей печатных книг.

Но разве мог предвидеть барин,

Большой знаток парижских мод,

Что век спустя дремучий парень

Сумеет сделать перевод

Такой кощунственный, но жгучий?

Как знать?

А вдруг предполагал,

Когда про наш язык могучий

Стихи свободные слагал.

Льдина

Шагов за триста от реки,

Пригорок лысый проутюжив,

Подмяв под брюхо листвяки,

Она пригрелась в мутной луже,

Лежала важно, как свинья,

Которой лучшего не надо,

И пот катился в три ручья

По складкам глыбистого зада.

Дышала холодом и злом

В грязи завязшая гигантша,

И только голубой излом

Напоминал о том, что раньше,

В поре беспечной и младой,

Когда влекли иные веси,

Когда была ещё водой,

Она витала в поднебесье.

Печки-лавочки

Как забавно созвучие – Канны и Канск.

Речь пойдёт о кино.

Но я мог оказаться не в Канске,

а, допустим, в Уяре.

Сочетание Канны – Уяр,

тоже праздник для русского уха,

рифма сразу приходит на ум, –

но не здесь – возжелай рифмовать,

я бы начал с Большого Улуя…

Всё же видел я именно в Канске, весной

семьдесят третьего, помню отлично,

как из кинотеатра с названием «Космос»

люди валом валили…

Мужчины старались быстрей закурить,

женщины (их большинство) возмущались –

где режиссер умудрился найти

этих людей? И зачем – непонятно –

серость такую тащить на экран?

Помню ещё, как один человек

в шляпе (уж так получилось, что – в шляпе)

всё объяснял и не мог объяснить

спутницам, что же они означают,

эти слова из названия фильма –

печки и лавочки – логика где?

Лавочки с печками… Где же тут связь?

В Канске на улицах жуткая грязь.

В Канске партийные пьют валидол,

все остальные – гидролизный спирт.

Пьяная баба, задравши подол,

села к забору и вроде бы спит.

Но ведь не падает! Тем и ценна…

Ох, как возлюбят потом Шукшина!

Омут

Вода черна от глубины

И от безветрия прозрачна.

Под берег жмутся табуны

Мальков – наверное, внебрачных, –

Пугливы слишком. А ветла

К воде протягивает ветку,

Туда, где словно пиала,

Поставленная на салфетку,

Белеет лилия. Над ней

Висит стрекозье опахало…

И вдруг, как будто бы видней

И вместе с тем тревожней стало,

Луч солнца, высветивший дно,

Как бы играя злую шутку,

Напомнил, до чего темно

И холодно на дне, и жутко.

Райцентр

Всё готово для взрыва в берёзовых почках,

Чтобы щедро разбрызгать зелёную краску.

Большеглазая юная мать-одиночка

По весенней распутице тащит коляску

По родному селу, что зовётся райцентром.

До больницы дорога вдоль школьной ограды.

Непутёвая девка по местным расценкам,

Обречённая на нездоровые взгляды.

Через грязь, через лужи с натугой бурлацкой.

От вопросов устав и устав от советов.

Ну а ветер весенний настойчив и ласков,

И она улыбается шалому ветру.

Тунгусский мотив

Икону в праздничном углу

Прикрыли байковой портянкой,

А сами на чужом полу

Расположились. Злобно тявкает

Хозяйский пёс, рычит на дверь,

В которую вошли без страха

Самец и самка, чует зверь

Густой дразнящий запах паха.

А пол холодный. Пол скрипит.

Иконочку, на всякий случай,

Прикрыли и разлили спирт

Противный (тёплый и вонючий),

Разбавленный напополам.

Мы не в ладу с сухим законом –

Привыкшие к чужим углам

И не привыкшие к иконам.

А здесь подделка – ну и что ж –

Откуда взяться настоящей?

И между нами тоже ложь

Безбожная – и даже слаще.

А стёкла забивает гнус

Густой, что даже штор не надо.

Мне говорил один тунгус,

Что вера их не знает ада.

Им легче лишь на беглый взгляд,

А мы полны другой надеждой.

И этот дом на спуске в ад

Не станет долгою задержкой.

Который день тайга горит.

До неба дым. Глаза слезятся.

А где-то там метеорит

Уже давно готов сорваться.

* * *

Непонятно. Очень часто

Ни с того и ни с сего

Вдруг покажется –

Стучатся.

Дверь откроешь –

Никого.

Что такое?

Что за мука?

Вот уже в который раз

Выйдешь –

Ни души, ни звука,

Только холодом обдаст.

Лесное озеро

Ручей, как детская ручонка,

Тянулся к озеру. Туда,

Где, в небо глядя обречённо,

Лежала жирная вода,

Прокравшись между частых кочек,

Пытался пятки щекотать

И тряс над ухом колокольчик,

Но озеру хотелось спать.

Оно его не замечало

И, отражая облака,

Лишь изредка чуть-чуть качало

Ресницами из тростника.

Русская тоска

Под вечер всё себе простил,

А утром снова загрустил

И, невзирая на усталость,

Приставил пистолет к виску

И выстрелил в свою тоску…

Себя убил.

Тоска осталась.

* * *

Хотя порой и трудно понимать,

Ни оправдать, ни объяснить не в силах.

И всё-таки – не мачеха, а мать –

Несчастная, забитая Россия.

Мы, дочери её и сыновья,

Познавши вкус заботы по талонам,

Прощаем всё – шальная, но своя,

Да и с отцами вечно не везло нам.

Памяти Аркадия Кутилова

За то, что рано выбрал верный след,

За лёгкую отточенную строчку

Он должен был погибнуть в двадцать лет,

Но Некто в чёрном выдумал отсрочку.

Отравлен был лирический герой,

А сам поэт разжалован из строя,

И между первой смертью и второй

Нёс на себе он мёртвого героя,

Которого не мог и не хотел

Оставить или тихо спрятать где-то.

И запах обречённости густел,

Бежал за ним, опережал поэта.

Экзотикой всегда увлечены,

Но устают эстет и обыватель.

Друзья редели. Морщились чины.

Шарахался испуганный издатель.

Замками дружно лязгали дома…

Искал подвал, чердак или сарайку.

И лишь гостеприимная тюрьма,

Как милостыню, подавала пайку.

Посторонний

Это вам только кажется,

Что я волком гляжу.

И не надо куражиться –

Дайте дорасскажу.

Я не богом обиженный,

Налетел на беду…

Ну, случилось, но выжил ведь, –

Встал. И дальше иду.

Неуютна обочина,

А канава – мягка.

Если чуть скособочило

И согнуло слегка –

Что ж, прикажете вешаться

После стыка с углом?

Только чешется, чешется

Там, где был перелом.

Мне казалось, что зажило,

Связки не развязать…

Да куда же?

Куда же вы?

Дайте дорассказать…

Где-то в небесной канцелярии

Уже подсовывает лист

С приказом «На покой»

Сутуленький канцелярист

Небесный,

Но такой,

Как наши грешные. Не пьян,

Но пил не только сок,

Однако прячет свой изъян,

Дыша наискосок.

По всем инстанциям пронёс,

В руке дрожащей тряс

Похожий больше на донос

Губительный приказ,

Где перечень грехов моих,

Пустая жизнь моя…

И морщит лоб, читая их,

Нахмуренный судья.

Но где же список добрых дел?

Он тоже должен быть –

Я очень многого хотел

Добиться от судьбы.

Чернильницу канцелярист

Придвинул для пера.

И перечёркивает лист

Вердикт: «Давно пора».

Уже в нашлёпку сургуча

Утоплена печать…

И «Смерть Ивана Ильича»

Слабо перечитать.

Красноярск