Журнальный мир

«Дон-бас-с-с. Дон-бас-с-с. Дон-дон-дон. Бас-с. Ба-а-а-с-с…»

Дорога навевает своё. Слышится невнятица голосов. А остановишься — отчётливо слышны визги и возгласы из лесопосадок. Иногда гудит невидимый колокол, по временам с сопредельной, совсем близкой, стороны доносит удары топора по дереву. Потом, вместе с дымком, плывёт запах и звук чуть побулькивающей в котелке каши…

А бывает, первый встречный такое расскажет — не знаешь: верить, нет? Но поскольку истории часто касаются дел, происходящих за линией разграничения огня, проверять рассказы эти нет никакой возможности.

21.15. Сидим на обочине. До начала комендантского часа — минут пятьдесят, до въезда в Луганск — раза в два больше.

Перекусываем на воздухе. Костра не разжигаем, подсвечиваем, когда нужно, мобильниками. Машина, на всяк про всяк, тоже стоит с погашенными габаритами.

Вдруг откуда ни возьмись — человек. Чуть поклонился, слегка вбок повернулся… Простоволосый, волосы сзади собраны в небольшую косичку. Одежда чёрная или просто тёмная. Остальное видно плохо.

Съёмно-переносной лампой на диодах — есть у нас и такая — светим ему в лицо.

От света он робко, но при этом и чуть капризно заслоняет глаза рукой. Кисть руки, повёрнутая тыльной стороной, на просвет красновато-прозрачная, разлапистая, на большом пальце криво вросший огромный ноготь. Остальные ногти аккуратно острижены.

Выдержав паузу, словно определяя — свои? чужие? — человек внезапно смеётся:

— Да не бойтесь вы. Ктитор я, ктитор! Бывший церковный староста. А теперь — человек прохожий… Думал, картошечкой угостите. Вижу, не местные?

— С чего вы взяли?

— Местные так сидеть на обочине не будут. Времена не те.

— У нас человек по нужде отошёл. Он-то как раз местный. Эй, Миш, ты скоро?

— Да иду уже…

«Дон-бас-с-с. Дон-бас-с-с. Дон-дон-дон… Ба-а-а-с-с…»

Опять зазвучал далёкий колокол. Откуда он здесь? Судя по навигатору, ближайшее село — в четырнадцати километрах.

— Вижу, вижу, колокол ночной вас с толку сбивает. А и заморачиваться нечего! Это из Северского Донца доносит. Колокол утопший из глубины звучит. Слышите, звон какой? Как словно уносимый и возвращаемый, дробящийся, приглушенный.

— Как это утопший?

— А вот расскажу за сигареточку…

— Ктитор, а курите?

— Когда сильно волнуюсь, — случается. А так — отец настоятель не велит… Ну, вот, про утопший колокол, — поперхнулся бывший староста дымом, и сразу стало ясно: не курит, а может, и никогда не курил он, — было это совсем недавно, осенью… Вы не думайте, привирать не буду. Сегодня ведь три-дцатое марта? Стало быть, — Алексей Божий че-ловек сегодня празднуется. Мой, стало быть, -праздник…

Рассказ ктитора не то чтобы полетел, а скорее поскакал: неровно, с остановками. Уже вроде и самого ктитора не стало видно, хотя вокруг сразу посветлело, как бывает в этих благословенных краях поздней весной, где-нибудь часов в семь вечера, сразу после заката, но ещё до наступления темноты…

Я стал вслушиваться в рассказ ктитора внимательней…

— Олег Маркович, где вы?

Капитан Хенкер потянулся. В палатке было темновато. Стрельбы и других шумов снаружи слышно не было. Капитан во весь рот улыбнулся.

— Ну, Олег Маркович, ну, Олег же! Кончай спать! Вечер на улице…

Голый по пояс, капитан Хенкер, не обращая внимания на мартовский холодок, вышел на улицу.

Вечер по-настоящему не наступил, солнце ещё только село.

Невдалеке последними дневными искорками поблескивал Северский Донец.

— Ну, когда экзекуцию будем начинать, пан капитан?

— Подождём, когда сильней стемнеет.

Темнота мартовская спустилась быстро.

Сорокатрёхлетний капитан Хенкер несколько раз отжался от земли, распрямил плечи — выправка здесь, среди расхлябанных правосеков и недоученных первогодков, была важней всего. Приятной наружности, тонконосый, с родинкой над верхней -губой, с прекрасно уложенными пепельно-соло-менными волосами, Хенкер выделялся среди нерегулярной вольницы не только выправкой, но и знаниями, но и склонностью к порядку, но и справедливостью по отношению к рядовому составу. И лицо, и фигура были у капитана что надо. Одно портило Хенкера: маленькая голова и плотно друг к другу прижатые, а потом ещё и вытянутые вперёд трубочкой, рот и нос.

— Красыва морда, а собачча! Як у той борзой… На полювання вин тут выйшов, чи шо? — иногда перешептывались за спиной капитана правосеки из умеренных.

Ну, а что девушки в отвоёванных у «террористов» сёлах и городах на Хенкера засматривались — так этого было не отнять даже врагам.

Здесь, в селе у Северского Донца, девчат не было. Скуку Хенкер гасил командами. Команды честно и неуклонно проверял военным уставом и звучными украинскими стихами.

Вчера, при наступлении, услыхав несвоевременный колокольный звон, он, чуть подумав и прочитав про себя звонкое четверостишие, приказал артиллерии дать залп по церквушке. Батарея, против всех правил приданная по неотступной просьбе самого Хенкера его батальону, была капитанской гордостью: церквушку снесли в два счёта.

Церковь разрушили, колокол упал, но не раскололся.

Звук долгий, звук необычный, звук, Хенкера на время и растерзавший, словно бы продолжал время от времени возникать и пропадать в мерцающем воздухе.

«Дон-бас-с-с! Дон-дон-б-а-а-а-с…»

Терпеть такие звуки было далее невозможно.

Заняв со своим батальоном село — батальон только так назывался: шестьдесят человек, без дисцип-лины, без чинопочитания и без выучки, они раздражали капитана почти так же, как и вся эта война, лишённая правил и железной организованности, лишенная внимательного планирования и неожиданных импровизаций, — Олег Маркович распорядился тащить колокол на берег.

Тогда же капитан Хенкер, с красивым, но каким-то борзо-пёсьим лицом, велел расстрелять двух баб и одного бородатого мужика, в колокол намертво вцепившихся.

— Других не трогать, — распорядился Олег Маркович, всегда переходивший в командах на русский, так и не сумев выбить из себя то, чему его учили в Закарпатском общевойсковом военном училище, — другие сами разбегутся. Хотя погодите… Мужика, раз он так в колокол вцепился, — в колокол этот и законопатим. А ну навались, переворачивай колокол набок!

Мужика запихнули внутрь колокола. Как раз поместился. На всякий случай приторочили к торчащему изнутри крюку солдатским ремнём…

Капитан Хенкер оказался прав. Несколько прихожан, пытавшихся вступиться за колокол, схлопотав две-три автоматные очереди поверх голов, в ужасе попрятались в погреба.

И вот здесь-то Олег Маркович почувствовал помрачающую мозг пустоту.

Ещё только вчера заняв большое село в Луганской области, которое своим советским названием резало ему слух, — капитан уже хотел село это покинуть, чтобы двигаться с батальоном дальше, быстрей, на Луганск! Но колокол его остановил…

Пытаясь возникшую пустоту чем-то заполнить, он спросил всё время отиравшегося рядом подхорунжего Нижника:

— Ухо, как я приказал, сковырнули?

— Не получается, Олег Маркович!

— Язык вырвали?

— С языком — почти порядок! Трохи-трохи осталось… А що цэ вы, панэ добродию, на собачий москальский мови знов заговорилы?.. И мы услид за вамы…

— Настоящий собачий язык — прекрасен, богоподобен. Ты его не слышал и не услышишь, Нижник! А русский… Он как раз для дураков и солдафонов предназначен… Ну, шуткую, шуткую, панэ пидхорунжий, — сказал Хенкер и пошёл к Северскому Донцу.

— Сам ты собака солдафонская и есть, — едва слышно произнёс самочинный подхорунжий.

Ктитор на минуту смолк. Примял волосы на темечке, прокашлялся:

— Вы не думайте, что я человека псом и собакой понапрасну или в сердцах назвал. Капитан-собака — тут нет никакого оскорбления. Потому как есть, есть ещё собаколюди в Карпатах! Сказал мне по секрету отец настоятель: ещё с седьмого века остались. Да что там капитан! Сюда, под Луганск, невеста его приезжала. Так та сразу и уехала. Толком по селу занятому пройтись не успела, а все правосеки от неё уже и попрятались. Там-то в горах к таким, может, и привыкли, а тут… Сука, чистая сучара рода челове-ческого! Кудлашки рыженькие, мордочка удлинённая, нос и рот, как и у Хенкера, слишком тесно друг к другу прижаты. Но ласковая — спасу нет! Ещё и венок себе на голову сплела. А только всё великое воинство украинское, имею в виду — весь батальон капитана Хенкера, так из палаток и домов окрестных два дня и не вылезал: боялись женщины-собаки. Они её почему-то Пульхерией прозвали и дурной знак в ней увидели. Только трое самых отважных, из-под мостика через овражец, пытались под платье к ней заглянуть! Не для эротики… Ни-ни! Хвост, хвост они высматривали! Потом один из них, всё тот же подхорунжий Нижник, божился: обрубок хвоста, прорвавший нижние юбки, он всё-таки у Пульхерии видел!

А что ласкалась она сладко-дивно к капитану, что говорила с ним, как пела — это всему батальону понравилось. Но всё равно: страх подобно ветру ноющему прошёл по занятому селу! Пришлось невесте капитановой через два дня опять к себе в горы собираться. Увидал Олег, что не нравится никому его невеста, посадил её на полковничью машину и с почётом в Изюм, а уж оттуда — восвояси.

— Бросьте, пан ктитор, заливать!

— А ничуть я не заливаю. Да и праздник сегодня: значит, врать грех…

— Так вы тогда не про собаколюдей, про колокол лучше расскажите…

Капитан Хенкер вышел на берег Северского Донца, и первая ранняя звезда почти тут же встала над водой.

Колокол уже высился на берегу.

«Ухо» его было вывернуто клещами, но до конца обломить его не смогли. Зато язык колокольный уже был оборван, лежал рядом. Но посечь или расплавить язык тоже не удалось. Хотя следы от таких пыток на «языке» ранами и рубцами в тихой вечерней ясности и горели.

Капитан с довольным видом похлопал колокол очищенной от коры хворостиной, а язык пнул ногой. Подозвав жестом всюду следовавшего за ним подхорунжего, — а по-настоящему всё-таки лейтенанта — Нижника, чётко отдал приказ:

— В двадцати метрах к северу, рядом с берегом — большая водная яма. Метров десять в диаметре. Мне наш осведомитель про неё рассказал. Приказываю: поднять солдат. Колокол тащить к воде. А язык я сам оттащу.

Язык колокола был тяжёл, но не для капитана.

Сперва он волок колокольное било по земле. Потом раздухарился, взгромоздил — хоть и с трудом — било на плечо. Тут где-то вдалеке свистнула миной «муха»: нарастающий свист — разрыв, свист — и разрыв, ещё, ещё…

Вражеский миномёт бил откуда-то издалека. Но Хенкер был выучен хорошо, он тут же слегка развернулся, чтобы отдать команду: ложись!

При развороте било колокольное на плече не удержалось, падая, разорвало верхним концом Олегу шею и, раздробив нижним концом ступню, — улег-лось рядом.

Капитан не проронил ни звука, но упал как подломленный.

К нему подбежали.

— В воду… В воду колокол! Нижник, покажи место… Било — тоже в воду! И секите… секите било по дороге. Ремни снимайте! Гимнастёрки на лоскуты рвите! В жгуты их связывайте! Секите, секите скотский язык!..

Колокол и било оттащили на двадцать метров. Било по дороге секли армейскими пряжками.

Колокольный язык утонул сразу. А вот сам колокол хоть и съехал в воду, но остался виден: верхушка его едва ли не на полметра косовато торчала над -водой…

— Обманул, бородатый. Не там яма… Не там… Нижник, не давай бородатому вылезти из-под колокола, стереги, стереги его…

Ночью капитана трепал озноб. Рану на шее, оставленную языком колокола, быстро обработали и зашили. Тут был порядок. А вот кости ступни раздробило порядочно. За капитаном обещали прислать «вертушку». Но «вертушки» пока не было. Капитан отказался от морфина и промедола, позволил сделать лишь укол кетонала.

— Не хочу терять сознание, — объяснил он полевому фельдшеру, — нужно отдать кое-какие распоряжения. Завтра будем наступать. А может, колокол топить будем…

Капитан стал забываться, в полузабытьи кричал: «Mein Liebling, сними венок! Сними, говорю, со-бачья твоя морда… Колокол? Колокол… Что это за музыка? Matthaus-Passion? «Страсти по Матфею»? Бах? Или что-то более раннее?»

Наконец Олег забылся.

И привиделся капитану сон не сон, а нечто вроде телерадиотрансляции с места колокольной казни…

Виделась ему средневековая страна. Страна вроде — европейская, но порядки в ней тяжкие, непонятные…

Виделось: бегают какие-то люди на полусогнутых, крючьями и шестами снимают тяжёлый, ржавый, с надписью непонятной колокол, потом нахлобучивают на головы острые коричневые балахоны с прорезями для глаз, ходят вокруг колокола, поют.

А потом начинают колокол казнить! Сперва — огромными щипцами уши ему выворачивают, потом подтаскивают резательный громадный верстак, кричат низкими протяжными голосами:

— Confutatis, confutatis!

Мрачный карнавал начавшейся казни увиден был капитаном сверху из медленного и ласкового проскока над городом. Как та полуночная летучая собака с мышиными крыльями, оттолкнувшись зад-ними лапами от земли, он плыл и проскакивал толчками над узкой улицей, послушно следуя за её изгибами, выискивая взглядом деревья или чердаки для укрытия, но не находя их.

«Конфутатис малэдиктис», — продолжало нестись ему вслед, и капитан-собака до этой ночи не знавший значения старинных слов, радостно переводил их для себя: «Конфутатис малэдиктис: Ниспровергнув злословящих, приговорённых гореть в огне…»

Мрачный карнавал ещё продолжал шуметь за спиной, когда капитан-собака увидел на какой-то наклонной площади костёр.

Он не только его увидел, но сразу же и почувствовал: костёр этот подпаливает ему ноги и крылья мышиные обжигает потихоньку…

— Bücherverbrennung, Bücherverbrennung! — радовались у костра, кидая туда книги с седобородым стариком на обложке, какие-то мшистые люди…

Слова эти капитан-собака точно перевести не смог, хотя о значении его и догадывался, вида мшистых людей испугался… И тут же рухнул, обламывая мышиные крылья в узкую каменную щель, рядом с покатой площадью.

— …вы не подумайте, что я привираю! Всё это капитан Хенкер сам рассказал медсестре, которая его в «вертушку» сопровождала. Та была на собаку совсем не похожа и привлекла капитана тем, что внимательно слушала, а сама ничего не говорила… Ну, медсестра эта внимательная через неделю с целым ворохом разведсведений к ополченцам своим вернулась… Она-то отцу настоятелю и рассказала, что было можно, про капитана-собаку, про казнённый, утопленный, но до сих пор звучащий колокол, выглядывающий из Северского Донца. Не на исповеди рассказала, вы не подумайте! Просто по дружбе… И про непонятное слово «бюхерфербреннунг» сказала ему тоже…

Отец настоятель слова этого перевести не смог, так я в Интернет залез, там тоже не было. Хорошо, книга 50-х годов попалась, там и перевод был: книгосожжение — вот что слово немецкое означает. Тут я и понял смысл всего случившегося: сперва отродья дьявольские язык у колокола отсекают, а потом то, что с языка колокольного переведено на язык наш и вставлено в книги человеческие, — жгут и палят, палят и жгут!..

Рассказ ктитора тёк своим извивом, но я уже его не слушал.

Я вспоминал и вспоминал картинки, нарисованные мною самим в детстве. Истоком этих картинок были рассказы отца и матери про городок Дрогобыч.

Человек с плоской собачьей головой в немецком френчике наклоняется над острым обломком карпатской горы…

Ещё на рисунке — оторвавшееся от грузовика колесо и две-три островерхих карпатских ели. Отец рисунок мой тогда увидел, сказал: «Не твоего ума дело такие вещи малевать», — и куда-то рисунок мой спрятал. Нашёл я его через много лет, уже после смерти отца, перебирая его бумаги…

Песиголовцев отец видел сам. Мне о них он не рассказывал никогда.

Но зато я слышал, как он про это говорил своему фронтовому товарищу Николаю С-ко.

Тот рубил своё:

— Бандеры для страха собачьи головы на себя нацепляли, Тимофей Иванович, бандеры…

— Такую не нацепишь! У него шея была голая и вся в собачьих рыжих шерстинках. Это у того, что под Комарно мне встретился. А другой в предгорьях, недалеко от Хуста, — тот вообще бабой был. Видел я только до пояса, но было ясно: баба с грудью высокой, с собачьей головой! Красиво завитая была она. Куделька к кудельке: мелкие, каштановые — как из лучшей венской парикмахерской! Плечи открытые: весна же… Вот она и разомлела, из лесу вышла цветов и ягод поднабрать и позабылась, не стала скрываться. Тут я и увидел: руку к веночку поднесла его поправить: а не рука это! Собачья лапа!

В детстве этот рассказ меня сильно смущал, до конца я ему не верил, пока сам не увидел однажды в Одессе, близ Дюковского парка, странно угловатую, то распрямляющуюся, то опускающуюся одновременно на локти и колени, ночную тень: удлинённая морда, шерсть из-под пиджака на голое тело, сиплый лающий голос.

— Воды, воды мне дай! — сипел собакоголовый.

Я думал сперва — бандос, но потом мне объяснили: ещё с самой войны бандосы собакоголовых остерегались, от них, как от раны в живот, спасения одесским бандосам не было.

— А только ушли собачьи люди от нас, в Ру-мынию, — сказал мне тогда один хороший знакомый, программист Гриша, — тряханул их Жуков сильно…

Голос ктитора стал постепенно возвращаться, стал загадочней, потаённей:

— …капитан ещё лежал в спаленке, в бреду, до увоза его «вертушкой» и до встречи с молчаливой медсестрой было два дня и две ночи, как вдруг…

Бывший староста церковный вскочил, засунул в оба уха по пальцу, задрожал кистями рук, завибри-ровал.

— Как вдруг, ровно в двенадцать ночи, ударил колокол.

«Дон-бас-с, дон-дон-бас-с-с…»

Снова посланные на берег Донца солдаты во главе с самочинным подхорунжим Нижником увидели: стоит по плечи в воде бородатый мужик, тот самый, которого в колокол законопатили, бьёт по верхушке колокола железным ломом. Звук идёт, конечно, не тот, что от колокола висящего. Но до спаленки Хенкера и такой приглушенный водой звук долетел.

— Хенкер-Шменкер, — сплюнул подхорунжий Нижник, — одна х…ня и никакой мистики, — он гордо покосился на передних солдат, — просто обычный мужик с ломом… А капитан наш чудит. Про кару небесную чего-то шепчет. А мы этого мужика сейчас допросим — и в расход. Дайте ему ещё только десяток раз по колоколу ударить. Пускай казнённый колокол капитанов слух потешит…

Ктитор опять сел.

— Жаль, костерка у вас нет, да и откуда ему здесь взяться? Лесопосадка на этом месте не та. И мокрая от дождя к тому ж, — ктитор поднял голову, я посветил на него и вокруг мобильником, ктитор грустновато улыбнулся, — измучил меня донельзя казнённый колокол. Как сейчас его вижу, никак успокоиться не могу. За что казнили, как Бог допустил?.. А потом себе думаю: потому Господь Бог и допустил, чтобы пример был — казнили колокол и секли, а сказнить не смогли! Из воды, из бездны даже — будет звучать это самое: «Дон-бас-с-с… Дон-дон-бас-с-с!» Вы если к северу от Луганска попадёте, как раз этот звук и услышите: «Дон-бас-с-с, дон-дон-бас-с-с», — всё не мог успокоиться ктитор, — а как услышите, так сразу историйку эту и вспоминайте. Правдивая она, без вранья… Ох ты, Господи… Меня отец настоятель по делу послал, а я тут с вами развожу тары-бары. Пошёл я, побежал…

— Куда по темноте, пан ктитор? Поздно уже… А мы вас в Луганск подбросим, уж потеснимся. У нас тут жести человеческой, в трубочку свёрнутой, на заднем сиденье полно, так вы уж заодно и эту жесть прочистите.

Водитель наш Миша явно не хотел отпускать рассказчика, ирония и горечь смешивались в его словах с обычным молодёжным стёбом.

— А вот за это спасибочки. Чуток с вами проеду.

Бывший староста церковный исчез так же внезапно, как и появился.

Ближе к Луганску вдруг проговорил он негромко: «Патруль», — и, пока мы тормозили, бесшумно открыл левую дверцу и, оббежав машину сзади, в ночной темноте исчез.

Мы по очереди стали оглядываться по сторонам. Ктитора нигде видно не было.

— Ай да ктитор, — сказки на ночь рассказывает, а сам патрулей боится. Может, и не ктитор он вовсе… Колокол, музыкальные жанры… Бах, Пассионы, бюхерфербреннунг… Слишком уверенно про всё про это он говорил. Ну да ладно: граждане, — замурлыкал вдруг кошачьим голосом хмурый наш весельчак Ванечка Комогорцев, — приготовьте, будь ласка, граждане, ваши российские паспорта. И помните, граждане: день и ночь — сутки прочь. А вместе с сутками, бывает, и голова — тоже прочь!

Сутки Алексея Божьего человека, и правда, подходили к концу. И сам он только что нас покинул. И что там, на смену этим суткам, идёт, кто нам теперь расскажет?