Журнальный мир

Меня спросили, что происходит со мной,

Я не знал, что сказать в ответ…

Слова из песни

Смертельная тоска обречённости.

Это первое, что приходит на ум, когда в умеренно сдержанном темпе движения городского транспорта удаляешься от центра города. В любом направлении. С холодной трезвостью ума окунаясь в обнищавшее до очередного предела Донецкое «счастье» выживания в блокадном городе. В это время года, начало мая 2019 года, оно уже насквозь проелось здесь весенней обманчивостью новых обещаний. Бурно и неудержимо стихийно зеленеющих ярко-изумрудной листвой на многочисленных деревьях и кустарниках. Понимается, зеленеет-бесится природа восторженным дурманом. Несмотря ни на что возрождается жизнь и разливается по Донбасской земле густо настоянным сиропом травяного военно-городского «счастья». С ярко жёлтыми игриво-ликёрными сгустками распустившихся одуванчиков, в самой гуще такой целительной, здесь – без кавычек, настойки. Как неумирающей эйфории местного временного, хочется так думать, помешательства.

Оно, удивительное дело, здесь не иссякает. Перемалывается-изламывается помешательство в пригородных окопах и блиндажах осатаневшей от кровавой долгосрочности войны. Потом, истончённое и разодранное в лохмотья, подхватывается такое буйно-озверевшее «счастье» весенним же ветром. И несётся оно опять над городом. Крепчая и оживая в энергии вечного жизненного обновления. Потому что в нашем тёплом дружелюбном городе очень много южного солнца. Которое из года в год неизменно побеждает в споре с зимней слякотной угрюмостью. Доводящей любого, за какие-то несколько месяцев зимнего ненастья, до исступления. И, когда остаются считанные шаги до массового впадания в бездну мрака, тает в небе тяжёлая завеса уныния. Лёд небесного равнодушия испаряется. Мощно и повсеместно вытягивая за собой из Земли зловонье неиссякаемой человеческой порочности. Как вечной коростной напасти всего человечества. И свет, очень много света!, беспрепятственно льётся над городом потоками божественной благодати.

…Весьма полезно, знаете ли, наблюдать и знать, как брезгливо-яростно и остервенело быстро очищается непобеждённая смрадом неизлечимой нечестивости природа. Да, и к тому же, помешательство настоящего вымученного счастья опять обнадёживает. И забывается о том, что бестолковость прожитых лет ещё совсем недавно угнетала впаянной в пространство, исторической необходимостью?, бессмысленностью. И хочется ещё забыть, как же тяжело, невыносимо отвратно дышится в обмане навязанных пониманию иллюзий… Кем, как, зачем? Нет никаких ответов.

Их нет. Ничего вообще не остаётся в пределах затянувшейся отгороженности от окружающего мира. Ничто не имеет значение. Ослабевают мысли, освобождаясь от укора приевшихся обязательств в странно проживаемых обстоятельствах. Хотя, не тускнеет накопленное в душе и всё никак не могущее иссякнуть бунтарство ко всему этому приспособиться, привыкнуть. Тяжелеет оползнями пережитых мучений обострённая память. И всеми силами гонишь от себя озлобленность. Которая уже стала надоедливой оскоминой, сводящей судорогами осточертелости недремлющий разум. На дороге, осознанно выбранной. И ведущей в район, под названием Донецкая Вечность. Это именно здесь город трагически больно споткнулся о дорожные, разорвавшиеся под обстрелами асфальтовые волдыри. Сейчас – это глубокие исторические выбоины. Кому-то известные. А кому-то и дела никакого нет до этого горестного места. Из подземной тьмы которого каждый день вырываются на волю некие зловещие шумы и скулящие о прощении звуки. Как нервные позывные о страшном претерпеваемом бедствии…

…Показная буржуйская спесь «геройствующего» центра не спешит сближаться со своими истекающими человеческой кровью окраинами. Там, в значительной дали от него – обрывки, недожёваные разыгравшейся военной остервенелостью огрызки людских судеб. Распятых своими живыми душами, исторической необходимостью!, на крестах испытаний. Там – хронический ужас всецельного отторжения заживо отверженных от цивилизованной жизни. Там – война реальная. Там – разрушения и жертвы. Там – обратная, и истинная сторона, человеческих страданий.

– Как туда доехать? Да только один автобус туда и ходит. По кругу. Где-то один час пути – туда и обратно, – Пожилой мужчина, заметно поизносившийся на вид, не только одеждой, и, наверняка, житель одной из донецких окраин, сопроводил недоумённое, и для него самого, просторечие сказанных им слов сочным плевком в сторону. – Несколько дней он вообще не ходил. Что-то там сломалось…

– А как же люди?

– А кто нас за людей здесь считает? Отрыгнули здешних, как кость из горла. Отрыгнули и забыли. Нет людей – нет проблем. Слыхала такое? Не слыхала, так сама увидишь… А народ пешочком пошагивает, когда автобуса нет. По несколько км туда. И потом столько же – обратно. А кто с ветерком катается… На такси. А кто и неделями носа не суёт из дома своего. А зимой так вьюжило, что те, кто посильнее да повыносливее были, собирались вместе. Чтобы старухам хлеба из города привезти. Да поесть чего-нибудь… А собак, посмотри, сколько бегает. Брошенные они все. Мотаются, как волкодавы голодные. Обрывки ошейников на шеях болтаются… Голод дал им силы сорваться с цепей своих.

– Туда такси ещё ходит?

– Ещё как ходит. Вон, смотри, стоят машинки. – Дешёвая сигарета уже дымилась в правой руке мужчины кашлетворящим ароматом, в радиусе нескольких метров. Если принять за центр окружности фигуру чадящего небо, на паях со всеми прочими, склонного к общению незнакомца.

А по направлению его поднятой руки можно было увидеть недалеко от автобусной остановки несколько приземисто-убогих ВАЗовских лад. С узнаваемыми издалека на их крышах беленькими коробочками с координатами перевозчика.

– А повезло вам сегодня. Вон и автобус тот стоит рядом, что туда по кругу ездит. Карусель…

Действительно, рядом стоял бодрящийся пазик, уже почти заполненный людьми. Но двигатель его ещё не работал. И для кого-то, спешащего из центра домой, это было огромным везением. Потому что стартовая точка движения автобуса с этой автобусной остановки повторится здесь вновь через час.

Повезло. Минут десять прошло, как автобус завёлся и двинулся в путь. Медленно попыхивая, как будто с героическим усилием храброго почтенного старца разминая свои внутренние старые пружины. Местами – точно проржавевшие насквозь. Пассажиры, оказалось, многие знакомые друг с другом, расслабленно окунулись в удовольствие попутных разговоров. Вопросы-ответы – с глубоким житейским смыслом. В основном – о былом. Удалось уловить обрывки фраз из уст говорящих людей, об общих умерших знакомых. О ремонтах разрушенных домов, которые всё никак не могли начаться. О детях, а в автобусе были в основном пожилые люди. Которые жили в своих полуразрушенных домах быстро увядающей отшельнической жизнью людей, приговорённых судом высочайшей несправедливости к забвению. Без права обжалования. Нет людей – нет и проблем. Но не бросали старики свои плачевные постройки, всё ещё надеясь на существенные изменения в происходящем в городе военном бедламе.

Война в этом донецком пригороде хозяйничала и поныне властвует вовсю. Если за спиной остались многоэтажные дома с тёмными оконными прорехами, местами – заколоченные фанерами ДСП – стёкла повылетали во время обстрелов, то теперь пошла череда частных домов со следами ужасающих последствий на них, после тех же обстрелов: насквозь проломленные крыши. Что означает – где-то внутри дома разорвалась бомба. Сквозные выбоины в стенах некогда добротных частных построек. Дома, разрушенные наполовину, как будто распиленные огромной пилой надвое, дома, развалившиеся до фундаментов: не одноразовое попадание разорвавшихся мин. Дома – без крыш, с перекошенными стенами. Дома-призраки, без каких-либо признаков присутствия людей поблизости.

И, между тем, автобус останавливается на остановках, часто мелькающих на дороге характерными табличками на высоких деревянных шестах. Перекошенных, но всё же удержавших равновесие, чтобы не упасть на землю. Но чаще – водитель останавливается по требованию. Люди выходят из автобуса. Значит, где-то здесь они живут. Практически никто в автобус не заходит. И машина, не разгоняясь, двигается-тарахтит дальше. А где-то совсем рядом есть районы, где тоже живут сегодня люди. В многоэтажках, очень близко от братоубийственной линии разграничения. Дома – наполовину выпотрошены разорвавшимися в них бомбами. На четверть, а, может, и меньше, как говорят, сейчас заселённые. Газ, вода – как получается. Обстреливают эти районы, ощутимо заметно, и по сей день. И ночь. В четырнадцатом году здесь был ад…

Прошло с того времени пять лет. Ад продолжается.

Минут десять пути – и разрушенный остов остановки, после которой, на резком повороте вправо, начинается ухабистый путь к кладбищу. Официально – закрытым для посещения. Об этом скажет предупредительная табличка на сохранившемся обломке входных кладбищенских ворот. Но горечь, совестливо-людская, ведёт людей сюда каждый день. Всегда противоречиво контрастном. Если, запрокинув голову далёко назад, долго смотреть в небо. Существующее и в центре города, и здесь – само по себе. Именно в этот день, недостижимо величественное, оно успокоено ровно дышит бездонной голубизной. Как будто сочно проштампованной с огромной, ярко отпечатанной глянцевой открытки. Навевающей на мысль о близком присутствии совсем рядом необъятно безбрежного водного простора. К тому же – ярко-удало светит солнце. Оглушает разноголосый птичий гомон. Сплошная природная зелень вокруг, вымытая до полированного блеска недавними прошедшими дождями. Такое здесь открыто-благодатное место.

А дорога к кладбищу – пробитая шрапнелями разорвавшихся снарядов – без счёта, – Донецкая Земная стезя. Одна – из тысяч. Из числа тех. Что не стелятся вышитыми вручную рушниками радости под ногами. Но протяжённость которых, не важно, сколько метров или километров, измеряется временем. В котором они существуют. И совсем скоро – замираешь, как вкопанная: ближе к обочине, но всё же – на дороге, – две неразорвавшиеся мины. Они полностью вошли, одна – рядом с другой, в раздолбанный пятилетним военным конфликтом асфальт. На виду, как на поверхности фантасмагорического асфальтового торта – забавные металлические венчики, веером по кругу, как лопасти-крылышки у двух подгулявших и застывших в асфальтовом хмелю осьминогов. Ярко блестящие на солнце, мины хорошо, до металлической белизны, отполированы колёсами проезжающего каждый день по этой дороге транспорта. Не один день, понимай, они здесь отлёживаются. Видны на минах крошечные чёрные цифры. О чём-то говорящие. И страх, вернее, разновидность его, никак не могущая быть испытанной в центральных районах городского обитания – вопреки всему выводит из ступора застывшего кошмара. Невольно оглядываешься по сторонам. И замечаешь вдоль обочин, по обеим сторонам дороги, печально-особые деревья. Пробитые-таки разорвавшимися минами под самые корни. Деревья, уродливо застывшие среди другой, беспорядочно буйно цветущей жизни. Деревья – усмирённые холодной безжизненностью в неестественно перекошенном полупадении на землю. Деревья, сердобольно жалко удерживающиеся в полувертикальном положении на своих искорёженных стволах, медленно рассыпающихся древесными трухлявыми щепками на ветру. Деревья, беспорядочно, так теперь видится со стороны, утыканные обескровленными, торчащими в разные стороны колючими сучковатыми ветками. Деревья-мумии. В саркофаге Донбасской трагедии. Алчно и взахлёб питающейся ядом всеобщего замедленного тления.

Разлагающим здесь всё живое.

…Дорога не утомляет. Только начинаешь заземлённо-пронзительно чувствовать, что жизнь, во всех её сегодняшних непримиримых донецких противоречиях, проистекает здесь и сейчас. На границе вчерашнего судорожного усердия понять её. И сегодняшнего напряжённого возбуждения осмыслить увиденное. Что есть учащенно пульсирующая болевая точка, не заживающей уже шестой год(!), кровавая рана Донбасской трагедии. Изуродовавшая здесь смертельной напастью огромное пространство. Со всеми его потрохами. Пространство – между небом и землей.

Как окажется позднее, пошаговая постепенность погружения в глубины осмысления – всего лишь мираж переживаемого впечатления. Кто знает, может, при своём повторе он станет хроникой былого. В которой опустился на Донецкую землю железный занавес. Разделивший жизнь донбасскую на отрезки времени. До войны. И на её сегодняшнее бредовое сумасшествие, стихийно-бурно происходящее. Непредвиденно жестокое. И беспощадное ко всему живому.

…Беспощадная жестокость ломает каждого. В самом начале – людей смиренно покорных насилию. В очень скором последствии – косит под гребёнку отчаянных звероподобных человековыродков. Способных прицельно точно целиться и убивать первых. Физически и морально. По второму кругу. Этот круг – здесь. На этом Донецком кладбище. Одичавшем от пережитых обстрелов в 2014 году. Осиротевшим – на очень долгое долго. Застывшим в разрушившим его унизительном отступничестве доверия к людям.

Которые способны убивать друг друга. И расстреливать, не колеблясь, свою память.

– Вы знаете, чем я питаюсь? – Образ беззубой столетней старухи намеренно долго остывал в остановившемся кадре на экране европейского кинотеатра. Заостренно выступающие морщины её испёкшегося в прожитых годах лица, увеличенные, к тому же, объективом снимавшей бабушку камеры, казалось, насквозь разрезали белое тугое полотно экрана: слишком много смысла, по задумке режиссёра, должен был каждый зритель почерпнуть из услышанного и увиденного. Ещё более глубоко домысливая следующие слова, медленно прошмяканые здравствующей в своём древнем уме старухи:

– Корнями… Это очень важно питаться корнями…

Наверное, и в том фильме, от осмысления которого упоительно-восторженно стонала несколько лет назад Европа, и на Земле – разверзлась чудовищная, по своим размерам, пропасть. Потому что, увиделась мне в том художественном сюжете предтеча реального Донбасского кошмара, предчувствие надвигавшейся катастрофы. В которой, во взаимоозлобленности современного человеческого варварства уничтожаются сегодня корни родства. И если это стало допустимо возможно, то какой смысл говорить о нациях и национальностях, о флагах и гимнах, о границах между государствами. И о способах пересечения государственных границ.

Всё это изничтожается, самоуничтожается, теряет свой пафосный смысл какой-то искусственной человечности здесь, на этом кладбище. Когда не идёшь, а медленно скользишь в ­отупении между могилами. Ни одной – сохранившейся. Много – навсегда исчезнувших с поверхности Земли. Ушедших в преисподнюю вместе с останками людей, здесь похороненных. Превратившихся в огромные земные воронки. После разрыва на могилах особо тяжёлых снарядов.

Из того же фильма: абсолютно голая и босая долговязая девица долго топчется на одном месте, на узкой тропинке, потирает в показном волнении руки. Дышит на них, согревая что ли. Оглядывается по сторонам, поправляет на своей голове идиотски высокий тюрбан, который особенно подчёркивает мужеподобность её лица. За девицей наблюдают с застывшими лицами, в ожидании какого-то невероятного обещанного сюрприза, зрители. Их достаточно много. Сидят они на траве, привычка незакомлексованных европейцев, по обеим сторонам тропинки. И вот, обнажёнка разбегается, бежит, высоко задирая ноги, и бьётся, издалека видно – что есть силы, своей головой о высокую, грубо сложенную каменную стену, метров пять длиной. Фигура задом к зрителям стоящей женщины застывает на время. Тело женщины с остро выпирающими лопатками – срослось, на долгие минуты, со стеной. Её руки, хорошо видно, медленно скользят сверху вниз по каменной поверхности стены. Зрители реагируют молча. Что-то выжидают. Не зря. Женщина изнеможённо поворачивается. По её левому виску обильно течёт кровь. Выражение лица – идиотски безумное. Громкие аплодисменты. В воздухе взрывается одобряющими криками изъедающая публику, от безделья, скука. Переходящая, естественно, в веселье!

Немного позднее: девица, уже одетая, сидит перед настенным зеркалом в бедно декорированной комнатной каморке и протирает влажной салфеткой своё лицо. Обыкновенное усталое лицо, без единой царапины на нём. Что-то говорит женщина мужчине, рядом сидящему в обтрёпанном кресле в скучающей позе сытого бездельника, о каменных муляжах…

…А эту могилу расстреливали, не муляжами, несколько раз. Очевидно, прицел у тяжёлого орудия, из которого на кладбище летели мины, не менялся. Два шага от могилы – воронка. Глубиной в метра два. И шириной – такой же. Рядом, с другой стороны – могилы нет. Ничего не осталось. Приходили родственники. Очистили воронку от кусков разорвавшегося гранитного памятника. Засыпали землёй могилу без останков – они разлетелись пылью человеческого обесчестченного праха по кладбищу. Колосится одна трава. Скоро – будет по пояс. Немного в отдалении – ещё одна воронка. Прямое попадание в другую могилу. Земля выворочена наизнанку. Она устлала толстым слоем могильные плиты. На вывороченной чернозёмной земле, поверх плит, дуреют, ну просто сходят с ума от дикого приволья сорняки, густые, колючие, разноцветно-цветастые. Некоторые – очень красивые. Но знаешь же, что бесполезные.

Сорняки – не цветы. Яснее, чем где-либо ещё, это понимается здесь. В сердечно молитвенной скорби поминовения всех умерших, на этом измордованном войной кладбище когда-то с миром упокоенных.

И очень много деревьев вокруг. За пять прошедших лет, бушевавших на этой земле оскалом беспрецедентного человеческого зверства, деревья, кто его знает, откуда здесь появившиеся, укрепились своими корнями в землю. Впились ими намертво в Вечность. Подло и беспрепятственно проникая в глубины могил. Высасывая память родов человеческих из Земной бесконечности.

– Дерево из могилы отца муж выкорчёвывал больше часа. – Рассказала пожилая женщина. – Когда докопал он до его глубинных корней, мы глазам своим не поверили, что могут быть они такими широкими… и светлыми в подземелье. Как моя рука в этой части, посмотрите. – Она, закатав рукав платья, указала на предлоктевую часть своей руки. – Мне было страшно… Неужели корни этого дерева, щупальцами подземного спрута пронзившие кладбищенское подземелье, коснулись останков отца? Мне снился он перед этим. Очень просил есть… А когда могилу очистили, так спокойно стало на душе. Груз вины перед отцом… Это невозможно передать словами. Душа истерзалась выносить такой позор. Пять лет не могли сюда добраться… Мы уезжали. Нас и по сей день расстреливают в нашем районе.

– А не боялись, что рядом мог быть неразорвавшийся снаряд? Две мины неразорвавшиеся, видели, на дороге?..

– Нет. Не боялись. – Сентиментальная чувствительность, на грани слёз, сменилась в глазах женщины на принципиальную уверенность. Женщина ответила твёрдо. – Бог всё управит. Он дал нам силы придти сюда… На этом кладбище – корни нашего рода. Не проходит и дня, чтобы я ни вспомнила об отце. Видели бы вы, как корни того заблудившегося дерева вцепились мёртвой хваткой в землю. Странно было это видеть… Так, что же, корни целого рода так легко изничтожить? И так же легко забыть и предать? Тошно, так непристойно тошно с этим жить… И что сказать потом детям и внукам? Корни наша нечисть подземная изгрызла? Расшалилась, поиздевалась… Смотрите в небо…

Заволновалось оно.

Парит красиво и уверенно в небесной широте вороньё. Никаких лишних движений, никакой суеты в красочно застывшем размахе их выпрямленных крыльев. Это в городе вороны летают скученными стаями, подбадривая друг друга в своих сермяжных заботах осипшим громким покаркиванием. Ритмично-широко, при этом, размахивая своими чёрными крыльями, как будто завод механический приводит их в движение. А здесь небо для птиц – простор… У каждой – свой небесный остров. В котором угрюмость молчания есть серьёзность прочувствованной печали. Но прерывается она внезапно сухим и отчётливо, до невозможного, слышимым потрескиванием длинных автоматных очередей. На звуки выстрелов – они звучат здесь, как надругательство над святостью памяти – никто из присутствующих на кладбище, их – единицы, не реагирует. Только в самом начале оглянутся люди по сторонам, прислушаются. И продолжают чистить могилки своих родных.

Стали ходить на кладбище люди. Привыкли они и здесь к войне. А, может, и не привычка эта вовсе, а обыкновенная житейская суета сует. Оттого что изменить волею своего хотения ничего невозможно. Хотя бы потому, что из года в год ползут по округе слухи о том, что неподалёку могут работать снайперы. И вырисовывается картина: разрушенное кладбище, голубое небо над ним. И фонирующая истерия расчехлённого и стреляющего, всех возможных видов, оружия. Обстрел этого района может продолжаться несколько часов подряд. В любое время суток. И сопровождаться эхом от близких взрывов.

После серии мощнейших, в 2014 году, осел в руинах монастырь Иверской иконы Божьей матери. Оказался он на самом обрыве Вечности. Взвившись к небу из своих пробитых минами останков остовом обгоревшего купола. Сейчас – это металлический каркас, насквозь продуваемый полынно-горьким поветрием военной чумы. Выгорели кельи живших возле монастыря монашек. Вздыбленная земля вокруг полуразрушенного здания наполнилась гранитными осколками разбитых могильных памятников. И службы в монастыре. Которые проводятся по праздникам Небесного календаря перед иконой-спасительницей внутри устоявшего на ногах храма. И молитвы, здесь же на кладбище, которые мыслями и шёпотом молящихся возносятся к небу. И которые заглушают звуковой хаос земной жизни.

Из него в настоящей жизни никак не выбраться. Наверное, потому, что слишком много ничтожных и лживых слов рассыпали люди на Землю: ложь не любит простоты. Потому что в той – настоящая живая любовь к себе подобным. Связанных неразрывными узами человеческого родства.

Господь сподобил. Старенькая лада привезла на кладбище старушку. На этой машине добралась до стартовой точки автобуса. На остановке собралось много людей. Значит, заждались они его… В этом нескончаемом адовом круге. У каждого района города – он свой.

г. Донецк