Журнальный мир

Пока Ванечка Комогорцев сидел прямо на полу в магнитной рамке на пункте пропуска, а я стоял рядом с капитаном, которому не понравилось моё писательское удостоверение, которое он зачем-то попросил вдобавок к российскому паспорту, вспо-мнилось прошедшее утро и часть дня, пролетевшие до этой минуты.

И утро, и день вдруг показались до последней точки правдивыми, но каким-то в этой своей правдивости абсолютно ненужными и выпадающими из той жизни, которая окружала меня и в Москве, и в Донбассе, и в европейских городах, и в российской глубинке, и в маленьких украинских сёлах, через которые проезжал я в прошлые «неконфликтные» годы.

Какой-то липовый карнавал, какая-то навязанная не людьми, а самим Ходом Вещей нарочитая театральность, — театральность неустранимая, ты её не хочешь, а она есть, есть! — присутствовала во всех текущих событиях.

Голоса в эфире, слова в газетах и брошюрах говорили ясно и определённо: события — ничто! По-настоящему теперь значимы лишь толкования и перелицовки этих событий!

Эти-то перетолкованные умом человеческим события, это непризнание того, что реально вокруг происходит, это изображение происходящего совсем не таким, каким оно было на самом деле, — напоминали передачи киевского радио, которые иногда ловились приёмником в нашем джипе.

Братское радио сообщало о ежедневных и ежечасных нападениях и обстрелах, ведущихся российскими войсками и ополчением. Рисовались этим радио страшные звуковые картинки: пьяные бузилы с громадными ножами и отбойными молотками, рвущиеся в мирные укргородки на российских, не летящих, а почему-то едущих прямо по асфальту новейших самолётах. Вчерашний обстрел, который, судя по светящимся траекториям выстрелов и снарядов, совершенно очевидно вёлся с Запада и Юго-За-пада — на голубом глазу выдавался за обстрел с Востока…

Час Лгуна. День Лгуна. Век Лгуна…

Огромный одноглазый мировой Лгун, в клоунской одежде, испещрённой разноцветными заплатками, — сперва веселый и улыбчивый, а потом подлючий и гнусный, — зашёл откуда-то сбоку, стукнул два раза чудовищной циклопической лапой по крыше нашего джипа…

Лишь миг живущие миры…

Вспомнил я щемящие, но и верные строки.

Мир окрестный менял и множил свои образы, двоил и расслаивал восприятие, то прикидываясь мотоциклисткой, на отдыхе бережно снимающей сферический шлем с головы, то далёким миражом морского сухогруза, чуть подвисающим над широченными донбасскими полями…

Но всё это было мгновенным, враз уносимым.

А вот что оставалось навсегда, — так это боль, причинённая незащищённой красоте, которую мгновенно уничтожало вековое уродство мира.

До КПП «Успенка» езды было ещё часа полтора.

Давно нужно было прикрыть уставшие от недосыпу глаза.

Так я и сделал.

Не помогло: сквозь сплющенные веки продолжали мелькать вчерашние, позавчерашние и более ранние картины и впечатления. Вереницы событий, кусочки людских судеб, крошево разговоров и местных теленовостей мельтешили, переворачивались вверх ногами, иногда начисто улетучивались, потом снова продирались сквозь крепко сжатые -веки…

Мы резко остановились.

— Сюда идите! — крикнул, выйдя из машины, водитель Миша.

Все вышли из машины, стали осматривать что-то лежащее на дороге.

Я остался. Внутренняя борьба с вырезными -шаблонами «правдивой неправды» не давала успокоиться.

— …свежая воронка… ещё одна… и тут ночная, — доносилось до меня время от времени.

Я нехотя вышел. Внутреннее бурление против воли уступало место обманчивому покою.

Спутники мои на пустой дороге, присев над воронкой, рассматривали и даже нюхали её края. Два дня назад я сделал бы то же самое. Но вдруг почувствовал руку «лгунишки» и здесь.

«Ну, понюхаю. Ну, одна деталь, ну, другая. И что? Все войны вот уже многие века гремят и орут одинаково! Война всегда одна и та же. А вот нас война часто меняет в корне!»

Так, видно, думал и Ванечка Комогорцев, светлейший помор, кинооператор от Бога, возвратившийся в машину первым.

«Его-то здешняя война, — пускай даже тень войны, — вон как сильно поменяла!»

И верно. В последние дни Ванечка был сам не свой.

Он говорил что-то странноватое о Сирии, о таинственном городе Вади Аль-Назара на границе с Палестиной. Он вспоминал без конца военные и гражданские самолёты и сорта экзотических кож.

Два-три раза мы видели его на улице с незнакомой высокой и статной красавицей, со слегка восточной внешностью и серо-голубыми огромными среднерусскими глазами. Красавица была лет на двадцать, если не на двадцать пять — младше Ванечки.

Словом… Ванечка был не в своей тарелке, и лучше всего это можно было вывести из того, что он вкривь и вкось нацарапал на выдранной откуда-то половинке листа.

Этот полулисток вчера утром незаметно выпорхнул из Ванечкиного еженедельника, а я подобрал, а я написанное прочёл!

Пока Ванечка вместе с другими спутниками нюхал воронки, я похапцом листок этот из кармана своего выхватил, стал читать.

«Близость войны не всегда пугает, — писал явно для себя одного и ни для кого больше Ванечка, — иногда война даёт шанс вздохнуть полной грудью. Война, если не убивает, — то почти всегда обновляет. И урезонивает…

Да, бушует, да, зверствует. Но как бы ненароком стёсывает с победивших и проигравших всё лишнее. Стёсывает, состругивает, как с корявой палки, с одного человека и даже с целых народов всё ненужное, случайное…

Так что? Слава войне? Не надо славы. Войне — амбец и карачун! А вот близости войны — спасибо. За науку! Близость войны знакомит с женщинами, которых в обычное время не встретишь. Вешает ценник на отрезки времени. Каждому отрезку — разная цена. Сталкивает лбами неожиданные кинокадры, которые без близкой войны никогда вместе не сошлись бы…»

Перед тем как Ванечка вошёл в машину, я успел спрятать листок в карман.

Веки слипались. Очнулся я от полусна, а заодно и от не слишком-то полезных в дороге самоуглублений уже на КПП «Успенка».

«Странствия духа — это одно, — сказал я себе, — а путешествие бренного тела из воюющего Донецка до границ России — совсем другое.

День начинал наливаться солнцем. Оно ещё не пробило оболочку облаков, но уже заполнило их изнутри радостью и светом. Чувствовалось: вот-вот облачная завеса будет прорвана.

Подошла наша очередь, нужно было показывать вещи.

До этого всё шло спокойно, хотя совсем недавно кто-то в очереди кричал и ругался.

Но потом всё пошло наперекосяк. Сначала остановили и потрошили до потери пульса пассажира с коробками, что, в общем, было необходимо: коробок для одного было слишком много.

Вдруг заголосила приличная с виду женщина. Она кричала, что здесь, в ДНР, всё не так, что Украина вернётся и покажет, как всё надо делать. Её сперва урезонивали, потом очередь потихоньку начала посылать и Украину, и женщину куда подальше. И только у работников таможни эта — уже минут десять оравшая — женщина вызывала явный интерес и внутреннее, но вполне заметное сытое кошачье довольство.

На российской стороне страсти поутихли, настало полное спокойствие, сразу же вызвавшее к себе подозрение.

На мне очередь встала: пограничник попросил к моему российскому паспорту ещё какой-нибудь документ. Я подал удостоверение Русского ПЕН-центра.

Лучше бы я этого не делал! Очередь застыла на полчаса, люди стали нервничать, капитан с паспортом и удостоверением куда-то ушёл, со мной стала о чём-то совершенно ненужном беседовать женщина-лейте-нант…

Здесь-то как раз и запел, и заговорил полным поморским оканьем, а потом крикнул неизвестной мне северной птицей мобильник Ванечки Комогорцева.

Комогорцев стоял в рамке, раскинув руки в стороны, его досматривал какой-то пограншкет, не достававший Ванечке и до плеча, а мобильник комогорцевский лежал в коробочке справа от рамки, на приличном расстоянии и всё окал и пел.

Добрая девушка в форме — она одна там и была на КПП такая — подошла, ткнула пальчиком в кнопку громкой связи.

Последние часа полтора Комогорцев ни с кем не разговаривал, было ясно, случилось что-то серьёзное. Но в суете досмотров мы никак не могли его хорошенько об этом спросить.

Дважды Ванечка порывался назад, в Донецк, его останавливали, происходили неприятные и на любом КПП абсолютно ненужные объяснения…

Громкая связь была действительно громкой. Видно, Комогорцев так её когда-то настроил, чтобы слышать даже и на съёмочной площадке, когда мобильники приходится оставлять вдалеке, в специальных ящиках.

Низковатый, контральтовый, но и нежный, с приятнейшей серебринкой голос на весь зал произнёс:

— Комогорцев! Твой Валюн Демецкий — просто дрыщ! С какой-то уголовницей меня спутал. Как будто он, дурак, тату моё видел. Я — живая, Комогорцев, живая! Приезжай, как уговаривались, через год.

Там были ещё и другие слова, но я их почему-то не запомнил.

Ванечка сел на пол прямо в магнитной рамке.

Он никак не хотел вставать, отпихивался от погранцов руками и ногами, потом всё-таки его подняли, он сказал что-то про усталое сердце и незаметно вытер слезу.

Я хотел подойти к Ванечке, обнять его, но мешал стоявший между нами капитан, который только что возвратился с моим паспортом и удостоверением. И хотя документы оказались в полном порядке, обойти капитана так, чтобы обнять Ванечку, я всё никак не мог…

Но тут же мои мысли, оттолкнувшись от Ванечки и от его новой женщины, побежали дальше, выше…

Впереди была Россия, позади — всё ещё не признаваемая Россией Новороссия.

Но ведь Новороссия — это Новая Россия и есть!..

Станут ли эти страны хотя бы добрыми соседями, сохранится ли неизуродованным Донбасс, когда-то отсеченный от большой страны большевистской шашкой? Или взорвут эти кряжи, спалят степи, вычерпают до зернинки и увезут куда-то азовские пески, ограбят до нитки вечереющие в голубой дымке курганы?