Журнальный мир

Сибирь

Зима в тот год выдалась лютая. Перед Новым годом весь охотничий поселок, как водится, уже крепко «сидел на стакане». Подвыпившая акушерка, накрывая Ольгу одеялом, засмеялась:

— Ну и угораздило же тебя в новогоднюю ночь родить! Девка у тебя хорошая. Ты спи теперь, а мы догуливать пошли.

Через час Ольга проснулась, чувствуя липкую тяжесть внизу живота. Попробовала встать, но не было сил. Кровь рубиновыми бусинками капала на пол. Ольга закричала, зовя на помощь, да слышны были только ружейные выстрелы за окном в честь праздника. И вьюга, теплая вьюга в голове уносила ее все дальше и дальше…

После похорон жены Григорий подался на песцовую ферму к матери, немногословной Степаниде; там же жила его сестра Вера.

Входя в избу со свертком в руках, Григорий хрипло сказал:

— На вот, мать, это теперь наше. Хотел пострелять всех фелшерей в больнице, да что толку! A девку растить надо, она вся в нас — семеновская.

Спепанида перекрестилась, принимая сверток, спросила со вздохом:

— Как назвал-то?

— Катериной, — крякнул Григорий.

— Царское имя, — всхлипнула Степанида. — Чего ж, царевна, тут теперь твой дом, а это сестра твоя, Светка, — продолжила она, показывая малютке внучку, годовалую Веркину дочку.

В далекой таежной глубинке проходило сиротское детство «лесной царевны». Работники песцовой фермы жили в поселке из нескольких домов. Дома были добротно сбиты из толстых бревен, в каждом дворе сарай для мелкого скота и уютная банька. Песцов держали в огромных клетках, где они, сытно накормленные, нагуливали серебристый нежный мех.

Маленькая Катя помогала бабе Степе и, несмотря на нелегкий труд и тяжелый звериный дух фермы, научилась примечать и наслаждаться всеми лесными радостями. Все в этом царстве ей было знакомо: и радужно-хрустальный блеск таежной зимы со звенящими от мороза ветвями сосен и кедров, и густо-зеленое чудо сибирского лета с дурманящим ароматом смолы и пушистого мха.

Юркая, гибкая, с нежным румянцем, Катя напоминала цветок таежного багульника, что вроде мал и неприметен, но так хорош своей прелестью.

Когда ей исполнилось двенадцать, отец, ввалившись с мороза в сени, заявил:

— Катька! Завтра со мной на охоту пойдешь.

— Не пушшу! Девка она и мала ишо! — запричитала Степанида.

— Ты, мать, муру-то не пори, — оборвал ее Григорий. — Я с охотниками с восьмилетства. К этому занятию с детства привычка нужна. А что девка — да то и лучше: у баб прицел острее. Ольга-то моя, царство небесное, соболя в глаз била.

Ледяным утром впервые почувствовала Катя вкус добычи. Ружье казалось неподъемным. Отец поучал, как с ним обращаться:

— Ты на ружо-то не дави — оно легкость любит, а мушку на вздохе бери. На выдохе тело завсегда слабеет — рука может дрогнуть. Зверью в морду целься, а лучше — в глаз, чтоб мех не спортить.

Заметив на сосне белку, отец, дав знак молчать, прижался к дочкиной щеке, поправил ствол и нажал на курок ее пальцем. От выстрела ударило в плечо, заколотилось сердце, и Катя увидела кувыркающуюся по веткам белку.

— Ну, вот и почин! — усмехнулся Григорий. — Беги! Принеси!

Дрожа всем телом, несла охотница окровавленную тушку белки, и слезы, застывая, покрывали прозрачной коркой девчоночьи щеки.

— Так, — вздохнул отец, — ты эти бабские штуки забудь!

И хрипло продолжил:

— На охоте жалостей нет. Наше дело от мучений зверье избавить так, чтоб сразу… Потому выстрел метким должон быть, а добивать подранков — дело тошное. То зверье, что охотникам на мушку попадается, оно ленивое или дурное. Умный зверь затылком все чует и слышит. Этого не возьмешь. Так что не жалей. Тут кто кого переумничает. А соболь вообще зверь норовистый, потому и в неволе не живет. Не то что песцы вонючие в клетках на нашей ферме. Их хоть голыми руками бери. Многое зверье таежное поумней человека будет. Охотнику звериные повадки знать надо, да и много всяких лесных причуд. Тайга тебя научит.

И тайга учила. Знойным летом она, как суровый учитель, хлестала Катькины щеки колючими ветками, когда та, пробираясь в зарослях, выслеживала зверя. В студеные зимние дни тайга заставляла пританцовывать в толстых валенках и вприпрыжку добираться до тайной охотничьей сторожки, где была спрятана от назойливых инспекторов пушнина и разная охотничья утварь.

Про сторожку эту знали только свои. Отец ее в овраге выкопал, а внутри выложил бревнами. И тепло, и сухо. На полках — сухари, консервы, травы и корни, бабой Степой собранные, такие, что силу дают. Бабка, когда травы собирала, Катю учила, к чему какой корень и травка.

— Это вот — красный корень, — показывала она внучке. — Пожуешь — и целый день без воды и хлеба по тайге бегать можно. Никакая хворь не возьмет. Пижма, подорожник. Это лист брусничный от простуды. А это, — Степанида вздохнула, — «бешень-трава».

— Как это «бешень»? — удивленно вскинула глаза Катька.

— А потому как мужик, если выпьет отвар той травы, заклинаниями наговоренный, то бесам отдастся, — прошептала баба Степа. — Тогда мужик, словно бешеный, сил не имеет устоять от женского тела и полюбит без ума ту, что рядом с ним окажется. Мала ты ишо. Ну, а как придет твое время — лучше душой мужику милой быть без бесовской помощи, потому как за колдовство всегда расплата есть.

Любовь

На лето Катя была принята в геологическую экспедицию. Неля опекала ее, как могла.

Встретив приехавшую родственницу, Неля по-дружески распорядилась:

— Со мной в палатке будешь. Она трехместная, большая. Жених мой скоро приедет, мы с ним на одном факультете. Пока вместе не живем: у меня родители строгие. Свадьба в октябре. Тогда и начнем новую жизнь.

Геологические будни были Катьке привычны: тайга, скромная пища, из развлечений только рассказы о приключениях в походах, шутки да песни у костра. У начальника партии было ружье, и охотница на радость всем постреливала дичь, угощая всех свежей зайчатиной, а вечерами развлекала народ меткой стрельбой по банкам, наполняя тайгу гулким звоном.

Она не ожидала, что скоро услышит иной, новый звон во всем своем теле: пение нахлынувших чувств. Ее, таежную царевну, знающую все шорохи и дыхания лесные, осторожную и ловкую, неожиданно настигла Любовь…

Коля приехал под вечер на попутке. Неля с радостным криком бросилась ему на шею. Она каждому представила своего жениха с особой гордостью. Катя приблизилась к высокому темноволосому парню и мгновенно ощутила непонятную тревогу. С первого дружеского пожатия она знала, что теперь в ее жизни все станет по-другому. Катя не умела это объяснить, как не могла справиться с горячей волной, что врывалась в дыхание, когда Колин взгляд останавливался на ее лице. Не могла Катя победить в себе и гнетущее беспокойство, мучительно сознавая, что этот парень принадлежит другой.

Как-то вечером, сидя у костра и разглядывая звездное небо, вспомнили о примете загадывать желание с падающей звездой. Николай с улыбкой спросил Катю:

— Ну, а у тебя желание-то есть? Мечты? Ты не говори, если секрет.

Катя подернула плечами:

— В Париже хочу побывать. Я про этот город читала много. Хочу сама увидеть, так ли там все, как в книгах написано.

Коля с улыбкой прошелся по струнам гитары, тихо напев:

— Ты что, мой друг, свистишь? Мешает жить Париж? Ты посмотри, вокруг тебя тайга, ла-ла-ла-ла… В Париж? Желание хорошее. Только девчонки, ровесницы твои, другие мечты лелеют: о любви мечтают, за хорошего парня замуж выйти.

Колины глаза весело блестели.

— Тот, кого люблю, жениться собирается, поэтому в мечтах только Париж остался, — вдруг неожиданно для себя выпалила Катька, оборвав разговор.

Особой болью была одна ночь, когда, разбуженная легким шорохом, Катя вдруг услышала:

— Да спит она! Иди сюда, милый! — Нелькин голос шелестел в темноте. — Тесно тут в спальнике, иди на пол.

Сквозь сон Катя слышала сдавленный смех, частое дыханье и звук долгих поцелуев. Приподняв голову, в бледном свете луны, проникающем через узкое окно палатки, она увидела очертания совершенно раздетой парочки, лежащей на войлоке между раскладушками. Когда глаза привыкли к тусклому свету, Катя разглядела сплетенные в объятиях руки и раскинутые ноги, то замирающие, то двигающиеся быстро в такт срывающемуся дыханию. Вскоре палатка наполнилась запахом разгоряченных тел и каким-то странным волнующим сладковато-кислым ароматом.

Катька лежала, как скованная, горя от непонятного возбуждения. Колины голые плечи были так близко, что она едва сдерживала желание коснуться их.

Остаток ночи Катька прометалась, как в бреду. А с первыми солнечными лучами она бросилась в тайгу, чтобы, зарывшись в густую траву, дать волю слезам. Внезапно кудрявый лист бросился ей в глаза. «Бешень-трава» — так явно вспомнились ей слова бабы Степы. «Расти-расти, травка! — всхлипывая, прошептала Катя. — В конце лета я тебя сорву. Ты будешь мой, Коленька! Хоть с бесами — да будешь, иначе не вынести мне этой боли!»

Коля

— О! Катюха! Какими судьбами?

Коля приветливо встретил Катьку на пороге.

— А Неля-то в Новосибирске! Ну, я найду, как тебя угостить. Проходи.

— Я вот приехала все про институт узнать, книги купить, — как бы оправдываясь, объяснила Катя.

Они накрыли стол вдвоем, так естественно болтая и расставляя посуду, что Катя, досадуя, не могла избавиться от мысли: как было бы здорово вот так быть с ним каждый вечер, окунаясь в это теплое счастье, как сейчас. Видеть его, просто чувствовать рядом. Выставив на стол привезенные таежные соленья, Катя пододвинула плоскую бутылку с деревянной пробкой.

— А это что?

Коля раскладывал еду по тарелкам.

— Это? — Катька замялась. — Да баба Степа настойку сварила. Зимой она хороша. Попробуй вот.

Она налила полный стакан, и Коля выпил, похвалив удивительный вкус.

Засиделись допоздна. Николай рассказывал веселые истории о прошлой студенческой жизни. Катя млела от его голоса. В глубине души ей казалось, что каждая ее клетка издает какой-то особый звук, зовущий, манящий, который слышала она когда-то в детстве в тайге. Тогда впервые, вздрогнув от трубного пения сохатого, она с удивлением взглянула на отца и услышала его ответ: «Это он самку зовет. Тоскует. Гон у них…»

— Я тебе в кабинете постелю.

Коля разложил диван и пожелал спокойной ночи.

Катька разделась, ощупывая свое пылающее тело и шепча, как в бреду: «Забыть, забыть его надо! Он со мной как с ребенком! А ведь всего на шесть лет старше. Вырвать его надо из сердца, как колючий сорняк!»

Она долго смотрела в темноту. Часы на стене показали полночь. Терзаемая и желанием, и страхом, она решительно встала: «Уеду! Сейчас, ночью уйду. Вокзал тут рядом. Первая электричка в Усолье в два ночи. Не могу больше терпеть! Только вот гляну на него одним глазком на прощанье». Катя накинула халат и тихо направилась в спальню.

Вслушиваясь в ровное дыхание, Катя присела рядом и долго глядела в полумраке на лицо любимого. Неожиданно Колины ресницы дрогнули, и он, приподнявшись, томно посмотрел на Катю. Приблизился и тронул ее колени. Застыв в оцепенении, Катя следила за этими движениями, молча гладя его волосы.

— Катюша… — выдохнул он, прижимаясь и увлекая ее на постель.

Вьюга стучала в окно, уличный фонарь моргал тревожным мерцанием, и «таежная царевна» чувствовала, как душа ее вырывается из груди и возвращается вновь. Катя, привыкшая видеть брачные игры животных, впервые наслаждалась ощущением мужского тела и вдруг поняла, каким блаженством может быть человеческая страсть.

…Колеса электрички глухо стучали по замерзшим рельсам. Катя, через подернутое инеем окно, вглядывалась в проплывающие пейзажи. Она, упиваясь своим сладким страданием, видела в морозных искрах весь минувший день: утреннее пробуждение рядом с любимым; его смятение, бесконечные извинения и терзания укорами совести, когда он, пряча глаза, скомкал испачканную простыню; их прощание на вокзале, оборванное торопливым поцелуем и робким объяснением:

— Прости, Катенька, не знаю, что на меня нашло. Как не в себе был.

И ее ответное:

— Не кори себя, Коля! Я тебя с первой минуты полюбила, как увидела. Вины твоей тут нет, и тайна эта только наша. Никто не узнает.

Катя часто вспоминала все подробности той запретной близости. В ней теперь родилось что-то новое. Чувство притупленного стыда и одновременно азарта, как у карманной воровки, впервые заполучившей чужое и желанное. И еще — всезатмевающая любовь, от которой Катя уже не страдала, а наслаждалась как чем-то своим и естественным. Так любуются отражением в зеркале повзрослевшие девочки.

Перемены

Будни на ферме шли своим чередом. Катя со Светой приезжали каждые выходные помогать по хозяйству. Света, окончив курсы, работала в элитном баре. Общительная и веселая, она быстро обзавелась нужными связями и частенько радовала близких гастрономическими деликатесами: французскими сырами, десертами, заморскими фруктами, непривычными в сибирской глубинке.

— Ты, Катька, поправилась очень на бабкиных-то разносолах. Я тебе, пожалуй, свои юбки отдам, — засмеялась Светка, глядя на налившуюся грудь и раздавшиеся бедра сестры.

— А я вижу — с лица что-то сошла, вид замученный, — заметила Вера, Светкина мать. — В школе трудно? Ведь год выпускной! Не заболела ли?

В Усолье Светка снимала комнату в частном доме. Простая обстановка; кровать, сервант, да стол со стульями. Стены украшены фотокопиями шедевров по мифическим сюжетам. Тициановские Венеры и Дианы, округлыми формами напоминающие хозяйку картин, праздно белели наготой.

Свежим летним утром Света радостно встретила сестру на пороге и провела ее на кухню.

— Я поговорить пришла, — Катин голос срывался. — Не знаю, как и сказать. Беременная я.

Встряхнув русыми кудрями, Светка уставилась на сестру.

— Ты? Как? От кого? Что ж молчала до сих пор?! Неужто солдатик, что с тобой заигрывал? Тот, из стройбата? Когда ж вы успели?

Катя вздохнула, пряча глаза:

— На каникулах. В Иркутске.

Светка сначала вскочила, потом села, запричитав сдавленным шепотом:

— Неужели с Колькой?!

Уловив согласие в печальных глазах сестры, продолжила:

— Стыд-то какой! Нелька ведь тетка нам, и он нам родня! Как это тебя угораздило?! На каких каникулах-то? Ты ведь туда и зимой, и весной ездила.

Катя молчала, с обидой вспомнила встречу с Колей весной, когда он, сжав ее руку и виновато глядя в глаза, твердо сказал: «Не приезжала бы ты лучше, Катя! Жена у меня. Забыть это надо».

— Да сколько месяцев у тебя? — не унималась Светка. — Ну, с зимних не может быть: видно бы было… Ты что, сама не знаешь? Вот дура! Так вот без матери расти, да и без отца тоже. Григорий как женился во Владивостоке, так раз в год только открытки посылает. И я не углядела!

— Ну, вот что, — по-деловому прибавила она, — пойдешь по этому адресу. Акушерка Валя. Она бабам уколы делает. Сразу выкидыш получается. У тебя только этот выход. Да вот возьми, ей отдашь, — Светка протянула завернутую в мешок шкурку соболя. — Тогда уж точно не откажет и дознаваться не будет.

Катя вернулась через час и молча легла на Светкину кровать в обреченном ожидании. Светка, вернувшись из кухни со стаканом чая, застала сестру, корчащуюся от боли.

— Все внутри разрывается, позвоночник выламывает. Валя говорила, все быстро должно быть. Не могу больше терпеть! Не могу-у-у! — стонала Катька.

— Тихо ты, соседи услышат, — Светка сунула сестре в рот пояс от платья и стала поглаживать ей руки, стараясь утешить. Вдруг Катя, резко разведя ноги, с усилием выдавила кровавый сгусток, который, пошевелившись, неожиданно издал тонкий звук.

От испуга и удивления Светка сама завопила:

— Господи! Царица небесная. Ребеночек! Да у тебя, однако, седьмой месяц был. Что ж ты молчала, окаянная. Мы чуть душу живую не сгубили. Ребеночек-то махонький и пищит!

Посылая все мыслимые ругательства в Катькин адрес, она опрометью бросилась к серванту и, облив ножницы водкой, перерезала пуповину.

Охотница

До Новосибирска на товарных, меняя их на маленьких станциях, а потом, наконец-то, на пассажирском — двое суток отсыпаясь на верхней полке — добралась Катя до небольшого городка недалеко от Питера.

Город Кингисепп встретил ее свинцовым небом и печальными улицами.

Охотница с болью смотрела на чужие дома и дороги, стараясь не глядеть в глаза проходящим мимо людям, опасаясь быть узнанной, разоблаченной и пойманной.

— Что делать-то собираешься? — заботливо спросил Вадим Павлович, хороший знакомый Светкиного отца, которому та, как всегда находчивая, позвонила, объяснив, что сестра в центр сбежала от назойливого ухажера.

— Работать пойду, сниму комнату, — вздохнула сибирячка, наслаждаясь чистотой и хорошим обедом после изнурительного путешествия.

— Работу трудно найти без прописки. Это тебе не Сибирь-матушка, тут Питер под боком, лимиты полно. Даже не знаю, как тебе помочь. Ты говорила, на почте работала — так лучше всего иди в часть. Военная часть у нас тут рядом. Там, может, связистки нужны, — рассуждал Вадим Павлович. И, вздохнув, добавил: — Спроси майора Потапенко. Скажи, ты от меня. Я для его жены прошлой зимой песцовые шкуры на шубу привозил.

Павлович усмехнулся: — Этот майор, тот еще жук, но поможет…

У ворот гарнизона Катьку встретил скучающий часовой.

Катя еще с полчаса ждала, пока дежурный дозвонился и нашел майора.

Майор ощупал Катьку хищным взглядом. Катя, бледнея, путалась в мыслях, как назваться. Сжимая в кармане Светкин паспорт, она еле проговорила не свое имя, пролепетав о желании найти работу.

— Так, Света-а. Чего тебе в Сибири-то не сиделось?

Катя, стараясь привыкнуть к новому имени, рассказала неказистую историю про давнюю мечту жить в столице.

— Ну а кроме связного дела еще что-нибудь умеешь? — пытливо продолжал майор.

— Стрелять умею, — вдруг, сама не ожидая, выпалила Катя — Я среди охотников выросла. В тайге с детства. Отец учил и другие наши мужики тоже…

— Стрелять? Это интересно! — оживился майор. — Мы как раз на стрельбище собираемся. Поехали!

Во дворе нетерпеливо урчали грузовики. Солдаты лихо запрыгивали в машины. Майор указал Кате на УАЗик. До стрельбища ехали минут двадцать. По дороге майор с любопытством распрашивал Катю про жизнь в Сибири и про пушной промысел.

— Умеешь обращаться? Это карабин СКС. Не охотничье ружье. Но если ты из охотников, то наверняка из карабина стреляла. Что не поймешь — спроси. А я прослежу, как ты с боевым оружием разобраться сумеешь. Целиться туда и слушай команду — он махнул рукой в сторону земляного вала.

Катя взяла карабин, краем глаза следя за внимательным прищуром майора.

Минут через десять солдаты столпились вокруг нее в изумлении.

— Во дает девка! — не удержался подоспевший лейтенант. — Спортсменка, что ли?

— Хорошо, Света, — майор, довольно улыбаясь, что-то обдумывал, потом быстро бросил: — Завтра приходи к девяти утра в клуб ДОСААФ. Адрес я тебе запишу. Давай паспорт. Там инструкторов по стрельбе не хватает. Спросишь кадровика. Оформит.

Всю обратную дорогу от части до квартиры Вадима Павловича Катьке казалось, что кто-то идет за ней, будто следит. Привыкшая в тайге «видеть затылком», она несколько раз резко оборачивалась, ругая себя за нервозность.