Журнальный мир

Мутно-звёздное рассветное утро. Машин никаких нет и в помине.

Пока не взошло солнце, кажется: сейчас какой-нибудь шестьдесят третий или шестьдесят шестой год, привычно изрытая дорога, привычный с того ещё времени вид сёл и небольших городков. Всё это развернуло душу, как лёгкую ловчую сеть, назад, в прошлое…

И возникало в этой дороге на Ясиноватую — и дальше на Горловку — странное и скорей всего опасное чувство: мне всё ещё пятнадцать–шестнадцать, а то даже — девять-десять лет! Жизнь ещё только начинается, сил много и будет ещё больше, смысл мира понятен и прост, а то, что непонятно, объяснят опыт и книги…

Однако жизнь оказалась другой. Не то, чтобы она меня обманула, нет! Но в сердцевине её таился совсем не тот опыт, таились не те события, что рисовались в далёкие шестидесятые годы.

Джип мотнуло в сторону, он остановился.

Через боковое ответвление дороги, наклонив голову, — как наклонял её петушок на давней, на долгие годы позабытой пивной этикетке, — перебегал лилово-красный фазан.

Этот фазан был совсем не таким, как тот, которого в детстве, в 63-м году я пытался поймать в лесопосадке, близ всё того же М-ска.

Сейчас у края посадки никого не было.

А тогда прямо на краю похожей, только уже по-летнему зелёной донбасской, лесопосадки стоял и курил мой дед, Иван Иннокентьевич.

Дед отличался суровым нравом, никогда не шутил, почти не смеялся. Бабушка объясняла это тем, что дед прошёл две войны: Гражданскую и Отечественную, а ещё тем, что его совсем недавно, всего несколько лет назад, сбила машина. Но я-то знал! Деду просто нравится за суровостью прятать в толстых и ничуть не обвислых усах свою чуть коварную усмешку. И ещё, я с трёх лет знал другое: дед мой — железный дорожник! А ещё верней — у меня железно-донбасский дед! То есть сделанный из железа и сверкающего белым отливом олова, — мастер починки вагонов и рельс.

Вот он сейчас докурит свой «Казбек», аккуратно загасит чинарик о подошву сапога, спрячет его в другую, порожнюю, пачку всё того же «Казбека», проведёт железной рукой по железным, чуть ржавым на кончиках усам и негромко позовёт: давай, паря, домой.

Но я уже увидел краем глаза красно-голубого крупного фазана, и вся железнодорожная суровость отлетела в сторону, растворилась в азарте, как растворяется плотный шарик мороженого в июньском зное.

Мне тогда показалось: поймать фазана легко! Я думал схватить его, немного подержать, потом скорей всего отпустить, посмотреть на него поближе, а заодно показать деду, который считал, что я ни на что серьёзное не годен, кроме как играть на скрипке и выводить по вечерам старательным дискантом: «Вышел в степь Донецкую парень молодой», — так вот: я думал показать ему, что внук его — ого-го, и даже больше этого ого-го!

Но, оказалось, поймать не умеющего летать фазана совсем непросто.

Я сделал шаг вперёд — фазан метнулся в сторону. Я остановился — он тоже. Я отступил назад — фазан в недоумении завертел своей великолепной с зелёными заушьями головкой. Но тут же сообразил: с ним хитрят, и отступил поближе к серёжистой ольхе.

Мне стало радостно. Фазан понимал военные -хитрости и готов был участвовать в человечье-птичьей войне и охоте.

Отступая, фазан хотя и задел кем-то натянутую сеть, но задел её только краешком хвоста.

Сети появились в лесопосадках Донбасса тогда же, когда появились и завезённые с юга фазаны. Сети были малые и большие, мелкоячеистые новенькие и дырявые рыбачьи. Как только я понял, что фазан — это совсем не курица, которую как-то посылала меня ловить бабушка, что я с ним воюю, а не беру домашнюю живность для обеда, я весь подобрался и зазвенел струной. Да, да! Я слышал в себе этот звук, звук весёлой фазаньей войны, звук, предполагавший только победы и не предполагавший уронов и поражений…

Уже не скрываясь, кинулся я к фазану. К моему удивлению, — только вчера товарищ по военным играм Колька Марыш мне вталдыкивал: фазаны летать не умеют, донбасские хлопцы берут их голыми руками, чтобы продать в большом городе угрюмым шахтёрам за новенькие рубли шестьдесят первого года выпуска, — так вот: к моему удивлению, красно-голубой фазан сетку мигом перескочил и, волоча за собой какую-то прицепившуюся к ноге соломинку, побежал к оврагу.

Тут я снова обрадовался. Даже засмеялся от радости: походка у фазана была чисто женская, он бежал точно так, как бежала моя тётя Варя, слегка вперевалочку, завзято и обеспокоенно, но при этом и очень аккуратно бежал. Была бы у фазана ещё пара лап, так он, пожалуй, стал бы на бегу, незаметно, ещё и оперение поддерживать, как поддерживала тётя Варя длиннейшие свои юбки…

Я думал сбежать по склону оврага, оставив между собой и фазаном высокий и широкий земляной выступ, думал на дне оврага его наконец перехватить.

Висело надо мной без всяких дуновений и слёз раннее лето, подстилка из трескучих акациевых рожков еле-еле шумела под ногами. Я бежал босиком, но бежал почти бесшумно, ставя, как и учил отец, ступни боком, и глуховатый фазан меня вряд ли слышал. А когда он меня увидел, — было уже поздно.

Фазан резко кинулся сперва в одну, потом в противоположную сторону. Я на ходу сдёрнул безрукавку, которую все тут звали бобочкой…

Внезапно из-за овражных кустов выскочила здоровенная вислоухая собака.

Я подумал, что она кинется на меня. Но собака, опустив морду, кинулась на фазана. Тут-то фазан её и обманул! Он сделал движение в одну сторону, потом в другую, а потом вертикально взлетел. От не-ожиданности собака чуть запоздала с прыжком, а фазан, не умеющий летать, от страха потерять жизнь уже после этого взлёта тихо спланировал на дикую сливу.

Злясь на собаку, я споткнулся и растянулся на молодой траве, даже здесь, на склоне оврага, присыпанной акациевыми прошлогодними сухими рожками.

Собираясь подняться, я вдруг увидел что-то блеснувшее: за небольшим белым камнем лежала проржавевшая с одного боку лимонка. Вокруг неё — несколько стреляных гильз.

Что гильзы стреляные, я понял сразу, уже два-три раза охотился на уток с отцом. А вот лимонка — с чекой, с запалом она или нет? Этого определить я не смог.

Затошнило, как от противного лекарства: несколько моих одноклассников в прошлом году подорвались точно на такой же гранате. Один из них так и не выжил.

— Деда… — позвал я слабо, боясь крикнуть сильней.

Я думал, дед не услышит. Он никогда не отзывался ни на какие посторонние просьбы, смотрел и на такие просьбы, и вообще на все досужие разговоры с суровым презрением, что бабушка опять-таки объясняла отсутствием двух ребер, а ещё плечом, пораненным в Гражданскую шашкой.

Я видел дедов шрам на левом плече. Он был короткий и очень широкий. Как будто деду не рубили плечо шашкой, а ковыряли её концом. Вспоминая дедов шрам, я всегда думал: а что была бы за жизнь в М-ске, в каменном, красном приземистом доме, если бы деду отрубили полруки или, не дай бог, всю руку?

— Деда…

Очень высокий, очень плотный с бугристыми мышцами железно-донбасский дед мой Иван Иннокентьевич, подошёл ещё тише, ещё невесомей, чем ходил отец.

Сперва я увидел кратко мелькнувшую тень, но подумал: это какая-то крупная птица.

— Фазан чужой, зря ты погнался, — дед легонько потянул меня за ухо, — а лимонка, она пустая. Здесь такого добра — век не захоронить. Тут тебе не Москва и не Алупка с Алуштой! Тут тебе сивый Донбасс, внучок…

Никогда дед не называл меня внучком, да вроде и не любил сильно. А тут вдруг сквозь густые, ровно расправленные усы улыбнулся, и я сразу понял: не в телячьих нежностях дело! Дело в чём-то другом, стоящим дороже, чем бабьи охи и даже подарочные блёсны. Дело в чём-то сверкающем, как антрацит, и твёрдом, как начинающийся здесь же Донецкий кряж; дело в спокойном и до поры удерживаемом в себе самом слове, которое одно только и может овеществить точно отмеренные рассказы про жизнь и про войну, про не сдававшийся фрицам и толстожопым полицаям Донбасс и про всё другое, стоящее рассказа…

И конечно же дело в железной военной ухватке, проявлявшейся по временам то у отца, то у деда, то у других знакомых и родственников! В ухватке веками не пропадающей, невыводимой, оставляющей все слова до самого необходимого мига внутри человека.

— Короче, — сказал дед, — кончай обувать пиписку в лапти. Пошли домой. Так и быть: дам тебе вечером поносить медаль.

Я чувствовал: дед спасает меня от позора. (А иначе как позором историю с непойманным фазаном я определить не мог.) Железнодорожный, железно-донбасский дед уводил меня в сторону от печали, давал возможность почувствовать себя не придатком к школе и к скрипке, давал возможность почувствовать себя имеющим полную, а не половинную ценность человеком.

И поэтому я бежал за дедом по склону вверх, уже не оглядываясь на глупо усевшегося на ветке фазана.

Я ещё раз споткнулся, загнал в ногу крепкую акациевую колючку, но всё это уже ничего ровным счётом не значило.

Джип наш снова слегка тряхнуло.

— Дед помог мне, дед, — пробурчал я негромко. И сразу вспомнил, что слышал такие же слова от одного очень хорошего и страшно обеспокоенного нашей постперестроечной и более поздней жизнью писателя.

— Ты что-то сказал? — полуобернулся ко мне Слава К.

— Так, ничего особенного. Писателя Богомолова вспомнил. Владимира Осиповича. Он когда-то говорил мне: «Меня, Борис, спас дед. Он меня смертным боем бил. За малейшую провинность. Приучил любую соринку, любую пылинку за собой подчищать. Благодаря деду я на войне и выжил…»

— Перед Ясиноватой блокпост, — сказал наш весёлый Миша, — поэтому пока то да сё… В общем, пока вас не задержали с вашей съёмочной аппаратурой, — хотите, покажу Серую зону?

— Что за Серая зона? — зевая, спросил я Мишу.

— А вот увидите. Давайте-ка, пока день не разгорелся — за мной. Только тихо, тихонько… Там, в Серой зоне, разное бывает. И наблюдательные посты могут вдруг объявиться, и диверсанты, и всё такое прочее. Не страшно?

— Я так и не понял про Серую зону, что это за зверь такой, — вмешался Ванечка Комогорцев, — хоть там у вас снимать можно?

— Там-то как раз лучше не надо, — водитель Миша почесал затылок, — ну а Серая зона — это что-то вроде «нейтралки» между воюющими сторонами…

Перед тем как вслед за Мишей спуститься с возвышающейся над полями дороги — остальные наши спутники остались в машине, — я глянул ещё раз на небо.

Почти все звёзды погасли, однако солнца не было и в помине. Только две звезды ещё кое-как светили на донбасском полупризрачном небе.

— О, звёзды Дубге и Мерак! О, мутно-прозрач-ные, прилепившиеся с самого краю звёзды из Ковша Большой Медведицы, — то ли сам себя утешая, а то, может, просто желая настроиться должным образом, проговорил, оборачиваясь ко мне, славный Миша, — вы укажете нам верный путь!