День синиц

День синиц

Стихи

* * *

так сибирь оглушила зима,

что на голос уже не пробиться.

и мелькают в немой синема

люди — люди ли? — чужие лица.

глухоты вездесущая тварь

так накрыла сибирских полсвета,

что заученный в детстве букварь

без примера живет и предмета.

так, наверное, ищет слепой

равновесья на пляшущем трапе,

так любви бескорыстной тропой

от утраты влачится к утрате.

так в часах истекает песок,

отверзая могильные глины,

так сиротский дрожит голосок.

снег да снег. снегири и рябины.

так отъезжих осин и берез

меркнет отсвет тревожный и жалкий,

так к окну слюдяному примерз

полустанок в степном полушалке.

 

* * *

Весной из-под земли выходит Боттичелли,

Безумие его черней и горячей

Речей учителя, что держит в черном теле

Крестьян, кочующих за солнышком, — грачей.

 

А воротник больничного халата

Похож на голубя, прижатого к щеке.

Земля разрытая ни в чем не виновата,

Весна прощается на птичьем языке.

 

Весна тосканская зовется «примавера».

Рисунок тает — нить истончена.

Но там, где циник говорит: «Химера»,

Художник — и из-под земли: «Весна!»

 

На злом огороде

На злом огороде крапивная зреет орда,

Пасется картошка, стреножена сорной травой.

Зачем я, сжираемый гордостью, ехал сюда?

Крыжовник колючий не пустит меня на постой.

 

Ползут огурцы, что кривее кривого ножа,

Десант парашютный по грядкам рассыпал укроп.

Не красная роза, но рана дымится, свежа, —

То белый туман расстилает мне влажный покров.

 

Я, словно Егорий, дракона хотел бы попрать,

Но ятем не вышел, какой-то нелепой фитой

Глаза округляю на зеленоглавую рать,

А рот — как окурок, а ноги — забор-сухостой.

 

Я сам не скажу им, не выдам, как болен и слаб,

И тяпки не брошу до схода вечерней зари.

Но плещет в калитку приобская вольница трав,

Коронами блещут соснового дома цари.

 

Полынь и крапива и снова без края полынь,

Ярутка, ежовник, пырей, молочай и осот.

Всей травной, всей горько-зеленою кровью прихлынь,

Отрада земная благая, на злой огород.

 

* * *

Никаких полуогненных крыл,

Дымно-огненных туч никаких.

Ангел плащ починить попросил,

Слабых сил моих, рук нитяных.

 

Плащ постыдно истлел — ему срок.

Но побудь еще малость плащом.

А вокруг городской говорок,

Мол, никто ни за что и ни в чем…

 

Голосила больная швея,

Что не сшить ей стреноженный век.

Мать рванья собирала края,

Но сломался шитья оберег.

 

Не могу для людей никаких,

Не хочу для чужих быть творцом.

Лишь для трав и дерев малых сих

Хлопочу изумленным лицом.

 

В небе выкрою пестрый лоскут,

Игл сосновых возьму, паутин.

А заплату нашить — был бы труд,

Плащ один да и ангел один.

 

* * *

старый «Приморский» — на шиферной крыше

«шипки» и «примы» засохший букет.

бледный Б. Л. прикорнул на афише —

местных поэтов любимый поэт.

 

чаячий пух

кофты старух

 

катер темнеющий станет на якорь,

и опустеет вечерний ОбьГЭС.

лама печальный тибетского яка

возле «Приморского» выведет в лес.

 

курит пацан

зырит цыган

 

бродит по улочкам спелая брага,

рощи окрестные ждут на постой.

рядышком в клинике «Доктор Живаго»

лечат поэтов, ушедших в запой.

 

просит узбек:

съешь чабурек.

 

белый маяк выкликает из мрака:

райнер мария… марина… борис…

синие очи тибетского яка

выше полночной луны поднялись.

 

мусорный бак

выгул собак

 

брат пастернака, кузен сельдерея…

что о себе мы в провинции мним?

это сибирь или гиперборея?

свет над «Приморским» и чайки над ним.

 

* * *

День синиц — всё динь-динь да день-день,

На снежок апельсиново-алый

Лег щекой щеголёнок Монтень,

Нечестивый, счастливый, усталый…

 

Как все просто — живи не во лжи,

Суверенно храни на ладони

Нежно-синюю письменность жил

И гортанную жажду Дордони.

 

Что тому, кто бумагу марал:

Первым быть побиенным, не первым…

Нам уже не читают мораль,

Но поют ее голосом скверным.

 

Пусть однажды не станет имен

В безымянной стране поговорок,

Переждем помраченье времен

На горсти апельсиновых корок.

 

Пусть морщина прорежет и тень

Беспечальную сень небосвода.

День синиц — всё динь-динь да день-день,

Не свобода, но плен и свобода.

 

* * *

Сентябрь.

Седьмое.

Пятница.

Из этой

готической записки дневниковой

кристаллик соли выпал и растаял.

 

Поэзия жирна на чернобровой

гектарине…

Но кто б ее заставил

уйти в туман, уплыть…

в словарь толковый.

 

Сентябрьседьмоепятница… так что же —

сентябрь — девятый в табели о рангах? —

седьмое? — что с того, шестое гложет,

вчерашний август в пикниках и пьянках,

наглее, деспотичнее, моложе…

Венецианов в васильках и маках.

 

Избушка, кружка, матушка, березка,

сентябрьседьмоепятница, калитка.

Беру взаймы у Бахуса и Босха.

Синдром безмолвья, чем ни обусловлен,

Ни слова не дает связать, ни вздоха.

Так что же после отзовется в слове?

 

В сухом остатке патока и пытка.

 

* * *

Как-то мы загостилися здеся,

В этих черно-зеленых лесах.

И душа, ничего-то не веся,

Утонула в чужих голосах.

 

Раньше кланялись в пояс крестьяне,

Проще были и как-то родней.

А теперь никого в Каракане,

Нет людей — вурдалаки одне.

 

Одиноко брожу по крапиве

Пополам с коноплей и репьем.

Завтра придет сияющий ливень,

Словно витязь с алмазным копьем.

 

А пока облака кучевые…

Неподвижные, как острова.

Чуть живые слова, чуть живые…

Бесконечно чужие слова.