Главы из книги «Другая Ляля»

Главы из книги «Другая Ляля»

Книга «Другая Ляля» напоминает о времени, подробности которого постепенно уходят вглубь памяти. И извлекаются с возрастом всё реже и реже. Истории из неё будто срезают вдруг напластовавшиеся слои с нашей застаревшей души, напоминая, что и мы тоже были когда-то наивно-мудрыми и не всегда понимали этих правильных взрослых.

Хочется посоветовать прочитать эту книгу всей семьёй. Написана она живым поэтическим языком. Она трогательная, честная, добрая, грустная и смешная одновременно. Она помогает нам, читателям, лучше понять себя и других.

Оксана Чайковская

 

 

 

НЕРВНЫЕ СТЕНЫ

 

Психолог для Льва Николаевича

 

Взрослые постоянно говорят о квартирах. В них въезжают и выезжают, делают ремонт, меняют мебель, ставят сигнализацию, потом снова делают ремонт, и так без конца. Поэтому всегда есть о чём поговорить.

Луиза Георгиевна принесла специальные буклеты, чтобы показать, как можно обновить наш потолок. Лялька, сидя на полу, разговаривает по телефону.

Ну что ты мне постоянно звонишь? – упрекает она кого-то. – К Диме ходишь… Что такое?

Здравствуй, детка, – обращается к ней Луиза Георгиевна.

Лялька притворяется, что не слышит:

Нельзя к нам в гости – у нас ремонт несделанный.

Почему ты не здороваешься? – спрашиваю я. – Культурный человек должен отвечать, когда к нему обращаются!

Я же с Тётей-Сыроежкой разговариваю, – шепчет она, прикрывая трубку ладошкой.

Но тётя Луиза обидится.

А так Тётя-Сыроежка обидится!

Кому она звонит?! – не понимает Луиза Георгиевна.

Тёте-Сыроежке! – поясняет Лялька.

Разве можно говорить с грибами?

Она не гриб, она под нашей тумбочкой живёт.

Но тётя не может забраться под тумбочку, там мало места!

Она залезла, когда ещё маленькая была.

Луиза Георгиевна закатывает глаза к потолку. Можно заказать натяжной потолок. С виду он будет как настоящий, только, если пробежать по нему, ноги будут проваливаться – как на надувном матрасе. Но мы ведь не собираемся бегать по потолку.

И ты, Николаич Толстой, мне постоя-янно звонишь…

Это какой же Толстой? Лев? И он отвечает тебе?

Конечно, он же культурный человек.

А можно послушать?

В трубке тишина – телефон-то игрушечный!

Прервалось! – Лялька крутит диск. Лёгкий аппарат движется вслед за пальчиком.

Наконец номер набран, она прислушивается и вздыхает. Занято. Видимо, многие хотят поговорить с Львом Николаевичем.

Детка, – решает объясниться Луиза Георгиевна, – ты не можешь говорить с Толстым – он умер.

Когда?! – расстраивается Лялька.

Очень давно. Ведь он родился ещё в первой половине девятнадцатого века. Люди не живут так долго.

Иван-царевич ещё давнее родился – он же не умер!

У ребёнка совершенно размыто ощущение реальности, – ставит диагноз тётя Луиза и советует нам показаться детскому психологу.

Она несколько лет работала в школьном кабинете психотерапии. Но потом уволилась – слишком близко к сердцу принимала переживания своих маленьких посетителей и всегда плакала вместе с ними. Тот, кто умеет плакать, не может считаться хорошим психологом.

Однажды она и меня записала к такому специалисту по тоске и печали. Мне дали музыкальные кассеты, уверили, что это люди, и попросили представить, как они будут общаться.

Оказывается, если поставить кассеты вертикально вплотную друг к другу – они подружатся, если придвинуть бочком – будут приятелями, а если отвести на расстояние – останутся чужими. Ещё можно одну поставить ровно, а вторую наклонить и прислонить краешком, тогда первой станет тяжелей, а второй легче. Но я не справилась с заданием, я всё время думала, что внутри у каждой кассеты – своя музыка.

А если бы у Льва Николаевича был психолог, смог бы он написать свои гениальные романы?

Не знаю, – отвечает Луиза Георгиевна. – Но наверняка был бы счастливей и не сбежал из дому на старости лет, как мальчишка!

Она складывает буклеты в стопочку и стучит ими по столу, чтоб легли ровнее. Большой, сплочённый коллектив буклетов.

Может, на приёме у психотерапевта, забравшись с ногами в уютные кресла, умерли современные Толстые, Достоевские, Гаршины…

Вечером мы с Лялькой читаем рассказ «Лев и собачка». На самом интересном месте лампочка над нами начинает мигать – в доме давно пора менять проводку. Запасной, как всегда, не оказывается. Временно можно вывернуть в коридоре – но у нас такие высокие потолки…

Лампочка, на которую не обращают внимания, обиженно шипит и гаснет. Я ощупью открываю нижний ящик комода, достаю свечку и спички. При свете живого трепещущего огонька мы дочитываем историю бедного одинокого льва.

Лялька плачет, свечка роняет на подсвечник восковые слёзы.

Человеку иногда нужно поплакать. И свечкам нужно. Всё-таки хорошо, что у Льва Николаевича не было психолога.

 

 

Как избавиться от грустных воспоминаний

 

В нашей квартире нет острых углов – все они слегка закруглены от частой штукатурки и побелки. Зато отбывать наказание в таком углу не так обидно, ведь это уже не совсем угол, а чуть-чуть овал.

Под потолком лепнина из гипсовых листьев – некоторые от времени облупились, пожухли, ведь они пережили не одну осень. Ночью, когда за окном зажигаются фонари, их касаются тени заоконных тополей. Кажется, что они о чём-то шепчутся. Может, тени рассказывают гипсовым листьям, каково это – быть живыми?

Помню каждую трещинку и неровность на стене, если подолгу вглядываться, они начинали оживать, превращаться в сказочные лица и фигурки. Эти трещинки и неровности образовались от времени, как морщины и одутловатости на лице старого человека.

Неровные стены с годами стали нервными, приобрели свой характер и не терпят ничего лишнего – картина, повешенная на гвоздь, обязательно начинает кривиться, так что время от времени её приходится поправлять.

А уж такое насилие, как обои, вовсе приводит стены в негодование. Всякий раз под ними что-то потрескивает, коробится, края отскакивают то тут, то там.

Чтоб выровнять стены, нужно вызывать мастеров, они зачистят старую штукатурку и положат новую. Но я всё откладываю. Мне трудно отказаться от знакомых с детства трещинок и выемок, одушевлённых моей детской фантазией, от следов кисти, которые остались ещё от бабушки.

Во время войны бабушку с четырьмя маленькими детьми выслали в Сибирь. Здесь она не смогла устроиться по специальности – учительницей, и много лет проработала маляром. Она и дома белила два раза в год и, даже выйдя на пенсию, никому это не доверяла.

Мне нравился запах побелки и суета, которая её сопровождала. Из комнаты выносили всё, что легко выносилось, остальное прятали под газетами. На стол ставили стул, на который взбиралась бабушка, делавшаяся вдруг молодой и ловкой.

Большой пеньковой кистью она покрывала потолок серыми полосами и разводами, которые, высыхая, удивительным образом превращались в белые.

После завершения действа газеты, заляпанные густыми известковыми кляксами, убирали, кисть заворачивали в чистую тряпку, бережно, как ритуальный предмет, и хранили в банке под ванной до следующего раза.

Новая кисть напоминала головку молодой девицы с густыми прямыми вихрами спереди и модной высокой шишкой на затылке. Поработав, она превращалась в старушку – усталую, седую, но сохранившую всеобщее уважение.

Я часто играла в побелку: когда дома никого не было, стелила газеты, ставила стул на стол. Белила понарошку, но казалось, взаправду всё становится чище и светлей.

Со временем я научилась белить не только стены и потолки. Когда выдавался неудачный день, я мысленно доставала бабушкину кисть и старательно забеливала его снизу доверху. И на душе становилось легче – сквозь серые полосы неприятностей проступала обнадёживающая белизна.

С тех пор все тяжёлые и горькие воспоминания в моём сознании замазаны так густо и старательно, что почти не сохранились, а те, что остались, выглядят жалко – все в известковых каплях и разводах.

 

 

ПРОГУЛКИ НА СТАРОМ КОМОДЕ

 

Квадрат прошлого

 

У нас есть старый комод – тяжёлый и громоздкий, сдвинуть его с места даже вдвоём очень трудно. Однажды я красила полы и обнаружила под ним светло-коричневый квадрат. Такой пол был в моём детстве, по нему ходили мама и бабушка, на нём я играла в свои многосерийные и многодетные игры. Я не стала закрашивать этот квадрат прошлого – он так и остался под комодом.

Прежде на каждом ящике были две изящные ручки, похожие на золотые раковины или короны для принцесс. Я всегда считала, что они слишком хрупкие, и место им в шкатулке с драгоценностями. Ручкам, наверное, тоже так казалось – они часто отлетали, их привинчивали обратно, но они отлетали снова, и в конце концов потерялись все.

Теперь, чтоб открыть комод, нужно сначала выдвинуть нижний ящик, потом средний. Верхний открыть труднее всего, как не достать маленькую матрёшку, не потревожив большие. Поэтому в нём лежат вещи, которыми мы пользуемся редко.

Комод всегда принимал участие в моих детских играх. Он превращался то в высотный дом, то в башню Кощея, но чаще в трамвай.

Мы с братом втыкали в щель между ящиков карандаши, на один из которых нанизывали грампластинку – получался руль. Остальные служили рычагами для торможения и переключения скорости. Брат был водителем, я – кондуктором. Мы ездили по городу, объявляя остановки, открывая и закрывая воображаемые двери, а старый фикус изображал деревья за окном.

Узнав об этой игре, Лялька тут же предложила прокатиться на комоде. На этот вечер у меня уже были планы. Но я вдруг почувствовала, как оживает и радуется маленькая девочка, спрятанная во мне. Ей тесно и скучно, её пугают мои взрослые дела и проблемы.

Эта девочка часто оказывается сильнее меня, и тогда я боюсь разоблачения. Кажется, окружающие заметят, что я ещё не привыкла, что только притворяюсь большой. Скажут: «Не вмешивайся в разговоры взрослых. И вообще, немедленно сними мамины туфли и отправляйся в детский уголок».

 

 

Матрёшки воспоминаний

 

В каждом человеке на самом деле живёт не один человек, а несколько. Во мне одновременно уживаются взрослая женщина, девушка, девочка-подросток, первоклассница и малышка, не доросшая до крышки стола.

Все они обитали в этой комнате, играли, мечтали, смеялись, плакали. А теперь от них остались только воспоминания. Они сидят во мне, как маленькие матрёшки в большой. Чтобы достать последнюю, самую маленькую, нужно сначала освободить остальных – таков у матрёшек порядок. И я начинаю открывать одну за другой.

Матрёшка первая.

Мне одиннадцать лет. Стол завален книгами фантастики. Неожиданно отвлекаюсь, смотрю на мокрое от дождя окно и не могу понять, где нахожусь. После фантастических миров действительность кажется унылой и серой. Хочется откинуть купол неба, как матрёшечную половинку, и заглянуть за него. Я переворачиваю тетрадку по алгебре задом наперёд и пишу: «Сказка о Лялях».

Матрёшка вторая.

В десять лет я ещё играю в куклы. Под столом игрушечный домик. Красавица Виолетта недавно познакомилась с женихом, и всё идёт к свадьбе. Я увлечена и не замечаю, как приходит двоюродный брат. Он смеётся над моей игрой. Вылезаю из-под стола и с показным равнодушием пожимаю плечами: «Старые игрушки перебирала». В душе горькое сожаление: «Неужели мне уже никогда нельзя будет играть в куклы?». А Виолетта так и остаётся в старых девах.

Матрёшка третья.

Бегу домой радостная и гордая – меня только что записали в первый класс. На лестничной площадке сталкиваюсь со старшеклассницей Полиной. Раньше я не решалась заговорить с ней, а теперь чувствую себя на равных и спрашиваю: «Ты в каком классе – в первом А, или в первом Б?». Полина снисходительно улыбается и говорит, что в «А». Я тут же соображаю, что такая большая девочка не может учиться в первом классе, и пытаюсь всё свести к шутке. «А я в десятом Б!». Но дома начинаю переживать: «Вдруг Полина не в десятом, а в девятом или даже в восьмом». Настроение портится.

Матрёшка четвёртая.

Брат стал первоклассником на два года раньше меня. Он пригласил в гости друга. Они что-то строят из конструктора и степенно беседуют, повторяя: «А у нас в школе…». Мне тоже хочется принять участие в разговоре. «А у нас в садике…» – влезаю я. Мои малышковые впечатления неуместны. Мальчишки насмешливо переглядываются. Но я не могу удержаться. Мне очень приятно, что я общаюсь с настоящими школьниками.

Матрёшка пятая.

Я – на уровне стола, взрослые – где-то сверху. Из проигрывателя звучит «Песня о дождях» Станислава Пожлакова. Я пока не знаю ни названия, ни автора, но что-то волнует воображение: оказывается, песня – это не только чтоб танцевать на утреннике или маршировать на зарядке. Я замираю, держа за ногу Синеглазку. Её длинные ноги на проволочках разъезжаются в разные стороны. Дядя Валентин берёт у меня куклу и поднимает над столом – голова болтается, приклеенные только с одного боку волосы отстают и обнажают преждевременную лысину. Гости смеются. Я уже привыкла, что дядя Валентин постоянно дразнится, но сейчас особенно обидно. Как можно смеяться, когда звучит такая песня?! И я плачу от обиды за себя, за Синеглазку, за испорченную песню.

Матрёшка шестая.

Мне два года. Кто-то забыл закрыть входную дверь, и я проскользнула на лестничную площадку. Спустилась вниз и пошла по тополиной аллее, через подземный переход, к железной дороге, к реке Ушайке… Я шла так уверенно, будто кто-то вёл меня за собой. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы случайно не встретилась соседка. Она взяла меня за руку и привела домой. Не знаю, куда и зачем я направлялась, но хорошо помню разочарование и обиду оттого, что меня вернули обратно.

Это последнее воспоминание, последняя матрёшка. Она не открывается. Всё, что было до этого – тайна…

 

 

Розочка Злючка и школа сов

 

Мы готовимся к путешествию на комоде.

Сначала нужно смастерить руль. Пластинок у нас много – тонкие с песнями моей юности и толстые бьющиеся, оставшиеся от мамы. А карандашей ещё больше. Лялька вставляет их в отверстия между ящиками и прижимает поплотнее. Потом выбирает пластинку.

Бери небьющуюся, – прошу я.

Они же не ездят! – она изо всех сил вертит виниловый диск.

Сказка любит старые вещи, ей нужны давние царапины, пятна от чернил или разводы от шариковой ручки, в которых живёт память о прошлом. Пробравшись в дом, как кошка, сказка обходит, обживает все щёлочки и чёрточки, ложится в углу так, чтобы видеть всю комнату. И только потом удобно располагается на ковре…

На стульях, расставленных в ряд, садятся игрушки-пассажиры. Одно место свободно – для другой Ляли. Дочка объявляет остановки второго маршрута, на котором мы добираемся до Городского сада, чтобы покататься на каруселях.

Многие названия она не понимает, и я не могу их объяснить. Как, например, расшифровать переулок Совпартшкольный. Если сказать, что это советская партийная школа, это ещё больше всё запутает. В газетах часто пишут, что многие улицы пора переименовать, но у города нет на это ни денег, ни времени.

У Ляльки времени полно, поэтому она давно и совершенно бесплатно изменила все непонятные и неприятные названия. Переулок Совпартшкольный стал Школой сов, не зря же в названии школа и парты. Улица Розы Люксембург превратилась в Розочку Злючку, в том числе из-за неприятного бурчания в конце.

Лялька поочерёдно нажимает на газ и тормоз, открывает и закрывает двери, впуская новых пассажиров. На остановке Больничной, благоразумно переименованной в Здоровую, входит доктор Айболит, на улице Тихой – скромный Петя в берете и Лялькина любимая овечка Вета, потупив глазки с длинными ресницами.

На улице Розочки Злючки нас поджидает военизированный отряд моих старых резиновых игрушек. За спиной у них ружья – остро отточенные карандаши, вставленные в отверстия для пищалок. В отличие от современных, у старых игрушек пищалки не в ногах, а на спине. Лялька хочет проехать мимо. Но мне обидно за мои игрушки, которые всегда исполняют отрицательные роли.

Давай спросим, что они хотят.

Они ищут оружие!

Ты возишь с собой оружие?

Ну вот же! – она показывает на карандаши, торчащие из комода.

Игрушки бегут за трамваем. Стараясь уйти от преследования, Лялька давит на газ. Пластинка вертится, как в старом проигрывателе на скорости семьдесят восемь, и на крутом повороте срывается с карандаша. Лялька громко всхлипывает, безуспешно пытаясь соединить разбитые половинки.

Ещё другая Ляля плачет…

Плачут куклы и зверюшки. Плачут матрёшки, Лялька вытирает им слёзы – сами они этого сделать не могут.

Всем жалко пластинку, ведь на ней была песня!

Я вспоминаю моих песенных человечков. Они тоже расплакались бы над разбитой пластинкой.

Лялям нужны песни – без них они болеют. Взрослым тоже нужны песни – такие, от которых замирает душа и приходится сдерживать грустные или радостные слёзы.

Не переживай. Разбилась только пластинка. А песня осталась!

Я пою колыбельную «Светлана», которая была на пластинке. Дочка подпевает – эту песню я пела ей на ночь. И куклы подпевают – им пела Лялька. Старые игрушки стучат в окно трамвая – им надоело быть злыми. Мы вытаскиваем у них из спины ружья-карандаши и возвращаем пищалки, чтоб они тоже могли петь.

От песни комната делается просторной и нарядной.

А разбитую пластинку мы используем как подставку для цветов. Может, цветы тоже любят песни?

 

 

Хвосты в бесконечности

 

Лялька макает кисточку в синюю краску и проводит полосу из правого угла в левый. Лист заканчивается, и она ведёт прямо по столу.

Разве ты не знаешь, что рисовать можно только на бумаге? – спрашиваю я.

Это хвост.

Чей?

Поза-поза-поза-позавчерашний.

У Позавчера есть хвост?

Ну да, очень длинный…

Если у тебя не входит Позавчера, рисуй что-нибудь другое.

Лялька макает кисточку в красную краску, проводит линию от левого края к правому и опять съезжает на стол. Стол тоже заканчивается.

Я же просила!

Это и так что-то другое! Это После-после-после-послезавтра.

Беру из её рук кисточку.

Вот смотри, если твои Поза-поза-позавчера и После-после-послезавтра свернутся калачиком, то вполне поместятся на листочке.

Лялька с удовольствием накручивает на бумаге цветные спирали: синие – Позавчера, красные – Послезавтра.

А Сегодня-то где? – спохватывается она.

Отыскав местечко, поближе к центру, рисует жёлтый кружочек. Он похож на серединку ромашки или на колобок, который очень далеко укатился от бабушки и дедушки. На нём с трудом умещаются крошечные глазки и ротик.

Отправляю дочку мыть руки, а сама разглядываю рисунок. Синие и красные змеи сплелись в неразрывный клубок. Между ними теснится маленькое, еле заметное Сегодня. Глазки-точки расплылись – кажется, что оно плачет. Наверное, ему неуютно среди этих Поза-поза-поза-позавчера и После-после-после-послезавтра с длинными хвостами, свисающими в бесконечность.

 

 

Печкин взгорок

 

Прежде в нашей комнате стояла печь. Настоящая – с трубой, топкой, разными задвижками и вьюшками.

Вчера? – уточняет Лялька.

Намного раньше.

Позавчера?

Ещё раньше.

Поза-поза-поза-поза-поза-поза-поза…

Совсем давно – ещё до моего рождения.

Она что ли уехала?

Разве печка может ездить?

Может! У Емели!

Печь разобрали, когда в нашем доме появилось паровое отопление и газовая плита. Остался Печкин Взгорок – плоское прямоугольное возвышение в углу. На нём стояла моя детская кроватка, а потом было место для игр. Каким высоким и просторным казалось оно когда-то!

Сегодня на Печкином Взгорке хозяйничает Лялька, а я занимаю всю комнату целиком. Но отчего-то именно теперь мне стало тесно. Стены, кажется, подступили ближе друг к другу, вещи перестали помещаться в шкафах, а этот странный уступ в углу начинает раздражать. Он мешает мыть пол, расставлять мебель, но главное – всё время боюсь, что Лялька упадёт и ударится об угол.

Надо бы выровнять полы и положить паркетную доску, чтобы пол был, как у всех – равнинный, без всяких возвышенностей. Однажды я даже наняла для этого рабочих. Но когда они сняли с приступка несколько верхних кирпичей, то обнаружили под ними железнодорожные рельсы, ведущие в соседнюю квартиру. Видимо, их принесли, когда ставили печку – для прочности.

Ремонт пришлось отложить. На время мы закрыли приступок куском фанеры, а сверху постелили ковёр. Лялька снова разложила на нём игрушки и книжки.

А где рельсы? – спрашивает она, рассматривая картинку, на которой Емеля катается по городу на печи.

Какие рельсы?

Печка же по рельсам ездит!

Ей представляется печка в виде трамвая. Только гораздо удобнее: зимой не холодно и не нужно возвращаться домой обедать. К тому же она сама определяет дорогу, лучше любого навигатора, стоит сказать «по щучьему велению…».

Это наша печка?

Почему наша? Емелина!

Нет, наша!

На любой картинке дочка ищет себя. Увидев понравившееся изображение, с режиссёрским азартом начинает распределять роли:

Это я! Это ты! Это ещё одна я!

Вечером приходит Луиза Георгиевна. Я рассказываю, как сложно будет убрать приступок от печки: придётся договариваться с соседями, ломать часть стены…

Не надо ломать, – просит Лялька. – Вдруг печка захочет вернуться?!

 

 

Кто читает нас?

 

Дни идут, а печки всё нет. Лялька решает отправиться ей навстречу.

Поедем в завтра!

Зачем? Завтра придёт само, надо немножко подождать.

Вчера ждали, позавчера ждали… – ворчит Лялька.

Но мы не можем ехать сейчас. У нас ещё много дел в сегодняшнем дне. Прежде всего нужно поужинать.

Мы же на минуточку…

Мысли её уже в пути, и она не успокоится, пока не догонит их, не соберётся воедино.

Ладно, – соглашаюсь я. – Но когда вернёмся, первым делом съешь кашу.

Снимаю с плиты кастрюльку с манкой, закутываю полотенцем.

Лялька сооружает что-то из ящиков комода и цветных карандашей. Вместо руля приспосабливает круглый игрушечный циферблат, по которому она училась определять часы и минуты.

Это машина времени? – догадываюсь я.

Трамвай!

Правильно – ведь трамвай ходит по рельсам.

Сажусь рядом, чтоб ехать в будущее. Лялька нажимает на красный карандаш, включая мотор, другой рукой крутит стрелки часов.

Семь, восемь, девять, двенадцать… – объявляет она часы, как раньше остановки.

Выходим из трамвая времени и оглядываемся. В завтрашнем дне печки нет. В нём всё, как в сегодняшнем, даже каша ещё не остыла. Но Лялька обнаруживает кое-какие перемены.

Цветок сильнее зацвёл, – показывает она на распустившиеся гроздья герани, потом переводит взгляд на свою младенческую фотографию: – Подросла!

Я напоминаю про кашу. Лялька округляет глаза.

Ты что! Она же вчерашняя!

Тогда отправляемся назад. Тем более, минуточка уже кончилась.

Двенадцать, одиннадцать, десять, девять… Возвращаемся в настоящее. Но Лялька не желает останавливаться. Она предлагает ехать во вчера – может, печка ещё там! Не дожидаясь моего согласия, крутит стрелки часов.

Во вчерашнем дне печки тоже нет. И не могло быть – я не раз объясняла, что её разобрали до того, как я родилась. Но дочка не верит. Ей кажется, я жила всегда, а значит, могла встречаться с печкой и даже прятаться в ней, как в сказке «Гуси-лебеди».

Она вдруг безвольно роняет руки на колени, вытягивает губы трубочкой, поднимает брови и начинает часто-часто моргать.

Я маленькая, – тянет ко мне ослабевшие ладошки, – на лучки.

Вчерашний день – это прошлое, а в прошлом она была маленькой.

Лялька затихает у меня на руках. На лице блаженство – всем хочется быть моложе, даже тем, кто родился совсем недавно.

Ну, всё. Теперь кушать.

Ты зе её исё не свалила!

То есть не сварила.

Хорошо, я приготовлю другую кашу.

Разбавляю ещё не остывшую манку кипячёным молоком, наливаю в бутылочку и кормлю дочку через соску. Она съедает всё до капли.

Книзку!

Мы читаем о том, как Емеля ездил на печке к царевне, как счастливо и богато жили они потом во дворце – в новом или только что отремонтированном.

А когда Емелина сказка кончится, печка будет ему не нужна? – вдруг спрашивает Лялька, забыв, что ещё не научилась говорить. – Может, она тогда к нам вернётся?

Но сказка не может закончиться, пока её читают. С каждым, кто берёт в руки книжку, она начинается заново.

Лялька сонно щурится – сон накатывает, как порыв тёплого ветра. На минутку она открывает глаза:

А кто читает нас?

Я не знаю, что ответить, но это и не нужно. Дочка спит. Я разбираю волшебный трамвай – чтоб попасть в завтрашний день, не нужно заводить машину времени.

Может, когда-нибудь печка действительно вернётся? И всё повторится с того момента, когда не было ни меня, ни Ляльки. Снова вырастет фикус в кадке, и старый комод засверкает всеми шестью золотыми раковинами. И снова встретятся все, кого мы любили. Если только кто-нибудь захочет нас почитать.

 

 

МЕЖДУ ЗАВТРА И ВЧЕРА

 

Сыворотка из-под простокваши

 

Расположившись на подоконнике, Лялька рисует первый снег.

Почему фиолетовый? – удивляюсь я.

Сам такой выпал.

Она высыпает из коробки цветные карандаши. В этом году очень ранняя зима. Недавно за окном всё было зелёным, потом стало жёлтым, а сегодня белым. Кто знает, в какой цвет завтра окрасится мир.

А когда динозаврики жили, снег шёл?

Про динозавров Лялька знает из мультфильма. Она плохо помнит, что было в прошлом году, но очень любит заглядывать на «миллион миллионов» лет назад.

Когда-то мы с братом тоже расспрашивали бабушку о том, «что было, когда ничего не было», и сердились, что она не может рассказать толково.

Зато очень наглядно она показывала происхождение дня и ночи, водя кружкой с простоквашей вокруг горячего чайника, изображавшего солнце. Простоквашу я терпеть не могла, и мне было неприятно, что именно ей доверена роль Земли.

Выяснив, что бабушка плохо ориентируется в отдалённом прошлом, мы перемещали её в двадцатый век, в годы Октябрьской революции – ведь ей тогда было уже пять лет! Но и там она, как ни старалась, не могла вспомнить ничего интересного – помнила только, как несколько раз над главным зданием города менялись флаги.

Нынче уже на моих глазах меняются флаги. Я иногда думаю: если дочь или внуки когда-нибудь попросят рассказать про Перестройку, что вспомню я? Синие челночные сумки, с которыми колесили через границу бывшие учителя? Белый олимпийский флаг в Барселоне, который несли спортсмены бывшего СССР, будто шли не побеждать, а сразу сдаваться?

А динозавры были больше девятиэтажного дома?

Некоторые больше, – соглашаюсь я и обещаю себе заглянуть в энциклопедию.

Впрочем, Лялька пока не требует точных знаний. Её вполне устраивает моя сказка про иголочку, которая случайно нашлась в земле. Вокруг иголочки наросло яичко, из яичка вылупилась птичка, из птички – рыбка, из рыбки – маленький динозаврик… Почти как в «Кощее Бессмертном», только наоборот.

А динозаврики вымерли потому, что наступила зима и у них не было шубки большого размера?

Теперь я уже не удивляюсь, что бабушка не могла ответить на самые интересные и важные вопросы, потому что знаю: на самые важные вопросы ответов нет. Есть гипотезы. Это когда можно сказать так, а можно иначе. В школе за такие ответы ставят двойки.

А почему наступает зима?

Я беру кружку с простоквашей и вожу вокруг чайника. За окном падают белые рыхлые хлопья, и весь мир представляется большой кружкой простокваши, где среди кисломолочных островков суши плещется сыворотка морей и океанов.

Лялька снова достаёт цветные карандаши. Уж лучше снег будет фиолетовым.

 

Откуда берутся бабушки?

 

Как откуда? Девочки растут, взрослеют, стареют…

И платочки завязывают?

И платочки.

И фартучки?

И фартучки.

А как девочки узнают, что они уже бабушки?..

И действительно – как?

Как поверить, что мои ровесницы – такие энергичные, независимые – когда-нибудь состарятся, сгорбятся. Что сегодняшние шестнадцатилетние модницы в коротеньких юбочках и топиках круглый год повяжут на поясницы тёплые шали и будут бояться сквозняков?

Я плохо помню лицо бабушки. Конечно, сохранились фотографии, но хочется представить, какой я сама видела её в то время, когда лица были где-то высоко и почти не запоминались.

Остался в памяти бабушкин фартук в сиреневых цветочках, с большими карманами, в которые во время уборки попадали разные мелкие вещички и оставались там надолго.

И голос. Она читала нам с братом повесть Гектора Мало «Без семьи». Мы любили эту старую, потрёпанную книжку с выпадающими страницами, каждый раз с замиранием сердца слушали о бедном мальчике-сиротке, удивляясь, радуясь и плача в одних и тех же местах.

Там, где страниц недоставало, бабушка рассказывала по памяти, и это было ещё интересней. Когда книгу читал кто-то другой, нам казалось, что остановки делаются не там, слова произносятся неправильно, а главное, слишком быстро – не успеваешь удивиться или испугаться.

А если, например, девочки не захотят быть бабушками? Если им, например, надо поиграть?

Они могут поиграть с внуками.

А если внуков дома нет?

Старость – это как принудительная высылка из страны детства и молодости. Вокруг те же деревья, та же трава, те же облака над головой, но ты уже иностранка. Хочешь не хочешь, а приходится соблюдать местные обычаи: не бегать, не прыгать, есть традиционную бабушкину еду – пресную и несладкую, носить национальную бабушкину одежду – тёмные платья с длинными рукавами, байковые халаты, туфли на низких каблуках, повязывать платки зимой и летом.

Если когда-нибудь люди действительно изобретут трамвай времени, чтобы свободно передвигаться между прошлым и будущим, как же они будут нас жалеть, как удивляться, что мы могли жить с такими ограниченными правами и возможностями.

Я читаю Ляльке рассказ Льва Толстого. Внучка была мала, и бабка варила, стирала, шила. Потом бабка стала стара и уже внучка работала на неё.

Ко мне же внучка должна прийти! – вдруг спохватывается Лялька и бежит в игрушечный уголок. Надевает платочек и очки из набора «Маленький доктор», ставит на игрушечный столик игрушечный чайный сервиз.

Без меня не читай! Я быстренько!

Сейчас она почаёвничает и поконфетничает с будущей внучкой, потом снимет платочек и вернётся в детство.

Пока у неё безвизовый режим между Завтра и Вчера, этим нужно пользоваться.

Я путешествую вместе с дочкой, погружаясь мыслями в детство и юность. Прошлое, как любимую книгу, тоже можно читать до бесконечности, радуясь и печалясь в одних и тех же местах.

 

_________________________

Дорогая Татьяна Ефремовна!

Томские писатели сердечно поздравляют Вас с юбилеем и желают творческого долголетия, новых сказок и стихотворений.