Журнальный мир

Елки чукотские

Елки на Чукотке не растут, поэтому перед Новым годом Саня ездил в тундру за кедровым стлаником. Кедровый стланик сложно назвать елкой, он даже не дерево, так большой куст, но все-таки это хвоя. Запах и иголки создавали радостное новогоднее ощущение. Это ощущение нужно было не Сане, а его маленькой дочке. Дочку он любил безумно и ему хотелось, чтобы у его маленькой принцесски было все и желательно самое лучшее. Но в этом году пурга не пускала в тундру. Циклон, пришедший на Чукотку, бушевал уже неделю, и по прогнозу будет свирепствовать еще несколько дней. В том числе и на Новый год. Место, куда ездили за «елками», так перед Новым годом именовался в Анадыре кедровый стланик, по местным меркам было недалеко — чуть меньше ста километров. Саня десятки раз ездил этим маршрутом, он знал его не только визуально. У него, как у любого снегоходчика, любой маршрут, в том числе и «елочный», был записан в навигаторе. Теоретически ехать можно, но в пургу в тундру не ездят — это обычай, который исполнялся лучше любого закона.

«Самое паскудное, — думал Саня, — что попросить у кого-нибудь стланик тоже нельзя, никто ведь за ним в этом году еще не ездил». Заранее «елки» не привозят, чтобы иголки не осыпались до Нового года. Может, обошлось бы в этом году без елки, но дочка каждый день спрашивала Саньку: «Пап, а мы когда будем елку ставить?» Санька отвечал, что уже скоро, чуть-чуть нужно подождать. Люба, Санькина жена, принесла от знакомых маленькую искусственную елочку, но дочка ее категорически отвергла со словами: «Что ты, мама, это же не елка, это игрушка. Папа скоро настоящую елку привезет».

Тридцатого декабря терпение Сани лопнуло. Он больше не мог смотреть в большие, чистые и доверчивые детские глаза дочки и говорить «скоро». Люба попыталась было устроить истерику и не пустить мужа в тундру, но обычно мягкий Санька, почти всегда шедший на уступки жене, вдруг стал металлическим, большим и серьезным (так показалось Любе).

— Ты можешь кричать, орать и истерить сколько хочешь, но елку дочке я привезу, — сказал тихим голосом Саня.

Люба поняла, что спорить бесполезно. Пока муж собирался, она несколько раз тихонько пыталась вразумить и отговорить, но Саня сделал вид, что ничего не услышал.

— Вроде тише стало дуть, — сказал перед уходом Саня.

Это в городе дуло чуть тише, в тундре завывало и задувало прилично. В двух метрах снегоход уже было не различить. Время во время пурги тянется медленно. Оно именно что тянется, как застывший кисель, когда наливаешь его из кастрюли в кружку. Он тянется-тянется, а в кружке ничего нет. Потом разом: «ух!» — и полная кружка.

Вторая причина растянутости времени — скорость. В ясную погоду этот путь Саня пролетал за два часа, но во время пурги ощущение скорости пропадает. Кажется, что несешься, как сайгак по полю, а тебя в это время может пешеход обогнать. Ну и осторожность тоже важна — не сильно погонишь в пургу, можно налететь на заструг или на вездеходный след.

Пошел четвертый час, как Саня выехал из Анадыря. За сопкой Дионисия, перед Лысыми увалами, он попал в снежно-ветровое месиво. То поганое место, там всегда дует, даже когда тихо вокруг. Пять километров тех «бермуд» Саня ехал почти час. Оставалось уже немного, километров двадцать-тридцать, когда неожиданно заглох снегоход. Просто взял и заглох. Такого раньше с его снегоходом не было. Обычно перед тем, как заглохнуть, снегоход «кашлял», «звенел», скрипел — одним словом, показывал, что ему не хорошо. А тут как обрубило. Такого варианта событий Саня не предвидел. Разбираться в причинах поломки при такой пурге — дело бесполезное: починить получится вряд ли, а вот ключи или запчасти потерять можно запросто. Укрывшись от ветра за снегоходом, Саня начал думать. Собственно, мысль была только одна: звонить друзьям-знакомым, просить, чтобы приехали-выручили. Но позвонить не получилось. Спутниковый телефон почему-то отказывался ловить спутники. Во время непогоды бывало, что телефон плохо ловит сигнал со спутников, но чтобы вообще не получалось поймать, такого у Сани тоже никогда еще не было.

Автор Евгений Басов

О том, что это — конец, Саня не думал. Но и какого-либо выхода из ситуации он тоже не видел. Пурга будет длится еще несколько дней. В лучшем случае, технику на поиски отправят только завтра. В такой пурге найти человека в тундре вряд ли получится. Из еды у Сани было несколько бутербродов, литр чая в термосе и НЗ — фляжка водки. «С голоду не помру, — подумал Саня, — скорее замерзну. Хотя не дождутся, просто так не сдамся».

Саня начал копать лопатой укрытие от ветра. В тундре, где он остановился, снега было немного. Пещеру не выкопаешь. Он начал делать подкоп под снегоход. Снега было примерно с полметра. Саня выкопал траншею перпендикулярно снегоходу, так что получилась буква «Т», и улегся в нее. Убежище было так себе, но в этих условиях лучше не придумаешь. Ноги и большая часть тела были на улице и почти торчали из снега, голова и грудь были под снегоходом. Туловище на улице скоро замело, и Саня оказался в «домике», в котором не дуло, и он мог даже шевелить руками, наливая, к примеру, чай из термоса. Часа через два, когда на улице в месте его залежки, по мнению Сани, должен был появиться сугроб, он аккуратно шевельнулся и попытался перевернуться на спину. Сначала вроде было все неплохо, но когда он лег на бок, кусок снега с улицы обвалился и образовалась дыра. Дыра была не большой, но переворачиваться дальше уже нельзя. И еще часа полтора Саня лежал неподвижно теперь уже на боку. Потом снова сделал попытку перевернуться. В этот раз у него получилось. Полежав немного на спине, Саня снова начал крутиться. Кручением-верчением Саня создавал воздушный кокон-капсулу. Воздушная прослойка нужна была для комфортности зимовки в сугробе (чтобы тело не затекло), для создания воздушной подушки (так теплее) и для санитарных нужд. Выходить на улицу «до ветру» грозило разрушением убежища и скорейшему замерзанию. Саня решил, что умирать в ближайшее время он не собирается, поэтому нужен был туалет. С каждой стороны появилось пространство в десять-пятнадцать сантиметров, Саня перевернулся на бок, минут десять аккуратно, чтобы не разрушить снежную конструкцию, возился со штанами. Борьба увенчалась успехом. Это была очередная маленькая победа. Победы нужны: они поднимают настроение и вселяют уверенность. Тут же промелькнула мысль абсолютно не уместная, но еще больше взбодрившая Саню: «Хорошо, что я не баба».

Саню клонило в сон. Сделав глоток водки, он забылся. Сколько он дремал (потому что сном это вряд ли можно назвать), Саня не знал, да и знание это было ни к чему. Минуты и часы сейчас значения не имели. В чудеса он не верил, поэтому приготовился к длительной «осаде». Проснулся от того, что озяб. Чтобы согреться, начал сжимать-разжимать пальцы на руках и ногах, а потом медленно переворачиваться. Осторожно перевернувшись несколько раз, он убедился в прочности пещеры и начал переворачиваться интенсивнее. Пять раз в одну сторону, пять в другую. Несколько минут сжиманий конечностей и снова перевороты. После сорока переворотов в каждую сторону он почувствовал тепло. Еще десять переворотов для закрепления эффекта — и стало совсем хорошо. «Жить можно», — вслух сказал Саня и похлопал по гусенице снегохода, которая была его крышей.

Санька был человеком действия, поэтому бездействие его тяготило. Это состояние было непривычное. Он представлял себя поездом, в котором кто-то нажал на стоп-кран. Процесс торможения был долгим, скрипучим и неприятным. Колеса поезда, то есть он сам, уже не двигались, но инерция толкала поезд дальше и дальше. Этой инерцией было его сознание, которое продолжало куда-то нестись, вспучивая в голове тысячи мыслей-брызг.

Первые мысли были о семье. Жена сейчас сходит с ума и наверняка уже обзвонила всех знакомых и даже, наверное, МЧС. Потом мысль скакнула дальше — и всплыло лицо дочки: «Пап, а когда ты елку привезешь?»

«Черт, и елку не привезу, и на Новый год тоже вряд ли попаду» — резанула противная мысль. Настроение испортилось, и Саня, чтобы отогнать навалившиеся мысли, снова решил размяться. С каждым поворотом мысли о дочке и Новом годе становились призрачнее, а потом и вовсе исчезли. «Двадцать шесть, двадцать семь…». Но как только тело остановилось, мысли, как гнус, снова начали атаковать сознание. Неожиданно всплыла идиотская, на первый взгляд, мысль: «Допустим, поедут меня искать. Отправят технику. И снова, допустим, найдут они мой снегоход. Техника подъедет к снегоходу, а тут я в снегу лежу. Ладно если это будет легкий вездеход, с небольшим давлением колес, — а если нет? Он же раздавит меня к едрене фене. Тупейшая ситуация — человек три дня выживал в тундре в снегу, а потом его раздавил вездеход спасателей…»

Ситуация была казусной и не очень веселой. Но думать об этой проблеме было приятнее, чем представлять мучения жены и дочки.

Потом пришла и другая мысль. Главная. Она, собственно говоря, никуда не уходила, стояла рядом, ждала своей очереди. Впередистоящие мысли были нервными, громкими и суетными. Последняя мысль на то и последняя, что после нее уже нет очереди, потому что после уже ничего не имеет смысл. Мысль о смерти. А что если это — конец? Что осталось позади? Что имело смысл? Деньги? Пошлость. Сладкая, манящая — но пошлость. Бедным Саня не был, но и больших миллионов не заработал. Уйду я, и они уйдут. Работа? Еще смешнее: завтра повесят объявление, а послезавтра у них будет новый сотрудник. Друзья? Друзья — это не моя заслуга, так получилось. А могло не получиться, не стали бы друзьями. Жена? Любовь? Ну какая любовь после семи лет брака? Чувства, конечно, есть, но я же не единственный в мире мужчина. Найдет другого.

Дочка… Да, это пожалуй, единственное, что имело смысл. И даже не просто дочка сама по себе, а то, кем Саня был для нее. Он был для нее папой — почти волшебником, исполняющим желания. Это были детские, почти пустяковые желания. Иной раз, чтобы их исполнить, и денег никаких не нужно было. Лишь желание сделать приятное, волшебное для своей девочки. Однажды она захотела котенка — рыженького с темной мордочкой. Саня тогда весь город «перевернул» и нашел. В другой раз, когда он приехал с рыбалки и привез больших рыб, она заинтересовалась: как они, рыбы, под водой живут? Он купил камеру для подводной съемки и каждые выходные ездил на рыбалку, пытался поймать в объектив этих самых рыб. Руки обморозил во время съемок, но сумел снять. И, конечно, елки. Четыре года назад, когда она была совсем крошкой, дочка, тыча пальчиком в искусственную елку, спросила:

— Папа, это живая елочка?

— Нет, доча, живые елочки растут далеко.

— Хочу живую елочку.

С тех пор живые елочки стали традицией. Но похоже, что в этом году Саня не сможет сдержать обещание. «Ты балуешь ребенка», — говорила ему жена, когда он исполнял желания дочки. Но это было чертовски приятно — чувствовать свою нужность. В тебя верят, и ты не можешь обмануть, потому что ты — папа-волшебник.

Мысли Ниагарой падали на оголенное сознание, и снова стало паршиво, тоскливо. Физкультура уже не отгоняла мысли. Рука потянулась к фляжке, Санька сделал три больших глотка. Теплее не стало, но мысли начали цепляться друг за друга, потом смешались в один большой ком, в котором нельзя было ничего разобрать, потом ком куда-то покатился, и Саня задремал.

Ему снилось, что он вернулся домой с елкой, дочка кинулась ему на шею. Из ее глаз бежали слезы, и она шептала ему в ухо: «Папочка, я думала, что ты больше не вернешься». И снова теплые слезы текли по его лицу. Саня проснулся. Сначала он почувствовал что-то теплое и влажное на лице, потом — небольшой сквозняк и чье-то дыхание. Он включил фонарик и закричал. Одновременно с криком Саня дернулся, больно ударился головой о гусеничный потолок и выскочил на улицу.

Влажным и мокрым его лицо было не от снега. В свете фонарика он увидел над собой волка! Волк сделал подкоп с обратной стороны снегохода и залез в Санькино убежище. Первый испуг прошел, включился мозг: «Если бы волк хотел меня загрызть, он бы это уже сделал, пока я спал. Но вместо этого он лизнул мою щеку». Волк сидел в метре от Сашки. Потом он подошел к снегоходу и ткнул в него мордой. Саня по-прежнему стоял и смотрел на зверя. Волк был необычайно большой, таких раньше Саня не видел, и седой. Может, седым он показался от снега, но Саня был уверен, что это его настоящий окрас. Не белый, а именно седой. Волк, несколько раз ткнув мордой в снегоход, сделал еще более странную вещь: поднялся и положил передние лапы на руль. Простояв в таком положении пару секунд, он отошел в сторону. Саня понял: волк разговаривает с ним. «Показывает на снегоход и руль, наверное, хочет, чтобы я его завел». Саня подошел к снегоходу и начал дергать ручной стартер. После трех рывков снегоход глухо кашлянул. «Ну же, родненький, давай», — говорил Сашка и, подкачав топливо, продолжил усиленно маслать стартер.

И снегоход завелся. Сашка огляделся. Волк стоял рядом и смотрел на него. Минут через пять, когда техника прогрелась, Санька сел на снегоход и потихоньку поехал. Он начал разворачивать снегоход в сторону Анадыря, но впереди появился волк и перегородил ему движение. Саня попытался его объехать, но тот снова вставал на пути. «Ну хорошо», — сказал Сашка и развернул снегоход в ту сторону куда он ехал за елками. В «ту сторону» волк ехать не мешал. «Ого, — сказал Саня, — говоришь, все хорошо будет? Нужно ехать за стлаником? Ну поехали». Изредка, в разрывах между снежными зарядами Саня видел волка, который бежал рядом.

До места со стлаником Саня добрался благополучно. Срезал несколько веток, примотал их к снегоходу и поехал в город. Обратный путь всегда быстрее, в любую погоду. До города Саня доехал чуть больше чем за три часа. Волка последний раз он видел возле сопки Дионисия.

В тундре Санька был чуть больше суток. В десять часов вечера тридцать первого декабря с охапкой «елок» Саня пришел домой.

— Папа, папа пришел с елочками, — кинулась к Саньке дочка.

— Ну погоди, погоди, доча, я же с улицы, холодный весь.

А дальше были Новый год и новая жизнь, в которой Сашка еще ничего не понимал, но на которую смотрел уже другими глазами.

За чаем

(то ли быль, то ли небыль)

В ту ночь мы со Степаном были на дежурстве. К вечеру, собрав стадо на небольшом холме, пока олени отдыхали, решили почаевничать. Чай в термосе закончился, пора было заварить новый.

— Женька, доставай чай, — сказал мне Степан, — вода скоро закипит.

Я полез в рюкзак, но заварки не нашел.

— М-да, без чая тоскливо, ну ничего, травку заварим, — сказал Степан и начал рвать веточки брусники, багульника и еще какой-то травы.

Мне стало неловко: сбором продуктов занимался я, и надо же, как назло, забыл самое важное. Даже перец взял, а чай забыл. Степан, видя мое замешательство, неспешно начал свой рассказ:

— То, что ты заварку забыл, ничего страшного. Завтра придем с дежурства и вдоволь напьемся чая. А вот в 1998 году у нас в Сирениках чая совсем не было. Долго не было. Пока стоял зимник, чай из Провидения мало-мало привозили. Но к середине мая зимник «поплыл» и стало туго. Работы в то время не было. Часть нашего стада разбежалась, многих оленей постреляли браконьеры, другую часть проели и пропили. Поэтому, когда осталось несколько сотен голов, наше стадо объединили с другим, таким же, а большую часть пастухов отправили в село, в неоплачиваемый отпуск. Времена были совсем худые, ни денег, ни продуктов, ни зарплаты. В селе работы тоже не было. Морзверобои также жили впроголодь, дефицит был во всем— и в бензине, и в патронах, поэтому на охоту за нерпой и моржами выходили очень редко. Одним словом, делать в деревне было нечего.

Захотелось мне однажды чая. Сильно захотелось. Как с бодуна пива хочется. Три недели чая не пил. И решил я идти за чаем в Провидения.

— Это ж сколько получается, если в обход идти, под сотню, наверное? Напрямую же не пройдешь — лед в бухте вынесло уже?

— Да, где-то так, может, больше. Мы, оленеводы, километры не считаем. По-хорошему, то есть летом или осенью, это два дня пути. Зимой, если день и ночь идти, можно дойти меньше, чем за сутки. А тогда весна была, прикинул — суток трое шагать. Распутица началась, реки вскрылись, обходить много придется. В общем, думал я недолго. Взял рюкзак, кружку, ложку и пошел. Еды не взял: дома и так чуть-чуть крупы осталось, последнее забирать не стал. Решил идти через бригаду, у них можно было взять на дорогу немного мяса. Это крюк, но зато с едой буду. Почти сутки шел в нашу бригаду. Мог быстрее, но несколько раз провалился в реку, пришлось сушиться. Следующий день провел в бригаде, выспался, высушился, взял вяленного мяса и дальше пошел. Чая в бригаде тоже не было, закончился, поэтому меня попросили на обратном пути принести хотя бы пачку заварки.

Еще два дня шел по сопкам, обходя бухты. В первую ночь ночевал в старом балке¹, вторую пришлось провести на улице. Морозов уже не было, поэтому даже выспаться удалось. На четвертый день планировал прийти в поселок. Вышел пораньше и вскоре наткнулся на старую, местами растаявшую вездеходную колею. За очередным перевалом увидел вездеход. Это был очень коварный перевал. Зимой и летом преодолеть его можно легко, а вот в весеннюю распутицу перевал становился ловушкой. Вездеходчики его называют «нырком»: ручей пробил в скале расселину, и чтобы его преодолеть, нужно сначала спуститься под острым углом в этот ручей, а затем под таким же углом подняться вверх.

— Да, я знаю это место.

— Вездеход был из райцентра. Вездеходчик — Армянин, ты его наверняка знаешь, — продолжал Степан, видя, как я киваю головой. — Армянин возвращался из последнего в том сезоне рейса, но проскочить не успел. Он был один. Два дня назад отправил своего напарника в поселок за помощью, но она еще не подоспела. Вездеход застрял крепко. Копать селево-снежную шугу не было смысла. Но если бы это была только вода и грязь, Армянин не сидел бы сложа руки. Беда не приходит одна: пока он пытался вырваться из ловушки, полетел торсион² . Помочь Армянину я ничем не мог. Мы перекусили, выпили чая, у армянина оставалось полпачки. Я оставил ему все мясо, что у меня было, и пообещал сообщить в контору, когда приду в Провидения, о его местонахождении, если напарник еще не пришел в поселок.

В Провидения я пришел ночью. Остановился у родственников, которые мне рассказали, что к Армянину уже выехал вездеход. В поселке с продуктами было немного лучше, чем в Сирениках. По крайней мере, чай в поселке не заканчивался. Но его нужно было покупать, а денег у меня не было. Проблема оказалась разрешимой. На рейде в бухте стоял сухогруз, который пришел накануне. Родственники подсказали, к кому обратиться, чтобы устроиться на разгрузку контейнеров.

— И тебя взяли на контейнера? Это же блатная работа, со стороны людей берут неохотно, — удивился я.

— А я сделал предложение, от которого коммерсант не смог отказаться, — сказал Степан и хитро улыбнулся. — Мне деньги были не нужны, мне нужен был чай. Мы сговорились, что за три дня работы коммерсант мне даст коробку чая. Контейнера разгрузили быстро, за два дня управились, но вместо обещанной коробки мне дали всего десять пачек заварки. Дома родственники сказали, что и это хорошо: могли вообще ничего не дать. Человек был нехороший этот коммерсант.

Чай я достал, теперь нужно было возвращаться домой. И тут мне улыбнулась удача. Когда мы работали в порту, я узнал, что два контейнера на плашкоуте (самоходной барже) должны доставить в Сиреники. Я долго уговаривал капитана плашкоута забрать меня домой. Может, и не уговорил, если бы в это время на судно не пришел Армянин. Он меня узнал и рассказал капитану, за чем я пришел в поселок.

Вечером мы вышли из порта. Чтобы я «не светился на палубе», меня засунули в трюм. Утром трюм открыл матрос и сообщил мне неприятную новость: «Нам пришло распоряжение идти на Лаврентия». Лаврентия — это в другую сторону. Сначала я расстроился, а потом подумал: день туда, день обратно, приеду чуть позже. Но, видимо, это был не мой день, потому что после разгрузки плашкоут пошел дальше на север, а меня высадили на берег.

В юности я бывал в Лаврентия проездом, были даже знакомые, но там ли они сейчас, точно не знал. Идти мне было некуда. Я побродил по поселку и уселся на ступеньки возле Дома культуры. Сидел, курил, и смотрел на памятник Ленина. Через пару часов увидел знакомого оленевода из бывшего совхоза имени Ленина. Я рассказал, Валере, так звали оленевода, о том, как сюда попал, и что делать мне сейчас абсолютно нечего. Валера без раздумий пригласил пожить у себя. Отблагодарить хозяев было нечем, поэтому я угостил тем, что было — чаем. Отдал две пачки. Валера посоветовал сходить к морским охотникам, разузнать — может, они пойдут на охоту в Провиденский район.

Утром я отправился к охотникам. Охотники не то чтобы обрадовали, но и не огорчили. Они действительно завтра собирались идти в Провиденский район, но не в райцентр, а в соседнее село Янракыннот. От Янракыннота до Сиреников дальше, чем от Провидения, но это уже неплохо, хоть не из Лаврентия идти.

Погода с утра звенела, мое настроение улучшилось: не все так печально, под счастливой звездой, видимо, родился. Но не стоило радоваться. Через два часа на море поднялось волнение, а еще через час начался шторм. Лодку захлестывало волнами, но до поселка оставалось уже немного. Самое сложное нас ждало впереди: нужно было войти в речку. На бар, где река впадала в море, было страшно смотреть. Вода от коротких волн была белой. Капитан лодки выждал наименьшую волну и попытался войти в устье. Но на середине бара мотор заглох, и нас накрыло волной. Честно признаюсь, испугался. Все, думаю, утонем. Но не утонули. Охотники начали отчаянно грести веслами. Нас несло к берегу, а потом волной выкинуло на косу. Лодка перевернулась, но на берегу уже стояли люди, которые и помогли вытащить всех из воды. Потом вытащили лодку и вещи, но мой рюкзак с чаем так и не нашли. Море забрало.

Янракыннот село небольшое, но главное, что в этом селе у меня жили дальние родственники. Родня мне обрадовалась, но мне было невесело. Пропал весь смысл моего путешествия. Две недели не было дома — и вернусь без чая. Снова нужно было возвращаться в Провидения и там думать, как раздобыть заварку.

В одной книге я прочитал фразу: «Судьба — дама капризная, но не бессердечная». Родня сообщила, что как только успокоится море, из села на Остров должна отправиться лодка. Я удивился:

— Зачем мне на Аракамчечен?

— Почему на Аракамчечен?

— Ну ты же сказал — на Остров.

Родственник засмеялся.

— На остров Святого Лаврентия, к американцам. Колян туда возит контрабанду, клыки моржа, а обратно везет продукты и вещи.

— Так это ж незаконно.

— Законно, незаконно — тебе решать. Коляну нужен напарник. Его прежний товарищ сейчас в больнице. Наши, янракыннотские, идти с ним отказываются, боятся. Непростой он человек. Сходи, поговори — может, возьмет тебя. А там, на Острове, раздобудешь заварку.

Терять мне было все равно нечего, домой с пустыми руками возвращаться стыдно, а смогу ли я в Провидения заработать денег, еще вопрос. На следующий день пошел с родственником к Коляну. Тот, выслушав мой рассказ, сказал, что возьмет меня в напарники. На Остров мы пошли через два дня, когда море успокоилось.

США и Россия в начале 1990-х подписали договор о безвизовом посещении коренными жителями двух стран. Подписать подписали, но на практике это целая волокита с бумагами. Поэтому с одной стороны — визит к американцам был нарушением границы, а с другой — вроде как культурный обмен. В общем, Колян пограничников не очень боялся. Он вообще мало чего боялся.

Пролив, разделяющий остров с материком, мы прошли быстро, часа за четыре. Встали недалеко от деревни, возле какого-то балка. Если бы я не знал, что это уже американская территория, подумал бы, что все также нахожусь на Чукотке. Ну, может, балок чуть поживее выглядит, чем наши. Колян был как у себя дома. Зашел в балок, растопил печь, поставил чайник. Часа через два на квадроциклах приехали американцы, точнее, американские инуиты. Родственники ли они были Коляну, или просто деловые партнеры, не знаю. Они привезли несколько ящиков, за которые Колян отдал им штук десять моржовых клыков. После завершения сделки американцы достали бутылку виски, и мы начали обмывать сделку. Выпив пару рюмок, я захмелел и вспомнил, за чем я сюда приехал.

— А чай у вас есть? — задал я вопрос американцам.

Американцы, разумеется, ничего не поняли. Колян им вкратце рассказал, почему я оказался здесь.

— Крези рашен эскимо!

Один из них протянул мне пятидесятидолларовую бумажку и рассказал, под Коляновы комментарии, где и как я могу купить чая. Я хотел пойти немедленно, но меня отговорили, сказав, что сейчас ночь и магазин уже закрыт. Дальше мы продолжили бурное отмечание окончания сделки.

Рано утром, пока все спали, я вышел в Савунгу. До поселка, как мне сказали, было километров пятнадцать. От разнообразия сортов чая в местном магазине у меня разбежались глаза. Одно было плохо — весь чай был в пакетиках. «Ну и ладно, — подумал я, — главное, что заваривать можно». Купил на все деньги чая, получилось два больших пакета, и сразу же отправился обратно.

Назад шел гораздо быстрее: было у меня какое-то нехорошее предчувствие. Как в воду глядел: нашей лодки на берегу не было. Американцы по-прежнему спали в балке. Я разбудил одного из них и попытался расспросить, куда делся Колян. Американец был пьян и ничего объяснить не смог. Что мне оставалось делать? Стал ждать.

Американцы проснулись вечером. Увидели, что лодки нет, а я здесь. Начали меня расспрашивать, видимо, о том, почему я остался. Как мог, я объяснил, что пока ходил за чаем, Колян уехал домой, а меня оставил. Американцы о чем-то посовещались и жестами объяснили, что скоро приедут.

Приехали они на следующий день. Объяснили мне, что в Россию с острова я никак попасть не смогу. Чтобы попасть домой, мне нужно ехать в Ном, откуда на Чукотку летают самолеты. Они отвезли меня в аэропорт, посадили в маленький самолет и на прощание посоветовали по прибытию в Ном обратиться в полицию и сказать, что я потерял паспорт. Так я попал в Америку.

— Ни фига себе, — сказал я, не ожидавший подобного поворота. — И что в Номе? Пошел в полицию?

— Да, по прилете я начал искать полицейский участок, других вариантов, даже теоретических, у меня не было. Когда шел в полицию, меня окликнул незнакомый парень.

— Молодой человек, вы не с Чукотки? Да вы не удивляйтесь, — сказал он, — наших видно издали. Причем кто эти наши — чукчи, татары или русские — не важно. Хомо советикус действительно существует. Вождь мирового пролетариата может спать спокойно: добился своей цели! Я здесь пять лет живу, уже и гражданство получил. Америка — великая страна, чего нельзя сказать о моей бывшей родине. Судя по вашему растерянному виду, у вас какая-то проблема.

Я ему вкратце рассказал, что случайно оказался без паспорта на Острове, и что эскимосы меня отправили в Ном.

— Молодцы ребята, — рассмеялся Василий, так звали русского американца, — избавились от проблемы! Но ты, Степан, не горюй, тебе крупно повезло. Моему другу, владельцу карибу-фермы, как раз требуется пастух. Бывают же совпадения! Сегодня встретимся с Хью и расскажем о твоей проблеме. А в полицию ты зря собирался. Американцы тебе, скорее всего, поверят. Даже если не поверят, с местным населением они лояльны. Отправят в Россию. А вот «наши» тебя не простят. Дело заведут за незаконное пересечение границы, в лучшем случае условный срок впаяют, а то и реальный дадут. Впрочем, дело твое, здесь, в Америке, всегда есть выбор.

А какой у меня мог быть выбор? В словах Василия действительно была правда, ведь запросто могли срок дать.

Вечером мы встретились с Хью. Он был владельцем оленьего стада в тысячу голов. Весной от него ушел пастух. Местные идти в пастухи отказывались, а летовка, как известно, самая горячая пора в оленеводстве, и Хью позарез нужен был еще один пастух. Американец опасался, как бы из-за повышенной нагрузки от него не ушли остальные пастухи. Если я соглашусь поработать у него в летний период, он обещал что-нибудь придумать и отправить меня на Чукотку.

На следующий день мы летели на маленьком четырехместном самолете на карибу-ферму, располагавшуюся на берегу озера. Хозяйство было крепким: несколько строений, ветряной генератор, дизель-генератор, квадроциклы, снегоходы. Мы о таком только мечтать могли. С продовольствием на ферме тоже был полный достаток. Кроме меня, на ферме работало еще пять человек. Дежурили по два человека через три дня. На дежурство выезжали на квадроциклах, на них же собирали стадо. В общем, не работа, а санаторий. В таких условиях наши могли бы вдвоем работать.

Лето пролетело быстро. В середине сентября прилетел Хью с Василием. Через Василия Хью попытался уговорить меня остаться у него. Пообещал, что поможет получить гражданство, а потом привезет мою семью. Предлагал хорошую зарплату. Но я от всего отказался. Мне нужно было возвращаться домой. Хью долго уговаривал. Я уже было подумал, что меня кинут. Ведь кем я по факту оказался в Америке? По сути, рабом. Никто обо мне не знает, паспорта нет, языка почти не знаю. Но когда я очередной раз сказал «нет», Хью пожал мне руку и сказал:

— Ты отличный парень, Степан, мне жаль терять такого работника. Но я обещал тебе помочь вернуться на родину. Хью свое слово держит.

В этот же день мы улетели в Ном. Хью сказал, что завтра из Нома выходит яхта, которая совершает круиз по Ледовитому океану. Яхта будет проходить недалеко от острова Врангеля, но на остров она заходить не будет. Мне дадут лодку с мотором, чтобы я смог доплыть до берега. Этот план мне не понравился, но другого не было.

— А за работу на ферме тебе что-нибудь заплатили?

— Моя зарплата как раз ушла на покупку лодки с мотором. Единственное, о чем я попросил Хью, чтобы он купил чая.

— Чай? — удивился Хью.

— Да, чай, — сказал я, — только не в пакетиках.

— Ноу проблем, — ответил он.

На следующий день Хью посадил меня на яхту, дал рюкзак, в котором, кроме чая, была еще разная еда. Полтора дня мы шли на север. После чего капитан позвал меня на мостик и сообщил, что до острова сорок километров, льдов нет, море до завтрашнего дня будет спокойным, поэтому часа через два, максимум три я должен доплыть до острова. Лодку спустили на воду, я завел мотор и пошел в указанном направлении. Не повезло мне только с видимостью, из-за тумана острова не было видно.

Часа через полтора показалась земля, а еще через полчаса я дошел до берега. Ночевать на берегу под лодкой у меня не было никакого желания, поэтому я ехал вдоль берега в надежде найти какой-нибудь балок. Уже ближе к ночи я его нашел. И вовремя, потому что бензина в баке почти не осталось.

Это был рыбацкий балок деда Кляуна. Кляун родился на Врангеля. Его родители, чаплинские эскимосы, приехали на остров еще в тридцатые годы и были одними из первых врангельцев. Он меня накормил, а потом настала моя очередь рассказывать истории. Кляуну я все рассказал без вранья и утаек.

— Единственный вариант уехать с острова — улететь на вертолете, — сказал утром Кляун. — Поселок Ушаковский закрывают, жителей вывозят на Шмидт. Мне тоже скоро нужно будет уезжать. Это, видимо, моя последняя рыбалка на острове. Мы с тобой порыбачим, а потом я пойду в поселок, буду договариваться насчет тебя. Лодку твою надо сдуть и спрятать, чтобы вопросов не было.

Рыбачили мы пять дней, пока не задула пурга. Как только поднялся ветер, дед собрался в поселок и наказал мне дожидаться его здесь. Через два дня он вернулся и обрадовал, что через неделю будет военный вертолет.

— Военные вывозят несколько семей, и тебя обещали забрать. Паспорт спрашивать не будут, за это я пообещал прапорщику отдать твой лодочный мотор.

Через десять дней мы улетели на Мыс Шмидта. Еще несколько месяцев назад для меня Шмидт был черт знай где, край земли, а когда я туда прилетел, готов был целовать землю. Я снова очутился на Чукотке, хотя и очень далеко от дома. Дед Кляун дал адрес своих родственников, живших в Рыркайпии, национальном поселке в нескольких километрах от Мыса Шмидта, которые меня приняли у себя. У новых знакомых я пожил несколько дней. Жить нахлебником, тем более в семье, где и без меня было плохо с едой, не хотелось. Я договорился в совхозе, чтобы меня взяли пастухом в бригаду, и выехал туда на ближайшем вездеходе. В бригаде меня приняли хорошо, бригадир был дальним родственником Кляуна. Женщины пошили мне меходежду, и следующие три месяца я работал в тундре. Денег, разумеется, не получал, работал за еду, ну и, конечно, нужно было отрабатывать меховую одежду, которую для меня пошили.

В конце января открылся зимник на Эгвекинот. В то время много народу переезжали со Шмидта. Поговаривали, что поселок собираются закрывать. Я попрощался с оленеводами, сказал, что меня ждут дома и, напросившись в санно-тракторный поезд, отправился в Эгвекинот. Это был первый рейс, который пробивал зимнюю дорогу, поэтому ехали долго, часто застревали и пару дней пурговали. В кабинах тракторов и машин места не было, я ехал в санях. Ночевал на улице, укрывшись брезентом, и несколько раз — в балках. Холодно было. В тех местах пурги холоднее, чем в нашем районе, но мне повезло, ведь я был в меходежде. Мужики-трактористы поначалу смотрели на меня хмуро, ждали, когда я замерзну и пойду обратно в бригаду. Но потом прониклись уважением, начали приглашать пить чай, предлагали еду. До Эгвекинота мы шли десять дней. По прибытию в поселок трактористы разрешили ночевать у них в гараже, пока не найду способ уехать домой.

Только из Эгвекинота в Провидения никто не ездил. Вначале нужно было добраться до Конергино, а там договариваться с оленеводами, которые делали перекочевки в сторону Провиденского района. Отдохнув несколько дней в поселке, я отправился в Конергино.

— Пешком?

— Ну да, там по прямой всего километров восемьдесят, тем более, что в тот год снега было не много, шлось хорошо. Мужики снабдили меня хлебом, рыбой и куревом. Одно было плохо: чая не было. Нет, заварка была, а вот вскипятить воду было не на чем. За два дня дошел до Конергино, правда, устал как собака.

В Конергино я однажды был. Давно, еще в советское время, по обмену опытом туда ездил. Совхоз у них передовой был, племенное хозяйство. Наши даже оленей оттуда перегоняли. Нашел я своего знакомого, который принял меня у себя, рассказал, что иду домой. До дома знакомый меня довезти, конечно, не смог, зато подвез на снегоходе до Чеутукана. И то хорошо, это, считай, уже граница Провиденского района. На Чеутукане у конергинцев была рыбалка. Ловили гольца.

— Слушай, Степан, а ты не мог по телефону домой позвонить? — спросил я.

— Мог, даже думал об этом, когда на Мыс Шмидта прилетел. Но как я своим объясню, что попал на Шмидт и что мне нужны деньги, чтобы домой вернуться? У семьи денег не было, да и гордость мне не позволила их об этом просить. Я же мужчина. Мужчина в семью приносит, а не берет из нее. Тем более сам в эту историю впутался.

— А как ты дальше с Чеутукана домой попал?

— На вездеходе. Но не сразу. В избушке у конергинцев я жил недели три. Рыбу ловил. Сначала с ними, а потом, когда они уехали, сам. До тех пор, пока однажды на вездеходе не приехали баптисты.

— Какие еще баптисты?

— Миссионеры христианские. Много их тогда было. Ездили по селам, развозили гуманитарную помощь и Библии. Их американцы спонсировали. Ехали они из Провидения в Конергино, но по пути у них что-то сломалось, и они заехали на Чеутукан. Вызвали по спутниковому телефону знакомого с запчастью из Энмелена, потом несколько дней ремонтировались и решили возвращаться обратно в Провидения. С ними я и поехал. По какой-то надобности они решили на две недели остановиться в Нунлигране. А Нунлигран — это, считай, уже дом, не один год я в той тундре оленей выпасал. Ждать вездеход не стал. Миссионеры мне дали с собой еды, и я пошел пешком в Сиреники.

Через три дня я подходил к своему поселку. Впереди виднелась «пограничная сопка» с антеннами тропосферки. Я уже начал представлять, как окажусь дома, как мои обрадуются… Размечтался, одним словом.

Вижу — со стороны села идет вездеход. Стал гадать, кто бы из вездеходчиков это мог быть. Но это были не наши. Это были пограничники. Они ехали на «метле»³ . У них, как потом оказалось, в это время были учения. Пограничники были не сирениковские, а из Провидения. Остановились. «Кто такой? Предъявите документы». Я попытался им объяснить: мол, я — наш, сирениковский, из Нунлиграна иду домой.

— Документов нет, мы вас задерживаем до выяснения обстоятельств, — сказал старший.

Никогда такого не было, чтобы задерживали — и вот же, повезло мне. Сажают в «метлу» и везут в Урелики, в штаб. Когда ехали мимо Сиреников, чуть было не заплакал от обиды: почти год добирался до дома, вот он, а выйти не могу. Привезли в Урелики, связались с моим селом, откуда сообщили, что да, был, мол, такой, но год назад пропал.

На следующий день отвезли меня в Провидения, сдали в милицию «для выяснения». После заполнения всех протокольных формальностей следователь меня спросил:

— Куда ты, Степан, ходил?

— В Провидения.

— За чем?

— За чаем.

— Достал чай?

— Да.

— И где же он?

— Пограничники забрали.

Всю историю следователю рассказывать не стал. Сказал, что в Нунлигране забухал, потом в тундре жил. Следак, хоть и мент, но человеком оказался. Купил мне три пачки заварки, а на следующий день отправил домой.

Степан закончил рассказ, достал из-за пазухи маленькую жестяную коробочку высыпал из нее пригоршню заварки и кинул в кипящую воду.

— С тех пор у меня «синдром блокадника», — хитро улыбнувшись, сказал он, — без чая из дома никуда не выхожу.

Через несколько минут, когда чай заварился, Степан осторожно, но с большим удовольствием отхлебнул из кружки и поставил точку в своем рассказе:

— Вот так я сходил за чаем в Провидения.

Любовь к Нютишке Свинтети

Первым, кто полюбил Нютишку Свинтети, был мой прадед. Совершив героический рейс на пароходе по четырем морям, он с командой полярников высадился на арктический берег. Для красивого слога не хватало слова «пустынный». Но берег, несмотря на свою арктическую географию, пустынным не был. Люди здесь обитали многие сотни лет. Они охотились на морского зверя, жили в ярангах и говорили на своем языке, непонятном полярникам.

Полярники за короткое лето поставили избу, наладили антенны и радио и начали передавать сводки погоды кораблям арктической навигации. Местным жителям было интересно все, от больших радиомачт, до самолетов, которые изредка прилетали на полярку. Полярникам, в свою очередь, было интересно, как в этих богом забытых краях, без централизованного снабжения, без дров и угля умудрялись выживать люди. Началась обычная и необыкновенная история знакомства двух миров, двух разных цивилизаций, торжественным итогом которой стало появление моего деда.

Как познакомились мой прадед и прабабка, семейная хроника не сохранила. Не сохранила она и ее родовое имя. Прадед называл ее Аляе. Аляе прожила недолго. Через год после приезда прадеда в Арктику она родила, а еще через месяц умерла от послеродового воспаления. Удивительно, но ни прадед, ни Аляе языка не знали, но по рассказам деда любили друг друга безумно. Именно Аляе показала прадеду Нютишку Свинтети. Я думаю, что именно из-за Нютишки дед не уехал на Большую землю, когда закончилась его третья зимовка.

Почему прадед не отдал младенца родственникам жены, для меня до сих пор загадка. Что он, молодой пацан двадцати четырех лет от роду, знал и понимал в воспитании детей? Ребенок, мой будущий дед остался с ним.

Когда ребенок подрос и уже мог самостоятельно ходить в тундру, недалеко, на километр-два от полярки, отец повел его к Нютишке. Дед часто вспоминал эту первую встречу. Как долго они шли, проваливаясь в весеннем снегу, как чуть не утонули в реке, как ели шурпу из гуся. Дед рассказывал обо всем в мельчайших подробностях, но ни слова не сказал о Нютишке Свинтети.

— Деда, расскажи о Нютишке, — просил я.

Но дед лишь лукаво улыбался. Он рассказывал о том, как прадед ушел на войну, как его забрали в интернат, как пришла похоронка, как, отучившись на картографа на большой земле он снова приехал в родные места. Говорил о чем угодно, но ни слова о Нютишке.

Дед умер, когда мне было десять лет. Отца в поселке тогда не было. Он работал в артели бульдозеристом и домой смог приехать только через пять дней, когда деда уже похоронили. Таким подавленным отца я ни разу не видел. Мы все любили деда, но отец его просто боготворил. Они о чем-то поговорили с мамой на кухне, потом отец собрал рюкзак и ушел. Мама почему-то тогда злобно сказала:

— К Нютишке своей пошел.

— А кто эта Нютишка? — спросил я маму.

— Вот вернется отец, у него и спроси, — раздраженно сказала мама. — Каждый год уходит к этой чертовой Нютишке Свинтети.

После этого мама села и заплакала. Она тоже любила дедушку, но еще сильнее любила папу и никак не могла понять, почему в трудную минуту он должен куда-то уходить.

Домой отец не вернулся, сразу уехал в артель, и мы его не видели до глубокой осени. Мне было жутко интересно: кто же такая Нютишка Свинтети? Где она живет и почему о ней не принято говорить? Я попытался узнать у своих друзей, но они лишь удивленно переспрашивали имя, а потом громко смеялись. Больше о ней я у друзей не спрашивал.

На следующий год поздней весною родители снова говорили о Нютишке. Чтобы я не слышал, они закрыли дверь на кухню и, шипя друг на друга, выясняли отношения. Мама была против, папа ее уговаривал. В конце концов, расстроенный папа вышел из кухни и сказал:

— Пойми, родная, мне очень надо. Хотя бы раз в году я должен туда съездить. Я не смогу тебе объяснить, для чего и зачем, да ты и не поймешь. Не обижайся, прошу тебя.

Мама плакала и потом кричала на папу, что он нас не любит, и пусть убирается навсегда к «этой своей Нютишке». Заметив меня, отец погладил по голове и произнес:

— Ничего, сын, все будет хорошо. Просто у мамы сегодня нет настроения.

— Пап, а кто такая Нютишка Свинтети?

— Нютишка? — переспросил папа и слегка улыбнулся. — Я тебе ее покажу обязательно. Но позже, когда ты немного подрастешь. А пока это наша тайна. Семейная тайна. Твоя прабабушка рассказала о ней твоему прадеду. Прадед рассказал дедушке. Дедушка рассказал о Нютишке мне. И я тебе расскажу. Обязательно расскажу. Но позже.

С тех пор у меня появилась Тайна. Это была не просто банальная мелкая тайна, вроде той, где спрятаны три патрона от автомата, которые мы нашли с друзьями. Это была большая семейная Тайна, которую нужно хранить от всех. Нютишку Свинтети я представлял красивейшей женщиной, конечно, чуть похуже мамы. Она была таинственной королевой, которая живет где-то очень далеко и к которой каждый год должны ездить с дарами мужчины моей семьи. Другие фантазии на ум десятилетнему мальчику не приходили, потому что ни одна женщина не могла так долго жить. А то что это была женщина, я не сомневался, иначе мама бы так не расстраивалась.

Больше мы о Нютишке Свинтети не говорили. Конечно, я помнил о ней, но детство, а затем юность щедра на новые тайны и впечатления….

— Пап, — перебил меня сын, — кажется, медведь.

Я оглянулся назад и увидел в туманной дымке силуэт. Это действительно был молодой белый медведь, который размеренно шел по галечной косе, втягивая воздух. Дым от костра уходил в сторону тундры, поэтому он его не слышал.

— Доставай ракетницу, — сказал я сыну.

— Уже достал, три штуки.

Метров за тридцать медведь остановился покрутил головой, начал зевать, делая вид, что не замечает нас.

— Иди обратно, — крикнул я медведю и громко ударил камнем в чайник. Умка нас уже почуял, чуть повернул тело и как ни в чем не бывало, как будто изначально собирался идти в том направлении, пошел к воде, а вскоре поплыл вдоль берега. Мы провожали его взглядом, пока он снова не растворился в тумане.

— Ничего себе, так близко подошел, — возбужденный увиденным, сказал сын.

— Да, белые медведи — они такие, вплотную могут подойти.

Еще минут десять мы говорили о медведях, потом, когда тема исчерпала себя, сын спросил:

— Как я понимаю, ты позвал меня приехать с тобой на твою родину, чтобы показать Нютишку Свинтети?

— Да, ты правильно понял, — сказал я.

— Погоди, но ты же не рассказал, как тебе ее дед, то есть твой отец показал.

В отличие от меня, еще в детстве узнавшим Тайну, о Нютишке Свинтети сын сейчас услышал впервые. На арктическое побережье я затащил его под предлогом показать наши родовые места.

— Это было в девяностых. Сначала появились талоны на продукты, потом стали задерживать зарплату. Люди стали уезжать из поселка. Отец уезжать не хотел. Это была его родина, да и уезжать было некуда. Но вскоре начались перебои с электричеством, а однажды и вовсе случилась авария на водоводе. Была зима, люди в срочном порядке начали устанавливать в домах буржуйки. Даже отцу стало ясно: поселок умирает. Зимой родители приняли решение, что летом, как только я закончу школу, они уедут. В окружном центре жили друзья родителей, которые нашли для них квартиру и работу. Но прежде чем мы уехали, отец собрал рюкзак и сказал матери, что должен показать мне Нютишку Свинтети. Я думал, что мама начнет ругаться, ведь она очень не любила, когда отец уходил к Нютишке, но в этот раз она лишь сказала, чтобы мы поскорее возвращались.

К Нютишке Свинтети мы шли три дня. Было начало лета, но снега в тундре оставалось еще много. В то время не было ни карт, ни навигаторов, но отец знал путь наизусть. Когда мы уставали, делали привалы. Что меня удивило, в местах остановок был либо камень, либо обрубок бревна, на который мы усаживались. Увидев мое удивление, на третьем привале отец мне рассказал, что этим маршрутом ходили прадед, дед и сам отец, и каждый камень или пенек они приносили с собой, так что за много лет этот путь оброс удобными стоянками. Еще отец рассказывал про места, которые мы проходили, о животных, которые здесь водились, как наступает лето и как первые заморозки прихватывают ручьи. Я узнал, в каких речках и озерах водится голец, и в какое время его надо ловить. Кажется, отец знал все о тех местах, которые мы проходили.

Мы несли с собой резиновую лодку, и если на пути была река, которую нельзя перейти, а весной таких рек — через одну, мы надували лодку и перебирались на другой берег. На часы мы не смотрели, потому что наступил полярный день. Когда уставали ложились спать прямо на тундре, а когда замерзали, продолжали путь. Да, все было ровно так же, как мы с тобой сюда шли. На третий день мы перебрались на лодке на косу, после чего отец сказал:

— Все, мы пришли.

— А где Нютишка Свинтети? — спросил я.

— Вот это и есть Нютишка Свинтети, — сказал отец. — Так называется эта коса.

— Коса? — разочаровано переспросил я. — Я думал это женщина… — я замялся. Конечно, не женщина. Но имя-то женское, даже как будто итальянское.

— Да, это коса. Когда-то давно, здесь жили предки твой прабабушки Аляе. Сюда Аляе ходила с твоим прадедом. Это место ей очень нравилось, и когда она умерла, дед принес из поселка ее тело и здесь похоронил. От могилы ничего не осталось. Медведи ее разворошили. Местные жители в земле не хоронили, в том числе и по этой причине.

— А откуда название такое — Нютишка Свинтети?

— Точно, — рассмеялся отец, — самую главную тайну не раскрыл. Нютишка Свинтети, вскружившая тебе голову, на местном наречии звучит как Нутэскычвинтэтын — отрезанная земля. Когда Аляе привела сюда прадеда, она на своем языке назвала это место. Язык Аляе для него был непривычен и непонятен, поэтому он как мог, так и запомнил название. Когда он привел сюда своего сына, твоего деда, то сказал ему, что это место называется Нютишка Свинтети. Как ты знаешь, наш дед был картографом. Язык матери он выучил еще в детстве, он знал, как правильно должна называться коса, но в память об отце и матери нанес на карту имя Нютишка Свинтети.

Сын удивленно смотрел на меня.

— Здорово, батя, хорошая история. Почему сюда твоего прадеда тянуло, понятно, а почему такая любовь к Нютишке Свинтети была у всех остальных?

Я улыбнулся.

— Знаешь, точно такой же вопрос я задал своему отцу, а он задавал своему. Семейная легенда гласит, что мы приходим сюда смотреть белых гусей, которые, как мой прадед, однажды прилетели с юга. И мы пытаемся понять, почему они, в отличии от прадеда, каждую осень улетают обратно на юг.

Сын с серьезным выражением слушал меня, я не выдержал и рассмеялся.

— Батя, ты серьезно?

Посмеявшись от души, я продолжил:

— На этот вопрос каждый из нас давал свой ответ. Второй раз на Нютишку Свинтети я приехал через восемь лет после нашего с отцом путешествия. Никто меня не заставлял. Просто однажды я понял, что меня сюда тянет, что мне непременно надо увидеть Нютишку Свинтети. Я прилетел в поселок, который смотрел на меня пустыми глазницами покинутых домов, и отправился на косу тем же путем, что мы ходили с отцом. Я как будто вернулся домой. Я был здесь всего однажды, но каждый камень, каждая кочка были мне знакомы и близки. Вот на этом же месте, где мы сидим с тобой, я сидел с отцом в тот первый раз. Мы смотрели на белых гусей, на прибой, пили чай, и все это я ощутил вновь. Вроде бы ничего в этом месте нет. С одной стороны море, с другой лагуна, между которыми узкая галечная полоска земли, отрезанной земли, Нютишка Свинтети. И пустота, не внешняя, внутренняя. Все тихо, спокойно и безмятежно. В этом мире нет больше ничего, что тебя волнует, только ты и Нютишка Свинтети. Впрочем и она тебя не волнует, потому что ты есть ее часть.

— А как же семья, мама? Тебе было все равно на нас?

— Конечно нет. Чтобы понять, что такое любовь, от этой любви нужно уйти. Только когда мы чего-то лишаемся, мы понимаем, как это для нас ценно. Поэтому мужчины уходят. У каждого мужчины должна быть в жизни своя Нютишка Свинтети, место, где каждый понимает, что для него в этой жизни ценно и кого он любит. Здесь, на Нютишке Свинтети, в моем сознании наступает штиль, который позволяет увидеть родные берега и ориентир, к которому надо идти.

За лагуной громко захрипели гуси. Больше мне сыну сказать было нечего, а он ничего и не спрашивал. Мы сидели и смотрели на море. Начинался новый день.

Я вам хлеба привез⁴

Утром Костю вызвал директор совхоза:

— Тягач надо из Анадыря перегнать. Возьмешься?

Директор сделал паузу, после чего добавил:

— Премия сто тысяч.

— Да, — сказал Костя.

Потом это «да» сто тысяч раз звучало в его голове разными нехорошими словами. Но за тридцать лет жизни Костя Пехотин ни разу не нарушил своего слова. По крайней мере осознано. В этом «да» было несколько причин. Первая, мотивирующая — деньги. Деньги не сами по себе, а на выплату «долбанной ипотеки». Вступить в ипотеку уговорила жена. И ладно бы, жили в ипотечной квартире, так нет же, квартира строилась в далеком сибирском городе, откуда они приехали с женой на Чукотку, на заработки. Вторая причина — азарт. Перегнать тягач из Анадыря в Лаврентия — это не то же самое, что перегнать фуру из Москвы во Владивосток. И третья, не очевидная причина — само «кочевье». Ездить по поселку в полтора километра длинной за те полгода, прошедшие после переезда на Чукотку, Косте смерть как надоело. Самое дальнее, куда он мог съездить — соседнее село Лорино, аж целых сорок километров! «Да», сказанное Костей — это чистой воды глупость, но он этого еще не знал. Также не знал, что перед ним директор разговаривал с другими, бывалыми чукотскими водителями, и те наотрез отказались от этой авантюры.

— Купили грузовик в Анадыре, ждать навигации долго, машина нам нужна уже сейчас. Из Анадыря поедешь в связке с вездеходом геологов. Они и маршрут знают и дернут если что.

Мужики, узнав, что директор уговорил Костю на перегон, как один начали отговаривать.

— А что тут такого? Не «уазик» же перегоняю. К тому же вездеход в сопровождении, — объяснял Костя водителям свое решение.

— Ты знаешь тех вездеходчиков? И что у них за вездеход? А если он сломается?

— А если сломается тягач? Прежде чем идти в рейс, тем более такой, его нужно перебрать, а где ты в Анадыре это будешь делать? Короче, Костян, не тупи, шли директора лесом.

Доводы мужиков были вескими, но Костян хорохорился и бравировал: «Сдрейфили сами, так и скажите». Но крохотный червячок сомнения к концу дня уже превратился в гигантскую анаконду неуверенности. Может, и отказался бы Костя от поездки, сославшись на какую-нибудь вескую причину, но времени уже не было. Через три дня он вылетел в Анадырь.

По прилете, даже не заходя в гостиницу, Костя пошел в гараж знакомится с техникой. В гараже его ждал не новый, но хорошо сохранившийся с виду тягач, в кузове которого стояла будка с надписью «хлеб».

— Юмористы… Вы б еще «молоко» написали, — съерничал Пехотин завгару, забирая у него ключи и документы.

— Не нравится? — не поняв шутки, спросил завгар. — Так мы будку сейчас снимем, и поедешь в свое Лаврентия с барахлом наружу.

Костя осекся. Будка хоть и не соответствовала месту и содержанию, все же была нужна. Везти запчасти в открытом кузове — это действительно глупость. Завгар стоять над душой не стал, отдал технику под роспись и ушел. Если бы он остался и стал задавать вопросы по технике, смеяться и глумиться, собрались бы водилы со всех окрестных гаражей. Во всей этой истории с перегоном и «легкой» неуверенности Кости был один «маленький» нюанс: Костя ни разу не ездил на такой махине. И вообще, у него не было прав категории «С».

Технику Пехотин любил с детства. С десяти лет занимался в секции картинга и даже становился чемпионом области. Ездил Костя и на грузовиках, недалеко и недолго, так, для общего водительского развития. Он полез в кабину. «Прекрасно! — улыбнулся Пехотин, увидев шильдик переключения скоростей. — Остальные нюансы узнаем по ходу движения».

Вездеходчики на удивление оказались угрюмыми и малоразговорчивыми. Выпить за знакомство отказались, на вопросы о маршруте отвечали: «хреновый зимник» и «почти тыща верст». Два дня вездеходная геология не могла вразумительно сказать о дате выезда. Косте даже показалось, что ехать они совершенно не хотят. На третий день он добился от них определенности:

— Выезжаем сегодня в ночь, — сказал вездеходчик.

«Сегодня в ночь» было двадцатого февраля.

Ночь в феврале в Анадыре начиналась часов в пять дня.

Долгая дорога в Лаврентия состояла из нескольких этапов-перегонов. Первый этап — Анадырь-Эгвекинот, около трехсот километров. Это был самый простой и легкий участок маршрута. Из Анадыря на Залив, так в быту именовали Эгвекинот, регулярно, но не часто, ходили вездеходы и грузовая техника. Возили стройматериалы и продукты. Зимник — одно название, не дорога — направление. Если пурги долго не было, трасса была почти сносной, но после пурги, первым пробивать дорогу — дело муторное. Но не настолько муторное, как тащиться на машине за вездеходом. Но, во-первых, шли в связке, а во-вторых, дорогу Костя не знал. Поэтому ползли. Через час, преодолев лиман и отрезок грунтовой дороги, вышли на зимник. Здесь уже не разгонишься при всем желании.

Привыкать к машине, разъезжая по Анадырю, Костя не стал. Водительских прав на управление грузовиком у него не было. Немного поездил возле гаража, на этом знакомство с техникой и ограничилось.

Настоящее знакомство с тягачом состоялось в пути. Машина — она что женщина. Чужая при первом знакомстве: присматриваешься, прислушиваешься, узнаешь ее капризы. Первое знакомство длится недолго. Потом смелеешь, и начинается второй этап — залихватский: ездишь ее в хвост и в гриву, узнавая предел прочности. Вот на этом «залихватском этапе знакомства» Костя первый раз и засел. Рыхлый зимник километров через двадцать стал почти автобаном. Костя решил обогнать вездеход. Но предательски ровная снежная тундра, почти каменная под зимником, за бровкой зимника оказалась мягкой и глубокой. Врюхался. Вездеходчик пробубнил что-то нехорошее насчет обгона, но что конкретно, Костя не разобрал. И так было понятно, что он лох последний. Грузовик выдернули, потом вездеходчик подошел к Пехотину и уже вполне внятно произнес:

— Еще раз так сделаешь, выдергивать не буду.

— Не дурак, понял, — шутливо-извиняющимся тоном сказал Пехотин.

Дальше ехали без происшествий. В два ночи вездеход остановился.

— Будем ночевать, — сказал вездеходчик, — выезд в шесть утра. Если все нормально, завтра ближе к ночи будем в Эгвекиноте.

Хочешь рассмешить дорожного бога, расскажи ему сказку о времени. Только вслух расскажи. Эту истину Костя понял на следующий день. Окончательно понял позже, но страхи и суеверия чукотских водителей уже начал «мотать на ус» и коллекционировать, как студент-этнограф.

Утро редко когда бывает добрым, а чукотское февральское утро посреди Канчаланской низменности добрым не могло быть по определению. Холодрыга, дубак, стужа лютая — это не про такие утра. Эти утра «теплые», мартовские. Февральские утра — зусман. Слово неприятное, непонятное, немецкое. Вышел из машины или балка в такое утро — и выхватил зусман. Зусман не настигает и не одолевает, его именно выхватывают, как будто это личное желание. Выхватывать зусман нет никакого желания, но у выхватывающего одобрения не спрашивают, тут как в компьютерной программе, алгоритм уже построен: вышел-выхватил-охренел-спрятался, и стараешься больше не выходить, чтобы снова не выхватить. Страшен не столько мороз, сколько вымораживающий ветер. Вкупе с отсутствующим солнцем, февральское утро в канчаланской тундре — земная демо-версия космического саб-зиро.

«Нет ничего приятнее в чукотское февральское утро услышать глухой звук работающего дизеля», — сформулировал Пехотин свою первую заповедь чукотского водителя-дальнобойщика после того, как, выхватив зусман, грел в кабине руки о кружку с кипятком.

Пурга началась с поземка, который часа через два перерос в хорошую пургу. Вездеход, ехавший впереди на расстоянии пяти метров от бампера грузовика, уже не было видно. Ехать в пургу бессмысленно. Встали на пурговку. Единственный плюс от начавшейся пурги — исчез зусман, но легче от этого не стало. На улице потеплело, в кабине похолодало. Костя материл бывшего хозяина машины и себя, за то, что первый по нормальному не утеплил кабину, а он, Пехотин, не обратил на этот факт особого внимания. Теплосохранность кабины нужно проверять не в мороз, а в ветер. Благо ветоши он набрал с избытком. Замуровал все щели, и в голову пришла своевременная мысль про туалет. Пошарив в закромах, Костя обнаружил пластиковую бутылку. «Ну, значит полная автономка», — сказал Пехотин и завалился спать.

Пурга дула сутки. Потом началось героическое нарезание нового зимника. Шли тяжело и медленно, но шли. К концу третьих суток добрались до Уэлькаля — первого поселка после Анадыря. В Уэлькале сделали небольшую остановку. Вездеходчик отзвонился, начальству доложил, что все нормально. Пока геологи отзванивались, у Кости появился попутчик.

— Афанасий, — представился мужчина. — Возьмешь до Эгвекинота?

Афанасий приехал в Уэлькаль из Эгвекинота на рыбалку, на пару дней, и застрял из-за пурги. Ехать стало веселее. Афанасий оказался хорошим собеседником. Через час, чуть подотстав от вездехода, они выпили за знакомство, потом за День защитника Отечества… Потом они догоняли вездеход, снова останавливались и снова находили нужные слова, чтобы чокнуться. Следующие сутки, что они ехали до Эгвекинота, пролетели быстро и весело.

— Дальше мы не поедем, — сказали в Эгвекиноте геологи.

Костя опешил:

— Как не поедете?

— Вот так, не поедем. Планы у нашего руководства поменялись. Возвращаемся в Анадырь.

Костя чуть было не произнес: «А как же я?», но вовремя осекся. Вслух как можно безразличнее сказал лишь: «Ладно».

Оставив машину возле каких-то гаражей, чтобы не колесить по поселку и не накликать гаишников, Костя пошел устраиваться в гостиницу. «Сегодня буду бухать, завтра буду думать» — эта известная чукотская максима неожиданно возникшей дилеммы, пусть и в другом исполнении, родилась у Кости спонтанно, но органично.

На первом этаже двухэтажной гостиницы было шумно. «А что удобно, кабак и гостиница в одном доме» — улыбнулся Костя, проходя мимо громко говорящей группы мужчин в тамбуре. От «бухнуть сегодня в кабаке» Костю, как ни странно, уберег не здравый смысл, а этикет. Идти в кабак в робе не позволило мещанское советское воспитание: в рестораны нужно ходить в парадной одежде. И совершенно не важно, что через час-два активных посиделок этикетная парадность превращалась в разнузданное пьянство и костюмированную расхристанность.

Прикупив в магазине джентльменский набор, Костя приготовился было начать алкогольный парад-але, как в дверь постучались. «Бывает же! Как в кино!», — ставя стакан на стол, сказал Костя. Потом передумал, выпил и пошел открывать дверь.

— Афоня? — удивился Костя. — Как ты меня нашел?

— Методом дедукции, — сказал Афанасий. — Собирайся, негоже в одну каску кирять. Ты ж не алкаш. Пойдем в гараж, с мужиками нормально посидим.

Через полчаса Костя сидел в гараже. Гаражный стол был сервирован лучше любого чукотского ресторана: маринованные грибочки («Это красноголовики, самые лучшие грибы на Чукотке», — объяснили ему), крабы, больше похожие на гигантских пауков (ему тут же показали, как правильно их есть), голец холодного копчения («Если найдешь рыбу вкуснее, я пить брошу», — самоуверенно сообщил один из мужиков), шулюм из баранины («Это тебе не какая-нибудь австралийская говядина, это наш, местный баран»). Про прочие оливье, холодцы и колбасы с сырами речь не шла. «Покушать в Эгвекиноте любят, и любят красиво», — заметил Костя.

После знакомства с участниками застолья и закусками главной разговорной темой, конечно же, стал перегон.

— И ты, значит, пойдешь с вездеходом на Лаврентия? — сказал Кирилыч, судя по возрасту и обращению к нему, главный в этой компании. Костя собрался было ответить, как остальные мужики уважительно закивали головами:

— Сильно.

— Мощный рейс.

— Да уж.

Тут Костя неожиданно для себя сказал:

— Нет, вездеход не идет на Лавры, он возвращается в Анадырь. Один пойду.

Когда Костя начал произносить эту недлинную, но абсолютно еретическую речь, внутренний голос, альтер эго, ангел-хранитель и все прочие эзотерические, астральные и психологические проекции Костиного «Я», завопили, замахали руками и пытались зажать нерв, отвечающий за разговорную речь. Но ничего не вышло, мужское эго тщеславия, увлажненное «хлебной слезой», раздулось до безобразных размеров.

Повисла пауза.

— Один?

Вторая пауза была выразительней и продолжительней. Если бы эту Костину паузу увидели старые мхатовские актеры, они бы прослезились и аплодировали стоя. Еще было не поздно придумать какую-нибудь отговорку, но Костя уже прыгнул с обрыва. Затяжной прыжок-пауза закончился уже знакомой максимально лаконичной фразой: «Да».

И тут же начался оживленный спор, удивления, восхищения, отговоры. Почему-то нужные слова у Кости Пехотина приходили не в момент принятия решения, а после, в виде обоснования своего авантюрного решения: ипотека, долги, фарт. Объяснения подкреплялись обаятельной и самоуверенной улыбкой. В словах чувствовалась правда, в голосе — сила.

Минут через пятнадцать, когда страсти поутихли, Кирилыч произнес:

— Ну, раз такое дело, то нечего сидеть, надо помочь парню.

Дальше часть стола освободили от закусок, достали бумагу и начали писать план «авральных работ». В первую очередь нужно было перебрать машину.

— Полностью перебрать, — сказал Кирилыч, — ехать в тундру на машине, которую не знаешь до болта, безответственно и глупо.

Через час тягач загнали в гараж. Сменяя друг друга, мужики сначала разобрали, а потом заново собрали машину. За двое суток авральных работ Костя из гаража не выходил, спал здесь же, на диванчике, и то по два часа.

Кто был им Костя Пехотин и почему они, забросив личные дела и домашних, помогали ему в изначально авантюрной экспедиции, мужики не задумывались. А даже если бы и задумались, то не смогли ответить. Они просто знали, что надо. «Надо» не имеет логики, смысла и умысла. Оно возникает из ниоткуда и становится догмой. «Надо помочь» — как девиз, как гимн и последнюю песнь говорят мужики эту фразу своим женщинам, бьющимся в истерике домашней повседневности. Говорят и уходят, зная, что после их ждет долгая и нудная расплата за их нужность вне дома. «Надо помочь» — тихо, громко, уверенно и не очень говорят мужики эту фразу. Когда женщина взломает «надо-код», у нее в руках появится «кольцо быка», и тогда история мужчин закончится.

Но история мужчин пока не закончилась.

— Выгоняй грузовик на улицу, ему надо промерзнуть. Завтра поймем, что мы собрали, — сказал Кирилыч. — А сейчас смотри сюда.

Кирилыч достал карту. Карта была распечатана на ксероксе, склеена из листов формата А4 и для долговечности проклеена скотчем.

— Это лучше, чем ничего. Вот тебе навигатор, он простенький, маршрут не пишет, зато можно посмотреть координаты и сверить их с картой.

Дальше Кирилыч маркером на карте нарисовал примерный маршрут.

— До Конергино есть зимник. Дальше, от Конергино до Энмелена, зимников нет. Это самый сложный участок. Постарайся его пройти аккуратнее.

Последние слова были излишни, Кирилыч и сам это понимал. Но сказать их был обязан.

— Все, Костян, спать. Завтра поутру поедешь. Смотрел прогноз, следующая неделя обещает быть без пурги.

Провожать Костю пришли все мужики. Грузовик завелся без проблем.

— Теперь точно доедешь, — благословил на прощание Кирилыч. Попрощавшись с мужиками, Костя Пехотин выехал из Эгвекинота в Конергино.

Залив замерз ровно, почти без торосов. Холодное февральское солнце уже раскидало свои лучи по вершинам сопок. Машина летела, душа пела. Стрелка спидометра нервно прыгала возле цифры восемьдесят, в голове веселой каруселью крутились радужные мысли. Фокус внимания остановился на одной из них: «По такой дороге до Конергино за час долечу».

Минут через пять Костя действительно полетел. Ровную поверхность льда залива неожиданно разорвала кривая трещина. Когда Пехотин ее заметил и осознал, жать на тормоз уже было поздно: меньше ста метров. «Тогда полетели», — сказал Костя и нажал педаль газа до полика. Тягач, как показалась Косте, вздрогнул, понял намерение водителя и выдал все, на что было способно советское грузовое автомобилестроение. Возле кромки трещины возвышался небольшой ледовый бруствер-заструг. Заструги, вызывающие у водителей изжогу и раздражение, ибо разбивали ходовку и выматывали душу, в этой ситуации были спасительными. Когда передние колеса коснулись заструга, время остановилось. Костя отчетливо видел, как капот машины начал подниматься вверх. Одиннадцатитонный грузовик взмыл свечой над трещиной. «Какое красивое сегодня небо», — проскочила невесть откуда взявшаяся мысль. Потом время сняли с паузы. Удар. Пехотин ударился головой о руль. В голове зазвенело из носа побежала кровь, но трещину он проскочил. Костя остановился, вытер кровь, достал сигарету и попытался подкурить. Не получилось. Руки тряслись так, что он никак не мог направить пламя зажигалки к сигарете. В голову полезли нехорошие мысли, а перед глазами стояли эгвекинотские мужики: «Мы в тебя поверили, а ты…». Пехотин вылез из кабины и осмотрел машину. Видимых повреждений не было. Если бы тягач мог разговаривать, он сказал бы что-нибудь в духе: «Чего ты переживаешь, я создан для этого. Подумаешь, канаву перескочил». Картина говорящего невозмутимого грузовика Костю сразила наповал. Он засмеялся в голос.

— Молодец, старик, — Костя кулаком легонько стукнул по кузову, — мы с тобой доедем. Обязательно доедем.

Дальше Костя не гнал. Машина крепкая, но дурак, он ведь не только лоб расшибить может. То, что он — дурак, Пехотин даже не сомневался. Спасало Костю одно: он дурак обучаемый. Через три часа Костя въехал в Конергино.

— А вы что, хлеб привезли? — удивленно спросила местная жительница, когда Костя остановил машину возле магазина.

— Да, еще тепленький, — сказал Костя и широко улыбнулся.

— А зачем? У нас ведь пекарня есть, — серьезным тоном сказала женщина.

Костя не выдержал и засмеялся:

— Нет, это не хлеб, это будка от хлебовозки.

— Придурошный, — зло сказала женщина.

Хлеба Костя не привез, хлеб ему самому был нужен. Из Эгвекинота выехал рано утром, поэтому не успел затариться. Купив хлеб, он поехал в коммунхозовский гараж. Ему нужен был человек, который мог бы рассказать о дороге на Энмелен. Человека он нашел не сразу.

— В Энмелен я не ездил, но в той стороне бывал, — сказал вездеходчик Валера. — Поехали, покажу.

Они выехали за село, поднялись на небольшой бугор.

— Видишь сопку остроконечную? — спросил Валера.

— Нет, — ответил Костя.

— Ну вон же она, — Валера показывал пальцем в абсолютно ровную тундру. Костя смотрел вдаль, куда указывал палец, но ничего не видел, хотя зрение у Кости было сто процентным.

— Поедешь в том направлении, там увидишь сопку — это Сердце-Камень. Будешь ехать на нее. Дальше… — Валера начал перечислять речки и озера, которые нужно проезжать, но Костя их не запомнил. Он никак еще не мог привыкнуть к чукотским названиям, которые звучали в его голове абвгдейкой — набором букв. Да и незачем было запоминать. Зима на дворе, разбери, где речка, а где озеро.

— Ладно, спасибо, сначала — на Сердце-Камень, а там разберемся, — сказал Костя и, попрощавшись с Валерой, поехал в белое никуда, в сторону, где должна стоять остроконечная сопка Сердце-Камень.

За Конергино езда приобрела характер родео. Кочка выматывала душу и нервы. Костя ощущал себя игрушкой-головотрясом. Тоскливо так ехать, но это лучше, чем копать и пробиваться. Через десять километров на горизонте, наконец, появился силуэт остроконечной сопки. «Да уж, зрение у этого чукчи, как у индейца, — подумал Костя. — Или он просто знал, что там сопка, поэтому ее видел?»

Тема для внутреннего диалога была слабой, поэтому дискуссии не получилось. В голове воцарилась рабочая пустота. Тундра, тряска, гул мотора — все разнообразие событий и впечатлений до конца дня.

До Сердце-Камня Костя доехал только на следующий день. Несколько раз ему попадались старые снегоходовские следы, но они уходили не в том направлении. Зацепки на «дорогу» не было. После горы Сердце-Камень Пехотину пришлось заниматься спортивным ориентированием. Направление, нарисованное Кирилычем маркером на проклеенной скотчем карте, как и следовало ожидать, после нескольких просмотров стерлось. «Блин, надо было хотя бы процарапать», — подумал Пехотин, но хорошая мысль, как хороший коньяк, требует времени.

Генеральный курс на восток. Слева чернела гряда сопок, справа — белая пустыня. Режим движения теперь соответствовал световому дню. Выезжал Костя при ранних утренних сумерках, движение заканчивал с наступлением темноты. Ночная езда неэффективна, нет ориентиров. Радовало Костю два фактора: он едет и он видит, куда едет. Хотя и не знает, куда. Из суеверных соображений акцентировать сознание на этих маленьких радостях жизни он не стал даже в мыслях. Вот о хреновой погоде можно хоть заговориться, но она, собака, от этого лучше почему-то не становится.

На третий день после выезда из Конергино Костя встрял. И встрял капитально. Сопки, чернеющие далеко слева, с каждым километром становились ближе и вскоре вплотную подошли к морю. Но ехать еще было можно, непроходов не было. Зато речки, которые Костя не замечал, так как они фактически были вровень с тундрой, теперь оказались серьезным препятствием. Их русла находились в небольших каньонах. Спуск с крутых, почти обрывистых берегов был сложным и опасным. Перед каждым спуском Костя выходил из машины и пешим порядком моделировал спуск.

Четвертый спуск оказался критическим. Теоретически спустится было можно, хотя берег был почти отвесным, но внизу, как сказали бы японцы, был сад камней. Пехотину японская ассоциация на ум не пришла, увиденное он назвал «каменный ад». Самой реки не было, видимо, вода здесь сходила только во время таяния снега. Зато легко было представить, что здесь творится в начале лета. В сухом русле, едва припорошенном снегом, лежали валуны по полтора-два метра в диаметре. Как ехать через этот курум⁵ , Костя не представлял.

Постояв над обрывом и выкурив две сигареты, Костя принял решение объехать этот опасный участок. Движение вниз, к устью, Костя отмел сразу: там к камням на береговой линии еще и мощный торосистый лед прибавится. Оставалось движение вверх, через исток реки. Через километр речная терраса уперлась в сопку. Склон сопки был не очень приятным, но в принципе проходимым, если ехать очень осторожно. На первой пониженной передаче Пехотин потихоньку въехал в ущелье. Ущелье было длинным и петляющим. Но ни одного намека на то, что каньон закончится, не было.

Через два часа, проехав около восьми километров, Пехотин уперся в сопку. Ручей делал петлю в обратную сторону. «Все, амба. Приплыли, Пехотин», — сказал Костя сам себе. Ситуация была патовой: дальше ехать нельзя, но и развернуться, чтобы выехать к месту, откуда приехал, тоже не получится. Единственно возможный вариант — задний ход. «Посмотри в правое зеркало, посмотри в левое зеркало, отожми сцепление и потихонечку, потихонечку…», — вслух разговаривал Костя сам с собой, чтобы сбить подкрадывающееся волнение. Езда задним ходом на грузовике, мягко говоря, не была сильной стороной вождения Пехотина. Тем более, езда задним ходом по склону.

Через триста метров Костя вышел из машины и уткнулся лицом в снег. Потом встал, разделся и начал умываться снегом. За эти несчастные триста метров он взмок до самой фуфайки. Как назло, солнце уже начало садиться. До темноты Костя сумел проехать лишь полпути. «Спать под уклоном — это отдых для настоящих чукотских сибаритов», — сказал Костя и тут же уснул.

Проснулся Костя от глухого удара в дверь. Только он хотел открыть дверь и посмотреть, что стукнуло, как заорал и так сильно дернулся, что головой со всей дури ударился о крышу кабины. В окне, которое было рядом с пассажирским сидением, торчала морда белого медведя, который уткнулся носом в стекло и смотрел на Костю. Пехотин вжался в водительскую дверь и продолжал орать. Через несколько секунд шок прошел и Костя со всей дури нажал на сигнал. Только после мощного фа-фа медведь исчез из окна. Ушел ли медведь совсем или сидит возле машины, Костя не знал, он по-прежнему давил на сигнал. Но уже не испугано, а зло. Минут через пять Пехотин убрал руку с сигнала. На часах было четыре утра. «Фашист, — сказал Пехотин в темное окно, — теперь фиг уснешь».

Началось затяжное бдение. Через полчаса Костя осмелился переместиться на пассажирское сидение и прильнул к окну. За окном по-прежнему была темень. Тогда он осмелел до такой степени, что открыл наполовину окно и чуть-чуть высунул голову, пытаясь понять: здесь ли медведь? Но и в открытое окно тоже ничего не увидел. «Не думай о белом медведе, не думай о белом медведе, — пытался успокоить себя Пехотин. — Ну как тут не думать, когда он мордой в окно тычется? Какой хренов психолог придумал это упражнение? В Москве можно не думать, а тут только и делаешь, что думаешь, где эта скотина сейчас». Особенно тяжко пришлось в первые предрассветные часы, когда воспаленные от напряжения глаза всматривались в каждый миллиметр поверхности за окном. Промучившись до половины девятого утра, Костя приоткрыл дверь и еще раз внимательно изучил окрестности. Медведя не было. Выходить из машины он побоялся. Убедившись что никого нет, он продолжил движение к точке с большими камнями. Через два часа он доехал до спуска с реки.

Подъехав к «каменной реке», Костя еще раз внимательно осмотрел русло. Проехать реку, чтобы не сесть мостами на камни, было нельзя. Теоретически такая возможность была только в одном месте, но, как назло, в том месте, словно ворота, торчало два самых больших валуна. «Думай Костя, думай», — разговаривал сам с собой Пехотин. Но никаких толковых мыслей в голову не приходило. «Без бульдозера реку не переехать», — подытожил Костя, и тут же ему пришла в голову мысль. Он достал трос и пошел к каменным воротам. Костя задумал выкорчевать один из камней: тогда появится шанс проехать. Он спустил тягач в русло, накинул на камень петлю и попытался дернуть камень. Сложность заключалась в том, что у него почти не было места для заднего хода, максимум метр свободного пространства. Первая попытка впустую, петля слетела. «На дурака не получилось, нужен лом», — логично рассудил Костя и пропустил через петлю лом. «Ну, с богом, не подведи, — сказал Костя, включил задний ход и сильно газанул. Машина дернулась и камень чуть-чуть сдвинулся с места. Еще с час Костя враскачку дергал камень, пока не удалось его оттащить на метр от его изначальной точки. В воронку от камня Пехотин положил пустую бочку. Потом долго накидывал камни на проблематичные участки, чтобы максимально выровнять путь. И только ближе к вечеру, когда солнце уже начало опускаться к горизонту Костя начал форсирование «каменной реки». Усилия его не были напрасными: он всего пару раз стукнулся мостом о камни, но реку преодолел. Подъем был проблематичным, но тут, кажется, сам тягач понял, что нужно выбираться, и, проявляя чудеса цепкости, выкарабкался из каньона. Проехав еще километров пять, Костя встал на ночевку.

Дальше стало легче. Не настолько конечно, чтобы ехать и ни о чем не думать. Тундра была даже хуже той, по которой он ехал первые два дня из Конергино, но после «каменной реки», на преодоление которой Костя потратил больше суток, обычная тундра стала для него легким променадом.

Но радость была недолгой. Он подъехал к очередной реке. «Ну что за тундра такая? То пусто, то густо» — сказал Пехотин. В отличие от каменной реки, в которой не было даже льда, в этой реке был и лед, и, что более удивительно, — вода. В центре, видимо, там, где шло основное русло, лед проломился и, несмотря на мороз выше двадцати градусов, бежала вода. Ехать в верховья в этот раз Костя не стал, попробовал найти переправу в стороне устья. И вскоре обнаружил ледяной мост. Ширина моста был метров десять, машина проедет, но выдержит ли мост? Костя прошелся по мосту, оценил толщину льда. Лед был толщиной сантиметров семьдесят.

— Рискнем, — сказал Костя и, набрав скорость, влетел на мост.

Лед ухнул, но выдержал. До вечера никаких эксцессов больше не произошло. В штатном режиме прошел и следующий день. Только к вечеру задула низовая пурга, так что на ночевку ему пришлось встать на час раньше обычного.

На следующий день, когда рассвело, метрах в пятидесяти от машины Костя увидел балок.

— Лучше бы не заходил сюда, — сказал Пехотин, рассматривая содержимое балка. В балке было все: от еды до дров. Это был балок энмеленцев.

До Энмелена оставалось совсем немного. Тундра не препятствовал тому, чтобы Костя без приключений и долготерпений оказался сегодня в Энмелене. Вскоре он вышел на снегоходный след, который через несколько километров вывел его на зимник.

Зимник был неприятный. Неприятность заключалась в том, что дорога шла вдоль сопки, с одной стороны которой был обрыв. «Не хотел бы я здесь во время пурги ехать», — подумал Костя. Завернув за поворот, Костя увидел бульдозер, который тащил за собой на сцепке водовозку. Разъехаться машины не могли, так же как и развернуться. Еще вопрос, что хуже, ехать по этому зимнику в пургу или в хороший день задним ходом? Не дожидаясь, когда к нему подъедет бульдозер, Костя начал «пятиться» назад. На всякий случай он открыл дверь. Но все обошлось, хотя было волнительно. На пятаке, где уже можно было разъехаться, Костя дождался бульдозера с водовозкой. Когда мужики узнали, откуда он едет, они почти в приказном тоне сказали:

— Сейчас поедешь к нам в гараж. Он на косе, в конце поселка. Мы развезем воду и приедем.

Но прежде чем заехать в гараж, Костя заехал в магазин. Сегодня он хотел выпить, сегодня он заслужил выпить.

— Вы хлеб привезли? — удивленно спросила продавщица, заметившая машину Пехотина, когда тот подъезжал к магазину.

— Да, я вам хлеба привез. Выгружайте.

— А мы не заказывали хлеб, — продавщица недоуменно смотрела на улыбающегося Костю.

— Что, мне его обратно везти?

— С ума там все в Провидения, что ли, посходили? Уже хлеб возить начали. У нас лук закончился, скоро картошки не будет, а они хлеб возят, — уже не на шутку завелась продавщица.

Костя решил, что шутка затянулась, и не стал говорить, откуда он приехал, чтобы совсем не свести с ума женщину.

— Я пошутил, не привез я вам хлеба. Это просто будка. Дайте мне бутылку, нет, лучше две, водки.

Повисла пауза. Потом женщина рассмеялась.

— А я и вправду подумала, что хлеб привезли.

Часа через два о Костином героическом автопробеге уже знало все село. Вечером он пил с мужиками. Они в подробностях рассказали о дороге в Нунлигран. Вечер продолжался недолго, Костю начало клонить ко сну.

На следующий день Костя выехал в Нунлигран. В Нунлигран вел зимник. Километров через двадцать от села он подъехал к снегоходу. Капот снегохода был открыт.

— Сломался, — сказал снегоходчик. — Ты ведь в Нунлигран едешь?

— Да.

— У меня тут дело такое… В общем, труп надо отвезти.

— Труп? — Косте показалось, что он ослышался

— Да старик помер, — снегоходчик показал на сани, на которых лежало что-то длинное, обернутое в брезент. — Старик родом из Нунлиграна, завтра похороны. Нужно труп отвезти. Я бы с тобой поехал, но мне завтра на работу, а ты все равно в ту сторону едешь.

Костя стоял обескураженный. Трупы возить ему еще не приходилось. Он и на похоронах ни разу не был, не любил он всю эту тему.

— Куда ж я его положу? У меня в кузове бочки и запчасти, все скачет, прыгает. Он хоть и труп, но не по-человечески будет привезти его покоцанного.

Снегоходчик на секунду задумался.

— Давай его на бампер положим и веревками привяжем? С бампера он точно не слетит и ничего с ним не будет. Выручай.

Очень не хотелось Пехотину браться за перевозку трупа, но выручать нужно. Человек просит, а там, в Нунлигране, родственники ждут.

— А ты как?

— А я-то что? Пойду пешком. Тут недалеко. Снегоход потом заберу.

Труп положили на бампер, накрепко привязали веревками.

— А кому его в деревне отдать?

— К администрации подъедешь, скажешь, что Деда привез, там его заберут. Я как дойду до Энмелена, позвоню им.

Видимо, дед был хорошим человеком. Костя ни разу не застрял, нигде не копал, да и погода была отличной. Но к вечеру небо затянуло, подул легкий ветерок, который после захода солнца поднял низовую пургу.

— Дед, ну зачем ты пургу «включил»? На родину ведь едешь, — разговаривал Костя с трупом, — ну же, давай делай хорошую погоду.

Но дед домой ехать, видимо, не хотел. Низовая продолжалась.

Нунлигран Костя проскочил. Точнее, проскочил развилку. Ошибку понял поздно. По всем расчетам он уже давно должен был приехать. Костя включил навигатор, сверил координаты с картой и офигел. Он находился недалеко от Аччена — большого озера. Возвращаться обратно в пургу никакого резона. В Энмелене мужики рассказывали Косте, что на Аччене есть изба, обозначенная на карте Аччен (нежил). В советское время там была колхозная рыбалка. Зимник проходил как раз мимо избы.

Изба была в хорошем состоянии. Ночевать Костя решил в доме. После ужина, перед самым сном, он вспомнил о деде: «Трупу на улице ничего не будет. А если волки? Отгрызут ногу или руку, как потом людям в глаза смотреть?». Очень не хотелось Пехотину выходит на улицу и отвязывать труп, но обвинений в изуродовании трупа хотелось еще меньше. В дом труп заносить нельзя, растает, поэтому единственный вариант — оставить его в сенях.

— Так лучше. Извини, дед, что чаем не угощаю, — сказал Костя, пытаясь отогнать нехорошие мысли о ночевке в доме с трупом. Пусть и в разных помещениях.

Утром Костя не смог открыть дверь.

— Что за черт? — сказал Пехотин и толкнул дверь сильнее. Дверь немного поддалась и образовалась небольшая щель. Костя толкнул еще раз, но шире дверь открыть не смог. Он начал думать и вспомнил, что вчера, когда занес труп в сени, он его не положил, а прислонил к стенке вертикально. Видимо, ночью труп упал и подпер дверь. «Что же делать? — думал Костя. — Можно выбить окно, но оно наглухо забито досками. Да и неправильно это. Разобью стекло, выбью доски — потом весь дом занесет снегом». Он посидел, подумал и вспомнил, как чукчи ему рассказывали, что у все вокруг населено духами. Они либо помогают, либо мешают человеку. Чтобы их задобрить, нужно просить и «кормить». В данном случае духа деда. Еще Пехотин вспомнил, как вчера «пошутил» что не предложил деду чай. «Видимо, обиделся дед», — подумал Костя, отрезал кусочек хлеба и колбасы и кинул их в щель, в сени:

— Ты уж извини меня, дед, что вчера не покормил. Не со зла, с незнания. Выпусти меня.

Костя немного подождал и попытался снова открыть дверь. Но дверь по-прежнему открывалась только на несколько сантиметров.

— Так дед, хорош уже выделываться, — сказал рассерженный Пехотин. — Я извинился, покормил, а ты вредничаешь. А ну давай, выпускай!

Пехотин навалился плечом на дверь. Что-то хрустнуло, и дверь открылась нараспашку. Труп стоял на том же месте, куда Костя поставил его вчера. Подпоркой двери была лопата, стоявшая рядом с трупом. Костя заржал.

— Хитрый ты, дед.

На улице по-прежнему мело. «Возвращаться в Нунулигран — потерять сутки, — рассуждал Костя, — проще уже ехать дальше, в Сиреники, там оставить труп». Пурговать, пусть даже и в доме, Костя тоже не хотел. Время дорого.

Дед снова «улегся» на бампер, и они поехал в Сиреники. Зимник худо-бедно просматривался. Несколько раз Костя врюхивался в снег, откапывался. Но в целом ехал неплохо. Возле Сиреников ветер утих.

На въезде в село Костю встретили пограничники. Они собирались куда-то уезжать на вездеходе.

— Хлеб нам везешь? — пошутил пограничник.

— Труп вам везу, — серьезным тоном ответил Пехотин.

Пограничник изменился в лице, и Костя вкратце объяснил ситуацию. Труп отвезли в ледник. Вечер получился не таким фееричным, как в Эгвекиноте или Энмелене. Вместо дружеского застолья Костя весь вечер писал участковому объяснительную о том, откуда у него появился труп.

Задерживаться в Сирениках Костя не стал, с утра выехал в Провидения. Сирениковский зимник был неплохо накатан, поэтому всего за пять часов Костя доехал до райцентра. При въезде в поселок Пехотина тормознул гаишник. Костя вручил ему пачку документов, в которых было все кроме прав.

— А где ваши водительские права?

— Командир, не поверишь, в Лаврентия оставил, — соврал Костя.

Дальше Костя рассказал гаишнику краткую историю перегона машины из Анадыря в Провидения.

— А где в поселке остановишься?

— Пока не знаю. В гостинице, наверное.

— Так, герой-перегонщик, удивил ты меня своею безбашенностью. Таких шумахеров нужно держать при себе. У меня двушка, супруга в отпуске, так что можешь остановиться у меня.

В Провидения Костя задержался на неделю: нужно было провести капитальный осмотр машины. Договориться насчет гаража труда не составило. Слава о героическом марш-броске Пехотина распространилась среди гаражников, как эпидемия. Из Провидения Костя впервые за время выезда из Анадыря позвонил своему директору. Реакция директора была неоднозначной: минуты три в трубке звучал отборный мат в пять этажей, потом интонация сменилась, и директор спокойно завершил речь:

— А вообще, Пехотин, ты молодец, не ожидал. Только если ты, сволочь, из Провидения один поедешь, я тебя к чертовой матери уволю, — директор, видимо, снова завелся и что-то еще хотел сказать, но связь оборвалась. Перезванивать Костя не стал.

Зимник до Лаврентия проходил через три села: Новое Чаплино, Янракыннот и Лорино.

— По большому счету, — сказали ему провиденские вездеходчики, которые не раз ходили этим маршрутом, — тебе нужно из Чаплино доехать до Лорино. Отсюда до Чаплино и от Лорино до Лаврентия — грунтовки. Самая жуть — это Сенявинский пролив. Пролив замерзает неравномерно, много течений. Вот в этом месте, — вездеходчик ткнул пальцем в оконечность острова Аракамчечен, — самое опасное место. Там много техники потопло. Ледовая обстановка в этом году хреновая: пролив толком не замерз. Вначале зимы еще было ничего — морозы стояли, техника ходила. Но в феврале надуло снега, и под снегом воду выдавило. Недели три в сторону Янска только снегоходы мотаются. Через несколько дней туда поедет вездеход, можешь с ним попробовать пробиться.

Костя все выслушал, но сделал по-своему. Ждать вездеход не стал. Он уверовал в свою счастливую звезду, в грузовик и в самого себя: «До Провидухи добрался, неужели не пробьюсь теперь через пролив?».

До Нового Чаплино Костя доехал без проблем, за Чаплино началась заруба. Рыхлый, мягкий снег валился, приходилось постоянно откапываться. Двенадцать километров от Чаплино до пролива он ехал сутки. В какой-то момент он хотел было повернуть назад и дождаться вездехода, но победило упрямство: «Я смогу, я доеду».

И он действительно доехал. Но только до пролива. Спустившись на лед пролива, в ста метрах от берега он капитально засел. С виду пролив казался вполне проходимым. Но это была только видимость: под снегом была вода. Сутки Костя махал лопатой, но ничего другого, кроме как увеличить количество воды вокруг машины, он не смог. Быть может, махал бы лопатой и дольше, но воды было по колено, а на ногах у него сапоги, которые моментально промокли, как только он попал в воду. Бросив машину, он пешком пошел в Новое Чаплино за трактором.

Трактор удалось пригнать только через день. Машину выдергивали несколько часов, после чего Костя вернулся в Чаплино.

На следующий день подул южак. Ветер принес пургу, пурга принесла любовь. Любовь из кремня сделала пластилин и лепила из него забавные фигурки.

Утром к Косте пришел бульдозерист, который помогал вытаскивать тягач.

— Костя, сегодня из Анадыря прилетает родственница, ее нужно забрать из аэропорта. После обеда задует, так что автобус-вахтовка сюда вряд ли поедет. Выручай, давай съездим?

Когда Рыжая залезла в кабину, Костю ударило током. «Все, пропал», — поставил сам себе диагноз Пехотин. Грузовик, перегон, Лаврентия, директор — стали мелкими, ненужными и мешающими факторами в его жизни. Теперь все его внимание, все мысли и переживания сфокусировались только на Ней.

Рыжая приехала в отпуск к родным. Она была студенткой какого-то материкового вуза. Женщины были второй и последней страстью Пехотина — после машин. И искусством добиваться их он владел почти так же хорошо, как и искусством управления машинами. Через два дня Рыжая стала его Женщиной.

После того как стихла пурга, в Чаплино приехал вездеход, который шел в Янракыннот. Вездеходчик разыскал Костю:

— Собирайся, поехали.

Костя отказался, сославшись на какую-то поломку. «Как знаешь», — сказал вездеходчик и уехал. Что-то кольнуло в душе у Кости. Он попытался понять что это, но перед глазами возникла Рыжая, и долг, а это он пытался привести Костю в чувства, был подло растоптан прекрасной женской ножкой. Следующий месяц Костя провел в Новом Чаплино.

Не каждый день, но регулярно Костя ездил в Провидения по делам чаплинцев: то кого-то отвезти, то груз забрать. Но большую часть времени он проводил с Рыжей. Они гуляли, ездили на рыбалку и охоту, встречали закаты и рассветы, иначе говоря, пребывали в той блаженной фазе развития половых отношений, который романтики называют любовью, а прагматики — конфетно-букетным периодом. Директор несколько раз пытался связаться с Пехотиным, но по «случайному стечению обстоятельств» никогда не могл застать его на месте: то он был в гараже, то пытался штурмовать Сенявинский пролив, то находился в каматозе (исключительно в выходные дни).

Но однажды Рыжая улетела. Три дня Пехотин беспробудно пьянствовал. На четвертый день проснулся, с трудом подошел к столу, налил рюмку водки и произнес: «Нужно ехать, иначе сгорю», — после чего выпил опохмельную стопку и снова провалился в сон. Вечером Костя заставил себя выйти на улицу и подготовить машину к поездке.

В гараже, где стоял тягач, он увидел Шамана, парнишку лет двадцати, который иногда сопровождал его в поездках и помогал с мелким ремонтом.

— Шаман, ты же сам из Янска?

— Ага, — ответил Шаман.

— Поехали со мной в Янракыннот?

— Поехали, — сказал Шаман. В Янракыннот Лехе, так на самом деле звали Шамана, было не нужно. Но в Янракыннот было нужно Костяну. Ехать в одного глупо и опасно. Поэтому Шаман и согласился.

Двадцать шестого апреля Пехотин с Шаманом выехали из Чаплино в Янракыннот. Весна уже давно шагала по Чукотке. Столбик термометра ночью не опускался ниже пяти градусов, а днем на солнце жарило до «+10». В тундре появились черные проталины-проплешины. Двенадцать километров до пролива Костя в этот раз ехал уже полтора дня. Как форсировать пролив, Костя не знал, но знал, что преодолеть его просто обязан. В поселке они с Шаманом накидали в кузов целую кучку досок, несколько бревен и лопат. На всякий случай.

Пролив предстал перед Костей печальным зрелищем. Теперь не было даже видимости уверенного снежного покрова. Черными пятнами то тут, то там синели лужи и маленькие озерца. Вездеходная колея потемнела от воды.

— Знаешь, Костян, — сказал Шаман, — вот эта вода в колее — наш единственный шанс пробиться.

— Не понял?

— Если дальше, как и здесь, возле берега в колее будет вода, значит, нам не придется пробиваться через снежную мачмалу. Мокрый снег мы замучаемся копать.

Четыре километра до острова Ыттыграна они ехали пять дней. Вода в колее стояла только под берегом. Через триста метров, чего и опасался Шаман, они завязли в снежной мачмале. В этом месте, откопавшись, еще не поздно было повернуть назад. Но сдаваться без боя Костя не хотел. Трактор сюда не доедет, поэтому оставались два варианта: бросить машину с концами или пробиваться.

И они бились. Копали, курили и снова копали. В этот раз Костя оказался лучше подготовлен: он взял в Чаплино болотники. Но иной раз приходилось залезать в снежную мачмалу по пояс.

Их битва могла закончиться через сутки, если бы, по случайному стечению обстоятельств, Шаман не взял с собой печку-буржуйку. Кто-то из его янракыннотских родственников попросил привезти печку для балка. Печку установили в будке, трубу вывели в открытую дверь. Рассверливать отверстие в будке было нечем. Но и при открытой двери в будке было жарко и даже душно. Зато можно было просушиться.

На второй день мимо них проехали снегоходы. Весть о том, что тягач пробивается в Янракыннот, разлетелась моментально, и теперь каждый день к ним приезжали мужики на снегоходах из соседних сел и даже из Провидения, привозили продукты, выпивку и помогали копать. Костя раз за разом пытался понять, для чего и зачем мужики, которые его даже не знали, помогают ему, но ответа не находил.

— Спасибо, мужики, — все, что мог сказать Костя.

Самым ценным были не продукты и выпивка — выпивали они с Шаманом только перед сном по три стопаря, чтобы заснуть, — самым ценным была помощь в копании. Через два дня махания лопатой ладони у Пехотина и Шамана превратились в сплошные кровавые мозоли. Но неприятнее всего было то, что руки больше не разжимались, мышцы свело в положении «человек держит воображаемый стакан». Отпустило мышцы только на четвертый день.

Метр за метром грузовик продвигался к Ыттыграну. Настал день, когда они преодолели первую часть пролива. Она была самой сложной, но всего лишь частью. Они пересекли Ыттыгран и снова вышли на Сенявинский пролив. Еще сутки бились в мачмале, и вдруг неожиданно структура льда изменилась, и машина пошла. Медленно, но без копаний. К концу дня они доехали до острова Аракамчечен.

— Вон там в районе мыса самый опасный участок, — сказал Шаман. — Снегоходчики говорили, что лед там совсем тонкий.

Лед тонкий, зато без снега. Без снега, но весь в воде. Из-за воды не видно трещин. Если образно, то впереди — минное поле.

— Шаман, спасибо тебе огромное за помощь. Дальше — как Бог даст. Либо прорвусь, либо машину утоплю. Шанс, что прорвусь, небольшой….

— Костян, ты чего? — перебил его Шаман. — Вместе выехали, вместе и приедем…

Шаман сделал паузу, потом добавил:

— Или не приедем.

На глазах у Кости выступили слезы, он отвернулся от Шамана и разогнал машину до восьмидесяти километров в час. Скарб, лежащий в кузове, стучал и громыхал, по обе стороны от машины стояла стена брызг высотой в три метра. Жуткое и захватывающее зрелище. Адреналин «закипел», и сначала Костян, а за ним и Шаман, заорали. Зрителями безумной технофеерии были только нерпы, гревшиеся возле полыней и удивленно поднимавшие головы, чтобы определить степень угрозы от несущегося и грохочущего.

Азарт первых минут прошел. Пехотин и Шаман замолчали и стали смотреть вперед, чтобы заметить опасность раньше, чем на нее налетят. Но опасность была незаметна, она находилась под водой. За мысом, от которого начинался опасный участок, жесткая геометрия пространства стала мягкой. Костя вначале не понял, что произошло: машина продолжала движение, но скорость немного упала.

— На «мягкий лед» въехали, тут главное — не останавливаться, — сказал Шаман.

Останавливаться Костя и не думал. Он думал об одном: лишь бы тягач не заглох. Но движок машины ни разу за все время перегона не заставил даже усомниться в его ненадежности.

Костя посмотрела в зеркало заднего вида. «Колея-кильватер» за ними шла волной, словно они ехали не по твердом льду, а по открытому морю.

Через километр «мягкий лед» закончился.

— По идее, дальше должно быть нормально, — сообщил Шаман.

Было не просто нормально, было отлично. Гнать уже не было смысла, и Костя скинул скорость до тридцати километров. Впереди уже были видны огни Янракыннота. Казалось, еще чуть-чуть — и их авантюрно-героическая Сенявинская эпопея завершится. Но коварный пролив выкинул последний козырь: затопил водой съезд на берег. Водяной барьер шириной метров двадцать тянулся вдоль береговой линии.

С берега крикнули:

— Сюда не проехать! Вчера лед оторвало. Мы сейчас за лодкой сходим и вас перевезем.

Костя пустым взглядом посмотрел на берег, потом уронил голову на руль и заплакал.

Шаман молча вышел из машины и встал неподалеку. Он смотрел в сторону открытого моря, которое было уже недалеко от поселка. Сколько прошло времени, Шаман потом не смог точно сказать. Его отвлек рев мотора. Машина сначала отъехала от трещины и остановилась. Шаман понял, что произойдет дальше, громко крикнул: «Костя не надо!», — замахал руками и побежал к машине. Но Костя уже, набирая скорость, мчался в сторону берега.

Машина пролетела метров пять и носом ушла под воду. Шаман смотрел на всплывшие пустые бочки и отказывался поверить, что все закончилось так глупо. Но через секунду из воды показалась кабина грузовика. Его вытолкнуло из воды, по инерции он «проплыл» еще несколько метров и остановился. Кузов был под водой, передняя часть машины — наполовину снаружи. Люди на берегу восторженно-удивленно смотрели на тягач и Костю, который сидел в кабине по пояс в воде.

Костя опустил окно и невозмутимо сказал стоявшим на берегу:

— Ну что, родимые, смотрим? Бегите за трактором.

Чинить машину пришло мужское население, хоть каким-то образом знакомое с техникой, то есть все мужчины Янракыннота старше пятнадцати лет. Правда, лишь несколько человек могли толково помочь.

Главный вопрос: каковы последствия гидроудара? Первичный осмотр показал, что блок цилиндров цел. Это было первая радостная новость. Затем сняли головку цилиндра. Шатуны погнуло, но совсем чуть-чуть.

— В самый последний момент, перед тем, как влететь в воду, — много позже рассказывал Костя, — я вырубил двигатель. Чтобы не выхватить гидроудар. Уверенности в том что, не выхвачу, не было. Но риск постарался свести к минимуму.

Сутки выдались бессонные. Нужно было как можно быстрее разобрать, промыть и смазать все агрегаты, пока их не «съела» соль. Костя отобрал четырех помощников, остальных поблагодарил за участие и попросил разойтись по домам, чтобы не мешали работать. Второй раз за поездку машину разбирали до винтика. Наибольший ущерб вода принесла электронике, но в поселке нашелся хороший специалист, который смог устранить все неполадки.

Через четыре дня, распрощавшись с Шаманом и янракыннотцами, Костя выехал в Лорино. Шаман вызвался ехать с ним, но Костя не знал, сколько придется добираться и как потом Шаман попадет домой, поэтому брать с собой друга не рискнул.

Дорога на Лорино была изрядно раскисшей, но все же дорогой. За сутки он добрался до лагуны Гетлянген. На лагуне капитально засел, но буквально через час после того, как он начал копать, появился вездеход. Это были оленеводы, которые возвращались из бригады в село и решили заехать на лагуну порыбачить. Вездеходом вытащили грузовик и на сцепке дотянули до берега. Еще через два дня Костя добрался до Лорино и, не задерживаясь в селе, двинулся в Лаврентия.

Пятнадцатого мая в пять часов вечера Костя вошел в кабинет директора.

— Задание выполнено, тягач перегнал. Вот документы на машину. Прошу дать три дня отсыпных. Устал немножко.

Директор обнял Костю:

— Ну, Пехотин, вот же везучий сукин сын! Я думал, что не приедешь! Три дня я тебе, конечно, не дам, надо еще разобраться, почему ты в Чаплино на месяц застрял. Но завтрашний день твой. Отсыпайся.

Костя был рад и этому. Он вышел из конторы. Подошел к тягачу, похлопал его по кузову и сказал:

— Спасибо, друг.

Ночью машину угнали. У какого-то мужика жена укатила в Лорино. Мужик нажрался, заревновал и начал искать способ, как добраться до Лорино и до жены. Возле конторы он увидел тягач, завел и поехал «убивать» супругу. Но до Лорино не доехал. На спуске с перевала машина слетела с дороги, несколько раз опрокинулась и упала в речку.

Запись в акте с места происшествия гласила: «Тягач восстановлению не подлежит».