Журнальный мир

РАСКИНУЛОСЬ МОРЕ ШИРОКО

В тёплые дни нас выводили гулять. Приходили дети из старшей группы и помогали нам одеться, воспитательница проверяла каждого, после чего мы толпой выходили на свою игровую площадку. После душного помещения простор завораживал. Начиналась детская кутерьма. Меня часто обижал Дима Троицкий: то толкнёт, то ударит так, что я кубарем качусь. Наказывали нас обоих: меня за слёзы, его – за шалости. Не знаю, сколько это состояние моего страха могло продолжаться, только однажды за очередное покушение на меня Димка получил такую взбучку от Вовы Хохлова, что на некоторое время я зажила спокойно. Вова и Витя Хохловы были братьями. Чтобы младшему Вите не было одиноко, старшего брата Вову дольше держали в малышовой группе. Их мама работала судьёй, очень часто задерживалась допоздна на работе, поэтому мальчики, как и мы с Милой, часто передавались воспитательницей вечером сторожихе. Это укрепило наш детский союз. У меня появился неожиданный защитник и сподвижник по играм.

Однажды (это было уже в средней группе) Вова Хохлов заговорщицки спросил меня: «Натаха, хочешь, что-то покажу?».

«Конечно!» – без заминки ответила я. Мы нырнули за кусты цветущей сирени и оказались возле глухого забора. Вовка пригнулся и приставил один глаз к дырочке, когда-то бывшей сучком, но по какой-то причине выпавшим с родного места. Потом предложил посмотреть в неё мне. Моему взору открылась привокзальная площадь, в центре которой стояла большая белая статуя Сталина, голубая пивнушка, впритык прилепившаяся к нашему забору, люди, деловито снующие у крыльца вокзала. Всё мне было давно знакомо, и ничего интересного для себя я не узрела, хотя, не скрою, глядеть в отверстие было необычно: вместо общей картины виделась только какая-то её частичка, положение глаза то и дело надо было менять, чтобы взор выхватил новый объект. Получалось почти как в калейдоскопе: смотришь в отверстие, слегка поворачиваешь трубу, и видишь совершенно новый узор. Но здесь было несколько иначе: выхваченные из привычной картины объекты как бы зависали. Однако Вовкино смотровое отверстие меня сначала не впечатлило.

– Ну и что? Ничего интересного!

– Не-а… Гля, гля… Половинку мужика видишь?

– Какую половинку? Сдурел? Так не бывает! – пыталась поправить я.

– Гля шибче! Ну, видишь?

Моему глазу предстал крупный торс моряка в тельняшке и бескозырке. Он привязан был к маленькому самокатику. Специальными деревяшками дяденька отталкивался от тротуара и быстро катился. Ног по пах у него действительно не было. У меня не укладывалось, как такое может быть.

– Смотри, чё щас будет!

– А что?

Инвалид устроился у самых дверей пивнушки, снял с головы бескозырку, положил её на землю.

– Зачем это?

– На жисть попрошайничать будет: кто денежку кинет, кто пивом угостит, а кто и просто постоит и послушает.

– Чего послушает-то?

– Чё, чё! Щас всё и узнаешь, – говорил Вовка.

Пожилая женщина тем временем помогала расправить лямки гармошки на плечах матроса. Зазвучала музыка, и голос получеловека запел: «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…». У меня защипало в горле. Вовка сказал: «Он у нас на Вокзальной живёт, с матерью. Пьёт, зараза! А жалко».

А мне-то как было жалко! Без руки или ноги я видела дяденек, но чтобы полчеловека – никогда. С Вовкой мы решили, что будем копить деньги и отдавать всё моряку. Сквозь кусты сирени пробилась Мила и закричала:

– Катерина Ванна! Здесь они! Здесь!

– Идите сюда, безобразники! Что это вы там делаете? Забор рушите! Давно в углу не стояли? – рассерженно говорила воспитательница.

Пристыжённые, мы вылезли из-за кустов и предстали перед воспитательницей. Заканчивалась прогулка, надо было идти на обед. Из головы не уходило увиденное и пережитое.

Вечером по дороге домой я пытала маму расспросами о получеловеке. По маминым понятиям, матросу ещё повезло: он вернулся с войны, многие этого сделать не смогли. Война, горе, человеческая немощь – все эти слагаемые недавних событий по-своему укладывались в моей голове.

Свой уговор с Вовкой мы воплотили в жизнь. Мне это стоило мороженого, а ему – леденцов. Дома почти у каждого ребёнка были копилки. Для осуществления своего желания туда дети сбрасывали копейки. Из своей копилки мне удалось постепенно вытрясти рубль. Вовке почти столько же. Свои сбережения, принесённые тайком в детский сад, мы прятали в земле у забора с дыркой, каждый день докладывая туда свои копейки. Вовка нырял за кусты, а я, изображая беззаботность, находилась рядом снаружи. В один из дней, дождавшись ухода воспитательницы в здание, мой дружок быстро вырыл денежки и метнулся за ворота детского сада, чтобы отдать наше богатство моряку. Я с напряжением уставилась в смотровое окошечко забора. О чём они говорили, мне не было слышно. Вдруг матрос, тяжело отталкиваясь деревяшками от земли, повернулся лицом к нашему забору, поправил лямки гармони и заиграл «Раскинулось море широко». Он пел только для нас. Примчавшийся ко мне Вовка тихо проговорил:

– Сказал, что сколь угодно будет петь нам, лишь бы мы росли людьми здоровыми и счастливыми. Сейчас он поёт для меня, а тебе я заказал «Катюшу».

Не знаю, видел ли матрос мой глаз в дырке забора, но пел он самозабвенно, обратив лицо на наш глухой забор.

Позже я узнала, что зовут инвалида Мишей. Пока я ходила в детский сад, частенько видела его, даже здоровалась. Он мне отвечал: «Привет, птаха!». Уже в старшей группе от Вовки узнала, что Миша умер. «Спился, зараза! – сказал он глухо, – а пел хорошо! Помянем?» И мы запели: «Раскинулось море широко». Воспитательница Екатерина Ивановна Горбунова недоуменно уставилась на нас. У меня текли слёзы, у Вовки покраснел нос, а мы тянули и тянули мелодию. То было первое осознание человеческой потери и того мира, в котором зреют эти утраты.

Громкий голос воспитательницы вернул нас к заведённым порядкам: «Вы, что, безобразники, другой игры не нашли, как в пьяниц играть? Марш по углам!». В углу стоять не хотелось, мы хором расстроенно забубнили: «Простите нас. Мы больше не будем так делать».

Рассказывать ей про поминки мы не стали.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КРАСНОЙ АРМИИ

В памятные даты нашей истории в детском саду проводились праздничные утренники. К ним долго готовились. Разучивали стихи, песни, танцевальные номера. Любой праздник у меня ассоциируется с перевоплощением, а значит, с чем-то новым и необычным. Мне с детства нравится праздничная суета. Долгое время моим любимым праздником было 23 февраля – День рождения Красной Армии. Тогда ещё не отмечали так широко, как сейчас, 9-е мая – День Победы. Поэтому 23 февраля праздновали все военные, все бывшие фронтовики, весь советский народ, который хорошо понимал, что Красная Армия – это надёжная защита нашей страны.

Текст одной песни к такому празднику однажды мы учили очень долго. Слова: «Непобедимая и легендарная, в боях познавшая радость побед, тебе, любимая, родная армия, тебе мы шлём нашу песню-привет!» – надо было петь быстро, уверенно, с воодушевлением. Быстро не получалось. Мы мямлили, Ангелина Сергеевна сердилась, снижала темп, и тогда получалась колыбельная. В конце концов она отобрала десяток мальчишек и с ними стала репетировать почти ежедневно. И дело пошло на лад. С остальными детьми Екатерина Ивановна готовила театрализованное представление. Конечно, это громко сказано: театрализованное представление! Мальчики должны были предстать в роли воинов различных родов войск, девочки – санитарками, врачами и связистками. В коротеньких стишках мы перед родителями раскрывали важность этих родов войск, одновременно закладывая в своё сознание важные сведения и умения.

Воспитательница составила список, кто в какой военной шапке будет выступать на празднике. Я для себя сделала открытие: оказывается, не все матери и отцы были на фронте. Их дети не могли принести на праздник военную шапку. У моих закадычных друзей Хохловых по этой причине возникли трудности. Выручили мои родители, они дали кавалерийскую кубанку и офицерскую фуражку. У меня одной из группы на фронте были оба родителя. У Вовы Лязгина был шлем танкиста, у Ершова оказалась бескозырка, многие принесли солдатские пилотки, а кому ничего не досталось, воспитательница сделала из газеты пилотки и прилепила на них красные бумажные звёздочки. Глядя сегодняшним взглядом в прошлое, понимаю, насколько мы смешно выглядели, но зато как гордились собой, какое чувство этой гордости мы пронесли через всю свою жизнь.

Рассматривая перед выступлением свои бутафорские головные уборы, вдруг осознали, что простых-то пилоток больше всего. Значит, простых солдат было подавляющее большинство, и сегодня их дети должны понять, какой ценой завоёвана победа над фашистской Германией.

Пилотку Юры Попова мы рассматривали особенно долго. Каждый захотел подержать её в руках. Она была выцветшей, какой-то белёсой, но неподалёку от звёздочки сохранилась маленькая обгоревшая дырочка – след от осколка, угодившего в голову солдата. Эта пилотка стала семейной реликвией семьи Поповых и предметом гордости Юры за своего отца.

От того далёкого утренника у меня сохранилось ещё одно воспоминание, правда, горькое. В ходе праздника девочки-санитарки должны были показать умение перевязывать раненого. В этих соревнованиях, которые судила моя мама, пальма первенства отдана была Люде Жёлудевой, хотя я хорошо видела, какая неровная перевязка получилась у неё. Обида на маму ранила моё сердце. Дома, не удержавшись, я пожаловалась на эту несправедливость.

Я надеялась на сочувствие, а получила суровую отповедь от отца: «Запомни, что бы ни сделала твоя мать, ни обижаться, ни тем более судить её ты никогда не имеешь права!». Потом, погладив меня по голове, с теплотой в голосе добавил: «А руки, доченька, у тебя действительно умелые, и боль в моих руках утихает, когда ты мне их бинтуешь. Просто сама подумай, могла ли наша мама своей дочери присудить победу? Что бы подумали другие девочки? Так что правильно всё сделала твоя мама».

У моего отца на обеих руках была мокнущая экзема. Несколько раз в день нужно было делать ему перевязки. Иногда этой работой занималась я. Намазав мазью его руки, осторожно накладывала повязку, так что практика с пяти лет у меня была хорошая. Оттого-то и обида родилась на том празднике. Думалось: «Мало ли, что судья – моя мама? Главное – честное судейство. Почему это взрослые не понимают?». С мамой на эту тему у меня разговора не состоялось, но слова о том, что вслух никогда нельзя высказывать обиды на мать, крепко запали в сознание.