Журнальный мир

— Шевелись, мимоезжие! Очередь ждать не будет! Давай, давай, себе помогай! Ну, чего рты раззявили? Паспорта достали, вещи выложили! Моя б воля, я б вас!..

Крик низенького горластого пассажира, мячиком катавшегося туда-сюда вдоль очереди на КПП «Успенка», пассажира, на которого все смотрели как на последнего имбецила, а он себя, видимо, считал высшим судьёй над пограничными законами и правилами, — ещё долго стоял в ушах.

Но только лишь расстелилась перед нами дорога, стали замирать возня и крики, стали нарастать в ушах новые звуки, новые слова, новый далёкий гул…

Что нынешний 16-й год — високосный и для жизни людей опасный, вспомнил я только на территории непризнанной республики, уже пройдя пас-портный и пограничный контроль. Обернувшись, посмотрел на железный купол, которым был накрыт погранпункт: он весь был истыкан мелкими рваными дырьями.

Почти все крупные дыры и проломы, как нам позже объяснили, давно залатали, мелкие — остались…

Машина наша всё ещё стояла в очереди на выезд.

Я снова вернулся под купол и задрал голову вверх — стало видно изодранное на клочки небо. Да и сам купол — высокий, изящно выгнутый — в тот миг тоже показался небом.

Такое вот «небо» в дырьях…

Отрываешь глаза от неба — и сразу пограничники, таможенники, жучки и жучилы, продавцы и водители фур…

Форма российских погранцов и таможенников, с которыми только что расстались — с иголочки. А вот погранцы и таможенники ДНР одеты разномастно: кто в камуфляже, кто в джинсах и ветровках, один в смешной, серо-бархатной, сильно вытертой жилетке.

Почти у всех дээнэровцев на плечах и под мышками — «вёсла»: так здесь зовут полноценные автоматы со всем полагающимся снаряжением. «Укоротов» — короткоствольных автоматов — тут не признают.

У таможенников — специальные зеркала на черных курьих ножках. Лезут ими во все потаённые -места.

Дорога после КПП, на донбасской стороне, отличная! Просто глазам не веришь. Говорят, Янукович строил, лично интересовался. Думал до самого Донецка такую дорожку проложить. Не получилось: километров через тридцать начинается всё та же привычная и для России, и для Донбасса дорога в ямах, ямках, колдобинах.

Чуть вдалеке мерцает слюдой и кварцем Донецкий кряж. По обочинам попадаются желто-серые камни: изрешеченные, изрытые крупными и мелкими осколками, они заставляют вздрагивать.

Тела камней изуродованы. А как с людскими телами, как с душами?

Деревьев по сторонам дороги мало, всё больше кусты. Но кусты густые, высокие. Целый полк можно спрятать. Прямо какая-то Северная Мексика: заросли чаппареля и ухмыляющийся усатый Панчо Вилья, за ними…

Ехали через Иловайск. Здесь шли страшные бои, но вся разруха уже собрана в кучи, спрятана, отштукатурена.

Кое-где — груды битого шифера. Попадаются заклеенные крест-накрест окна. Почти все разбитые и проломленные крыши перекрыты заново. Просто-таки сверкают новизной. В одном месте — вмятая в камни боевая машина пехоты. Многие участки дорог близ Иловайска иссечены осколками, покрыты мелкими и крупными воронками от попаданий снарядов и мин.

Водитель Миша — щедрый, очень хорошо обес-печенный донецкий предприниматель — объяснил разницу между воронками от мин и от снарядов. Первые — с рваными краями, вторые — глубже, шире, и края у них ровные.

Сразу за Иловайском, чуть в стороне, заметил два огромных окопа. Миша пояснил: в этих окопах стояли врытые в землю танки.

Перед Амвросиевкой неожиданно въехали в аллею обгорелых деревьев.

Все они были срезаны огнём как по линейке. Аспидно-чёрные и, как сожжённые души, заострённые, искалеченные, эти деревья тянулись к небу, но сразу же в безнадёге и замирали.

В одинаковости судеб этих сгоревших деревьев почудилось что-то злобно-механическое, до тошноты одинаковое, в обычной жизни всеми здоровыми существами и многими людьми отторгаемое.

Я видел лесные пожары, видел горящие леса на Дальнем Востоке, видел полыхающие, — то колыхаемые всем массивом из стороны в сторону, то наступающие огневым валом прямо на растерянных людей — сухие заросли камышей в низовьях Днепра и Волги.

И огнепал, и стихийные пожары всюду были на особицу: то есть были разновеликими и разнообразными. А здесь — всё под одну гребёнку!

Острые, торчащие из земли карандаши с хищными грифелями, готовые вырисовать что-то неочевидное, невысказываемое, то, что есть в них самих, и то, о чём никто из посторонних хорошо сказать не умеет. Даже если это работники ЖКХ так срезанные огнём деревья заострили, — всё равно стало не по себе. Какое-то злобное и небожественное, какое-то дьявольски-военизированное инобытие — воткнулось сразу двумя спицами под рёбра…

Показалось: в нынешней тихой, по-звериному затаившейся войне, которая пока чувствовалась только кожей, а нутром ещё нет, не чувствовалась, было что-то не так. Её, этой войны, вроде и не было, а в то же время она была во всём: в абсолютном безлюдье на дорогах и близ дорог, в дальних разрывах мин, обезвреживаемых спецмашинами, в тревожной ряби мелких луж, изредка попадавшихся в пути…

Ехал я не один, ехал с телегруппой из Калининграда.

Группа наша творческая, группа разношёрстная, сложилась на удивление дружной: а ведь собралась почти случайно.

К счастью, патологических болтунов среди нас не оказалось, и ничто не мешало вспоминать о прежнем, довоенном Донбассе, где я бывал начиная с 1961 года бессчётное количество раз, где летней порой неделями и месяцами жил у деда с бабушкой, куда приезжал при Хрущёве и Брежневе, при Андропове и Горбачёве, даже при Ющенке приезжал дважды…

В те приезды всегда грело предчувствие радостных встреч.

А теперь ни в Донецке, ни в какой-то другой точке Донбасса меня никто не ждал. Дед, бабушка, два моих дяди — один раньше, другой несколько недель назад — умерли. Двоюродный брат Юрий сам болел.

Не было у нашей группы и никаких договорённостей с серьёзными людьми. И опекунов из руководства непризнанной республики тоже не было. Не выписывал нам никто командировочных удостоверений, не было разрешения на киносъёмку, хотя полный комплект съёмочной аппаратуры Ванечка Комогорцев, — вдумчивый наш мыслитель, а по совместительству превосходный кинооператор и начинающий кинопродюсер, — вёз с собой.

Но в этой ненужности и неподконтрольности нашего путешествия были свои козыри, свои таинственные и оттого неотступно манящие пре-имущества.

Как теперь летают и ездят в горячие точки «справные», а если говорить прямо — обласканные всеми властями писатели?

Ясен пень: с охранными грамотами от первых секретарей чиновно-писательских Союзов, с визитками помощников депутатов и даже иногда с телефонами министров. Такие телефоны специально набирают прописными буквами в мобильнике. И телефоны эти принадлежат если уж не министрам обороны, так на худой конец министрам культуры.

Ездят, лысо блестя отполированными до блеска головами, ездят, тряся бабьими щеками, ездят с едва заметными ухмылочками на лицах: «Ну, чё у вас тут, ребята? Вы нам слегка покажите, как вы тут воюете-дохнете, а мы себе бесконечный пиар из ваших бед смастерим. И в компьютерные небеса буквенными ястребками запустим…»

Но именно оттого, что нас никто не ждал, не встречал и, пусть даже только на словах, не опекал — иглышки куражливого нетерпения впивались в шею и в спину.

Однако кураж постепенно уходил. Расстилались покато — похожие на бесконечные черничные поляны — пространственные воспоминания.

Воспоминания перемежались короткими укоризнами: дед похоронен в Донецке, и сходить на его могилу — дело святое. А вот на бабушкину могилу, в городке М-ске, где теперь стоят украинские войска, попасть вряд ли удастся. Хотя…

Можно и туда попробовать сунуться: голова-то уже седая! И хоть таких, как я, в украинскую армию, по слухам, ещё как забривают, а если не в армию, так в подвалы «службы бэзпэкы» без разбору сажают — можно, не предъявляя российских документов, попробовать с местными жителями, пересекающими границу по своим нуждам, — перейти на ту сторону, открыть невыносимо тяжёлую дверь, ведущую в давно проданный дедов дом, сказать слова утешения тем, кто теперь в нём живёт…

Потом перебежать через пустырёк, зайти в знакомую летнюю кухню, на небольшом садовом участке, сквозь цепкие ветки низкорослых слив и яблонь пробраться в сад, идти по нему дальше, глубже…

На краю сада остановиться, на окрики соседей не отвечать, снова втихаря вернуться к линии разграничения, к условной пока границе, пересечь её в не-охраняемом месте, о котором было читано в Интернете, и назад: то пешком, то на попутках, не объявляя себя никем — проще простого мужика, спокойней шахматиста-второразрядника — добраться до города Донецка, до дедовой невысокой могилы…

«Как доктор! Как доктор Чехов — на Сахалин! Никому никаких командировочных удостоверений, которых у меня просто нет, а у него были, но он их за всю дорогу ни одному Пришибееву не показал».

— Ты что-то сказал?

— Как доктор Чехов, — повторил я автоматически, и мы миновали уже отстроенный и очищенный от весеннего сора, обведённый по контуру дымком полусгнивших листьев одноярусный Иловайск.

Вдруг джип шатнуло вправо.

Здоровенный, сбитый насмерть, но не размазанный по асфальту и совсем почти не раздавленный енот лежал посреди пустой дороги.

Скорость у джипа была порядочной, и, когда б не енотов полосатый хвост да ещё лежавшая рядом, вывалянная в земле и глубоко надкушенная брюква, — ни за что бы не врезался в память этот, слегка продёрнутый пластами дыма поворот дороги.

Красавец енот!

Нежно-палевый, с хитровато-спецназовской, вы-мазанной в саже мордочкой, в тёмных шпионских очках… Видно, перебегал дорогу на задних лапах, выставив перед собой эту самую брюкву: второпях надкушенную, не очищенную и не отмытую от грязи, — как это всегда делают еноты-полоскуны, — крепко сжимаемую при жизни и враз выпущенную из цепких лап после смерти.

Так, наверное, и опочил, бедолага: втягивая в себя сладко-мышиный аромат полей, шевеля пальцами безволосой передней лапы, изрезанной чисто человеческими линиями любви, невзгод и долгой жизни.

Жить хотят все. И чтобы жить спокойно, смерть наблюдать не желают: ни свою, ни чужую, ни вчерашнюю, ни сегодняшнюю, ни завтрашнюю! А тот, кто этого хочет, кто привык представлять свою или чужую смерть, — тот о ней тоже сразу старается забыть…

Енот пропал за поворотом.

Но даже мимолётного взгляда оказалось достаточно, чтобы жизнь его поселилась во мне надолго, чтобы тревожило и тревожило то неочевидное и страшно важное, что происходило с енотом до сего-дняшнего рассветного часа: долгая зима, пахнущее чьей-то молодой резкой кровью дупло пятидесятилетнего грецкого ореха, зимний прерывистый сон, а после сна — встреча с ржаво-палевым, некрупным, но неслыханно злым и грызучим азовским волком, и следом за этой встречей — долгая отсидка в дупле, затем поиски самки и, наконец, гибель под колесами какой-то не слишком тяжёлой машины или даже мотоцикла.

— Кутейниково скоро, — полуобернулся к заднему сиденью водитель Миша, доброжелательный и приветливый хозяин многих донецких магазинов канцелярских принадлежностей, видно, и в военное время пользующихся особым спросом, — вы сойти хотели, ещё раз на дорогу глянуть.

Водитель Миша был племянником одного из сегодняшних моих спутников: застенчиво-развязный, добрый, как я уже говорил, очень богатый, но богатством этим не надломленный и ничуть не придавленный, он всё больше молчал, иногда лишь вскидываясь при обсуждении, как он сам говорил: «чисто купеческих» трудностей.

Небольших и неглубоких воронок от миномёт-ного огня с рваными краями было на асфальте много.

Но неприятней всего были опять-таки обугленные стволы деревьев, теперь уже спиленные и лежащие штабелями древесных трупов на краю полей, в ожидании костра или погрузки.

— Ну как, впечатляет? — спросил сзади один из друзей-попутчиков.

Я передёрнул плечами, джип тронулся с места.

И тут через дорогу, на задних лапах, неся перед собой в узких человеческих ладонях не брюкву, а бородавчатую жабу, перебежал, вжимая голову в плечи, другой — не такой крупный и красивый, как тот, мёртвый, но, очевидно, более хитрый, более расчётливый, енот!

Скрылся енот мгновенно.

Тут же померещилось: не я смотрю на дорогу — дорога вбирает меня со всеми потрохами в свои повороты, изгибы, трещинки, воронки, лужицы, дымы, раздымленья, сверканья…

— Очнись, паря, Макеевка, однако. В Донецк скоро прибудем, — легонько стукнул меня по плечу Ванечка Комогорцев.