Журнальный мир

Человек в этом мире все время суетится, куда-то зачем-то спешит и, как правило, совсем не туда, куда действительно надо, будто пришел он сюда навечно, и у него еще будет уйма времени подумать, куда и зачем идти. Но вот его жизнь, словно подбитая на лету птица, обрывается, и человек исчезает. И в этом закон жизни. Никто не избежал и не избежит этого. Лишь счастливчики уйдут из этой жизни окруженные любящей родней и заботой. А он, отброшенный на обочину жизни, мечтавший когда-то: «Очень хотел я вернуться на родину, содержать коров, жить припеваючи, питаясь маслом и соратом^[1]», уйдет так, как написал когда-то, словно провидя собственное будущее: «но все же ушедший в трясину городской жизни, видимо, стану покойником на железной кровати»…

Он верил в наступление новой счастливой жизни, и та его поездка на родину была только с одной целью — рассказать своим землякам, родным людям о грядущей счастливой жизни, уговорить их не противиться своему счастью, верить в революцию и не воевать против новой власти.

 И в ту поездку был момент, когда он сам едва не погиб.

Поужинав, собрались ложиться спать. Алампе как уважаемому гостю постелили на кровати у стены напротив двери^[2], но заснуть ему не удавалось. Он лежал под облезлым заячьим одеялом и дрожал от холода. Пришлось еще бросить сверху пальто. Казалось, после долгой тряски на коне он, поев, сразу уснет, но не тут-то было. Огонь в камельке погас, слабо мерцали угли, в трубе завывал ветер. Он вспомнил Пушкина:

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя…

На улице слышен скрип снега под ногами часового; его сменщик в одежде спит рядом, держа в руках ружье, слышен его храп. Субурусский обошел караульных и лег очень поздно. Хозяин дома, еще молодой человек, ездил за дровами, и только теперь вернулся домой; вошел замерзший, покрытый инеем и, словно стесняясь незваных гостей, прошел боком за перегородку. От радости, что пришел хозяин, которого ждали целый день, его жена заметно повеселела, движения ее стали быстрее. Они молча поели за перегородкой и сразу притихли. Наверное, уснули. У несчастного сельского жителя работы много — утром спозаранку, пока вскипает чайник, женщина выйдет в хлев, а мужчина накормит лошадь, почистит загон; потом, подкрепившись жидким чаем из сосновой заболони без хлеба, он пойдет за дровами, а заодно проверит поставленные ловушки и силки на зайцев, куропаток.

По сравнению с ним, городской чиновник спокойно сидит в теплой комнате, на зарплату покупает себе еду в лавке… От такой-то сытной, беззаботной жизни сейчас все больше становится людей, которые начинают пить, играть в карты. И это не прекращается даже когда всюду война, когда лавки опустели, и почти не осталось еды. Несмотря на это, картежники, словно какие-то мошенники, собравшись ночью в каком-нибудь доме, наверняка, и сейчас играют. Известны случаи, когда робкий сельский житель, продав в городе все, что целый год добывал с потом, до кровавых мозолей на ладонях, во время ночлега попадается картежникам в руки, и словно охмелев, «а будь что будет!», проигрывал все до нитки…

 Перед глазами у Алампы возник ночной город, где-то на окраине города застрявший в снегу балаган, покрасневшие лица картежников, которые время от времени прикладываются к стоящим на столе бутылкам и, ни на что не обращая внимания, всю ночь играют при свете свечей: смеются, ругаются, плачут…

Потом он вспомнил свой дом на Полевой улице. Наверняка, Дуняша сейчас спит, плотно закрыв ставни окон, выходящих на улицу, ее тело светлеет на простыне, грудь мерно вздымается, голова лежит на ослепительно белых руках, длинные волосы разметались по подушке. Вот бы стать волшебником и прилететь к ней, прижаться к ее теплому телу, и рассказать, как они в стужу долго ехали на лошадях, и еще о том, как люди, еще вчера евшие из одной миски, выросшие вместе, вдруг становятся смертельными врагами, кидаются друг на друга, хватают друг друга за глотку, а вокруг них танцует злорадно хохочущая девушка-война. И еще о том, как его бережет и защищает его родной дом, его любящая жена… Обо всем этом тихо-тихо рассказать ей…

Степан ничего не сказал Субурусскому о главной цели поездки — о роспуске его отряда. С одной стороны, распоряжение ревкома обязательно должно быть выполнено, но, с другой стороны, как можно распустить такой боеспособный отряд красноармейцев в такое тяжелое время, отряд, перекрывающий одно из самых опасных и важных направлений на Якутск? Если поступить в соответствии с решением ревкома, потенциал здешних красных отрядов, которыми командуют Сокольников, Бояров, Дехсиляхов заметно ослабится, а ведь местное население очень поддерживает «братьев»^[3], и белые хлынут неудержимым потоком на Якутск, защищаемый лишь городским гарнизоном. Не скажут ли тогда члены ревкома о том, что зря распустили отряд Субурусского, и не будут ли, как якутский князь Дыгын, убивший самого своего сильного сына Таас Уллунах, попав в западню к неприятелю, сожалеть о содеянном?

Затем мысли Алампы вернулись к Степану Гоголеву. Несмотря на молодость, этот красивый, смахивающий на метиса^[4], спокойный, невозмутимый, никогда не теряющий присутствия духа человек в течение всего долгого пути не показал ни тени страха перед грозящей им опасностью. Ни разу не проявил своего недовольства, когда возникали бытовые трудности… Алампа некоторое время поразмышлял о своей миссии, о войне, о людях и незаметно заснул.

…Утром проснулся от выстрелов на улице и отчаянного крика «Бандиты!». В доме тотчас все забурлило. Спавший часовой-сменщик пнул ногой дверь и выпрыгнул на улицу. За перегородкой женщина пыталась успокоить плачущего навзрыд ребенка.

 Субурусский кричал: «Пулемет! Пулемет!» Какие-то силуэты перемещались за окном в морозном тумане. Едва одевшись, Алампа выскочил на улицу. В этот момент над его головой что-то просвистело, обмазка балагана с треском откололась, послышался крик:

— Писатель! Пригнись!

Алампа послушно пригнулся и огляделся. Субурусский стоял около коновязи-сэргэ и стрелял из винтовки, бойцы, словно подражая ему, кто стоя, кто на коленях стреляли по сторонам. Алампа присмотрелся: там, на широкой поляне мчались два всадника. Едва только один из них направил в их сторону винтовку, как сверкнула вспышка, и грянул выстрел. Свежий снег возле Субурусского поднялся фонтанчиком. Всадники вскоре исчезли за густым лесом.

Субурусский сплюнул:

— Уходят! Матвеев! Возьми двух партизан и давай вдогонку! Приведите мне их, мы их тут немного поучим! — сказал он и стремительно направился к балагану. Тотчас вывели коней из загона, и несколько всадников со свистом погнались за белыми.

Подойдя к двери балагана, Субурусский пальцем подозвал Алампу и показал след от пули на балагане: пуля пронзила дверь.

— Анемподист Иванович, твое счастье, что пуля прошла чуть выше, — сказал Степан, качая головой. — Мерзавцы, метко стреляют! Ты как раз вышел. Если бы взяли чуть ниже, тебе хана.

Алампа ничего не сказал. Пуля пронзила тонкую, как бумага, обмазку, толстую деревянную раму, и, конечно, как нож в масло вошла бы в его тело. Что за ужасное время настало — человек на человека словно на хищного зверя охотится. Прав Степан: если бы эта пуля пролетела на вершок ниже, его бы уже не было. От этой мысли он содрогнулся, сильно забилось сердце, и он тут же вспомнил любимую Дуню: «Бедная моя Дуняша! Я чуть было на тот свет не отправился. Что бы ты делала тогда одна в этом срединном мире? Ждала меня у заиндевевшего окошка, а на санях привезли бы лишь мое окоченевшее тело. Тогда настрадалась, наплакалась бы ты от горя. К счастью, есть Бог-Танара. Видимо, покровитель-Айыысыт уберег меня от этой участи. Значит, ни сегодня, ни завтра мне не умирать…»

Как только вошли в дом, часовые развели огонь в камельке. Дверь плотно закрыли, кажется, ребенок успокоился. Не слышен его плач. Субурусский ходил взад-вперед, затем остановился перед Степаном и Алампой, греющихся возле печки:

— Ну, товарищи уполномоченные, убедились, в каком положении мы тут находимся? Как еще можно тут разговаривать, если не на языке пуль и гранат? Бандиты понимают только свист пули. Или мы, или они. Середины нет.

— Давайте поедим и попробуем собрать местных жителей, — мирно сказал Степан, не отвечая на каверзный вопрос Субурусского. — Вам, военным людям, мы не будем мешать, да и обузой не станем. Нам бы только выполнить поручение ревкома и вернуться в город.

Молча посидели, попили чаю с лепешками. Когда из-за перегородки вышел хозяин дома, Субурусский сказал смягчившимся голосом:

— Друг, хозяин, ты не бойся. Сегодня целый день будем на собрании, а завтра с утра вас покинем, надо догнать тех мерзавцев. Мы тебя, конечно, поставили в трудное положение, но ты еще немного потерпи.

— Да я так и думаю, я все понимаю, — ответил молодой человек. — К счастью, в этой перестрелке никто не пострадал.

— Неправильно говоришь, — вдруг голос Субурусского похолодел. — Досадно, что бандиты не убиты, и, как ты говоришь, не пострадали. Мы должны были их уничтожить. Наша задача очищать от вооруженных врагов родину, уничтожать тех, кто встал против рабочего народа, кто на стороне буржуев и тойонов, которые угнетают таких истощенных и голодных людей, как ты. Плохо, что мы их не убили!

— Может и так, — хозяин почесал голову. — А где будет собрание?

— В доме управы.

— Туда с тех пор, как упразднили главу, никто и не ходит. Наверняка, там сейчас мерзлое стойло.

— Знаю, — отрезал Субурусский. — Я с утра отправил туда людей растопить печку.

Они вышли на улицу. Шел мелкий снег. По тропке, протоптанной в свежем снегу, они пошли друг за другом в сторону дома, который был виден издалека. Дом управы оказался просторным русским домом. Когда зашли в дом — там уже собралось около двадцати человек. Шумно топилась кирпичная печь с плиткой. Хоть печь и была растоплена, такой просторный дом просто не мог так быстро прогреться, поэтому здесь еще было морозно; клубилось людское дыхание, все сидели в пальто и дохах.

Субурусский сморщился, увидев трехгранное зерцало бывшего главы с двуглавым орлом:

— Почему это до сих пор не убрали? Федор! Убери это.

Тот, кого звали Федором, молча поднял зерцало и вынес его в другую комнату.

Субурусский подошел к столу. Алампа и Степан сели от него по обе стороны.

— Товарищи! — начал свое выступление Субурусский. — По всему миру теперь шествует коммунизм, красное, как пламя, знамя разгоняет мрак, и близится время, когда врагов с лица земли мы будем сметать железными метлами. Но паразиты буржуи, кулаки и их прихвостни, словно сыновья дьявола-абаасы из нижнего мира, хотят отобрать талисман нашего счастья. Мы, красные партизаны, словно богатыри Айыы — солнечного мира, лишив их жизни, превратим их прах в пыль солнца, в брызни месяца…

— Как страшно! — воскликнул кто-то.

 Субурусский сделал вид, что не услышал и продолжал:

— Большевики окончательно взяли власть в свои руки не только в Сибири, на которую сколько ни дави — все равно не прогнется, но и по всей России. Не желая этого знать, эти бандиты и их прислужники всюду льют нашу кровь. Что ж! Очищающий огонь революции полностью истребит их. С самых берегов Охотского моря двигаются в наши края банды оголтелых врагов для того, чтобы резать и расстреливать нас. Но мы будем бороться против них. Мы, большевики, мощная сила! Товарищи! Вчера к нам из города прибыли известный якутский писатель Алампа Софронов и представитель ревкома Степан Гоголев. Дадим им слово. Ну, кто будет выступать первым? — спросил он, на что Степан быстро ответил:

— Анемподист Иванович.

 Алампа встал и, глядя в заранее подготовленный текст, стал рассказывать об обстановке в мире и России, говорить о Якутии. Сначала о том, что везде сейчас разгорается война, и что отряд в четыреста человек под командованием белогвардейца Бочкарева продвигается с берегов Охотского моря в Колымские края, а некий Сивков со ста вооруженными бандитами уже заняли Петропавловск. Другой отряд белых, где насчитывается двести штыков, недавно захватил Троицкое и Усть-Майю. Потом Алампа сказал о том, что около Амги и Татты увеличилось количество банд, и до сих пор неизвестно, сколько человек к ним примкнуло. В начале этого года красный отряд Пыжьянова, находящийся в Охотске, был вынужден отступать в сторону Якутска, чтобы не попасть в клещи отряда Бочкарева. По пути красноармейцев подстерегли бандиты во главе с Яныгиным. Оголодавших людей догнали сначала у местности Анча, где были убиты четырнадцать красноармейцев, затем у Аллах Юня — где пало семнадцать бойцов, и, наконец, в местности Атырдьах, где убили еще сорок три красноармейца.

— Какой ужас! Будто зайцев убивают людей! — воскликнул кто-то.

 Когда Алампа сообщил, что из-за увеличения количества банд на востоке в Баягантайском, Дюпсюнском, Таттинском, Батурусском, двух Амгинских, Восточно-Хангаласском и Мегинском улусах объявлено военное положение и поэтому местным жителям запрещено охотиться, а патроны и ружья они должны сдать ревкому улуса или наслега, сидящий впереди человек средних лет в короткой оленьей дохе, с обветренным лицом, горящими глазами, рассердился:

— И без этого у нас еды и одежды мало. Все, что остается, берете в качестве налога. Так теперь еще запретили охотиться. Свободно дышать не можем! Вы ведь нас голодом уморите!

Субурусский ударил кулаком по столу:

— Ты, товарищ, смертью не пугай! Мы тут не в игры играем. Идет война. По этой директиве тот, кого мы поймаем с ружьем в лесу, будет расстрелян! Пойми это!

— Жуть! — громко сказал кто-то невидимый за спинами.

— Сколько хочешь кричи «жуть», а директива именно такая! — Субурусский хлопнул ладонью по столу, словно подчеркнув, что разговор на эту тему закончен.

Алампа, продолжая свое выступление, перешел от войны к более мирным, как ему казалось, вопросам: рассказал о десятом съезде партии большевиков, на котором этой весной побывали Аммосов, Ойунский и Барахов. Алампа подчеркнул, что на съезде говорили о том, что народ другим народом не должен угнетаться, что жившие ранее под гнетом царизма малые народы в царстве социализма должны идти вместе со всеми по пути процветания. В связи с этим, Ойунский и его соратники настойчиво добиваются для Якутии автономии — права на независимую, отдельную республику. И есть надежда, что так и будет. В конце октября под руководством Ойунского ревком губернии принял первоначальный вариант положения «Об автономии Якутской советской социалистической республики».

Алампу очень внимательно слушали, но, кажется, не все поняли, особенно того, какие преобразования ждут Якутию в новом веке. Никто из присутствующих не воскликнул, не проявил интереса к вопросу об автономии Якутии. Всех интересовала разгоравшаяся гражданская война.

«Кажется, я напугал их этими непонятными для них словами «республика, социализм, автономия». Не смог по-якутски объяснить значение этих слов», — подумал Алампа с досадой.

Степан встал, достал из кармана старательно сложенную бумагу и развернул ее:

— Товарищи, как видно из выступления Николая Дмитриевича и доклада Анемподиста Ивановича, власть большевистской партии победоносно распространяется во все уголки России. Но, как вы слышали, враги не сдаются, они развязали войну со своим народом. Очень огорчает тот факт, что некоторые люди из небогатых семей, попав под влияние богачей, выступили с оружием в руках против власти рабочих. Но советская власть, большевистская партия сильны, и они даже пошли путем прощения своих врагов. Мы привезли новый указ «О разрешении свободной торговли на основе НЭПа и о прекращении политики изоляции тойонов и кулаков», который подписал товарищ Ойунский перед самым нашим отъездом из города, — сказал Степан и, взяв бумагу, начал читать ее на русском небольшими абзацами, которые тотчас переводил на якутский язык.

Этот короткий указ, словно брошенный в огонь порох, вызвал скандал. Человек в короткой оленьей дохе тут же вскочил с места:

— Что же это? Этой весной я был в Чурапче на собрании беспартийных. Пришло очень много людей из десяти улусов. Тогда мы единогласно приняли указ об изоляции кулаков, тойонов да еще и отправили телеграмму в Москву Ленину, и, получив ответную телеграмму, были на седьмом небе от счастья. Как же быстро меняются ваши решения? Что, неужели кулаки, богачи в один день стали «хорошими»? Если так, то откуда взялись бандиты? Что вы тут пугаете всех, что с берегов Охотского моря идут на нас войной белогвардейцы, убивая людей? А сегодня утром с кем вы тут воевали? С чертями-абаасами?

От таких насмешливых вопросов Субурусский пришел в ярость, вскочил с места:

 — Кто ты такой, чтоб насмехаться над большевиками? Да за такие слова я тебя сейчас же по законам военного времени у сугроба во дворе расстреляю!

Опешивший от такого поворота собрания Степан Гоголев несколько раз дернул за рукав Субурусского, усадил его на стул, сам встал с места и, обращаясь к человеку в оленьей дохе, сказал:

— Товарищ, ты неправильно говоришь. Мы вовсе не утверждаем, что врагов у нас нет, они есть. Более того, самые злобные враги, раздув пожар войны, ожесточенно воюют с нами — теми, кто старается установить новую счастливую жизнь. Мы не играем в войну с врагами. Идет самая настоящая война. Но идти против нас осознанно, идейно — это одно, а присоединиться к банде по неграмотности, так сказать, сбившись с пути, — это совсем другое. Советская власть очень сильная, мощная, поэтому она и дает возможность исправиться своим бывшим врагам. Мы обязаны уберечь их от ошибки, от неверного пути, и новый указ тоже подтверждает тот факт, что новая власть позволяет вести частную торговлю, и не собирается трогать кулаков и богачей.

— Это неправильно! — упрямо воскликнул человек в оленьей дохе; он снова встал и возмущенно сказал: — Со времен наших предков бедные люди всегда богачам служили. На своей шкуре мы знаем, что такое ругань, даже побои, что такое за горсть чая или щепоть табака от темна до темна горбатиться в их хлеву, на их поле до седьмого пота, истощая себя непосильной работой. Те, кто пил нашу кровь, растолстели, они владеют лучшими аласами наслега, их тучными табунами заполнены луга, поляны со многочисленным крупным рогатым скотом. Все было только у них, они роднились только с себе подобными из других улусов, а нас за людей не считали. Им гораздо ближе нас была какая-нибудь собака, дрожащая от холода, лежащая на том самом сугробе, где ты, Субурусский, меня грозишься расстрелять. Теперь, заскучав по той раздольной жизни, они и воюют с властью. А как мы радовались, когда пришла наша власть рабочих-бедняков, думая, что она теперь проучит богачей, отнимет у них все, выведет из нищеты всех голодных и угнетенных и поведет их к солнцу! А теперь вы говорите: не будем трогать богачей и кулаков, да еще хотите вернуть торгашей, которые, казалось, исчезли безвозвратно? Зачем тогда делали революцию, если все остается, как прежде? Или вы бандитов испугались? Почему Ленин этой весной нам, собравшимся на собрании беспартийных, в своей телеграмме сказал «освободившиеся от кабалы тойонов якутские трудящиеся массы выйдут на путь укрепления власти трудящихся»?

На этот раз Субурусский ничего не сказал, кажется, ему понравилось выступление человека в оленьей дохе, да и текст ленинской телеграммы охладил его пыл.

Степан Гоголев встал, лицо его было бледным:

— Товарищ, ты не горячись. Прежняя жизнь не вернется, это ясно. К тому же, никто не боится этих немногочисленных бандитов. Было же совсем недавно еще хуже, когда капиталистические государства вместе нападали на нашу страну. Но ничего у них не получилось, всех их разгромили. А в вопросе изоляции некоторых классов вышла ошибка, поэтому партией и были сделаны небольшие уточнения. Мы получили указание из Центрального Комитета партии большевиков Сибири о том, что, настаивая на классовой изоляции, мы перегнули палку: много людей было арестовано, отправлено в ссылку, даже расстреляно. Одним словом, получился перебор. Основываясь на этом, Ойунский издал этот указ.

— Ну и дела, — тяжело воскликнул все тот же человек в оленьей дохе. — Я думаю, только от неорганизованности возникла эта суматоха, бандитизм. Если бы сразу арестовали несогласных с новой властью да истребили всех неподдающихся, никто бы и не пискнул. Если будете упрашивать богачей, те еще больше разойдутся, пойдут напролом.

Субурусский встал и на этот раз более спокойно сказал:

— Товарищ, тебе ведь сказали, умерь свой гнев. И еще вы должны запомнить — в партии, как и у военных, есть порядок: то, что сказано наверху, внизу должно беспрекословно выполняться. Товарищи, здесь наш большой писатель Алампа Софронов ознакомил нас с ситуацией. Теперь спросим его мнение по этому вопросу.

Алампа встал, и вдруг его охватило волнение: пристально и с надеждой на него смотрели люди, многие из которых были одеты в изношенные, ветхие одежды.

— Степан Филиппович правильно говорит. Нас, якутов, и без того мало, и если мы начнем еще и квитаться друг с другом за прошлые грехи, что от нас останется? Далеко мы так не уйдем. Эти называющие себя «братьями» несчастные люди, люди без корней, наверняка, скоро исчезнут. После этого мы должны переустроить нашу жизнь совершенно по-новому. В этой части примером для нас могут стать большие народы. Евреев вы прекрасно знаете, этот народ очень дружный, известный взаимовыручкой. Поэтому человека, который имеет способности, они сразу замечают и поддерживают, понимают, что этот человек им нужен, и прославляют его на весь мир. У них есть сильно разбогатевшие, могущие купить даже целый город люди, которых называют миллионерами. По сравнению с ними, у наших бывших богачей ничего, кроме немногочисленного стада, по сути, и не имеется. Но ведь что-то не слышно, чтобы евреи своих богатых людей преследовали, грабили, отправляли куда-то в ссылку. Наоборот, их богачи помогают своим сородичам, поэтому евреи всегда наверху. И у нас ведь такие справедливые баи всегда были, я, например, много лет был приказчиком у Кириллы Давыдовича. Этот купец возил людей на рыбалку на север, но не угнетал их там, а платил справедливо в соответствии с выполненной работой, помнил о тяжелом труде рыбака. Не обижал, не оскорблял человека труда. Этим я хочу сказать только то, что и среди богачей-тойонов есть хорошие люди. Как вы слышали, перед нами стоит и радостная, и ответственная задача добиться для Якутии автономии, то есть права на отдельную республику. Так правильнее было бы мирно строить новую жизнь и якутам, и эвенкам, и русским у нас в Якутии, не убивая, не истребляя друг друга, не попрекая прошлым. Ведь сейчас все равны, нет у нас ни богачей, ни бедняков.

Не успели смолкнуть его последние слова, как вновь вскочил человек в оленьей дохе:

— Подождите-ка, что это за собрание кулацких прихвостней? С чего это все начали защищать богачей? Я лично не намерен строить мирную жизнь с богачом Ханньай, кто, сколько себя помню, весь наш род безжалостно эксплуатировал, пил кровь, пока наконец не свергли ненавистного царя! Если вы решили защищать богачей, то заседайте без меня! — человек в оленьей дохе решительно вышел из зала, хлопнув дверью.

— Это что за человек?! Видимо, провокатор! — у Субурусского уже дергалась правая щека. Видно было, что он с трудом сдерживает свой гнев. — Надо было ему устроить такую выволочку, чтобы узнал, как мы играем в войну!

— Не говори так! — невольно воскликнул удивленный Алампа.

— Дайте-ка мне слово, — сказал старик с застуженными щеками, с редкой бородой, гревший спину у камелька, и снял шапку-чомпой, обнажив седую голову. — Вы говорите, во всем виноваты богачи. Но ходят разговоры, что высокопоставленные городские чиновники, приняв распоряжения истребить якутов, бросали их в тюрьмы, убивали лучших образованных якутов. Поэтому, спасая свои жизни, многие из них теперь переметнулись к белым.

— Такого закона нет и быть не может, — тотчас ответил Степан. — Враги нарочно распространяют такие слухи. Действительно, несколько человек, восставших против новой власти, судили. Но к образованным якутам это никакого отношения не имеет. К тому же не забывайте, что такие образованные люди как Ойунский, Аммосов, Барахов ныне находятся у власти. Только сумасшедшие могут принять распоряжение о притеснении своего народа. Я, как ответственный работник губернского ревкома, готов клятвенно подтвердить, что советская власть защищает угнетенный народ, бедняков. Не верьте разным слухам.

— Ну, я свой век прожил, — словно подтверждая это, старик погладил короткие седые волосы, — так что не боюсь смерти. Но рассказывают, что не только белые, но и красные свирепствуют. Говорят, что замерзшие трупы расстрелянных ими людей ставят в глубоком снегу у дороги, как верстовые столбы. Что же это творится? За всю свою жизнь я не слышал, чтобы даже с животными такое вытворяли.

— Такие, как ты говоришь, случаи, хоть и единичные, но были, — Степан краем глаза взглянул на сидящего рядом Субурусского. — Люди, допустившие такое, когда кончится война, будут привлечены к самой строгой ответственности.

Субурусский, будто это его не касалось, смотрел перед собой.

— Ну-ка, теперь я скажу, — доселе незаметно сидевший позади всех маленький человек с басовитым голосом, явно не соответствующим его росту, встал со стула. — Во времена царя чай-табак, аршин ткани были у купцов, да мы и сами из города возили. Сейчас это все исчезло. Одежда износилась, муку, мясо — все в налог забирают, весной мы все можем умереть с голоду. Наши женщины, стыдясь своей поношенной одежды, когда заходит гость, прячутся. Позор! Говорят, из порта Аян не смогли вывезти мануфактуру, чай и табак. Почему так случилось?

Поначалу казалось, что собрание пройдет спокойно, но постепенно атмосфера становилось все более напряженной. Все присутствующие довольно бурно высказали свои мысли, говорили о наболевшем, некоторые выступали по несколько раз. В здании управы уже заметно потеплело, и люди сняли с себя пальто, дохи. Казалось, они намерены еще долго выражать свое недовольство…

Начавшееся рано утром собрание закончилось только к вечеру. Потом партийные работники и чекисты остались заседать отдельно. Алампа вышел из управы вместе с народом и направился к балагану, где они остановились. В холодном воздухе разговор трех-четырех людей, идущих впереди него, был хорошо слышен:

— Тоже правильно говорят, что винить немного разбогатевших односельчан только за то, что у них много скота, и затем делать их нищими, пускать по миру — это несправедливо. Раньше весной в голодное время мы у них брали в долг, тем и спасались.

— Субурусский насколько уж грозен, а все же подчиняется начальникам из города. Когда Гоголев сказал, что привлекут к ответственности тех красных, что расстреливали, ничего не ответил, сидел, помалкивал.

— Ох, то ли еще будет! Чует мое сердце что-то неладное. Эти завтра тронутся в далекий путь, и ищи-свищи их, а на их место придут «братья» и начнут нас тут пугать смертью, отнимать последнюю живность.

— И не говори, такие настали времена, что, засыпая, человек радуется хотя бы тому, что день прошел, а он еще жив.