Журнальный мир

Часть вторая. Знак

Разгораются тайные знаки

На глухой, непробудной стене.

А. Блок

В ноябре 2013 года господин невысокого роста, одетый элегантно и очень дорого (вся одежда, вплоть до шарфа, из столичных бутиков), очень интересный внешне, респектабельный, с седыми висками и эсеровской бородкой, вышел из «порше» и посмотрел на меня с неприязненной тревогой.

— У тебя шикарный шарф, — сказала я.

— Это ты к чему? — Он подозрительно нахмурил брови.

— Шарф понравился, вот и все.

Третий год я твердила ему, что нам нужно разойтись.

Нет, у меня не было ни любовника, ни претендующего на статус моего мужа приятеля, к разводу меня подталкивало совсем другое — все обостряющееся и усиливающееся чувство опасности: этот человек в дорогом распахнутом пальто, с кожаным кейсом в руках, подстриженный в престижном салоне, уже несколько лет вызывал у меня страх.

Но он все оттягивал и оттягивал развод.

И причину своего страха я знала. Многие бы расценили ее как простую двойную глупость: суеверие Димона и моя впечатлительность.

Суть причины, и в самом деле, выглядела странно — это была уверенность Димона, что несколько лет назад он получил второй мистический знак от управителей своей судьбы: ему открылось, что конец его жизни уже виден — ему осталось жить восемь лет.

Этот знак не был связан, как предыдущий, с тенью на облаках, которую он увидел в детстве, или с чем-то еще, таким же удивительным. У Димона просто заболела правая рука.

— Бинт в доме есть? — спросил он.

— А бинт зачем?

— Я сделаю компресс. Привез летом с Алтая мазь.

Мы встретились глазами, и он понял: я тоже теперь знаю.

Ведь он сам не раз со значением рассказывал мне, что у его отца, старика Сапожникова, за восемь лет до смерти заболела рука. Отец накладывал алтайскую мазь, бинтуя руку…

По интонации Димона я сразу, когда он еще рассказывал об этом в первый раз, почувствовала: соотнесенность заболевшей руки и срока отцовой смерти для Димона стала значимой вехой, его подсознание оставило эту соотнесенность себе для будущего сигнала и обратило в такой же знак, как тень на облаках. Только противоположный по значению.

И сигнал прозвучал.

— Так найдешь?

Меня пронзил его взгляд.

Это был взгляд такой острой ненависти, что, застрянь ее черный наконечник во мне, я бы сразу же могла смертельно заболеть.

Но острый наконечник растопила моя жалость к Димону — и спасла меня.

Я-то не хотела, чтобы он умер.

— Да, шарфик ничего, — усмехнулся он.

Семь лет прошло, как Димон упорно мазал черной мазью и самостоятельно бинтовал свою руку.

— Меня ждут, — произнес он несколько смущенно, что удивило меня. — Ну… проект. Хочу помочь людям, они танцевальный клуб решили организовать. И вот встречаюсь с представителем.

— С девушкой, конечно.

На углу Таганской улицы его ждала двадцатисемилетняя любовница, которой Димон прихвастнул, что мы купили для Аришки квартиру. Через несколько дней любовница, рыдая, сообщила Димону, что ждет от него ребенка.

Это я узнала много позже.

И все остальное тоже.

И то, что она прожила с Димоном в нашем деревенском доме ровно три месяца, после чего он увез ее из Москвы в город Н., и то, что ее главным проектом оказались совсем не танцы. А мой муж.

А еще точнее — наша семейная собственность.

* * *

Я сразу была против этого дома. Когда Димон привез меня в деревню возле Коломны и показал старый, дореволюционной постройки, дом, сказала — не покупай, мрачный какой-то.

Димон не мог скрыть досады.

— Не нравится, что ли? — Его лицо выразило вечное: все ей всегда не так, этой принцессе на горошине (принцессой на горошине иногда называл Ирэну его отец). — Ты погляди, какая кладка: сейчас так не строят. Восстановим — дом еще сто лет простоит!

— Тебе нравится — это главное.

— Не то слово — нравится, — Димон удивленно приподнял брови, — я просто запал на него. Приехал сюда вечером, увидел его, поставил машину — и даже сразу уехать не смог, ночь ночевал рядом с ним, точно он меня примагнитил.

— Наверное, так и есть, — сказала я. — Он чей был, ты не узнал?

— Старик сосед мне историю дома рассказал. Невеселую, правда. И про призрак хозяина упомянул.

— Тебя в последнее время тянет на темное.

— А тебя на всякую эзотерику! Думаешь, это светлое? Русский человек — это православный человек, и никаких отклонений быть не должно!

— Ну и что же старик поведал?

— Можно без иронии?

— Хорошо.

— Жил в доме до 1917 года некий Лукин. Такой вот как бы однодворец, правда, числившийся то ли в коломенском, то ли в рязанском дворянстве. Так что дом не мещанский — классического усадебного типа. Но Лукин стал заниматься скототорговлей. Семья его, кстати, проживала в Москве, а он здесь. Один. Ну или с какой-нибудь кухарочкой. — Димон хохотнул, и планы его мне сразу стали ясны: кухарочек в деревне отыскать несложно. — Дом он сам и построил в 1897 году. Торговля у него шла, видимо, неплохо, но, к несчастью…

— …сам он погиб, ведь так?

— Ну вот как ты догадалась? — Димон даже стал меньше ростом, точно моя проницательность его немного сплющила. — Бабушка Антонина Плутарховна была ведьма. И ты такая же. И она до сих пор нами управляет!

— Но ты же сказал «к несчастью»…

— Но он мог и просто рано умереть.

Он поднял голову и глянул на облака. Они плыли, низкие, сугробоподобные, над самой деревней.

— Хорошо-то как здесь… Чудное место. И сейчас, осенью, красотища, а летом будет вообще прекрасно. Аришке понравится.

— А что с Лукиным, ты не закончил.

— Он попал под поезд. Ехал на лошадях. Деталей дед не знает. Может быть, повез как раз скот на продажу, что скорее всего, и лошадь понесла… В общем, погиб.

— Ужас.

— Да, жалко мужика.

— А дом кому достался?

— Сначала никому. Стоял пустой. Семья Лукина отказалась его брать, даже приехать на похороны отказалась. И знаешь, что родственники сказали, когда узнали про его гибель? «Собаке — собачья смерть».

— Жуть.

— Видимо, он сильно супруге насолил!

— Потому дом кажется таким мрачным…

— Да глупости! Мы дом восстановим, душа Лукина возрадуется и успокоится. Обретет покой. Может, свечку в церкви поставить за упокой? А то, дед сказал, сюда сельский молодняк повадился ходить по ночам: музыку врубают и дискотеку устраивают, даже стены исписали, гады! Мешают душе Лукина спокойно созерцать.

— Не боятся призрака!

— Они ничего не боятся. Оторвы. — Димон снова глянул на облака. — Холодает. Наверное, завтра выпадет первый снег. — Он поежился. — А потом дом забрал сельсовет и сделали здесь клуб на три деревни… В начале девяностых, соответственно, все развалилось, и с тех пор дом стоит пустой… Мы его выкупим, он, я уже узнал, зарегистрирован как здание бывшего клуба, отреставрируем — будет наш.

* * *

К следующему лету дом восстановили, правда, остались кое-какие недоработки, но воду провели, туалет, ванную комнату отделали, кухню поставили, так что жить стало уже можно. И я в деревню приехала. Мы сразу, еще проектируя ремонт, решили: первый этаж его, второй — мой. Чтобы не толкаться локтями.

Аришке отвели детскую тоже на втором этаже.

Про полученный год назад знак о смерти через восемь лет Димон, как мне казалось, забыл, увлеченный постройками и ремонтом.

Внизу он убрал все стены и сделал себе одну огромную комнату с камином; наверху, наоборот, комнат было несколько. Под зеленой крышей оставили просторный чердак, который Димон со временем тоже планировал сделать жилым, а в полуподвальном этаже, рядом с ванной комнатой, оставалась большая пустая комната с земляным полом: Димон объяснил, что там будет глухое помещение, может, для хранения овощей, а может, еще для чего…

Когда я видела эту пустую комнату с цементными стенами, но пока еще с черным земляным полом, мне почему-то становилось не по себе…

Старый яблоневый сад с черными стволами, вид на Оку, открывавшийся, едва выйдешь за ворота, а на том берегу темная линия далекого леса… Днем в деревне было так спокойно, в доме уютно и светло, но едва переваливало за полночь… Все твоя мнительность, ворчал Димон, допивая бокал красного вина, я вот сплю на первом этаже как убитый и ничего не слышу.

Но он, как часто это с ним случалось, лгал. И он слышал.

Но первой это услышала не я, а моя приятельница Юлька, когда ночевала у нас. Она вообще сказала, что дом какой-то страшный. Хочется скорее его покинуть.

— Все бабы — дуры, — злился Димон. — Юлька слышала, теперь и ты!

— Может быть. Хотя… Юлька ведь сначала думала, это внизу ходишь ночью ты. Не хотела тебе говорить. Но, преодолев страх, она спустилась по лестнице и увидела: ты спишь, а шаги стали удаляться и пропали в той комнате, в которой вместо пола земля…

— Юлька, как бывшая балерина, мозгов не имеет, за что я балерин и люблю, у нее весь ум в ноги ушел, а ты просто сильно внушаемая!

— А где, — и тут я ощутила легкий озноб, — Лукин похоронен?

— Не знаю. Наверное, здесь, на деревенском кладбище.

Димон глянул в окно; мы стояли на втором этаже, пахло свежим деревом: нам только что привезли и установили лестницу. Из небольшого окна открывался вид на яблоневый сад и на две березы, растущие недалеко от крыльца. На одной березе сидела черная ворона.

— А тебя я похороню здесь, возле березок, — внезапно проговорил Димон и делано засмеялся.

Сказанное удивило даже его самого, это было видно по тревожной бледности, которая проступила через коричневый загар. Он был слегка нетрезв.

Я вздрогнула и отвернулась. Что у трезвого на уме…

В народную мудрость я верила всегда. Но в данном случае, может быть, и не обратила бы внимания на эти слова, если бы не Джон Фаулз. Все последние месяцы, предшествовавшие мечтательной реплике, роман «Коллекционер» оставался любимой книгой Димона, упорно оборудовавшего в доме зацементированный со всех сторон глубокий подвал.

По-моему, я уже говорила вам, что на самом деле Фредериком был его отец? Правда, роман его с Ирэной-Мирандой протекал иначе, в сказочно счастливом ключе. Но Димон тоже ощущал в себе нечто клегговское, некое культурологическое косноязычие, а главное, он ведь слился с образом отца, и потому я обязана была стать Ирэной, которую его отцу удалось стереть, но не удалось пережить…

— Отец мне иногда говорил, что скоро похоронит мать. Она же болела; батя тогда шутил грустно, что вот помрет жена — женится он на медсестре. Готовил меня, в общем, чтобы не сильно я убивался, если мать потеряю, а помер вперед сам, так-то… Медсестричка, кстати, которая ей уколы делала, была ничего из себя. Пухленькая такая, молодая, все глазки бате строила, даже говорила ему, что любит его книжки. Меня вот ни одна скотина как писателя не знает, а его даже вагоновожатые читали.

Но я чувствовала: в Димоне живет страстное архетипическое желание победить старика Сапожникова во всем. Это был главный смысл его нервного бега по жизни. Димон был вторичен, и мне все чаще казалось: старый писатель-фантаст просто придумал себе сына как необходимое свое привлекательное отражение, пытающееся победить подлинник, казавшийся ему самому уродливым.

И никакого Димона не было!

Это был фантом.

Бедный Димон, он так и не успел добежать до своей собственной жизни…

* * *

Кстати, Димона многие считали красивым. Актерски красивым. Его сравнивали с Олегом Янковским. Улыбка у него была просто потрясающей. И он это знал — стоило на белизне зуба образоваться хоть микроскопическому пятнышку, тут же бежал к стоматологу. Но после того разговора, когда нетрезвый Димон особенно широко улыбался, на меня глядя, мне стало недоставать артистизма отвечать ему столь же радужно. Возможно, я действительно очень впечатлительная, но Димон стал вызывать у меня сильнейшее чувство опасности. Рациональными доводами, что все это ерунда, литературные проекции, я не могла никак себя успокоить, оказываясь снова и снова захваченной иррациональной властью страха.

Как-то он принес домой от друзей видео: фильм рассказывал о немолодой семье. Мужу за пятьдесят, жене меньше, дочери двадцать. У жены вдруг обнаруживается онкология, она умирает, а вдовец женится на юной и прекрасной медсестре…

Мне вспомнился рассказ Димона о старике Сапожникове и о болезни Ирэны.

То, что не удалось отцу, должно было получиться у сына.

Димон крутил этот фильм, наверное, раз пять.

И Аришка вдруг стала каждый вечер, едва я ложилась спать, громко включать группу «Король и Шут», причем одну и ту же песню: «Она старела, пока не превратилась в прах…»

Конечно, возвращаясь к Фаулзу, можно по прошествии времени засмеяться над собственными страхами и признать: разумеется, Димон не собирался меня держать в подвале, как Клегг Миранду, — его хорошие и вполне исправные клапаны сознательного контроля не давали полной власти темным монстрам, обитавшим в одной из самых дальних комнат его подсознательного подвала. Мистические Димоновы управители знали о мрачном помещении — и здесь «закон черты» контролировался ими еще более строго. Подсознательную жизнь Димона проще описать приняв за основу его собственный язык. Оборудованный им подвал имел всего лишь символическое значение — но символизировал он смерть. Смерть Миранды. И проекция литературного образа умершей художницы была энергетически так сильна в воображении Димона и так властно действовала на мое подсознание, что и он и я — неосознанно — были уже уверены: в этом страшном доме (на вид очень спокойном, добротном, с неплохим внутренним дизайном) меня ждет тот же конец, что и Миранду.

* * *

Стоило мне приехать в деревню, я начинала болеть. То у меня обострялся детский ревматизм, за которым следовала череда тяжелейших осложнений, то я подхватывала какую-то неведомую инфекцию, доводившую меня до тяжелейшей астении…

И надо мной, лежащей в постели, тут же вспыхивали глаза Димона, и мне чудилось, что они горят не сочувствием, а властным приказом: умри!

Хотя внешне все обстояло вполне прилично: Димон покупал лекарства, занимался Аришкой — его нельзя было упрекнуть ни в чем.

Но, когда он в соседней комнате пинал кошку, которую нам презентовали соседи, и, ругая Аришу, что она кошку вовремя не покормила, кричал: «Вот помрет мать, сдам твою кошку в интернат!» — мне становилось так плохо, что я понимала: выжить я смогу только выбравшись из этого дома.

— А мама умрет? — спрашивала Ариша, начиная плакать.

— Может быть, — отвечал Димон. — Надо быть к этому готовыми.

— Нет, мама не умрет!

— Это как Бог распорядится.

— Мама не может меня бросить, — уже рыдая, кричала Арина, — она меня любит!

— Она и меня любит, — отвечал Димон.

И я засыпала, придавленная обрывками услышанного разговора. Точнее, просто падала в тяжелый кошмарный сон.

И как-то ночью, мучаясь бессонницей, я поняла: спасти меня могут только те странные парапсихологические законы, которым подчинялась душа Димона — этот трепещущий на ветрах времени клочок, доставшийся ему от души отца-писателя. А значит, помощь может оказать образ моей бабушки Антонины Плутарховны, которую Димон боялся, пока она была жива, именно потому, что ощущал идущую через нее коллективную бессознательную силу, с которой Димону было ни при каких усилиях с его стороны не справиться. И образ моей бабушки, как он считал, эту силу хранил. А главное, хранил меня. Он так и говорил мне: «Мощно Антонина Плутарховна до сих пор тобой управляет! Под ее колпаком живешь!»

Я не возражала.

Кому-то, ставящему во главу угла холодный интеллект, покажется, что Димон обладал примитивным сознанием, для которого характерно мифологическое мышление, опутанное паутиной суеверий. Но здесь я возражу: таков весь мир.

И он — возражающий мне холодный интеллектуал, который попал в аварию в тот же день, что и его собственный отец, только двадцатью годами позже, когда его сыну исполнилось столько же, сколько было ему самому в тот печальный день, — тоже таков. Потому что и над ним власть имеют если не кинолитературные, если не мифологические, то обязательно семейные и родовые проекции.

Чтобы освободиться от них, нужно пройти сквозь них.

Сквозь темные коридоры образов…

Когда я болела в деревне воспалением легких, умерла моя любимая морская свинка Пушистик. Мы оставили ее в городе, попросив соседей кормить зверька, и, когда вернулись, поилка была совершенно сухой. Пушистик дождался нашего с Аришкой возвращения, поприветствовал нас радостным писком и — сразу упал на дно клетки.

Даже то место, где стояла его клетка, которую, похоронив морскую свинку, я выбросила, вызывало у меня очень долгое время печаль. Я так любила это маленькое рыжее существо…

Дома болезнь моя прошла.

В деревенском доме больше двух часов я уже не проводила никогда.

— Пушистик умер вместо тебя, — сказал Димон.

И в его голосе я уловила нотки нескрываемого огорчения.

* * *

Но вернусь чуть назад.

Когда дом был отремонтирован и мы стали в нем жить, свечку за упокой души погибшего Лукина решили все-таки поставить и поехали в соседнее село, поодаль от которого был Казанский собор. Вокруг тянулись зелено-желтые заброшенные поля; белый собор было видно со всех сторон, и к нему вела асфальтированная, но старая, очень неровная дорога. Колеса подпрыгивали, и Димон чертыхался: ему было жалко новой машины. У ограды церкви паслись белые козы. Серый, в клочках шерсти, привязанный в отдалении козел бесстрастно пожевывал траву.

Выйдя из машины, мы увидели старого высокого священника: по виду ему было больше восьмидесяти, седые длинные волосы, иногда быстро приподнимаемые легкими порывами ветра и позолоченные на миг летним солнцем, стекали неровными тонкими прядями по его согнутой спине, подол черной рясы был измят, на нем виднелись серебристые следы краски. Священник сам красил оградку чьей-то могилы и, увидев вышедшего из машины Димона, работу свою приостановил, а кисть, серебрящуюся на солнце, из правой руки не выпустил. Эта большая кисть с деревянной ручкой тут же пробудила у меня мимолетное воспоминание: отец красит забор на даче, а я, четырехлетняя, стою рядом, вдыхая запах краски, заглушивший ароматы зелени и цветов, растущих в саду. Тогда еще у меня был отец. Вскоре мои родители развелись. А через несколько лет погибла мать.

— Батюшка, мы к вам с деликатным вопросом, и свечку надо за упокой поставить…

Священник кивнул и, бросив кисть на траву, медленно пошел к дверям собора, облупленные стены которого и давно не обновляемые купола почему-то отозвались в моей душе какой-то струной тоски.

— Честный батюшка и не сильно-то практичный настоятель, — шепнул мне Димон. — У других и иномарки крутые под окнами, и купола сверкают, а он, конечно, пешком ходит и на автобусе ездит.

Я не ответила, но почувствовала к старику доверие и жалость.

В церкви было хорошо: иконы старинные темнели и чуть посверкивали, свечек горящих было немного, но их свечение, колышущееся мягко и как-то по-доброму, точно легкие улыбки, блуждало по стенам.

Димон быстро поставил привезенную с собой свечку к распятию, пробормотав те слова, которые требовались. Старик священник стоял у окна, ожидая вопроса.

Мы подошли к нему.

— Тут вот такая ситуация.

Димон покашлял. Кашлять ему явно не хотелось, но и говорить о собственном суеверном страхе было неловко.

— Мы с женой старый дом купили, здание бывшего клуба в Голубицах, и восстановили. Теперь жилой, первое лето в нем проводим… И тут вот подруга жены, а потом и она сама стали слышать по ночам… — Димон опять покхекал, пощипал бородку, — ходит по дому кто-то… Невидимый. Призрак, в общем. Жена решила, что это погибший очень давно хозяин. Ну я, конечно, скептически к ее страхам отношусь. Но все-таки решил с вами посоветоваться.

— Знаю я этот дом, — сказал священник, — о нем давно шла дурная слава, потому и стоял годами ничейный. Отец мой служил в этой же церкви иереем и хозяина помнил. То ли фамилия его была Марков, то ли Левин… Запамятовал.

— Лукин.

— Он был неверующий. Погиб недалеко отсюда, скот на продажу вез…

— Я так и думал!

— Зря вы его дом купили… Неприкаянная душа не даст вам покоя. Новый-то денег не было построить?

— Да старый восстановить дороже вышло, чем новый построить, — возразил недовольно Димон: самолюбие его было задето, ему хотелось выглядеть богатым. — Понравился мне особнячок, стены как Кремлевская стена…

По дороге обратно в Голубицы Димон сказал:

— Понимаешь, хоть старик и предложил освятить дом, тогда, мол, душа некрещеного бывшего владельца не сможет больше блуждать по комнатам и коридорам, но мне как-то жаль изгонять призрак погибшего Лукина. Может, он увидит, что я полюбил и восстановил его дом, и, наоборот, станет и меня и дом охранять?

— Ты же не верил в призрак?

— Ну… теперь поверил.

* * *

Уникальный ты экземпляр, часто подтрунивал надо мной Димон, особенно в наше коммерческое время, я даже тебе завидую: живешь за мной как за каменной стеной, мне бы так. Впрочем, зависть и ревность — это и есть любовь.

Любовь — это совсем другое, возражала я.

— Откуда тебе-то знать — рыбе?

Я не сильно-то обращала внимания на его слова, давно угадав, что зависть у него вызывало почти все. Это был прогрессивный двигатель его жизни. Она толкала его в школе и институте к зубрежке, потому что он завидовал отличникам, и в конце концов и сам стал краснодипломником. Но имелась у его зависти и темная сторона: она требовала обладания. Перемены в стране совпали с главной установкой Димона: неважно как — лишь бы приобрести, лишь бы завладеть. В советские годы эта установка была прочно заблокирована — но шлюзы открыли и темная вода хлынула.

Но и здесь у Димона было не все гладко: получив, он начинал тяготиться полученным, потому что для его сохранения требовались усилия, и одновременно появлялся и все рос в его душе страх потери.

Я написала «в его душе» — и снова задумалась.

Может ли быть душа у копии?

Ведь я чувствовала, что душа Димона была только крохотным обрывком души его отца, отрывавшего от своей души по кусочку, чтобы вложить в очередной вымышленный персонаж и тем оживить его.

Но Димон мог страдать. Мог испытывать боль. Мог завидовать и ревновать.

И к тому же был потрясающе обаятелен. Этого у него отнять нельзя.

Он просто притягивал к себе девушек и женщин.

Отец его, наоборот, и хмурой некрасивостью очкастого носатого лица, и замкнутостью характера, и мнительным, подозрительным отношением к людям создал вокруг себя непроницаемую капсулу одиночества. Может быть, в юности в подсознании отца жил другой свой собственный образ — обаятельного покорителя женских сердец — и он не зря поделился с зачатым ребенком обрывком своей души?

И я уверена, что в конце концов, при усилиях со стороны Димона, обрывок мог вырасти — и стать настоящей большой душой, движение которой от материального к духовному одухотворило бы ее… Не о том ли мечтал его отец-фантаст, намеренно веря в честность, непродажность, а главное, в духовные поиски сына?

Время скинуло с постамента прежние идеалы, заменив их золотым тельцом, и сыном постепенно стало овладевать чувство собственности. Философ-сторож теперь воспринимался общественным сознанием, одурманенным приватизацией жалких метров жилья, как лох. А тот, кто прихватил несколько квартир, — как победитель.

Димон не хотел выглядеть лохом.

Он видел себя хозяином жизни.

Но помидоры, которыми он решил торговать, сгнили, из фирмы, совладельцем которой он попробовал стать, его выгнали. А ему уже страстно хотелось приобретать. Впоследствии усилия по сохранению приобретенного для Димона оказались настолько тяжелы, что приобретенное легче было потерять снова. Но и здесь опять появлялось на пути Димона неприятное препятствие — вдруг потерянное найдет кто-то другой и станет найденным владеть? Этого нельзя было допустить. Вся собственническая натура Димона против этого восставала. Значит, оставался только один способ освободиться от непосильных усилий по сохранению приобретенного — приобретенное спрятать. Или, говоря языком Димона, закопать.

Существуя в иллюзорном мире собственных образов, чувство собственности Димон имел вполне реальное. И, когда мы стали встречаться, я заметила, что и у меня имеется кое-что, чем хочется Димону владеть. Это кроме меня самой — художницы с несколькими персональными выставками. Которую в придачу общественное мнение относило к «молодым и красивым». Мое честное мнение о собственной наружности Димона не колыхало: он ориентировался на то, что сам же называл «реноме». Не забывайте, что известность и внешняя привлекательность входили в обязательный набор его семейных ценностей. К тому же известности своей он именно теперь, когда бизнес стал приносить доход, начал жаждать страстно.

— Тебя вот почему-то знают, — говорил он, — а хоть бы одна холера знала меня как писателя!

И данный факт тоже вызывал у Димона сильнейшую завистливую досаду. А то, чему Димон завидовал, должно было стать его собственностью. Такова была формула его характера. И вообще, завладеть чужим, даже в предельном варианте — чужой судьбой, для Димона было делом чести. Он родился прихватизатором (вошло в оборот тогда такое слово) и не видел в этом ничего дурного. Если я отнял, значит, я сильнее. Эта формула жизни захватчиков никогда ведь не осуждалась на уроках истории. И в девяностые годы люди именно такого склада стали владельцами заводов, газет, пароходов. Именно они или их дети до сих пор платят огромные деньги экстрасенсам, чтобы не потерять еще более огромные. Именно они берут на работу бизнес-психологов как четвертую ногу для стола, без которой он был бы неустойчив. И, если бизнес процветает, совершенно неважно, самовнушение это босса или реальная помощь психолога, которого обычно нуждающиеся в поддержке воспринимают как мудрого человека или видят волшебником, магом. Порой такими охранителями бизнеса выступают даже священники.

Димону самолюбие никогда бы не позволило увидеть в своей жене «мудрую советчицу», то есть как бы посчитать себя глупее. А вот признать колдуньей, унаследовавшей свой дар от бабушки, было вполне приемлемо: самолюбие не страдает, можно даже назвать дурой, которая сама по себе ничего не может, полностью зависит от мужа, просто ей помогает оттуда ее бабушка…

— Ты бы меня ввел в штат предприятия как психолога, поддерживающего бизнес, — однажды попросила я (к тому времени я успела заочно получить второе высшее образование).

— Ты что, сдурела?! — заорал он. — Чтобы меня народ, который у меня работает, за придурка стал держать? Обойдешься!

— А стаж?

— На фиг он тебе, я вас с Аришкой обеспечу лучше, чем наше правительство! Ты только мне продолжай помогать. Свои обиды на меня контролируй: ты когда обижаешься, на предприятии сразу полный завал!

* * *

Вот так и получилось, что я вынужденно сыграла тайную роль феи, расколдовавшей робкого клоуна и превратившей его в короля пусть небольшого, по нынешним меркам, но своего королевства. Его проекция на меня образа (и силы!) внучки колдуньи росла, все расширяясь и расцветая, зародившись еще в ту пору, когда мы просто катались с ним на машине (совершенно архаично, то есть без всяких интимных посягательств с его стороны) и он, довезя меня до дома, заходил в нашу темную ужасную квартиренку попить чая и поговорить с моей бабушкой, даже фамилия которой — Красовская — вызывала у него почтение, казалась дворянской. Хотя Красовских на свете полно — и далеко не все они из шляхты.

Кроме бабушки и реноме у меня имелось еще кое-что привлекательное для Димона: старинный альбом подпадал под графу «родословная». Фотографии беловоротничковых мужчин и очаровательных девочек в белых платьях произвели впечатление на потомка бийских казаков и томского купца. Такой альбом хотелось сделать своим. Но бабушка привлекала его и настоящей культурой — с ней интересно было говорить: в юности она читала и Мечникова, и Фореля «Половой вопрос», потом Фрейда, ближе к старости стала интересоваться даже йогой, восхищалась Вивеканандой, а уж литературу русскую знала вообще прекрасно. Димон просил ее читать его рассказы. Она читала. Как-то посоветовала ему как можно скорее попытаться опубликовать повесть о дедовщине в армии.

— Тогда ты будешь первым, — сказала она, — не опоздай.

Он опоздал. Через год новый властитель тронул прогнившие стропила, и декорации рухнули. О дедовщине в армии стали писать все кому не лень. Парадокс России в том, что дедовщина в армии все равно сохранилась…

* * *

Все, что говорила Антонина Плутарховна, сбылось, как-то заметил Димон.

Аришка первый день проводила не дома, а в школе. И мы — снова вдвоем — ехали по шоссе, уводящему в область. У Димона уже была новая БМВ. Традиция бесцельных катаний у нас сохранилась. Теперь мы почти всегда брали с собой дочку. Но если в пору ранней молодости вдоль дороги больше мелькали обычные дома, чаще серые, лишь порой синие или даже зеленые, то сейчас мы ехали вдоль натыканных вплотную краснокирпичных коттеджей, «замков» с башенками, роскошных особняков, среди которых старые деревянные дома выглядели как старики с копеечными пенсиями, выброшенные новой властью…

— И когда отец умрет, предупредила. Все знала. Между прочим, она однажды попросила о тебе: теперь всю свою жизнь, Дима, будь с ней рядом, не оставляй ее, помогай, пусть за это Бог пошлет тебе самому жизнь очень долгую. Так и сказала. То есть и тебе как бы, получается, того же она пожелала. А про тебя еще прибавила: она не способна приспосабливаться к реальности, одна — пропадет.

Вот обидишь тебя — старуха твоя с того света достанет. Он вздохнул.

А бросишь — так и сам отправишься прямо к ней. Во я попал.

* * *

Но тогда, в пору самого начала наших отношений, Димон внезапно уехал на полгода, оставив меня в растерянности; он не звонил: у нас не было с ним романа в привычном понимании, мы как бы просто приятельствовали, но его звонка я все-таки ждала.

Позвонил он внезапно утром, часов в девять. В пять утра умерла моя бабушка.

— Я это почувствовал, — сказал он. — Антонина Плутарховна подала мне весть, что умирает. Теперь, выходит, у тебя никого нет. Кроме меня.

Внезапно, через полгода после смерти бабушки, скончалась моя мачеха, и у меня снова появился отец; его жена, выпускница экономического факультета МГУ, до этого очень долго болела. Овдовев, отец стал срочно сближаться с теми, кого потерял в пути; самой главной его потерей оказалась я, то есть его дочь.

— Во как Антонина Плутарховна старается оттуда. Батяню тебе подогнала, — сказал Димон, когда мы вышли из дома отца (я их познакомила). — Интересный он человек. Порода!

По линии матери правнук штабс-капитана, смуглый, с темными веками и несколько бунинским профилем, попивавший коньяк только из одной и той же старинной рюмки на серебряной ножке, в первый же вечер обыгравший Димона в шахматы, как я обыграла старика Сапожникова, отец произвел на моего будущего мужа сильное впечатление. И я видела: вызвал у него зависть. Может, потому, что бунинские «Темные аллеи» были у Димона долгие годы вместо Библии? Именно тогда я и поняла: все, что вызывало у Димона зависть, он должен сделать своим — возможно, так проявляла себя его генетика: все-таки захват чужого, видимо, был у него в крови. Но и материальные стимулы для Димона были не менее существенны: квартира отца не просто не уступала его родительской, она была значительно лучше.

Ирэна, когда социализм рухнул, показала мне фото деда-купца, чтобы доказать: правнук похож на прадеда. Да, похож, согласилась я. И так же любит деньги, вдруг сказала Ирэна, глянув на меня со значением. А ты к деньгам равнодушна. Интонация ее была смутной — то ли вопрос, то ли утверждение. Дима мне сказал, что твой папа подарил вам квартиру.

Ирэна из-за болезни ног уже не могла выходить из дома. Готовить ей стало тоже тяжело. Охваченная чувством своей ненужности, Ирэна медленно исчезала: ее тень становилась все прозрачнее.

— Давай съездим на дачу, — попросила я Димона, — привезем Ирэне облепихи.

— Съездим. Как-нибудь.

Но это «как-нибудь» не настало.

Ирэна, которая уже не могла готовить, Ирэна, получавшая от новой власти крошечную пенсию, Ирэна, которой требовались дорогие лекарства, была Димону уже не нужна.

В доме и так пахло сытной едой: готовила крутобедрая домработница. И рядом была я — в навязанной мне Димоном роли Ирэны…

Мы смотрели с ней фотографии, она тихо комментировала. Старик Сапожников хмуро смотрел на нее и на меня из-за стекла книжного шкафа, и я подумала, что казачьи корни в нем совершенно не ощущались: он не был наделен ни смелостью, ни азартом, ни стремлением к преодолению дальних расстояний — всем, что имелось у Димона и делало его таким привлекательным для женщин, — за поблескивающим стеклом затаился тихий мрачноватый фантаст, унаследовавший все свои черты, видимо, от какой-то другой ветви…

— А это дедушка и бабушка, бийские.

Поразительно: на желтой фотографии сидели рядом старый Димон и старая Галка…

О квартире сказал Ирэне Димон. Отец мой, охваченный чувством вины перед оставленной когда-то дочерью, продав свою отличную трешку, отдал семьдесят процентов суммы мне, себе купив однокомнатную квартиру и сделав меня владелицей собственной двухкомнатной квартиры в самом центре.

Та крошечная квартиренка в полубарачном доме, в которой обитали долгие годы мы с бабушкой, была продана, и деньги ушли на доплату за район и метры. Вскоре Димон мне сделал предложение. Выгнанный очередной неофициальной женой, каждая из которых имела для него свою утилитарную ценность, однако, окрашенную светом обязательного, романтизирующего ее Димонова представления, он оказался на тот момент фактически без своего жилья, ведь в его родительской квартире еще жила мать.

— Дима не любит меня, только требует и кричит, — закрывая альбом с фотографиями, сказала Ирэна, вздохнув. — Все мужчины у нас в роду такие. Он обижает меня. У меня ведь нет денег, крошечная пенсия, а ему даже не хочется купить мне новый диван, дыру вот старым пальто закрываю. Наверное, думает, чего деньги тратить, скоро ведь помрет, тогда он выбросит диван, и все…

Но Димон не мог и не хотел видеть себя таким — прагматичным и безжалостным. Ему нужен был самовозвышающий обман, какая-то идея о собственной личности, которая могла бы затмить утилитарные мотивы, а затмив, заменить их мотивом благородным. Такой идеей стала идея спасения. И он стал спасать Ирэну от кухни: она до сих пор пыталась иногда приготовить ему еду и потому чувствовала себя хоть немного, но еще нужной. Но Димон, объявив, что матери уже приготовление еды не под силу — то вот соль забудет положить, то суп переварит (все это было неправдой), — взял в дом громкоголосую домработницу, которая загнала Ирэну сначала в комнату, не давая даже подступать к плите (чайник и то она теперь ставила кипятить только сама), — и, соответственно, в гроб с удвоенной скоростью.

По квартире пронеслись быстрые тени: за окном мела метель.

— Я не хотела иметь сына, хотела дочь…

После ее похорон Димон мне сказал:

— Знаешь, даже самому стало стыдно — так я собой восхищался, когда произносил поминальную речь… Было много людей. Председатель Союза писателей, главный редактор «Новостей», старик Рабинович… Помнят батю.

Эти редкие проблески абсолютной честности в Димоне я очень любила: как драгоценные крупицы среди пустой породы, они смиряли с тяжелыми горными перевалами его характера.

Новый диван Ирэне, по моей усиленной просьбе, Димон все-таки успел купить. Пожалел ли он после смерти Ирэны затраченных на него денег? На эту тему мы с ним никогда больше не говорили.

На удобном новом диване теперь спала домработница. Она приехала из Молдавии. Своего жилья в России у нее пока не было.

Ирэна деликатно уступила ей свое место.

* * *

Но ведь имелись свои призрачные проекции и у меня.

Очень старый фильм «Город мастеров» с Марианной Вертинской в главной роли мы посмотрели с маленькой Аришкой на видео. И два мужских образа оттуда — романтичного горбуна дворника, которого потом распрямляет его любовь, и второго горбуна, злого герцога, а его ждет смерть, — точно связались у меня с Димоном, ведь я действительно как бы распрямила его. И таким он был всю первую половину нашего брака, до приобретения второй квартиры (которая в перспективе предназначалась дочке), до окончания строительства в деревне (там построили еще и гостевой дом на десять комнат, чтобы сдавать внаем) и до шуршания на его банковской карте настоящих денег, — благородным и добрым.

Когда он купил себе новый черный «кадиллак», что-то в моей душе тревожно дрогнуло. А стоило мне прочитать его сообщение из деревни, в котором он с гордостью упомянул гибэдэдэшников, которые с почтением теперь пропускают его, даже если он нарушает правила, — в моем сознании прозвучало: «Дорогу герцогу де Маликорну!»

Но все ж таки, в отличие от Димона, я понимала и вычленяла образы, во власть которых попадали мои чувства. От некоторых я легко освобождалась, другие строили мне ловушки, но, даже очутившись ногой в капкане, я могла точно сказать — почему и как такое могло произойти. Он же попадал в ловушки как человек с завязанными глазами.

Думаю, что мой более продвинутый уровень в понимании собственного подсознания являлся следствием не моих личных интеллектуально-интуитивных заслуг: просто предки Димона бийские казаки — открывали новые земли, захватывали, охраняли, воевали, крестьянствовали,
а купец — приобретал и торговал, мои же предки в то же самое время учились — кто горному делу, кто инженерному, кто истории и филологии, кто математике. По одной линии тоже имелся небедный купец с двумя маленькими фабриками, но он не был ни благородным меценатом, финансирующим искусство или науку, ни просто хорошим человеком — он проклял свою дочь, мою прапрабабушку, за неравный брак: она против воли родителей вышла в 1873 году замуж за сироту — горного кандидата, с точки зрения богатого ее отца, почти нищего, который и жилье-то снимал, а своего ничего не имел.

Прапрабабушка порвала все связи с родственниками; дети ее и рано умершего мужа получили высшее образование, а внуки ушли в науку. То есть наш купец как положительная и одобряемая модель был вычеркнут из генетической памяти нескольких родовых линий. Смена курса страны в моей душе ничего изменить не могла. Мой отец, умерший через год после Ирэны, даже не мог вспомнить его имя. А прадед Димона, наоборот, теперь был возведен в короли.

Портрет нищего философа был уже почти стерт, и поверх исчезающего изображения время нанесло новое лицо — героя нашего времени.

* * *

Чего ждать от такой Димоновой метаморфозы, я поняла быстро: внимательная к чужим биографиям, к истории рода моего мужа я, конечно, отнеслась с особым вниманием. У купца Белкиса был при живой жене роман с женщиной — счетоводом его конторы, потом он бросил жену… Почему-то Ирэне помнилось, что предшествовала измене торговля шкурками кроликов.

Но концовки новой пьесы я все-таки не угадала. И торговлю кроликами на сорока сотках возле нашего деревенского дома начал не Димон.

Между прочим, с кроликами у Димона было связано первое горькое переживание детства. Когда ему было лет десять, у него обнаружилась предрасположенность к туберкулезу и, поскольку туберкулезом долго болел его отец, отчего не попал на фронт в сороковые роковые, ослабленного ребенка определили сразу же в загородный туберкулезный санаторий. Там он пробыл недолго; у него неделю держалась высокая температура — так он отреагировал на разлуку с матерью, и она, приехав, его забрала, решив, что лучше снимут они с отцом дом в деревне и заведут хозяйство, огород, куриц и козу, ведь полноценное питание при чахотке — это самое главное.

Так и сделали.

Почти два года провели все вместе в области; дом сняли очень недорого, причем сразу с хозяйством: старики хозяева умерли один за другим, дед пережил на четыре месяца свою старушку, а сыну, живущему в городе, было пока не до сельского дома — он делал партийную карьеру. Какой-то общий знакомый Сапожникова с ним и договорился.

Дом был крепкий, хотя и небольшой.

Димона определили в сельскую школу, где он ощутил себя принцем. Еще бы — городской! Из другого мира. А когда учительница литературы прочитала детям на уроке только что опубликованное в газете стихотворение его отца (Сапожников, как многие писатели, начинал со стихов), ореол недоступного другим избранничества расцвел над ним — и в этой ауре он проходил два года.

В городской школе его быстро поставили на место, и хотя и там его отец считался человеком весьма уважаемым, но в классе были дети и других подобных родителей: у одного отец возглавлял кафедру в мединституте, у другого только что вернулся из Африки — городская школа была с углубленным изучением английского языка, куда в то время попадали только по родительскому статусу или по блату. Было такое слово в советскую эпоху. Сейчас оно заменилось «вступительным взносом»…

Кроме нескольких курочек, чьи яйца Димон ел в обязательном порядке на завтрак, двух коз, молоко которых Ирэна считала (и справедливо) очень полезным и даже целебным, в сарае при доме жил одинокий кролик.

Димон, которому почему-то не разрешали приводить в дом деревенских детей, с ним играл и очень его полюбил. Причину, по которой Димона держали вдалеке от сельских детишек, сам Димон, рассказывая мне о детстве, определил смутно, он сам не знал точно: то ли Ирэна считала, что маленькие сельчане грубой лексикой и ранним знакомством с натуралистической стороной жизни запачкают чистую душу сына, то ли просто детский шум мешал Сапожникову писать. Так или иначе, но играл Димон только с кроликом.

От хорошего питания, свежего воздуха и ощущения себя лучшим все следы туберкулеза у Димона исчезли — он окреп, подрос и, наконец, пристрастился к чтению. Для Димона, как, впрочем, и для многих мужчин, всю жизнь питание стояло на первом месте. Он мог легко поехать на обед к человеку, который его недолюбливал, — почему-то на потребности Димонова желудка мистика не распространялась. Как можно принимать угощение от человека к тебе недоброжелательного, как-то спросила я, по-моему, такая пища, приготовленная и предложенная без добрых чувств, просто вредна. Глупости, сказал Димон раздраженно, помолился мысленно — и ничто дурное к еде не пристанет. Ты супы не любишь, а я люблю, прибавил он, и хоть твоя Юлька выносить меня больше пяти минут не может, готовит она их отменно.

И тогда, в тот горький день детства, суп Димону очень понравился, он попросил добавки и, наевшись, выбежал во двор. Но вскоре вернулся.

— Мама, а где кролик? — спросил он с порога тревожно. — Я его не нашел.

Отец сидел за столом, обедая. Его сгорбленная спина оставалась неподвижной. Мать не ответила, поднося мужу хлеб.

Димон снова ушел во двор, обшарил сарай, где обычно обитал кролик и на сене еще оставалась милая вмятинка от его тела, зашел даже в туалет — деревянную будку с кривой дверью, исследовал и курятник, где сидели пестрые глупые несушки (Димон кур не любил: их перо вызывало у него аллергическую сыпь).

Кролика нигде не было.

— Я не нашел его! — войдя в дом, уже чуть не плача, крикнул он матери.

Ирэна снова не ответила.

Но отец, отодвинув пустую тарелку, белую, глубокую, с синим ободком, повернул к Димону свое очкастое серое одутловатое лицо и сказал спокойно:

— Ты съел суп из своего кролика. А я доел.

— Вот так мой суровый батя учил меня честности, — завершая рассказ, сказал Димон.

Или жестокости, подумала я. Но промолчала.

И тут же поняла, почему Димон всегда лжет.

* * *

Мою единственную подругу Юльку, с которой мы учились в институте, Димон выгнал из нашего дома как раз за правду. Юлька постоянно нигде не работала, а, как фрилансер, жила от заказа к заказу. И когда в очередной раз она оказалась без денег, Димон попросил ее временно побыть его курьером, и она пару раз свозила документы ООО в нужные инстанции, а потом к мужу его дочери от первой жены: двадцатилетней та вышла замуж за бизнесмена с большими деньгами и, разумеется, много старше ее. Впрочем, для нее это был удачный вариант. С фото на экране компьютера уставилась на меня молодая женщина, похожая на хитрую продавщицу овощной палатки, но тщательно ухоженную за большие деньги в дорогих салонах красоты. Ее бриллиантовые серьги, увеличенные монитором, победно сверкали.

И вот, съездив с каким-то поручением в семью дочери Димона, Юлька, вернувшись и только сняв плащ в прихожей, выпалила гневно:

— А ты, Димка, оказывается, с двойным дном! Почему ты до сих пор не сказал твоей дочери и ее мужу о семье и об Аришке? Они просили тебе передать, что, поскольку ты одинок, можешь жить у них в освободившейся двухкомнатной квартире. Они переехали в стометровую. — Юлька посмотрела на меня со значением: вот, мол, богачи.

Лицо Димона запылало, как пионерский галстук, которым он когда-то гордился, ты, по дурости вашей бабьей, все перепутала, заорал он, ничего я им такого не говорил, я им вообще никогда ничего не говорю, я сам давно хотел их с Аришкой свести, но боюсь, что жена будет против. И с моей внучкой Аришка бы играла.

— Ты была бы против? — удивилась подруга.

— Нет, конечно. Я давно его прошу нас всех познакомить.

— Она только на словах не против! А так… — Димон хмыкнул. — Бабка ее какую-нибудь порчу на мою внучку наведет!

— Что за чушь! — Юлия возмутилась. — Бабушки давно нет, и вообще…

Меня неприятно поразило, что, говоря обо мне, он употребил третье лицо, а мою бабушку, которую при жизни встречал и провожал с большим почтением, назвал «бабкой». Но чуть позже я догадалась: она по-прежнему была для него живой, однако подпадала теперь под графу «пенсионеры», а к пенсионерам Димон стал относиться — вслед за властью, определяющей пенсионный возраст как возраст доживания, а их самих как социальный балласт, — с пренебрежением. И на всех стариков, живых или мертвых, он автоматически переносил это уничижительное отношение.

— …и вообще, совести у тебя нет, Димка, Антонина Плутарховна всем, кому могла только, помогала, мне помогла, матери моей, она была сочувствующая, а ты… — Юлька расширила глаза, точно еще сильнее удивившись, — ты ведь, как бизнесом занялся, Димка, просто каким-то мерзавцем стал… Я не хотела говорить, но видела тебя с твоей новой девкой…

— Это моя сотрудница, а не девка!

Больше Юля при Димоне в нашей городской квартире не бывала. Они поссорились навсегда. А мы с ней так же продолжали дружить, и я любила, когда с веселой улыбкой она сидит в моей кухне и мы пьем чай с клубничным вареньем, которое она сама же и принесла. Варенье она варила классное.

Большую часть времени Димон теперь предпочитал жить в деревне, уверенный, что дух бывшего хозяина, и точно, его там хранит от вредоносного воздействия моей бабушки через меня. Человек видит в другом человеке отражение своих мыслей, и если у него самого мысли опасные, то по принципу зеркального отражения начинает этого другого бояться. Так и Димон.

— Он хочет быть крут и жениться на молодой, — как-то сказала мне Юлька. — Помнишь фильм про гнусного вдовца? Ну, ты еще говорила, он его ставил раз десять. Лучше разведись с ним поскорее!

— Он против развода. И почему вдовец в фильме гнусный? Обычный.

— Ну… — Юлька подула на свою челку, и челка распушилась, точно усы ее любимого кота Матроскина, — гнусный, конечно, кто-то другой…

— Развода он категорически не хочет: он же собственник, для него катастрофа — делить все пополам. К тому же Аришке нет еще восемнадцати, и мы должны получить с ней три четверти. Или две трети — посчитай за меня.

— Ну да, — сказала Юлька, — а вдовцу досталось бы все…

— Не нагоняй мрака!

* * *

Димон теперь никогда не приезжал в наш городской дом без предупреждения. Кстати, это меня озадачивало. Возможно, он как бы страховался от внезапных моих приездов, которых не сильно желал? Но каждое лето Димон по-прежнему брал к себе Аришку. Обычно он отвозил ее сам — с вещами, игрушками, собакой (у нас был смешной и милый пекинес). Но когда Аришке исполнилось пятнадцать, сообщил, что в деревне у него дела и, если хочет, пусть приезжает сама. Я в деревню к нему ездить перестала. Но что было делать? Дочери нужно летом хорошее питание и свежий, не отравленный бензиновыми и прочими городскими парами приокский воздух.

И мы приехали без предупреждения.

Никогда не забуду тот день.

От автостанции до деревни курсировал облезлый автобус, стояла жара, в автобусе были открыты все окна, и травяной оркестр народных инструментов, расположившийся по обеим сторонам дороги, исполнял обожаемую мной музыкальную поэму луговых запахов: горчила домра полыни, сладко наигрывали балалайки клевера, добавлял странного звучания рожок пижмы, раскидисто подыгрывал аккордеон всех цветов сразу…

Димон не ждал нас.

Я прошла в дом, и он вышел мне навстречу.

Кто бы в этом коренастом, слегка склонном к полноте, невысоком, но красивом мужчине с легкой сединой в интеллигентской бородке, в очках с дорогой золотой оправой узнал того парня, чья темно-рыжая штанина брюк волочилась по асфальту, а в старом рюкзаке постукивали друг о друга, как тарелки в оркестре, две банки самых дешевых консервов?

— Арину привезла? — спросил Димон без всякой радости в голосе.

— Да. Оставлю ее и уеду. Автобус скоро.

И тут в дом ворвалась Арина.

— Здесь не останусь! — закричала она. — Иди, ма, посмотри, какие объявления на его магазине!

Легкая рябь смущения пробежала по лицу Димона.

— Попросили, вот я и написал. — Он вышел за нами следом. — Хозяин кроликов попросил. Ты, говорит, писатель, вот и напиши.

В деревне уже третий год работал продуктовый магазинчик, оформленный на Димона. Всю собственность мы оформляли только на него. Я не возражала.

— Смотри! — Арину трясло от негодования.

На темно-синей двери магазина висело объявление: «Убиваем кроликов прямо при вас и продаем свежее мясо».

— Я же тебе говорил, что уступил часть участка мужику: он кроликов разводит для продажи. А вот он и сам. Познакомьтесь. (Высокий мужчина с крохотной головой, но длинными крепкими ногами, вглядываясь в нас с Аришкой хитрыми быстрыми глазами, уже подходил к нам.)
Супруга вот дочку привезла: она восьмой закончила, в следующем году ГИА, нужно отдохнуть как следует, витаминов набраться прямо с огорода.

Димон третий год был одержим идеей экологически чистых продуктов: ел только выращенное в деревне, пил только воду из колодца, яйца несли его личные куры, молоко давали собственные козы, а мясо заготавливал ему кроликовод Геннадий (он назвал свое имя), у которого кроме кроликов было две коровы и телята… Димон предпочитал телятину и, как признался мне сам, платил за нее не скупясь.

А мы с Аришкой мало того что ели все из городских магазинов, но еще и стали убежденными вегетарианками.

— Я не останусь у тебя, — повторила она, сердито глянув в сторону участка, где виднелись два ряда клеток.

— А глянуть на живых кроликов можно? — спросила я.

— Отчего нет?

Геннадий повел нас с Аришкой к той калитке, что вела на отгороженную для его хозяйства дальнюю часть участка. Впечатление он произвел на меня пренеприятное. Ему было уже далеко за сорок, но при ходьбе он как-то по-блатному подергивался, точно вороватый подросток. А лицо его искажал небольшой шрам.

Бандитская рожа, шепнула мне Аришка, когда он, обогнав нас на несколько шагов, уже открывал калитку.

Очаровательные кролики, маленькие и большие, белые и коричневые, в пятнышках и однотонные, глядели на меня и Аришку из клеток своими милыми глазами.

— Какие чудные! — восхитилась Арина.

Возле клеток суетились два работника-узбека. Геннадий посмотрел на меня вопросительно. Возможно, он ждал, что мы попросим какого-нибудь кролика на мясо. Именно затем нас сюда и привел.

— А для чего вы их разводите? — спросила Ариша. — Неужели всех для еды?

— Почему для еда, — сказал молодой узбек, — шуба делать.

— Но ведь, насколько я знаю, шкуры сдирают с живых животных. — Я смотрела на второго узбека, который казался более симпатичным и чувствительным, чем первый, и в моем вопросе угадал осуждение.

— Иначе шкурка испортить, — ответил первый.

А второй грустно кивнул и отвернулся.

— Жуть, — сказала Арина, — у него на участке сдирают шкуры с живых кроликов, они кричат, плачут от боли, умирают в ужасных муках, а он в это время пишет свои порнороманы. Поехали!

Мы уехали, не заходя в дом и не простившись с Димоном. Я только кинула ему эсэмэску: «Ариша не осталась. Мы уже в автобусе». — «Как хотите», — ответил он.

Оркестр трав уже замолк, и только прохладный ветерок отчуждения догнал автобус.

Но Арина знала не все: пока Геннадий хозяйничал, Димон не только писал романы от женского лица, но и приобщал к эротике дочь Геннадия — двадцатилетнюю Люсю. С молчаливого согласия ее отца. Это был их с Димоном бартер. Тот ему — дочь, Димон ему — деньги на развитие кроличьего бизнеса и часть участка.

Нет, они, разумеется, так трезво и жестко условий не обговаривали — просто однажды Геннадий заехал со своей дочкой к новому знакомому. Люся была хорошенькой.

— В нее все влюбляются, — криво улыбаясь, сообщил Димону кроликовод, — ты, это, смотри, ведь ее много старше, в отцы годишься. Я уже устал от ее парней… Но я сейчас на мели, ведь мы беженцы, из Казахстана, там жить стало невозможно… У меня кроме Люси еще двое, всех надо кормить, одевать, сам понимаешь. Она старшая. И сейчас без работы. Окончила училище, на повара училась.

Весь этот разговор Димон потом вставил в свой роман, написанный от лица женщины и рассказывающий в форме дневника о страстной любви «человека из среды искусства» к девушке с менталитетом пэтэушницы. Отрывки он публиковал в своем «Живом журнале», где признавался в любви к певице Пелагее, телеведущей-режиссеру Авдотье Смирновой и тут же излагал историю своей любви к пэтэушнице Люсе.

Психологический эксгибиционизм доставлял Димону удовольствие: пусть такая, но все-таки известность.

Поэтому я знала об их отношениях все.

* * *

Но впервые я узнала о Люсе не из «Живого журнала», который вел Димон, а из собственного сна.

О том, что мы все: я, Аришка и моя подруга — читаем его «любовнические записки», он так и не догадался. Не сговариваясь, мы об этом молчали. Даже Аришка, хотя ее так и подмывало прикольнуться над отцом, ввернув ему его же собственную фразочку, проявила здесь поразительную стойкость.

Но еще до открытия мужниной исповеди в Интернете мне приснилось, что Димон вводит в наш загородный дом девушку, они с ней приостанавливаются на пороге и он, внимательно поглядев на ее профиль, думает: «Чем-то похожи, но жена в двадцать лет была все-таки изящнее, тоньше». Похожи мы с ней были только цветом волос и чуть вздернутыми носами. Я светлая шатенка, она еще светлее, но уже не без химии.

Когда приехал Димон в город, я, улучив момент, когда Аришки рядом не было, сказала: и что за девушку ты ввел в дом?

— Кто донес?! — испугался Димон. — Все врут.

— Мои сны всегда точно показывают что есть, так что никто ничего не доносил. Как зовут?

— Люся.

— Откуда?

— Беженцы из Казахстана. Девушка чудо как хороша. Вокруг нее весь местный молодняк… У нее жених в армии.

— Она у тебя живет?

— Ну… — Димон замялся. — Она мне готовит, убирает…

То есть реклама кроликовода Геннадия сработала. Он получил деньги, а Димон — Люсю. Она стала готовить ему и убирать, а он эротически томиться и потихоньку ее совращать. В ЖЖ Димон написал, что лишил ее девственности: этот пост его был полон стенаний и сожалений об ушедшей юности, о современном распутстве и в итоге об утраченной девственности бытия.

Несмотря на неприятный факт близости собственного мужа с двадцатилетней Люсей, то, как Димон философски перешел от частного к общему, мне понравилось.

А Юлька, тоже читающая дневник Димона, едко съязвила:

— Это еще кто кого, знаешь анекдот про лису, которая себе девственность с помощью ежика возвращала? Уверена, не он первый ее этого сокровища лишил.

С той поры Димон окончательно осел в деревне и в городе проводил всего по несколько часов в неделю.

И вообще перестал ночевать дома.

Но по-прежнему не упускал случая устроить для общих знакомых какой-нибудь «перформанс» на тему: какой я бедный, потому что мне досталась ужасная жена. Правда, общих знакомых у нас было немного: мы как-то разделили свои области дружбы. Но вполне хватало двух жен, чтобы одна из них, позвонив мне, сообщила о какой-нибудь очередной моей отрицательной черте.

Димон обожал рыться в мусорном ведре. Ему нравилось извлекать оттуда выброшенный мной предмет или остатки еды, доказывающие мою неэкономность, бесхозяйственность и легкомысленное отношение к деньгам.

Как-то он извлек свои же рваные носки, устроил скандал, надел носки и, сев в «кадиллак», поехал на день рождения к своему закадычному другу. Вы думаете, в доме не было целых? Да пар двадцать, не меньше! И конечно, назавтра мне позвонила приятельница жены его друга и рассказала, как бы с юмором, что Димон весь вечер демонстрировал гостям свои рваные носки и все жены обсуждали, какая плохая супруга ему досталась. Его жалели. Ему сочувствовали. Меня, разумеется, осуждали.

Но меня все это только смешило.

Димон был в своем репертуаре: он ведь актер, думала я, и привлечь к себе внимание любой ценой вполне в его характере. И пусть.

* * *

Но моя Юлька Димона возненавидела. Иначе как «твой старый козел» она его не называла.

Девушка, которую она видела с ним, была не кто иная, как Люся. Если в главной нашей с ним пьесе я была Мирандой, а он Клеггом, то в пьесе с ней он ощутил себя всемогущим Пигмалионом, человеком из гораздо более высокой среды, причем богатым (на фоне семьи беженцев), с крепкой загородной усадьбой, крутой тачкой и прочая, прочая, прочая…

— Смазливая, вульгарная девка, — сказала Юля. — Когда вы только поженились, я была о Диме лучшего мнения, но он так упал в моих глазах, что вызывает отрыжку. Он ничтожество с гигантскими амбициями!

— Ты не права, — возразила я. — Он интересный человек. И не бездарный. И внешне Люся вполне: роскошная блондинка.

— Правда, в ущерб своей здоровой природной красоте скопировавшая в качестве оболочки стиль гламур, то есть вся такая блестящая и сиренево-розовая. Тьфу, как тупо!

Но личико у нее было и правда хорошенькое: Аришка залезла в почту Димона и показала мне фото. А фигура крепкой деревенской девахи — по контрасту с моей субтильностью и плохим зрением — это для стареющего Димона было что надо.

И даже Димонова главная триада «красота — социальный статус — родословная» присутствовала, правда, в несколько измененном виде. То есть главная ценность — красота — была, как считал Димон, при ней, а социальный статус заменяла молодость. И с родословной все обстояло вполне: среди родни Люси обнаружилась советская кинозвезда. Геннадий и здесь не промахнулся с пиаром, сообщив, что его жена — двоюродная племянница знаменитой актрисы, кумира молодежи восьмидесятых годов прошлого столетия. И Димона в том числе.

В это слабо верилось. Но, впрочем, какая разница? Ведь главное, что поверил Димон.

Он был готов жениться.

И написал мне в сообщении, что это «фатум»: на него обрушилась «огромная любовь».

* * *

Во мне боролись два чувства, причем совершенно противоположные: некоторая горечь отвергнутой женщины и привкус счастья от замаячившего впереди освобождения — Люся разведет нас с Димоном и я наконец вырвусь из лабиринта его витально опасного для меня воображения.

Я ответила в сообщении, что готова сразу дать ему развод.

Подавай в суд, написал он, отстегну вам с Аришкой что по закону.

Я удивилась: может быть, к Димону и в самом деле пришла последняя любовь и он готов ради нее на все?! Суд обязан разделить нашу собственность, и мы с Аришкой должны получить пусть не так много, но вполне достаточно для начала ее самостоятельной жизни и для моего творчества.

В общем, Люсю я, несмотря на полынную горечь от очередного мужского предательства, восприняла как спасение.

Он стал обучать ее английскому и к тому же игре на фортепьяно: Димон ведь окончил музыкальную школу. И пообещал вывести ее в свет и сделать звездой. Для модели она была тяжеловата, и в какой сфере Димон собирался зажечь сверхновую, я так и не узнала. Но, увы, он наткнулся на два неожиданных и непреодолимых препятствия: Люся вовсе не желала учиться и не желала выходить замуж за старика.

— Так чего же она хочет?! — негодовала Юлька.

— Я поняла, чего хочет она и ее родители.

— И?..

— О, это очень познавательно с точки зрения того, как влияет кино на далеких от искусства людей! Ты помнишь обожаемый Димоном фильм про вдовца, который женился на юной медсестре? Фильм просто зомбировал Димона! Но и родители Люси, кроликовод Геннадий и его помощница Светлана, попали под гипнотическое воздействие фильма — другого, но по содержанию с этой мелодрамой перекликающегося. В нем рассказывалось о любви богатого одинокого холостяка к юной красотке. Старик заболевает и перед смертью завещает все, чем владел, своей последней любви — этой девушке.

Люся сама об этом и рассказала Димону. А он все дословно записал и опубликовал в своем «Живом журнале».

— То есть твой козел и здесь наврал, — возмутилась Юлька, — и для первой жены и старшей дочери он как бы все эти годы одинок, и для семьи кроликовода старый холостяк!

— Актер!

— Брачный аферист.

Аришка записи отца о его великой любви к Люсе назвала «жутким нытьем»: как я несчастлив, передразнивала она слог Димона, что Люся не хочет учиться и употребляет матерную лексику, как мне отучить ее жевать резинки в публичных местах и так далее.

— Всем врет, что одинок!

— Юля, — сказала я, улыбнувшись, — ну кто бы на него из двадцатилетних клюнул, если бы не надеялся на его собственность? Это же закон современной жизни: у него деньги или слава, желательно, конечно, то и другое, а у нее молодость. Они молодостью и красотой торгуют и должны быть уверены, что покупатель платежеспособен. А если у него имеется жена, значит, при разводе придется все делить, а главное, не факт, что развод состоится… Потому я думаю, что он абсолютно всем своим приятельницам все годы нашего брака выдавал себя за одинокого мужика. Причем несчастного. Такой вот враль.

— И она еще улыбается!

— А тем, кто меня хоть немного знает, лжет, что мы с ним давно не живем. Иначе бы его осуждали за постоянный блуд, а так его распутство как бы вынужденное. Не забывай, что Димон воспитан в советские годы как «пионер всем ребятам пример».

— Его ложь — это просто жесть. И эта Люся — кошмар. Ведь абсолютно тупая.

— Зато какое тело.

— Вас даже сравнивать нельзя — как параплан с мешком!

— И вообще, вечная ложь — это его защита. — Я вспомнила рассказ о съеденном любимом кролике. — Правда для него невыносима.

— И какая же правда для него невыносима? Что он пустое место?

— Он не пустое место.

— Он жадный и лживый тип. Да еще и прелюбодей. Как ты вообще могла выйти за него замуж?! Лучше быть одинокой, чем жить с таким гэ. Он мер-за-вец! Так что твой развод я только приветствую. Я вот живу одна — и ничего. Не страдаю.

— Я его любила. Понимаешь, мне, видимо, по жизни просто нравится превращать лягушек в королей. Тоже вид живописи, только жизненной… И наверное, и сейчас на дне моей души еще что-то к нему осталось…

— Знаешь, — вдруг тихо сказала Юлька, — ты идеалистка, оторванная от реальности, и я за тебя боюсь. Как бы этой жуткой семейке кроликовода не захотелось от жены избавиться другим путем, сохранив всю собственность потенциальному дарителю. Ты прочитала, что твой супруг сообщил о ее семейке: папаша судим.

— Судим?

— Ты, конечно, со своими отлетами главную информацию пропустила. Потому что тебе не хочется признать правду — у твоего Димона все пошлость и тупость: и вкус, и ценности, и его бульварная любовь.

* * *

Разговор с Юлькой напомнил мне об одной встрече. Лет в тринадцать я иногда по вечерам по просьбе бабушки бегала в универсам за хлебом и несколько раз встречала там удивительно красивую женщину. Мне и в голову не приходило тогда размышлять о ее возрасте: да, она была не молода, за пятьдесят, а возможно, даже и старше, но лицо ее было так красиво, что, стоило мне закрыть глаза, оно возникало на моем внутреннем экране, вызывая в который раз удивление и восхищение.

Димон бы никогда не обратил на эту женщину никакого внимания: едва он достиг того возраста, который в народе емко обозначен как «седина в бороду», красота и молодость стали для него синонимами.

Удивительную красавицу из универсама мне суждено было увидеть еще раз в связи с тем, что обретение овдовевшего отца приоткрыло и некоторые семейные тайны.

Бабушка Антонина Плутарховна моего отца терпеть не могла, считая пустым местом, распутником и лжецом. Улавливаете параллели? Ведь в Юлькиной характеристике Димона все это случайно отразилось, вызвав во мне саднящее и очень неприятное ощущение зеркальной несвободы от семейных и родовых образов. На самом-то деле бабушка моя была пристрастна и в ее характеристике только одна черта названа верно: мой отец был женолюб. Но скорее по несчастью, чем по призванию, ведь его развели с любимой женой теща и свекровь. Мать женила его на дочери своей знакомой — экономисте и, не тем будь помянута, дуре из дур. Возможно, знай моя бабушка семейные тайны отцовского рода, зять вырос бы в ее глазах. Но она умерла раньше.

Несмотря на ее поразительную интуицию, граничащую с ясновидением, никакого впечатления мой рассказ о женщине из универсама на бабушку не произвел. Впрочем, в этом могла быть виновата ее неосознанная установка: считая себя некрасивой, бабушка пропускала, как песок сквозь сито внимания, даже упоминания о красивых женщинах.

Первая тайна отцовского рода касалась его деда, участника революционного движения и даже знакомого с Лениным, но до главной революции не дожившего. Правда, в Музее революции — на коллективном фото, рядом с великими соратниками, — дед присутствует до сих пор.

Бабушка всех революционеров называла разбойниками, а про Ленина говорила так: «Никто его собрания сочинений не прочитал, а там через каждую страницу “расстрелять” или “повесить”». Разумеется, выносить ее мнение за пределы стен наших двух комнат строго запрещалось.

Так что мой прадедушка подпадал под ту же графу — разбойников с большой дороги. Но оказалось, что на эту сомнительную стезю его привела существенная причина, вполне апологетическая: его революционная деятельность была движима идеей возмездия. О мести В. И. Ленина за казнь его брата Александра как возможной и глубоко личной причине его маниакального стремления развалить царскую Россию и погубить (казнить!) царя писали достаточно, повторять не стану. Упомянула об этом из-за параллельного сюжета, правда, мой прадед развалил не страну, а едва не погубил свою собственную жизнь: ему поручили убрать какого-то политического противника, он отказался, был подвергнут партийному суду и выпал из партии большевиков. Все черные тридцатые годы он провел на Крайнем Севере — куда ссылали. А он там прятался. Ведь вышибленному из партии грозил расстрел. Но я о другом. О лирике. Параллельный сюжет заключался в том, что любимая девушка прадеда, бывшая питерская гимназистка, вслед за своим старшим братом в девятнадцатилетнем возрасте вступила в партию большевиков, через три месяца была арестована и вскоре умерла в тюрьме при непонятных обстоятельствах.

Бабушка моя любила трагические истории любви и, конечно, узнав такие подробности из жизни моего прадеда, не только бы простила его, но и наделила бы романтическим ореолом.

Вторая приоткрывшаяся семейная тайна была социально престижной: во Франции обнаружилась двоюродная сестра моего отца. А вот ее родная сестра, то есть вторая отцовская кузина, проживала в России… на соседней кленовой улице — через несколько домов от моего собственного.

И отец предложил меня с ней познакомить.

— Посмотришь парижские фотографии, — сказал он.

Больше он ничего не добавил и ничего не стал объяснять. Был ли он со своими сестрами знаком с детства и почему я узнала о них не сразу — так и осталось в темноте прошлого, не высвеченное карманным фонариком или светом монитора.

* * *

Хотя расстояние до нужного места было всего лишь с полквартала, мы доехали на машине. Мой отец почти не ходил пешком из-за травмы позвоночника. И здесь ассоциация с Димоном, его нелюбовью к пешей ходьбе и постоянным передвижением только на колесах, конечно, отчетлива, что скрывать… О проекции! Вы везде.

Сталинские тяжелые темно-серые дома — такова была вся соседняя с моей улица, и в таком дворе, закрытом кирпичными стенами с трех сторон, мы и припарковались.

Домофон был сломан, дверь подъезда открыта.

Старый лифт гремел.

Возле двухметровой двери лежал коврик с изображением мопса.

Отец неловко вытер о коврик ноги — и мопс скривился.

Открыла дверь носатая женщина лет сорока. И очень хорошо улыбнулась. И улыбка вдруг сделала ее очень привлекательной: большие, чуть навыкате, глаза осветились светом ироничного и доброго ума. Я догадалась, что это моя троюродная сестра: ее отцом был популярный когда-то актер, давно умерший, но сначала бросивший ее мать и сразу исчезнувший из жизни дочери. Все это она зачем-то рассказала нам, показывая семейный альбом, в котором имелась одна открытка с его изображением: он был сфотографирован в костюме Цезаря, а некоторые фотографии были те же, что в альбоме отца, потом доставшемся мне вместо отцовской дорогой дачи, гаражей и машины — все это справедливо ушло родне его жены, я даже не подала заявления на получение наследства, ведь мне отец подарил квартиру…

Она говорила долго, подробно описывая каждый фотоснимок. А ее мать сидела в соседней комнате и ждала нас.

Наконец альбом был просмотрен, и мы прошли между приоткрытых белых высоких деревянных створок в комнату, как бы служившую гостиной. В кресле у стола с журналом в руках сидела та самая красавица, которую я, тринадцатилетняя, встречала по вечерам в универсаме. Теперь я была тридцатилетней. А ее вполне можно было назвать старой. Но не назвать ее по-прежнему очень красивой было невозможно.

Игра числительных была отмечена краем моего сознания: время точно подмигнуло мне, открыв с помощью всего лишь одного игрового хода вневременной закон подлинной красоты и тут же из моей жизни удалив навсегда — мать и дочь, их большую квартиру с высокими потолками и шлейфом подрагивающих пылинок, пересекающих комнату, где сидела женщина, теперь старуха, снова поразившая меня своим лицом: черты его остались теми же, они словно были вылеплены из глины, которая начала обсыпаться, но вдруг затвердела — уже навечно.

Отец мне потом сообщил мельком, что они переехали в Казань. Почему и к кому, он не знал, да, в общем, причины внезапной перемены их жизни и местожительства его не сильно интересовали: он второй год заливал коньяком страх смерти, которую предчувствовал…

И даже в этом Димон отражал в чуть искривленном зеркале некоторые черты моего отца.

* * *

Но мальчик со сросшимися бровями — моя первая любовь — не походил ни на кого из моих родственников, вообще ни на кого. Его лицо проступило со дна какого-то освещенного чувством и ставшего прозрачным водоема генетической памяти, чтобы, всплыв, погрузиться в него обратно, не вызвав из глубины ни одного своего отражения.

Вспыхнули и погасли только пузыри на воде, только пузыри… В них сверкнули какие-то чужие призрачные лица: девочка, на которую он меня променял, потом его жена с коляской, потом он сам, тоже совершенно уже чужой, с одутловатыми щеками пьющего…

И все исчезло. Его сгубил алкоголь. Но, видимо, перед смертью он вспомнил меня, потому что его лицо — не взрослое, опухшее, а то, полудетское, кареглазое и смеющееся, — вдруг еще раз всплыло со дна озера, поднялось над ним точно воздушный шар, отразившись в воде, и, сделав круг, сверкнув, распалось на брызги и капли.

Исчезло навсегда.

О, сколько лиц исчезает навсегда, только промелькнув в наших судьбах — зачем?

После встречи с красивой женщиной из моего детства, внезапно оказавшейся моей родственницей, меня стал занимать вопрос: прохожие, которых я часто встречаю на своей улице и чьи черты, хотя мы незнакомы, становятся узнаваемыми, случайно ли появились в моей жизни? Или и за ними тянется какой-то тонкий и уже почти невидимый след, который может привести нас в далекое прошлое, в наши давно промелькнувшие жизни, где мы с ними встречались? Или это отсветы генетической памяти и чем-то связаны с ними в их прошлых судьбах были не мы, а наши прапрадеды или прапрабабушки?

Или, задавала я себе вопрос в аэропорту, почему именно этих людей собрала судьба и соединила со мной на четыре часа или на восемь часов в одном самолете?

А может быть, проекции — это всего лишь подсказки судьбы? И освободиться от них означает стереть свою судьбу, превратив ее в чистую белую страницу, которая останется одинокой среди других страниц, заполненных изображениями и словами? И не счастье свободы она принесет, не погружение в нирвану, а всего лишь чувство вселенской пустоты?

Может быть, так и устроен мир, что мы плетем наши судьбы из чужих картинок, для облегчения плетения пользуясь проекциями, — и, как ни странно, получаем свою, ни на кого не похожую гирлянду листьев-лиц?..

* * *

Юлькина неприязнь к Димону имела под собой и кое-что еще: у Димона с ней была короткая связь во время его первого брака.

Я помнила об этом. И Юлька знала, что я помню. Но мы молчаливо условились на эту тему не говорить.

Дело в том, что свое первое образование она получила в хореографическом училище и некоторое время танцевала на сцене — сначала в кордебалете, а потом и ведущие партии. То есть принадлежала к самому ценимому Димоном классу женщин — к балеринам. И наружность ее Димону подходила: очень хорошенькая Юлька была худенькой, много ниже его — я рядом с ней казалась гигантшей.

Но в пору его ухаживаний за ней мы с Димоном хоть и существовали где-то в поле зрения друг друга, но даже не приятельствовали.

Хотя его катания начались как раз с ней. И вовсе не носили такого просто дружеского характера, как наши с ним поездки по области, — нет, с Юлькой у него был, как выразилась она, рассказывая мне о нем как о своем новом любовнике, «балет в машине». Но кто исполнял с ней па-де-де, она сначала не назвала. Их короткая связь открылась мне случайно: сама Юлька позвонила и сообщила, что едет на гастроли во Владик и туда же едет ее вздыхатель.

— Который? — спросила я. — У тебя их много.

— С которым па-де-де в машине, — засмеялась она.

А за день до этого я встретила в редакции журнала, где иногда брала заказы как художник, Димона, который договаривался с главным редактором о командировке во Владивосток, чтобы написать о гастролях балетной труппы «Сфинкс», тогда очень популярной.

— Но для командировки заданьице маловато будет, — возражал главный, — про балет давай. И главное, обрисуй нам, что там во Владивостоке с выборами, историю города покопай, какую-нибудь купеческую династию найди… В общем, все, что сейчас хорошо идет. Ну и про цены для пипла не забудь. Тогда оплачу. А то едешь за балетной девкой и еще хочешь не на свои, а на мои, хитер осетр!

И я спросила прямо: с тобой едет Дима? Я его знаю. Обаятельный.

Возражать она не стала: Юлька не любила и не умела лгать.

Понимаешь, сказала она, мне как-то не очень нравится, что он все время о тебе говорит… Так вот почему она скрывала имя своего любовника, поняла я, интерес к мужчине перевесил женскую дружбу.

Их поездки закончились после возвращения балетной труппы с Дальнего Востока.

Мы наскучили друг другу, вот и все, сказала Юлька, я освободила сцену.

Сейчас она сама лихая автолюбительница, стройная женщина без возраста в легком свитерке, джинсах в обтяжку — но всегда в туфлях на высоких каблуках. Пройдя через анфиладу романов, она стала убежденной феминисткой, мужчину она теперь воспринимает как стрелок цель, а постель с ним — как борьбу за власть. Это ее собственное признание.

Однажды Юлька все-таки попыталась побывать без регистрации замужем — за сутулым лысоватым репортером, ставшим со временем обычным алкашом, пить он начал давно, и все три года семейной жизни Юлька от его загулов страдала. Но, в отличие от Димоновой Галки, вытащившей из запоев двух мужей, отлучить своего мужа от водки так и не сумела. И раз и навсегда сделала вывод: если побеждает мужчина — это для женщины кандалы неволи и страдания, если побеждает женщина (а себя она почему-то посчитала в сражении с супругом победительни-
цей) — кандалы страдания и презрения.

И провозгласила свободу от любви к мужчине.

Может быть, и мне для того и дан был этот опыт, сказала она, чтобы я поняла: мне по судьбе любовь приносит только несчастье. И я должна сбросить эти вечные бабские иллюзии, глупые бабские надежды на идеал и на взаимную равную любовь.

Я — свободна от любви.

И мне хорошо.

— Ты давно сделала такой вывод о своей судьбе, а я только сейчас, — прибавила Юлька. — И не думай, что я всего лишь подражаю тебе!

* * *

Аришка только на словах воспринимала дневник Димона в «Живом журнале» легко: то иронизировала над его «сексуальным нытьем», то жестко высмеивала его вкус, стиль изложения и натуралистические детали, которыми Димон — не без некоторой установки на эпатаж — делился с пользователями Интернета.

На самом деле ей было это тяжело.

Ведь она его любила. Даже больше, чем меня. Так часто бывает: дочери выбирают отцов…

И он был ее авторитетом. На крутой машине. Генеральный директор ООО, твердивший ей с самого раннего детства, что он все делает для нее, его дочери, пусть она радуется жизни, ее будущее он обеспечит и так далее и тому подобное. В общем, в его обещаниях она была как в латах. Стрелы тяжелых жизненных векторов пробить их не могли. Но дочь была меня значительно трезвее и материалистичнее, несмотря на свой Гринпис и жалость к братьям нашим меньшим. Другое поколение, выросшее без того чувства социальной защищенности, которое все-таки было у нас в детские и юные советские годы. Правда, у нас все рухнуло. Но мы не сразу это поняли. А поколение Аришки уже родилось в мире, где каждый сам за себя. И надеяться она могла только на Димона. И вдруг эта Люся! Аришка сразу учуяла опасность. И как-то странно отреагировала: иронизировала, осмеивала, носила фотку Люси в гимназию. Ей только исполнилось семнадцать, начиналась пора ЕГЭ, жуткого испытания для детей и родителей, а Димон, вместо того чтобы поддержать ее, писал о своих муках любви и стараниях «окультурить пэтэушницу». Как часто случается у немолодых отцов, он проецировал на свою любовницу, Люсю, образ дочки — опять же чисто по Фрейду — и, о ужас, не Люся стала окультуриваться, а моя Аришка начала превращаться в Люсю!

Начался настоящий кошмар: к тестированию ЕГЭ она демонстративно не стала готовиться, ее лексика пополнилась тем сленгом, который она всегда с иронией отвергала, ее одноклассники излазили Интернет, сравнивая вузы, вступительные баллы и оплату, если вуз был негосударственным, Аришка же никакого интереса к высшему образованию теперь не проявляла вообще (а ведь еще год назад мечтала о биофаке МГУ!), она и одеваться стала в эти ужасные сиреново-розовые тона с блестками и стразами, над которыми сама же недавно потешалась… И вскоре, подтверждая мои наблюдения, Димон, уверенный, что его «Живой журнал» дочь не читает (я так и не стала ему сообщать о нашем коллективном изучении его дневниковых записей), написал, что его любимая Люся похожа на меня в молодости и на его дочку Арину. И он счастлив — он счастлив! — что все его три главные женщины-девушки одного типа наружности.

Прочитав, я пошла и посмотрела на себя в зеркало: хмурая женщина далеко за сорок строго смотрела на меня сквозь стекла очков. Ни капли гламура — дорогого или дешевого, ни капли смазливости. М-да.

В общем, один экзамен Аришка завалила. Я побежала в поликлинику, просила справку, объяснила, что у девочки стресс, ну и наговорила всего того, что в таких случаях полагается. Справку дали. Экзамен она пересдала. С трудом.

А ведь про нее преподаватели говорили, что у нее академический уровень мышления…

* * *

Я часто вспоминала свою кошку Читту.

Как там она? Жива ли?

Тогда я нашла женщину-зоолога, которая, выйдя на пенсию, занялась устройством котят и щенков. Ее звали Ольгой Львовной. Она всегда давала телефон семьи, взявшей питомца, то есть за те пятьдесят рублей, которые брала, действительно находила маленькому детенышу дом. Ведь, говорят, есть те, кто, взяв за котят деньги и пообещав им найти хозяев, просто выбрасывают бедных малышей или топят в реке. Но Ольга Львовна была настоящей защитницей животных. Именно она пристроила всех Читтиных котят. И я, преодолев стыд, попросила ее пристроить Читту. Она ответила, что взрослой кошке найти новый дом очень сложно, но она попробует. И стала искать.

На примере Читты я убедилась: у некоторых животных тоже есть судьба.

Читта каждый вечер устраивала у нас дома жуткий вой — просилась на улицу. Родив котят, она уже не могла жить без кота. Можно было стерилизовать ее, как сейчас делают многие, превращая животных в пушистые домашние игрушки. Но я — не решилась.

Никогда не забуду того мрачного и тяжелого вечера, когда я посадила Читту в красный рюкзак и отдала рюкзак Ольге Львовне.

Читта высунула свою мордочку, точно измазанную сажей, и посмотрела на меня — не понимая, зачем и куда ее несут.

Вечером Ольга Львовна позвонила и сказала, что Читту ей пришлось закрыть в кухне, потому что она распугала всех собак. Знаете, добавила она, я, как бывший зоолог, скажу вам честно, она у вас не совсем домашняя, оттого и все проблемы, кошка с какой-то примесью, как это получилось, трудно сказать, но возможно, у нее в родословной кто-то был, и не так давно, из диких, может быть даже из камышовых…

А на следующий день, когда Ольга Львовна стояла с Читтой у зоомагазина, к ней подошли мужчина и женщина из Одинцова. У них несколько недель назад погибла под колесами машины своя черепаховая кошка, и женщина переживала и скучала о ней до сих пор. Котенка она выращивать не хотела, да и вообще не хотела больше заводить кошек, но в своем доме, в котором они жили, на первом этаже шуршали по ночам мыши… И тут она увидела мою черепаховую Читту.

— Как похожа, — сказала женщина мужу, — посмотри. Только у этой мордочка будто с пятном краски и вообще больше черного в окрасе, чем рыжего.

— Похожа, — согласился муж.

— Если она ко мне пойдет, я ее возьму.

— На улице выпускать нельзя, — сказала Ольга Львовна и повела их к себе домой.

— Читта, Читта, — позвала женщина, стоя в дверях квартиры.

Никакой реакции.

— Читта, ну иди ко мне!

Кошка моя стояла и смотрела на женщину.

— Люблю женщин с характером, — пошутил муж, наблюдая за этой сценой.

— Читта!

И вдруг Читта к ней пошла и встала у ее ног.

— Она нашла свое счастье, — сказала мне потом Ольга Львовна, — такая кошка и должна была жить не в квартире, на девятом этаже, а там, где свой дом, большая территория, сад…

Но я плакала о Читте, пряча свои слезы от маленькой Аришки. И через неделю мне приснился такой сон: на диване в очень большой комнате (я во сне знаю, что это первый этаж) сидит женщина в брюках и розовой вязаной кофте, она смотрит телевизор, а на коленях у нее Читта, у кошки две головы — одна повернута к женщине, вторая смотрит на меня.

И я догадалась: женщина нравится Читте, но меня она еще помнит…

— Почему ты отдала нашу Читту? — как-то спросила Аришка; ей было уже пятнадцать, но свою пушистую любимицу она так и не смогла забыть.

— Твой отец сказал: или кошка, или я. Читта раздирала ему руки до крови, не пуская в дом. Впрочем…

— …впрочем, лучше бы ты выбрала Читту, ты это хочешь сказать, ма?

* * *

Однажды одиннадцатилетняя Аришка назвала меня стоглазым Аргусом.

Но, к сожалению, все мои сто глаз панической матери были устремлены только на нее. Сейчас я понимаю: моя семейная жизнь с Димоном была пронизана страхом, причины которого крылись, с одной стороны, в моей сильнейшей (и, возможно, глупой) впечатлительности, с другой — в улавливаемых мной образах Димонова темного подсознания. И мой вечный мучительный страх за дочь породил опять же Димон. Толчком послужил один эпизод. Димон, как всегда, отдыхал накручивая километры на загородной автотрассе, прихватив и меня — необходимого слушателя его критических монологов. Доставалось от Димона и правительству, и «масонам», и мне, как «либеральной дуре» и «неумехе в быту». Если бы его обличительные речи были частыми, с ним ездить было бы, конечно, мучительно и невозможно, но, к счастью, впадал он в раж только при нехватке денег, а когда в кошельке у него хоть что-то было, предпочитал за рулем молчать и дорога становилась для нас обоюдным отдыхом, средством для бессловесной медитации и пр.

И в тот день мы ехали молча. Но вдруг нас обогнал грузовичок — «газель» с открытым кузовом, в котором подпрыгивал маленький красный гробик.

— Ребенок, выходит, у них помер, — сказал Димон. И вздохнул. — Но это нормально. Бог дал, Бог взял.

И, произнеся это, он со значением глянул на меня. И в его взгляде мне почудилась спокойная готовность потерять ребенка. И — о ужас! — может быть, даже готовность с оттенком желания. Ведь ребенок — это вечные траты, обуза, долг.

Аришка должна была родиться через три месяца. И с той поездки я стала бояться за ее жизнь, сопровождая каждый ее шаг, проникая в ее мысли — нет ли в них чего-то опасного, сканируя ее организм, просвечивая, как рентген, — не носит ли она в себе зародыш болезни… И я не способна была видеть главного: вечный страх за дочь мешал мне и ее любить легко и радостно. А главное, лишал Димона того необходимого ему, как витамины, как солнечный свет, потока внимания, которого, если честно, вполне заслуживает любой муж. И Димон заслуживал тоже.

Ведь во многом, обличая меня, он был прав, ну кому ты нужна, кроме меня, говорил он, ведь ты не способна даже нарезать сыр как полагается — тонкими ломтиками, во второй ряд холодильника ты никогда не заглядываешь, сдачу проверить в магазине не умеешь! Ты во всем идиотична! На тебя орут даже тетки в ДЕЗе, а кассирши жутко обсчитывают, потому что ты наивная идеалистка. Впрочем, за идеализм я тебя и люблю.

А я? Любила ли я его?

Сейчас зима. Белый ровный свет снега. Черные силуэты прохожих. Ты всегда точно не здесь, иногда ворчал Димон, у тебя нет слияния сознания с живой минутой жизни. Ты вечно погружена куда-то.

Я смотрю в окно. Он прав.

Вечный роман моей души гораздо ярче для меня, чем самый яркий спектакль. Мне не мешает соседская дрель, я просто не замечаю ее, но сильно мешают мысли соседей обо мне.

Как говорил Димон: у тебя нет слияния сознания с живой минутой жизни. Может быть, и любила я не Димона, не его живую плоть, не его голос, а только просвечивающий сквозь него колышущийся призрак моего давнего детства?

Этот манящий туманный свет невозвратимого, летучие тени несбывшегося, нежные отсветы детской мечты…

И потому-то живого Димона, Димона реального прогоняла моя кошка Читта…

* * *

Вообще с животными у меня связано много печального.

Не могу забыть рыжую морскую свинку, которая умерла по вине соседей, забывавших добавлять в поилку воды. Аришке я сказала, что наша морская свинка, наш милый Пушистик теперь родится человеком…

А какое чувство вины испытываю до сих пор перед крошечным хомячком! Тельце у него было рыжеватое, а мордочка черная, и вообще он походил на гибрид хомяка и мыши. Аришка из самых лучших побуждений набрала ему свежих опилок для подстилки, а я не проследила. Дело было на съемной даче, следить нужно было за дочкой, собакой — пекинесом и едой на плите. У хомячка слиплась вся шерсть, он стал кричать от боли, мы с Димоном повезли его в соседний подмосковный город к ветеринару, но не довезли…

Еще вот голубь.

Да, голубь. Больной голубь переходил дорогу, еле-еле, медленно-медленно. Машины тормозили, а он шел и шел. А я следила, замирая, вдруг какая-то из машин не остановится и… Но не подбежала. Чтобы, взяв птицу в руки, просто перенести на ту сторону улицы. Боялась заразиться не сама, а принести какую-нибудь опасную птичью инфекцию в дом — Аришке. Выбежала из соседнего подъезда женщина в домашней одежде, глянула на меня осуждающе и убрала голубя с дороги — отнесла его туда, куда он шел…

Был ли он обречен?

Скорее всего, да.

Но какая великая тяга к жизни заставляла его, волоча свое больное тело, с трудом ковылять через поток машин!

Потом мы с Аришкой спасли другого голубя — со сломанным крылом. Нашли во дворе. Я надела перчатки, положила его в коробку, и мы отнесли его к голубятне.

— Кормить буду, но в голубятню не возьму, пусть коробка стоит рядом, срастется крыло — он сам улетит, у меня голуби породистые… А это — сизарь-помоечник… — так сказал нам владелец голубятни.

— Голубь — это тихая, мирная, добрая птица, — сердито ответила ему Аришка. — Любой голубь — птица мира!

А вот моя бывшая соседка, которая жила этажом выше, ненавидела городских голубей, называла их летающими крысами… И когда я думаю, что меня Бог мог наказать за то, что я не помогла голубю, вспоминаю ее: она такая верующая, православная и, в общем, неплохая женщина, регулярно исповедуется, не пропускает ни одного церковного праздника — и от года к году они с мужем становятся все богаче…

Но семилетняя Ариша очень тосковала о Читте, и я решила все-таки взять котенка. Который бы не кусал Димона! Мы увидели у метро рыженького котенка в картонной коробке у старушки и принесли домой. Я люблю рыжих кошек.

Котенок был так слаб, что, когда сидел, качался. На лбу у него виднелось какое-то белое пятно. Аришке он не понравился — не походил на ее любимую Читту. Она даже не стала с ним играть, проходила мимо, глянув краем глаза, как я кормлю его, и все. А он все слабел и слабел.

— Да он больной, — сказала мне Юлька по телефону, — смотри, заразит Аришу, она же еще тоже котенок. Есть смертельно опасные инфекции! Или у него лишай, который уже не вылечишь.

Я испугалась. Кормила и выхаживала, но в детскую котенка не пускала. Однажды, когда я укладывала Аришу, он пришел и жалобно запищал под дверью, и я побоялась его впустить, подумав, что он сразу заберется к ребенку в постель… Мне было так жалко его — маленького, никому не нужного, плачущего под дверью детской. И сейчас я думаю: лучше бы я тогда рискнула и впустила его — это был бы урок доброты. Но страх за своего ребенка был во мне сильнее всего — даже умной и сердечной педагогики.

Котенок дня через два умер, мы скрыли это от Аришки, сказав, что Димон отвез его к доктору.

Но Аришка скучала и скучала по Читте, вспоминая ее каждый день.

— Читта вернется? — спрашивала она.

И я повела ее в зоомагазин «38 попугаев», тогда там еще продавали котят. И один, с черной мордочкой, так выразительно из клетки посмотрел на Аришку, что она воскликнула: «Ма, вот этого котенка берем! Он как Читтин сыночек».

Кот и сейчас живет у нас.

Это умный, наглый, трусливый, эгоистичный субъект, который, если что не по нему, сразу портит ножку стола, диван или обои…

Димона он не царапал, наоборот, когда тот брал его на руки, из подобострастия лизал его скулу.

— В деревню, что ли, его к себе забрать, — как-то сказал Димон, — красивый такой вырос, породистый!

Но мы с Аришкой ему кота не отдали.

* * *

Я уже говорила, что слово «забрать» или, что точнее, «отнять» служило для Димона одним из стимулов в его отношениях с женщинами — и очень существенных стимулов! — во время всего его бега по жизни. Распространялось это и на личные связи как природно-первобытная модель отношений между полами.

Девушка или женщина в общем мало что значила для Димона — пока у него не было соперника. Но стоило тому обозначиться рядом с подругой, начиналась дуэль оленей.

А иногда — просто кража.

Казаки ведь не брезговали и таким способом приобретения красивой калмычки или телеутки, пока им это не запретила российская тогдашняя власть.

Интересный факт, косвенно относящийся к Димону: и у Белкисов в роду имелась какая-то прапрабабушка-калмычка, ее выдали замуж за Белкиса, ссыльного из Белоруссии. Было это где-то в окрестностях Каинска, который называли «сибирским Иерусалимом». В том же Каинске в XIX веке торговал богатейший виноторговец, купец первой гильдии Венедикт Ерофеев… А другой Венедикт Ерофеев (уверена, что его дальний родственник) написал гениальную винопоэму и, как всем известно, был алкоголиком…

Но — о Димоновых страстях.

У женщины, которую Димон намеревался отнять, должен был оказаться рядом не просто претендент на постель, а именно судьбинный мужчина — жених. Или даже муж. То есть «намеревался отнять» звучит для этой повторяющейся Димоновой пьесы слишком рационально. Ведь это был не логический план, а драйв. Обнаруженный соперник, как хлопок сигнального пистолета, заставлял Димона мчаться, догонять и захватывать. Первую жену он лениво пас, пока она не сообщила ему, что выходит замуж за молодого учителя из ее же школы: она преподавала русский язык и литературу. Тут Димон сразу предпринял марш-бросок и женился.

Обретя стабильную семейную жизнь с регулярными обедами и супружеской постелью, через некоторое время он начинал скучать и все больше ездить. Я уже говорила, что в начале девяностых он пытался организовать свою торговлю, но неудачно: овощи, которые он скупал по дешевке у сельчан, сгнили на родительской даче, сваленные возле баньки, которую Димон сложил сам и очень этим гордился, хотя она была кривой и столь маленькой и низкой, что нагревающийся котел обжигал кожу и стоять в баньке можно было только согнувшись и так же согнувшись полагалось мыться…

После овощей настала у Димона эпоха тюля. И снова провал. Тюль, который он скупил, мешками лежал у него в материнской квартире.

— Я приходил, как коробейник, с ним в институты, девушки выбегали, смотрели, трогали тонкую ткань, глаза их светились. А купить ничего не могли: зарплаты ведь не платили месяцами! И накопленные отцом деньги в одночасье стали копейками.

Шли лихие и тяжелые девяностые годы.

В 1995-м родилась Аришка.

Именно тогда Димон произнес:

— Сними с меня программу неудачника! Ты сможешь!

* * *

Вторую жену, фигуристку Илону, отнимал Димон у ее любовника, тележурналиста, который и сейчас мелькает на экране. Но Димон был совестливый — такой ильф-петровский голубой воришка, и потому и здесь, в его вечном остроугольном треугольнике, должно было содержаться его, Димоново, оправдание. Он не мог ведь, как «пионер всем ребятам пример», взять да отнять жевательную резинку, жвачка должна была оказаться «вредной для здоровья» — и Димон тогда конфисковал бы ее как спасатель. А если серьезно, обычно дело обстояло так: внедряясь в чужой роман и ухудшая его — как любой третий элемент двузначной системы, Димон начинал «спасать» женскую половину системы от мужской. Первую жену он вырывал из рук легкомысленного учителя, который совратил молодую коллегу, но как-то медлил с женитьбой. То, что он стал медлить после внедрения в отношения Димона, самим Димоном из виду упускалось. Учителя таким образом как соперника он победил.

Таким же путем он победил тележурналиста.

Но здесь ситуация была чуть иной: журналист оказался женат, Илона (бывшая фигуристка) рыдала и просила развода, журналист уже пообещал ей жениться, но тянул — ему как раз хотелось сохранить троичную систему, поскольку так ему было удобнее. Илона рыдала и рыдала. Димон спас ее от коварного телевизионщика и от ее страданий: он женился на ней. Потом он попытался оторвать от Илониной квартиры комнату — но это ему не удалось. Правда, рассказывая мне об Илоне, Димон всегда добавлял, что помог ей написать диссертацию и даже сам отвозил к старому профессору, ее руководителю, на «запорожце» прямо домой.

— Жена его, старушка, была на даче. — Димон куксился, и его длинный кончик носа подрагивал печально, мне сразу виделся Маленький Мук. — Можно сказать, я Илоной жертвовал ради ее же будущего…

Вскоре Илона сама бросила Димона: ей надоело его безденежье (он жил на ее зарплату, правда, питался очень экономно). Надоели его вечные отлучки: то он уезжал в Коктебель летать на дельтаплане, то в тайгу… Дельтаплан он купил подержанный, но тоже на деньги супруги.

Я стала третьей женой Димона.

Меня он отнимал у молодого начинающего бизнесмена.

Каждый побежденный для Димона означал не только победу над конкретным человеком муж. пола, но и победу над тем, что для него тот или иной соперник символизировал, что он на него проецировал.

На моего жениха (а дело шло к свадьбе) Димон проецировал образ коренного москвича — и, побеждая его, боролся с «московским снобизмом».

Илонин журналист воспринимался им как «продажные СМИ» — о, Димон был далеко не прост! А купив «кадиллак», он заявил мне, что, гоняя дорогую машину как отечественный уазик, разбивая ее на неровных российских дорогах, дает отпор «зажравшемуся американизму».

Все это было бы смешно… И тогда я смеялась.

Бедный Димон.

Способ, какой Димон избрал для победы над московским снобом, был груб и прост: выследив его, несущего мне огромный букет роз, и сообразив, что сноб собирается сделать мне предложение (и Димон был прав), Димон побежал в магазин, накупил сумку продуктов, сверху водрузил банку красной икры, бутылку шампанского и листок бумаги, на котором написал: «Я считаю тебя уже своей женой!» — все это поставил к моей двери, позвонил в дверь и убежал.

Я открыла.

Ни мое очень удивленное и растерянное лицо, ни попытка объясниться — не спасли положения.

Димон победил.

Но вышла я за него замуж только через полтора года, когда он закрыл меня на старой отцовской даче…

* * *

Юную Люсю Димон тоже отбил. У ее ровесника, за которого Люся собиралась выйти замуж, когда тот отслужит в армии.

Здесь Димон как бы победил молодость.

После того как мы с Юлькой узнали о мечте родителей Люси, подруга решила одну меня в деревню ни за что не пускать. Ее папаша — криминальный тип, сказала она, мало ли что с тобой может там случиться.

— Я и не собираюсь вообще теперь туда ездить, — успокоила я ее, — что мне там делать? На несчастных кроликов смотреть? Или на кроликовода-мясника? Или на Люсю?

— Ну на Люсю-то стоило бы еще поглядеть.

— Мне достаточно фото.

В то же время Димон нашел новую продавщицу в магазин, Риту, молодую женщину, сестру местного фельдшера. Черноглазая и быстрая, она предложила Димону и убирать у него вместо Люси, а Люся, мол, пусть только готовит. Все детали переговоров, характер Риты, ее наружность Димон подробно и нудно описывал в сетевом своем дневнике. С особенным удовольствием — ревность Люси. Которая наконец не выдержала и угостила Риту коктейлем собственного приготовления.

Рита, провалявшись с отравлением десять часов, с трудом встала, собрала манатки и заявила Димону, что с этой стервой, которая ее чуть на тот свет не спровадила, работать и жить рядом она ни за что не согласна. Да, может, это случайность, пытался урезонить ее Димон, совпадение, ты сама поела столовской еды где-нибудь, припомни, ничего я нигде не ела, говорила Рита, вздрагивая, если слышала шаги Люси, которая демонстративно затеяла в доме уборку, я только хлеб ела да еще омлет, все сама сделала, а потом ее коктейль… Нет, Дмитрий Андреевич, ищите в свой магазин другую.

И Рита уехала.

Случай с коктейлем доказал Димону Люсину «любовь» к нему.

А моей Юльке только подтвердил, что сей семейки нужно опасаться.

— С кем он связался, боже мой! — сокрушалась она. — Ведь они не просто чужие люди, они нехорошие чужие люди.

— Ма, — Аришка услышала и вышла из своей комнаты, — теть Юль права: па теперь не отличает твоего деда Арсения от этого жуткого Геннадия. У него стерлась внутри какая-то черта — для него теперь все одинаковы: что наш дед, что этот урод.

— Он считает Геннадия очень красивым, написал об этом в ЖЖ.

— Теть Юль, — Аришка хмыкнула, — для него все мужчины, которые выше его на десять сэмэ, красавцы. Я раньше считала его умным. А посмотрев на его Геннадия и прочитав про эту тупую Люси, которой он плющит мозги, — Аришка сделала ударение в имени на последнем слоге, — поняла: мой отец и сам идиот. Вы только посмотрите его запись от девятого сентября. Это полный абзац!

— Полный абзац, что ты никуда не стала поступать! — подала реплику я.

— Это чтобы походить на Люсю? — съязвила Юля.

— Заткнитесь, вы… обе! — Ариша развернулась и выбежала из дома.

Как устойчивы в русском языке (да и в других языках) словесные штампы. Мне так и хотелось сейчас написать: «хлопнув дверью».

Но Аришка дверью не хлопала никогда. И никогда не кричала.

— Тихая, но вредная.

Я чуть не заплакала.

— И это пройдет, — утешила Юля. — У девчонки такой трудный возраст, а твой козел… Извини.

— У него тоже трудный возраст. Мужской гормональный кризис, читала?

* * *

Но я действительно была для Димона и Люсиных родителей помехой на пути к достижению целей: Димону хотелось походить на настоящих крутых бизнесменов, это «типа как с Рублевки» — то есть чтобы из дорогой машины выходила не верная жена, с которой прожили двадцать лет, а молодая самочка, обязательно хорошенькая блондинка, с длинными волосами, длинными ногами в мини, с загаром, подчеркивающим, что они только что из Майами или, на худой конец, из Испании. А Люсиным родителям страстно мечталось переселиться из небольшой съемной квартирки в областном центре по соседству с Голубицами, где спали они в три этажа, один над другим на самодельных кроватях, в просторный дом Димона, который он им, конечно, подарит. То есть не им, а очаровательной Люсе, а Люся всех своих заберет к себе… Такая вот рождественская сказка о добром дядюшке Сэме и милой несчастной крошке. И участок большой, и место чудное — Ока! И на машине Дмитрий Андреевич уже начал Люсю учить. Все идет к тому, что сказка станет былью: он любит Люсю и скоро ей все отдаст.

Нужно только, чтобы его старая, гадкая, мерзкая жена… лучше сама исчезла.

Подруга моя иронизировала, а я видела сны.

Сюжет повторялся: мужчина, лица которого я не могла разглядеть, пытался запихнуть меня в печь. Это был, так сказать, ремейк одного триллера девяностых.

Просыпалась я ночью с жутким сердцебиением.

А днем в который раз пыталась понять: почему я не вижу лица мужчины? Потому ли, что это Геннадий, отец Люси, который пока скрывает свои намерения? Или мое подсознание просто не хочет признать правды: лица мужчины во сне я не вижу потому, что мужчина этот не Геннадий, а сам Димон?

Люся по-прежнему жила в его доме и по-прежнему в качестве Галатеи. Ведь на роль Миранды она не подходила никак, и даже не из-за среды, в которой выросла, а из-за собственного воинственного отстаивания права жить в своей среде, быть в ней всем довольной и счастливой благодаря отсутствию «взрывающего мозги» высшего образования. Сценарий «Пигмалиона» Шоу тоже хромал: Люся упорно держалась за свою противную лексику, мотивируя тем, что сейчас даже «в компе» все так пишут.

Но Димон, всегда испытывающий ни с чем не сравнимый кайф попадая в центр внимания, с Люсей этот кайф испытывал постоянно: вот она выходила на шоссе из машины, открывала капот — и проезжающие сигналили ее крохотным шортам и алому топу, обнажающему часть спины. Тогда Димон высовывался в окно машины, чтобы все увидели, кто этими частями роскошного тела владеет.

Я так и вижу раскрасневшееся от переполняющего его счастья гордое Димоново лицо, выглядывающее из «кадиллака». Ведь короткие его ноги давно срослись с машиной, и вместо клоуна, волочащего по грязному асфальту темно-рыжую штанину, явил себя миру король-кентавр!

Со мной такого счастья у него никогда не было. Потому что я застенчивая. Во мне нет той здоровой доли истеричности, которая заставляет демонстрировать свои достоинства или превращать в оные недостатки. Я всегда старалась сесть в машине на заднее сиденье. Я люблю дорогу, люблю ощущение скорости, но не себя на дороге. Просто у меня другой тип получения удовольствий и другие удовольствия.

Например, Димон страшно боялся летать на самолетах и ненавидел больше всего взлет и посадку. Но стоило мне представить, что он спокойно спускается по трапу, и сказать ему об этом, как он успокаивался. Это правда. Но сама я, несмотря на вполне закономерное беспокойство перед полетом, как раз очень люблю момент, когда самолет набирает скорость и вдруг отрывается от земли. Это одно из самых сильных удовольствий для меня. А вот поездов я не люблю: после двух суток в поезде асфальт на дорогах под моими ногами и пол в квартире едет еще неделю.

И внимания к себе не люблю тоже. Мне больше интересен другой человек.

А Димону всегда был интересен только он сам. Это его личное признание. Но я под ним могу подписаться, как свидетель.

И рядом с Люсей он, конечно, себе очень нравился. Как выразилась Аришка: такой вот папик с тугим кошельком, в дорогом прикиде из центрального бутика, на крутой тачке, с купленной телкой.

— Пошло.

— Для тебя, ма, да, для толпы — привлекательно. Стаи таких Люсь носятся по Интернету, выискивая толстые кошельки. Ты отстала от жизни. И одеваешься… как…

— Как?

— Как-то (я поняла, что Аришка хочет выразиться помягче), ну… мне не нравится.

* * *

А в общем, признаемся, друзья, что ничего удивительного в том, что стареющий петух носится по двору за только что оперившейся курочкой, не было и нет. Возможно, он догонит ее, совершит то, ради чего потратил свои последние силы и пыл петушиной души, и упадет замертво. Мир души глубок и бесконечен, а мир проявленный часто пошл и примитивен. Так везде и во всем: сколько таких жен Илон отвозят сами мужья по вечерам к руководителю-профессору, когда его супруга на даче, ради будущего статуса жены? Сколько актрис и поэтессок по первому зову режиссера, издателя или крупного покровителя бегут к нему в отель?

И я считаю, что как раз Люсю не за что осуждать. Она лучше этих Илон всех мастей. И я сказала Юле: Люся ни при чем, понимаешь? Да, ей нравится быть в кругу парней, ей нравится, что на нее обращают внимание, когда она входит в ресторан вместе с респектабельным немолодым господином, но у меня есть оправдание ее связи: она старалась охмурить Димона не ради этих звездных минут на ковровых дорожках ресторана или ночного клуба, а ради своей большой семьи, ведь именно ее родители превратили свою дочь в сладкую наживку для богатого старика — Димон был старше Геннадия! — именно родителям она и хотела помочь. И еще своим двум сестрам: тринадцатилетней Оле и двухлетней Ксюше. Хотя с Олей Люся постоянно ссорилась. А вот Ксюшку обожала и даже сама купала в деревенском корыте, поскольку в доме, где поселилась, приехав из Казахстана, семья, не было горячей воды и ванной комнаты. Потом Димон купил и подарил для Ксюши просторную ванночку. Ксюшку приводил отец к Люсе, иногда оставляя ее в доме Димона на целый день, — Димону это не очень нравилось, он как-то пожаловался в своем сетевом дневнике, что девочка мешает ему работать и что для нее нужно отдельно готовить… Впрочем, ради звездных минут с Люсей он готов был терпеть и это.

* * *

Но внезапно, сразу после нашего приезда в деревню к Димону, когда моя дочь сорвала объявление о продаже кроликов с дверей магазина, в Голубицах начались трагедии — точно невидимый режиссер задернул сцену темным мрачным пологом.

Все началось с того, что земная девушка Люся, даже не знающая слова «мистика», поскольку все непонятные и чуждые ей слова она не пропускала в свое ограниченное сознание, как не пускают во двор, огороженный высоким забором, чужих, стала слышать по ночам в доме шаги. И эти шаги уходили в сад, где чернели стволы столетних яблонь. Люся, конечно, решила, что в дом по ночам забирается вор. В деревне поговаривали, что в двух километрах от Голубиц, на берегу Оки, в крутом песчаном склоне вырыты пещеры и в этих пещерах обитают московские бомжи, перебирающиеся туда на все лето с городских вокзалов и свалок.

Вот такого бомжа Люся и ожидала увидеть, когда, схватив поварешку, кинулась вслед за уходящими шагами и — нагнала их. Шаги прекратились. Кто-то остановился прямо возле Люси. Но никого она не увидела. Кто-то постоял, потом, вздохнув, пошел от Люси к двери в сад, дверь открылась, скрипнув, и тут же захлопнулась. А Люся с диким истошным воплем кинулась в дом, к Димону.

Понимаю Люську, это, наверное, жуткое чувство — когда стоишь напротив невидимого человека, записал на следующий день он в «Живом журнале», но непонятно, почему она, испытав ночью страх, стала бояться не призрака, а меня? Зря ей рассказал о бывшем хозяине, который погиб, сбитый поездом. Это не для ее слабых мозгов. Она даже не дает теперь себя поцеловать… Надо ее свозить на море…

И Димон повез Люсю в Египет.

Но до этого недалеко от Голубиц погибли сначала два гастарбайтера (те самые, что показывали нам с Аришкой клетки с кроликами), их нашли убитыми возле железнодорожного полотна, а потом, почти на том же месте, погибла сестра Люси Оля. Как написал в «Живом журнале» со слов Геннадия Димон, девочка случайно оказалась в промежутке между двух несущихся товарных поездов и умерла от стресса: у нее от рождения было слабое сердце…

— Не верю я в эту версию, — прочитав, задумчиво проговорила моя Юля, — помнишь, Димон как-то сообщил, что Люся вся в шрамах, потому что отец, когда она была подростком, жестоко стегал ее ремнем, она рано стала заглядываться на парней, и он ее учил так уму-разуму. Ну и семейку выбрал твой благоверный! Но я о другом. Здесь, чувствую, что-то аналогичное: Геннадий, наверное, решил наказать вторую девчонку, она от него побежала, у нее действительно от рождения было слабое сердце, и…

Люся горевала по-настоящему. А Димон все подробно описывал. Но, что странно, в его сетевых дневниковых рассказах не просматривалось сочувствия. Описал он вскоре гибель бедной Оли и в художественном произведении, то есть в рассказе, который даже сумел опубликовать в печатном сборнике. Кончалась история так: герой стоит с Люсей (ее имя сохранено) у могилки сестры. Люся плачет, герой ее утешает.

То есть, как сказал бы неискушенный читатель, «всё как в жизни». Кроме одной детали: погибшую девочку в рассказе Димон назвал не Олей, а моим именем.

* * *

Они отсутствовали две недели.

И все дни Димон, как психологический эксгибиционист, сообщал в своем «Живом журнале» народу, как выглядит Люся на пляже, как реагируют на нее мужики, а немцы вообще падают от ее красоты, сетовал, что ему сложно было после всех необъяснимых и трагических событий победить ее страх и вернуть ее на путь их любви…

То есть, хотя Димон про то, что он едет не один, разумеется, мне не сообщил, мы с моей Юлей и так всё знали. Мы даже знали, что у Люси на очаровательном животике (как писал Димон) появились две складки, уж не беременна ли она?

Жуть, сказала Юлька. Еще и родит.

— Исключено. Он проверялся, когда Аришке было три года, хотели второго ребенка, но ему вынесли вердикт, что он уже не сможет стать отцом.

— То есть его сперматозавры к тому времени уже повымерли?

— Именно. А мне было бы даже неплохо: роди она — тогда мы, точно, разведемся. Я сама не решаюсь почему-то подать на развод.

— Ну и дура! Пожалеешь об этом!

— Может быть.

— Но, конечно, тебе просто Аришку жалко. Так и не общается с ним?

— Как сорвала объявление о кроликах с дверей магазина, так и с ним порвала. И записей его не читает больше, и на его звонки не отвечает. А когда он приезжает, сразу убегает из дома.

— Страдает?

— Еще бы! Она его любит. И с ним ей было просто. Я ведь совсем другая: могу молчать сутками, работая или думая, сама знаешь, замкнутая.

— Все так.

— И в кармане у меня нет таких денег, чтобы поменять Аришке старый мобильник на новый, это ее угнетает не меньше, чем сам разрыв с ним. Но самолюбие ей пойти на перемирие не позволяет. Он ждет, что она попросит прощения, она — что он о ней заскучает.

— Ему некогда!

Конечно, мне не совсем приятно было читать о любви моего мужа к этой Люсе, а уж про поцелуи и прочее тем паче. Я не мазохистка. Но мы с Юлей каждый вечер просматривали — и очень внимательно! — сетевые дневниковые записи Димона, чтобы, так сказать, я была готовой ко всему.

Но, увы, развязку этой пьесы угадать еще было невозможно…

И сказка для Люсиных родителей так и не стала былью. Люся действительно забеременела, но оказалась совсем не такой стервой, какой видела ее моя подруга: она честно призналась родителям и Димону, что ждет ребенка не от него, а от «одного из». От какого-то местного парубка, вроде экспедитора из областного центра. В общем, какая им разница? Вряд ли они пожалели того парня, которого не дождалась Люся из армии.

Стенания Димона в «Живом журнале» стали назидательными: он благословлял Люсю, писал, какие щедрые подарки сделает ей к свадьбе (одним был дорогой брендовый костюм), мы проследили срок ее родов — и вот сам Димон торжественно сообщил, что приехал на «кадиллаке» забирать Люсю и привез ее молодого мужа, а вместе с ним отца и мать. Так сказать, дал им ощутить привкус сказки…

Не знаю, как пережили они крах своей мечты о «добром дядюшке» и подаренном им богатстве, возможно, утешились тем, что их Люся вышла замуж за молодого да бравого.

Стоял март, все еще было холодно, Димон приехал в город забрать мои картины: он решил сделать деревенский дом более «светским». Настроение у него было не ахти: все-таки не зря он бегал к экстрасенсу, чтобы узнать, какого качества у Люси энергия (об этом он тоже откровенно рассказал в Интернете).

Когда я прочитала: «У вашей Люси сейчас вообще нет энергии, ответил экстрасенс. И тогда я воскликнул, но откуда же у меня энергия?!» — я решила, что у Димона, как говорится, несколько съехала крыша. И вспомнила, ведь мне еще Аришка на это намекала, даже давала прослушать записанный на ее телефон монолог Димона (что дочь фиксирует его слова, он не заметил):

— Мама, ты только послушай, как он объяснил, что мы с ним попали в аварию! По-моему, у него что-то с головой!

* * *

Они попали в аварию, потому что Димон, как нередко с ним это случалось, заснул за рулем. Слава богу, дело было в пробке, которая еле-еле рассасывалась, и потому двигались все автомобили очень медленно. Тем не менее, задремав, Димон впечатал свою машину в бампер впереди ползущей. И, хотя ехали по-черепашьи, капот сжало, как меха аккордеона, — жаль, не столь ровно.

— Это произошло из-за нашей мамы, — стал объяснять Аришке Димон, когда они сидели в машине и ждали ГИБДД. — Мы уезжали, я на нее наорал, а она, как всегда, мне не ответила тем же, а промолчала, но дала нам в дорогу булочку с сыром, нет, ничего такого, то есть плохого, для меня и для тебя она не хотела, смерти не желала, просто вложила в сыр свою энергию, и, когда мы поехали, я откусил от булочки и ее энергия меня усыпила. Она ведь все может. И перевернуть машину тоже. Потому что ее бабушка, Антонина Плутарховна, обладала силой, когда старушку я увидел, сразу понял, к кому я попал.

— К кому? — спросила Арина, продолжая беседу записывать.

— К ведьме настоящей, урожденной.

— Какие глупости ты говоришь, — возмутилась Ариша. — Мама очень добрая. И она рассказывала про мою прабабушку: она тоже была хорошей.

— Соглашусь, мама добрая. Но не в ней дело. Все идет через нее. Когда она меня любит, через нее идет поток силы, у меня тогда все получается, а когда впадает в отчаянье, это катастрофа — такие идут мощные разрушительные потоки от нее, что жди несчастий!

— Ну мы же не перевернулись, — после молчания подала еще одну реплику озадаченная Аришка.

— Но и обидел я ее не так уж сильно.

Тут Арина посмотрела на меня вопросительно:

— И мне потом сказал: ты тоже станешь ведьмой.

— Ариша, — сказала я, — на свете еще много необъяснимого, твой отец чует нашу родовую генетическую силу, просто не может ее объяснить иначе как с помощью обывательских суеверий.

— То есть твоя бабушка, и точно…

— Нет, конечно!

Я поняла, о чем хочет спросить Ариша.

— Если коротко тебе попытаться объяснить, дело вот в чем: каждый человек рождается с какой-то своей задачей, которую должен выполнить. У одного это просто продолжение жизни, то есть он только мостик к следующим поколениям; у другого это социальные задачи: например, вырвавшийся из глухой деревни начинает делать политическую карьеру, и его дети, а потом внуки поднимаются по социальной лестнице еще выше; у третьего — это творчество. Но человек обольщается, полагая, что задачу своей жизни он выбирает сам — выбирает его род. И порой сила рода бывает такова, что любое отступничество от поставленной перед человеком сверхзадачи грозит отступившему гибелью. Вот и у нас так.

— А при чем тут сыр? — спросила Ариша хмуро.

И я почувствовала: ей не хочется быть рабыней родовой воли.

— Ни при чем, конечно. Видишь ли, у отца Димона, твоего деда, за восемь лет до смерти заболела рука…

— У па тоже болела, помнишь?!

— Именно тогда он и решил, что ему осталось жить всего восемь лет. Это было…

— Я помню!

— Из-за страха смерти у него несколько съехала крыша. А поскольку я тоже знаю дату, он видит во мне опасность.

— Почему?

— Потому что ему кажется, что, если дату забыть, можно через нее проскочить, и сам он всячески от этого как бы мистического знака отвлекается…

— С Люсями!

— В том числе. Или человека, который помнит дату, просто нужно убрать из своей жизни. Его должно не быть. А в то, что я забуду, он не верит, поскольку проецирует на меня свое желание освобождения от меня. Значит, такой вот получается параноидальный синдром, узколокализованный.

— Блин! — воскликнула Аришка, и мне послышался никогда мной не слышанный голос Люси. — Мне не нормальные родители достались, а чудики!

* * *

Но один параноик — это не так страшно, а вот когда появляется рядом с ним советчик, причем гораздо более сильный как личность, побитый жизнью и отсидевший за то, что застрелил человека, — это уже серьезно.

И такой нашелся: по объявлению в Интернете о том, что в строящийся гостевой дом на Оке требуется работник, в деревню приехал наниматься на работу некий гражданин Антонов. Он представился бывшим военным, и вот как описал их знакомство сам Димон (с некоторой свойственной ему «художественностью»):

«Вечером позвонил жене и сообщил, что в дом, строящийся под пансионатик, нашел наконец работника. Отреагировала как-то вяло — типа, твое дело, бери кого хочешь. Ей лишь бы ее не трогали и давали деньги, чтобы она могла делать свои картинки. Полная пофигистка. А я из-за этой новой стройки сижу как проклятый уже полгода безвылазно в деревне, руковожу предприятием через скайп. В общем-то, руководит больше мой директор, толковый мужик, что скажешь, правда, без руки, руку он потерял в Афгане, а я больше имитирую через Интернет бурную деятельность.

Мужик на работу приехал устраиваться с женой — это мне то что надо. Мы оказались с ним ровесники, у них с женой брак недавний, у нее взрослая дочь, живет где-то в другом городе. Нормальный мужик, бывший военный, беру. Пусть живут в маленьком домике и начинают работать. Баба его будет мне готовить. От супруги ведь не дождешься милостей, не приедет сварить мужу вкусный обед! Правда, я сам у нее забрал машину и отдал своей бухгалтерше. Но хорошая жена и на автобусе приедет! Два с половиной часа дороги для любящей женщины не преграда. Так разве она умеет любить? Ни хрена. Живет в каком-то иллюзорном мире, и ей там хорошо.

Вечером Анатолий (мы сразу перешли на «ты», он стал меня звать по отчеству, так сказать, по-простому) пришел ко мне на чай.

— Мне бы паспорт, — сказал я, надо признать, не без робости: неприятное это дело — ощущать себя полицейским.

Блин, он оказался судим.

— Судим?!

— Было дело. Но я доказал свою невиновность. По ошибке взяли. Иди, иди, Зоя, — он махнул рукой жене, — готовь обед.

Врет, конечно, что по ошибке.

— А сколько?

— Сколько отбывал? Пять годков.

— И за что?

Ё, пять лет не хухры-мухры. Точно, врет.

— Больше бы сидел. Говорю же, доказал, что на меня свалили, а я был козлом отпущения. Замполит, полковник, лейтенанта молодого по ревности пристрелил, а на меня свалил.

— Не гонишь?

— Чтоб мне… Меня даже в звании восстановили, вот в военном госпитале карточку разрешили завести. — Он потыкал пальцами по мобильному: — Зой, карту из госпиталя принеси. Но я с пятнадцати лет ни разу не болел, такой организм.

— Все от Бога.

— Неверующий я. Опиум для народа.

— Да ты что?! — вскричал я. — Ты совершенно темный, как выясняется! Как это — не веруешь?

— А так. Пока сидел — многое передумал. И пришел к выводу: все обман. Никакой души нет и никакого Бога тоже. Придумки тех, кто жить не умеет. Себе и своей слабости в оправдание. — Он помолчал. — А ты, Андреич, чего без жены-то здесь живешь? В разводе, что ли?

— Нет, не в разводе.

— Так баба должна при мужике быть, кормить его, постель ему стелить, ублажать, носки стирать, как вот моя. Сколько твоей?

Ну, сказал, что без малого полтинник.

— Э, — вздохнул он, — выходит, старая. Моя вон Зойка еще родить может, а твоя уже все, бесполая. Молодую телку тебе надо, а то совсем закис.

— Пять лет назад она нефрит острый перенесла, не могу бросить, если вот только помрет. А так с ней, и точно, никакой жизни: ни радостей, ни утех. Может, у меня и радикулит от отсутствия секса!

Тут Анатолий как-то странно на меня глянул. Но промолчал.

— Правда, сейчас в Египет еду на три недели. Немного развлекусь.

— А куда?

— В Хургаду.

— О, я там был три года назад. Там клево. (Этот Анатолий нередко использует лексику из нашей с ним давней юности.) Отель уже заказал? Я жил в трехзвездочном. Я ж не бизнесмен какой, коммерцией не занимался сроду, последние годы простой работник, правда, все умею, сам знаешь теперь, бывший вояка. И здоровьем бог не обидел: ни разу не болел. Денег у меня на роскошные отели нет. Назывался… сейчас вспомню… Вроде “Лилия”, только не по-русски.

— У меня какой-то “Минамарк”…

Но, в общем, мужик нормальный, ужин тетка его приготовила отменный. Так что решено: будут у меня работать».

* * *

Димон часто ездил теперь то один, то со своей подругой детства — той обширной бизнесменшей Инной Борисовной, которая завидовала тому, что мы обитаем в Москве, и меня ненавидела. Он побывал в Скандинавии, в Нидерландах, Италии, Испании, отдыхал в Греции, Египте, Турции, на Филиппинах, в Таиланде…

Представьте, я за время нашего с ним двадцатилетнего брака съездила за рубеж только один раз — в Париж, на выставку, где экспонировались две мои картины, а поездку оплатил какой-то фонд. Я художник, так сказать, нераскрученный, и денег от продажи своих работ у меня хватало только на одежду. Димон же всегда говорил: я руковожу предприятием — мне нужен отдых, а ты и так всегда отдыхаешь. Или: я еду в Германию не развлекаться, а по делу. Лгал. Никаких дел с зарубежными партнерами у него не было: по своей психологии он так и оставался кустарем-одиночкой, опасавшимся чужих и предпочитавшим держать в своих руках полную власть над своим бизнесом, пусть это и сильно ограничивает возможности его расширения.

И в этот раз, собираясь в Хургаду, он думал взять с собой Инну Борисовну, но передумал. В том, что у него с подругой детства был интим, у меня сомнений не было: не таков Димон, чтобы отказать женщине, которая плачется ему в жилетку, что у нее несчастная личная жизнь, муж был подлец, а дочке уже почти тридцать, а замуж она никак не может выйти, потому что состоит в любовницах у хорошего человека, тоже бизнесмена, а тот вот никак не бросает жену и двоих детей. Бедная девка влюбилась в него, а он…

Но то ли у деловой Инны Борисовны были какие-то свои планы, то ли Димон решил скататься в Египет без сопровождения, но на этот раз он полетел в Хургаду один.

А мы с Юлькой стали ждать его исповедей в «Живом журнале».

— Странно, что он не допрет, что ты можешь прочитать его дневник в Рунете, — удивлялась она.

— Может быть, ему как раз хочется, чтобы я все это читала и страдала.

— И про секс?

— Видишь ли, он и в своих рассказах описывает только то, что было: придумывать он просто не умеет. И прекрасно знает, что я все понимаю.

И Димон не заставил себя долго ждать: во второй вечер мы уже знали о его знакомстве с очень красивой девушкой…

* * *

16.08

…начал изучать рекламный проспект, который всучили в турфирме, «Отдых для вас»: «Возникнув в начале XX века из поселка британских нефтяников-поисковиков на берегу Красного моря, Хургада начала превращение из военного района в процветающее место отдыха лишь после заключения Кэмп-Дэвидского соглашения между Египтом и Израилем…»

Елки-моталки, кто может осилить такую мутоту? Но ведь надо хоть что-то узнать!

Нет, лучше все буду изучать на практике, ведь явно, что автор проспекта не мудрствуя содрал все с «Википедии». Кругом лодыри и лжецы. И рвачи. 1800 долларов за три недели. Вроде не так дорого. Номер со старой мебелью, кондиционер шумит, полотенца, черт их дери, такие старые, что годятся разве что на подстилку на лежаки. Инка, сволочь, мне бронировала этот отель! Узнала бы сначала! Никому верить нельзя, все врут.

Пошел обедать.

17.08

Но пляж оказался приятный, лежаков много, не надо вставать рано, чтобы успеть занять себе. А вообще, все сволочи, дурят туристов. Какие это четыре звезды, я бы и три не поставил!

17.08. Вечером

Однако утешает: в отеле отличная кухня, Инка молодец, главное — какая еда. А здесь жратва приличная, даже более чем, значит, все хоккей.

Валюсь с ног.

18.08

Вчера, как только лег, тут же заснул. Выспался отлично, завтрак тоже неплох, хотя дома я бы такое есть не стал, разве можно есть сосиски?! Но съел две. Сок показался разбавленным. Салат нормальный. С креветками. Из экскурсий выбрал только две: разумеется, в Каир, к пирамидам, и путешествие на квадроциклах по непонятно какой пустыне. Там спрошу. Достаточно пока помнить: Египет, Хургада, Красное море и название отеля. Экскурсоводша потом все расскажет. Приятная моложавая женщина, загорелая, с длинными стройными ногами и лицом Барби. Но все-таки уже стара. Лет сорока пяти. Зрелый сладкий виноград не люблю, нравятся мне ягоды недозрелые, с отчетливой кислинкой.

Думал сначала проехаться на верблюде, но как-то боязно стало: еще оплюет.

19.08

Утром был на пляже. Выбрал место чуть в отдалении от кромки воды, краем глаза заметив, что соседний лежак, покрытый прозрачной шелковой тканью, придавленной несколькими камушками, явно принадлежит женщине. Причем молодой. Шорты такие, они там же обнаружились, носят только юные девчушки. Мадамы в них не влезут.

Маску, трубочку и ласты привез с собой.

Красное море оказалось не красным, а вполне синим, вода теплой, все, в общем, хорошо. Иногда чувство вины у меня бывает, что никогда не вожу на отдых жену и Аришку. Нет, Аришку все-таки раза два брал. А вот жену — нет. Чувство вины задавил. Она и так всегда отдыхает. А дочери позвонил. Помирились.

Наплавался.

Вернувшись на лежак, с приятным удивлением обнаружил рядом тоже приятную молодую брюнетку в раздельном купальнике коричневого цвета, так остроумно сливавшемся с уже сильно потемневшей кожей, что мимолетному взгляду брюнетка показалась бы обнаженной. У нее прелестный задик, ровный, упругий, очерченные ягодицы точно две половинки моего детского резинового мяча: он был наполовину синий, наполовину красный. О эти женские задики!

Брюнетка рассказала, что разведена, есть маленький сын, он остался с бабушкой, ее мамой, а сама она работает в фирме, которая занимается переводами, не денег, нет, а с других языков и на другие языки, в подмосковном Железнодорожном.

Завязав интрижку, так сказать, на море, можно будет ее продолжить и на суше.

* * *

Как он мерзок, прочитав очередной опус Димона в «Живом журнале», негодовала Юлька, только расстался со своей Люськой, уже ловит других, задики он, видите ли, обожает, гей, что ли, тьфу, читать противно. Меня теперь от всех мужиков будет тошнить. А что он с собой акулу свою обожаемую Инну Борисовну не потащил в Египет? Или для нее Египет — дешевка?

Не знаю, сказала я, мне его И. Б. по барабану. Меня Аришка беспокоит: она хотела стать биологом, уйму читала, даже свою теорию придумала в пятнадцать лет! Говорила: получу Нобелевку! А сейчас не учится, грубит мне, как хабалка… И ничего не читает!

Пройдет, шмыгнув носом, сказала Юлька. Еще прощения у тебя попросит.

— Когда?!

— Когда-нибудь. У меня вот нет детей и проблем нет. А знаешь, почему я не родила? Я ведь тебе не рассказывала?

— Не рассказывала.

— Первая связь. В хореографическом училище, в пустом зале после репетиций. Нам было по шестнадцать. Сделала аборт, тетка моя меня прикрыла, забрала к себе на месяц и справку фиктивную сделала, что у меня ветрянка. И после этого детей у меня уже быть не могло.

— А если лечиться?

— Сейчас поздно. Я ведь, ты знаешь, тебя только на год моложе… И если честно…

И тут Юлька достала сигарету и закурила. Курила она очень редко, но всегда одни и те же сигареты — «Винстон» с ментолом.

— Погляжу на нынешних тинейджеров, и все сожаления, что у меня не получилось родить, сразу как ветром сдувает. Монстры.

— А как насчет детей индиго?

— Вранье.

Я включила музыку, Морриконе, на концерт которого ходила три года назад в Крокус-Сити-холл. Звала и Аришку, и Димона. Аришка сказала: «Я его не люблю. Это композитор для буржуев», — тогда еще она иронично относилась к обуржуазиванию Димона и сутками напролет читала и книги, и в Интернете по биологии.

— Знаешь, ма, — как-то, начитавшись, сказала она, — у меня уже есть своя теория о теломерах.

— Поделись, если есть желание.

— Понимаешь, наш русский ученый еще в семидесятые годы написал, что благодаря особому ферменту — теломеразе — можно удлинять концы хромосом, которые год от года становятся все короче, — именно от них (точнее, в частности от них) зависит долгота человеческой жизни. Нобелевскую за теломеразу получил не он, а зарубежные ученые, ну, так часто бывает, открытие заимствуют, а открывший остается ни с чем, а я подумала: ведь медуза Turritopsis nutricula фактически бессмертна, потому что ее хромосомы имеют кольцеобразную форму — то есть не имеют конца, закруглить человеческие хромосомы вряд ли удастся, хотя это был бы оптимальный вариант (наряду с параллельными средствами) продления человеческий жизни в сторону бесконечности, но есть еще один вариант удлинения теломер — так называемые бессмертные клетки в человеческом организме. Раковые и стволовые…

И тут меня отвлек мобильный.

Аришка обиделась и ушла в свою комнату.

— А ты не думаешь, что твоя Арина могла связаться с каким-нибудь наркоманом и сама…

— Нет. Несмотря на то что она именно так последнее время выглядит — как опустившаяся наркоманка, наркотики она даже не пробовала. Я чувствую. И таких приятелей у нее нет. Она все-таки умная.

— У нее, скорее всего, тяжелый кризис взросления, который усугубил «Живой журнал» Димона. Она сама его нашла?

— Конечно.

* * *

Когда я ждала Аришку (было уже четыре месяца беременности), Димон решил сделать мне приятное. В одном из иллюстрированных журналов у него работал заместителем главного редактора хороший знакомый, к которому он меня направил как иллюстратора. Я пришла. Знакомый Димона оказался плюгавым тощим человечком с ленинской лысиной, которую он непрерывно, разговаривая со мной, то пощипывал, то почесывал — это, видимо, в зависимости от контекста, с иронией думала я, наблюдая за ним. Но графику мою он принял с восторгом, раз пять произнес слово «талантливо» и пообещал публикацию с краткой справкой об авторе (то есть обо мне) в июльском номере журнала. «Димон! Как я рада! — тем же вечером сказала я Димону. — Он пообещал и цветную вкладку, и обложку!» Но ни в июльском, ни в каком другом номере мои графические работы опубликованы не были. Плюгавый человечек через неделю мне позвонил и сообщил (как хочется написать: «таким же плюгавым голосом», но удержусь), что Димона он знает давно и не может ему отказать, а двух авторов, точнее, автора и художника… но все равно двоих сразу провести через главного редактора ну никак нельзя, потому в июльском номере, к сожалению, вместо моей графики будет опубликован рассказ Димона с его авторскими иллюстрациями.

— Но он ведь не умеет даже белку нарисовать! — воскликнула я.

— Примитивизм в цене. — Человечек дунул в трубку. — Главное, что авторские иллюстрации. И, понимаете, он сам меня об этом попросил, а я ему кое-чем обязан. Так что простите.

— Вы же мне лично обещали, — сказала я, чуть не плача, — но это же обман! Нечестно!

— А где вы видели сейчас честность? — всхлипнул человечек.

И тогда внезапно — каким-то не своим голосом — я произнесла:

— Но и вас тогда скоро в журнале не будет!

Димон, которому я единственный раз в жизни, именно в тот вечер, дала пощечину, потом говорил, что дух моей бабушки его приятелю отплатил: того уволили через месяц, он потерял престижное и неплохо оплачиваемое место под солнцем, остался без работы и вынужден был стать поденщиком. Но я, прочитав в десятый или двадцатый раз письмо деда Арсения, подумала: не сама ли родовая сила вступилась за меня?

— Ты не боишься своего Димона? — как-то спросила Юлька, снова обвитая сигаретным дымом, как прозрачными змеями. — Ведь, я уверена, он жаждет твоей смерти, чтобы жениться на другой какой-нибудь юной телке, раз с Люськой не вышло…

— Порядочная девушка оказалась, — усмехнулась я.

— Или решила, что у твоего Димона мало денег, чтобы купить ее, такую красавицу!

— Не боюсь, — с опозданием ответила я на ее предыдущий вопрос. — Точнее, уже не боюсь. Знаешь, я начала чувствовать что-то такое, как объяснить, ну точно на мне панцирь непробиваемый, непроницаемый, от которого все зло, направленное на меня, отскакивает и рикошетом возвращается к тому, кто мне зла пожелал.

— Значит, твой Димон скоро помрет!

— Я этого не хочу. У меня ни разу, в самые тяжелые моменты наших с ним конфликтов, таких мыслей не было. Пусть живет и процветает, я жду, что он все равно вот-вот кого-нибудь подцепит и подаст на развод сам… Хотя мне без него будет скучно: он как человек-театр.

— Только пьесы становятся все более зловещими! Твой Димон тебе готовит подлость, вот увидишь! Еще когда я узнала, что он скрывает от своей первой жены и старшей дочери, что у него есть семья, про него мне стало все ясно. Он нормальный среднестатистический гад. Уж прости.

— Димон совершает подлые поступки, всегда имея для них благовидное объяснение. То он спасал приятеля от его «чувства собственности» (так он в очерке своем написал) — и потому пытался прихватить у него часть бизнеса, правда, ему это не удалось, то не дает мне кредит на открытие персональной выставки, чтобы у меня «не развилось тщеславие»…

— Завидует он всем и тебе, вот и все. Всю вашу совместную жизнь. А ты просто непробивная, у тебя нет коммерческой жилки. Какая может быть коммерческая жилка у летающей улитки? И, между прочим, почему ты сама не можешь вынуть деньги из оборота предприятия? Это же ваш семейный бизнес? Почему он должен тебе давать, благодетель нашелся!

— Юля, — сказала я грустно, — если бы я требовала у него больше денег, чем прожиточный минимум, на который живу с Аришкой и который он отстегивает от общего бюджета, ездила бы за рубеж, устраивала себе выставки, я бы уже умерла! А теперь прикинь, были ли у меня деньги на меня, Аришку ведь нужно было обувать, одевать, ведь она бурно росла и сейчас еще растет, и вкусы ее меняются, а кроме того, необходимо покупать ей электронику, книги, оплачивать дополнительный английский, бассейн, художественную школу и так далее. Попроси я давать мне из общего бюджета больше, его бы жадность просто убила меня, выстрелив без промаха — лучше иного киллера. Как его жадность убила мужа его первой любви — Галки. Ведь, надо отдать должное прагматичному и одновременно странному, как может показаться, уму самого Димона, он все о себе знает сам. Я раньше считала, что его мистические объяснения — невроз, а после поняла: под его мистикой — правда. Правда его собственного подсознания. И сила его жадности именно такова! И она вступает в противоречие с его совестью.

— У него есть совесть?!

— Есть. И есть тот допустимый предел отступления от правды, который для Димона, как он считает, не опасен. Просто он очень лжив — и скрывает свои настоящие мотивы в первую очередь от самого себя.

— С хорошим, однако, мэном ты связала свою судьбу, дорогая подруга!

— Он не худший. Сейчас почти все бизнесмены, взращенные при социализме, таковы: двойная мораль у них в крови. А Димон все-таки одаренный человек…

* * *

21.08

Жара. Правда, жару я переношу легко. Да, впрочем, и холод тоже.

Вот смена погоды на меня действует кошмарно: сутками тогда болит голова. Мы с моей шоколадкой поплавали, и, когда вернулись на лежаки, я чувствовал себя снова молодым… Лучшее, что было в моей жизни, — студенческая пора. На филфаке ведь почти одни девушки! Мы легли и стали беседовать. Вдруг смотрю, напротив какая-то девушка показывает своему парню чудеса растяжки: она села на шпагат и выгибается то в одну сторону, то в другую. Как раз в желтой прессе вчера прочитал про роман президента с гимнасткой, а что, гимнастки, точно, впечатляют. Почти как балерины.

Прочитала все это я со смартфона, гуляя по парку с Юлькой. Было воскресенье, Юля вчера сдала очередную работу и могла себе позволить расслабиться, а я, в общем-то, работаю всегда, ведь художник — это прибор восприятия, и если он отключается, значит, художника больше нет.

Юля выглядит очень молодо: маленького росточка, худенькая, с коротким каре пепельного цвета — очень симпатичная у меня подруга. Я не удивилась, когда она, взяв напрокат велосипед и бросив меня на теплой дорожке, по которой скользили солнечные блики, играя в жмурки с тенями листьев, вернулась не одна, а в сопровождении велосипедиста. Около меня они остановились, придерживая велосипеды.

— Знакомься, это Юрий. Причем Юрий Юрьевич!

Я представилась. Юрий мне понравился: умные глаза, офицерские (до 1917 года) усы. Лет… А, в общем, какая разница, сколько ему лет, шелестела Юлька, когда, сдав велосипед и простившись с новым знакомым, вернулась ко мне. У нас ведь с тобой тоже начало осени. Не соглашусь. Почему? Знаешь, периоды жизни делятся как бы на подпериоды: например, молодость можно разделить на юность молодости, молодость молодости, зрелость молодости и старость молодости. И человек, у которого старость молодости, старше того, у кого юность зрелости. А у нас с тобой сейчас еще не осень, а вторая половина августа, самая зрелость зрелости. Так что не унывай!

— И не думаю! — ответила Юлька, и ее сорокасемилетняя челка озорно подпрыгнула.

* * *

А через три недели мне позвонила наша бывшая домработница Клавдия, та, что невольно поспособствовала скорейшей отправке Ирэны на тот свет. Я не любила Клавдию. Но старалась быть справедливой: мне она помогла в самый трудный период, когда Аришка вдруг заболела корью, да еще с тяжелыми осложнениями. А потом Димон забрал Клаву в деревенский дом. И, кстати, стал ее звать Клеей. Клава-Клея оказалась страшно общительной молдаванкой, ее словоохотливость меня напрягала, ведь я способна молчать днями, занимаясь своей работой. И готовила она, на мой взгляд, ужасно: вкус подгнивших помидоров в супе, испорченной сметаны в блинах и купленных по дешевке, почти просроченных конфет, конечно, напоминал Димону сверхэкономную кухню его детства. Картины мои и графика показались Клаве-Клее непохожими на жизнь; ее здравый и хитрый ум отметал все ирреальное, фантазийное и просто непонятное, и она меня сразу осудила за то, что я из-за дурацких картинок не создаю мужу сытный, пусть и гниловатый уют в деревенском доме, и все это тут же и выпалила. То, что я ему там нужна как рыбке зонтик, было для Клавы за пределами ее понимания семейных отношений. Предоставленная мной Димону эротическая свобода — как сделал Дали когда-то со своей Галой, пустившейся в осеннем возрасте во все тяжкие, — воспринималась Клавдией, которой я что-то попыталась объяснить, как моя бабская глупость. Что ж. Может быть, в каком-то смысле она была права…

— Да ты что, — возмутилась она, без всяких экивоков перейдя сразу со мной на «ты», — мужика в этом возрасте, когда бес в ребро, нужно дома тихонько подпаивать и сладкой семейной постелью убаюкивать. Тогда никуда старый хрыч не денется.

— А если сопьется?

— Да глупости ты говоришь, хозяюшка, — пропела она с неожиданно ласковой интонацией, — вино для того Бог и создал — чтобы с его помощью мужа держать. Выпивать он должен спокойно и весело у себя дома, тогда и никуда бегать ему не захочется. А ты, небось, сама вина не пьешь?

— Не пью.

— И секса не хочешь?

Я не ответила. Но она ответила за меня.

— По тебе видно, что в облаках витаешь, не по земле нашей родимой ходишь. А мужику в возрасте нужен теплый дом, сладкая постель, сытная еда — и все, он тогда к дому привязан.

— Спасибо, Клавдия, за советы, — сказала я ей, — но есть кое-что еще: мода. Сейчас среди тех, кто имеет приличные деньги, модно иметь молодую любовницу и демонстрировать ее окружающим. Или даже поменять старую жену на молодую.

— Это ты-то старая? — Клавдия покачала головой. — Да ты еще женщина вполне!

— Для моего мужа все, кто старше сорока, уже старые.

— Я вот ему покажу, кто старый, а кто молодой! — И глаза Клавдии сверкнули озорным мстительным блеском. — Он-то сам каков, а?!

Коротконогая, слегка переваливающаяся, черноволосая, сладкоголосая — Клавдия очень нравилась себе, в этом был залог ее личного счастья.

— Муж мой так меня любил, не выскажешь. — Она вздохнула. — Помер три годка уже.

За деревенский дом Клава взялась с энтузиазмом. Чего там Димону она показала, меня, если честно, не сильно интересовало: Димон давно не вызывал у меня ревности. Главное, что Клавдия как домоправительница вполне устраивала Димона, все меньше времени проводящего в Москве и все больше в деревне. Она готовила ему на испорченном масле, собирала с земли подгнившие овощи для супа… В общем, все было как в детстве. Но через некоторое время совершенно внезапно Клавдия получила от Димона от ворот поворот в связи с появлением Люси. Домработницу это очень обидело. Она даже позвонила мне, вылила через телефон ушат оскорблений в адрес Димона и «развратной девки», высыпала кучу обид на его скупость и завершила разговор фонтаном негодования, что деньги у него за работу приходилось буквально вырывать силой, что он на любую девку заглядывается на дороге, потому штрафы платит в три раза большие, чем зарплату Клаве… Клава с ним, когда ездила на рынок, чуть от страха не помирала: всегда он по шоссе несется задним ходом, если увидит какую смазливую бабенку, и поворачивает там, где нельзя, и вообще он недостоин такой хорошей жены, какой являюсь я. Устроилась она горничной в маленькую гостиницу соседнего с деревней населенного пункта. Последний ее пассаж (о хорошей жене) меня искренне удивил. Но еще больше удивил новый звонок Клавы, ведь между двумя нашими с ней разговорами, точнее двумя ее монологами, пролегло несколько лет.

— Вы бы, это, — сказала Клава, запамятовав, что когда-то легко звала меня на «ты», — в деревню-то бы наведались, ваш муж новую девку привел в дом, та-то Люська была простая и открытая, все на лице написано, и улыбалась много, а эта прячется от людей, ее раз увидела, столкнулась в дверях, так она точно оскалилась, а не улыбнулась. В деревне говорят, ее к вашему-то подсадил Анатолий, который у него теперь с женой работает, жена вредная, но как батрачка у него, видно, из-за денег, а сам-то он бандит. И старики Цыгановы сказали мне по секрету, что он не зря к вашему нанялся в работники: у него дальние планы насчет усадьбы, он все захватить хочет — и дом, и гостевой дом. В деревне его боятся, мало ли что он может по мести сделать. Даже малых детей от него прячут. И что я вам скажу: как увидела я, что в доме вашем тень этой девки мелькнула, сразу почуяла, ваш муж уже не жилец, а этот Анатолий все присвоит, вот увидите. Подавайте, пока не поздно, в суд на раздел общего имущества, это теперь можно оформить как брачный договор… И что вы своего… раньше-то не бросили?

— Спасибо, Клавдия, — сказала я, непонятно чем более пораженная — то ли новостью про Люсю дубль два, то ли доброжелательным советом Клавдии. — А вы-то как?

И она стала рассказывать, что владелец гостиницы платит ей исправно, но постояльцев мало и то почти все приезжают летом… И что у нее родился в Кишиневе внук, и что она скоро уедет туда, может быть и навсегда. Ее капля доброжелательности так сильно подействовала на меня, что мне, никогда не испытывавшей к Клавдии никаких теплых чувств, вдруг почему-то стало очень грустно, что эта грузная, тяжелобедрая молдаванка уедет навсегда.

* * *

И, конечно, я сразу позвонила Юльке и пересказала ей наш разговор с Клавдией, и, конечно, она ко мне примчалась, обкурила всю кухню, и мы с ней залезли в «Живой журнал», чтобы узнать подробности — что за особа, которая не улыбнулась Клавдии, а как бы оскалилась, появилась в доме на Оке? Но, к нашему удивлению, ничего не узнали. После рассказа об эпизоде с гимнасткой на пляже Димон вдруг замолчал. С 21 августа записей не было. А на компьютере значилась уже дата 14 сентября.

— Замаскировался, — разочарованно сказала Юлька.

— Нет, скорее весь охвачен новой страстью. Клавдия, кстати, сообщила, что девицу ему подсадил новый работник Анатолий, по ее словам, бандит, который хочет всю деревню, то есть наши дома, присвоить.

— Это не так легко!

— В наше время все возможно.

— Если этот Анатолий действительно бандит, это посерьезней, чем розовая мечта родителей Люси, согласись!

— Не хочется мне впадать в детектив.

— А давай съездим в деревню, все увидим на месте. И этого Анатолия.

— Давай. Только когда Димон уедет.

— А она останется?

— Думаю, он возьмет ее с собой.

— В качестве кого?

— Юля, ты что, сама с Луны свалилась? Какая разница? Оформит ее на предприятии каким-нибудь менеджером временно и командировочные заплатит.

— И не только командировочные.

— Не только. Так что подождем.

И я оказалась права. В конце сентября Димон приобрел квартиру, на покупку которой он требовал от меня экономии больше десяти лет, и устроил жуткий скандал, что Аришка просит у него ключи, чтобы попробовать пожить отдельно, как он же, Димон, ей и обещал уже три года подряд. И не только обещал, но всячески настраивал ее против меня (Ариша все мне рассказывала), тебе нужно от матери отделиться как можно быстрее, учил он, какое время, такая и правда, сейчас время активных и напористых, она же совсем не такая, она и тебя воспитывает неправильно, ты вот биологию выбрала, что, хочешь мыкаться на копейки, как лохи, тебе нужно начать свой бизнес, я помогу, финансирую тебя на первом этапе, как только ты отделишься от своей матери, которая выживает только благодаря своей экстрасенсорике, бабка-ведьма ей до сих пор с того света помогает, я ее боюсь смертельно! А ты нормальная девчонка, и твоя мать на тебя дурно влияет, она старомодная, хотя почти Мессинг, а тебе жить в реальном современном мире, станешь жить одна, буду тебе помогать, вот покупаю для тебя квартиру.

— Всё у меня хотите отнять! — злобно орал теперь Димон. — Я, можно сказать, первую свою квартиру заимел — и ту жаждете присвоить!

— Но ведь ты сам мне обещал! — кричала Аришка в мобильный. — Ты все годы мне твердил, что я должна жить отдельно от мамы! Должна становиться взрослой! Ты мне деньги на бизнес обещал!

— Ты мерзкая, гадкая, ленивая девчонка, — ответно орал он, — тебе бы только все забрать у отца! Не отдам я тебе квартиру, поняла?! Не! От! Дам! Хватит сидеть на моей шее! Иди трудись! Мети улицы! Зарабатывай себе на кусок хлеба! Ты вообще, может, мне не дочь! У твоей матери и до меня был мужик, небось от него она тебя и произвела! Ты на меня ни капли не похожа!

— Ты! Ты! — Арина заплакала. — Мама ни разу тебе не изменила, а ты… ты… Я и не хочу быть на тебя похожей!

Ариша лежала на диване и рыдала. Я сидела рядом.

— Зачем, зачем он так гнусно о тебе говорит?! Почему он стал таким ужасным?!

Я молчала.

— И что, у тебя до него, точно, был другой?

— Да, — сказала я. — Я собиралась за него замуж. Но Димон разрушил наши с ним отношения. Устроил шантаж. Это был 1993 год. Больше мы с ним не виделись. А через полтора года я вышла замуж за твоего отца.

— Он тебе все разрушил, а ты простила?!

— Он просил прощения и клялся, что причиной была его большая ко мне любовь.

— И ты поверила?!

Вскоре Димон уехал в город Н., где работало наше предприятие (там у Димона по-прежнему сохранялись нужные и дружеские связи, было дешевле сырье), и увез свою новую любовницу с собой.

Ни в Москву, ни в дом на Оке он уже не вернулся.

(Окончание следует.)