Журнальный мир

Воспитанности нет ни в ком. Хозяйский бульдог сожрал мою рукопись. Самостоятельно раскрыл рюкзак, достал тетрадь с идеями и понес ко мне на кухню. Но не донес. Зачитался.

Одинокий не существует: не звучит и не светится. Творец и потребитель противоположны, противофазны, но оба коллективны по своей природе. Высший резонанс их бытия преодолевает время парадоксально: не борется с его границами, не пытается прорвать их или изменить, а, наоборот, уходит — прячется в настоящем миге, в зернышке мига и существует в нем как одно целое. Жизнь — песня. Времени в песне нет. Это — состояние. Язык присутствия.

Голос поющей тишины очень хорошо знаком и кающимся грешникам, и грешащим святым. В серединном неведении остаются лишь духовно слепо-глухо-немые. Цена живой встречи — миг жизни, «копеечка Бога», а неповторимое и неповторяющееся пространство настоящего — единственный «тираж» бытия, «штучный» экземпляр, рассчитанный на «штучных» его обитателей. Зачем же память собирает коллекцию — миг за мигом складывает бесконечное плоское полотно: ценит уже не саму жизнь, а склад ее следов, в котором и выращивает слои своих «ценителей»? Высота и бесконечность реального мига постепенно отдаются власти и широте «бликов» и всевозможных «отражений». «Кто я? Где? Зачем?» — вопрошает осмысленный рост. Точка бытия расплывается в «плоских водах» времени, как радужное нефтяное пятно на поверхности моря. Неужели время — враг жизни, ее неутомимый убийца? Из «нефтяного пятна» уже не «подняться в вечность» — свободная грязь не порождает зерен. Грязь порождает грязь. Так же как шум порождает шум, а хаос согласен лишь с хаосом. Любой сочинитель, знающий дорогу в заповедное Ничто, отправляется туда на охоту безоружным Никем и получает, таким образом, нового себя самого «залпами» откровений, образов и мыслей; теперь остается лишь перетащить «трофеи» по возможности целыми и непротухшими через защитные полосы внутренних «твердых» знаний в царство внутренней тишины. О! Тишина эта и впрямь, как пустыня; перед ее начальным порогом слова сочиняются складно и говорятся легко, а как пройдешь — миг равен миру: внутри все молчит, как особое новое зернышко — окружено плодородием прежних охотников, певших и падших в неравной борьбе за резонансы молчащей Вселенной.

Музыка для мертвых

Перед огнями разума клыки бессильны.

Пред светом духа разум отступает в тьму.

Париж начала двухтысячных. Зловещее, неподвижно-равнодушное многочасовое стояние нескольких сотен молодых людей на танцполе в ночном рок-клубе во время выступления популярной музыкальной группы. На сцене бесновались артисты. Грохот акустика давала такой, что не помогали даже профессиональные беруши. А молодые люди в зале стояли «солдатиками», почти не шевелясь и не общаясь друг с другом. Как густой лес окаменевших изваяний. Контраст необъяснимый. Лица их были тоже соответствующими: спокойными, или даже аскетичными, в глазах и застывшей мимике читалась управляемая рациональность, а также «высушенность» чувств. В зале никто не бесновался в общем резонансе с музыкантами. Стояли. Слушали, каменные. И час, и два, и три… Эта загадка оставалась неразгаданной русским моим умом многие годы.

Прошло пятнадцать лет. Недавно мы побывали на подобном концерте в Москве. Пять или шесть групп пришли, чтобы слиться воедино в «симфоническом шуме». Интересные, умные, задиристые на юмор ребята — это чувствовалось при личном общении. По одиночке, вероятно, чудесные музыканты, способные каждый на продолжительное соло. Однако уставшие от классики, как от хождения по кругу. А потому слившиеся в экспериментальный авангард не для социального бунта, или поисков новых форм самовыражения — просто для личного кайфа. Как курильщики зелья. Зрителей могло бы и не быть вовсе, это ничуть бы не помешало накалу коллективного звукового наслаждения, наверняка равного по напряжению и мощи чувству победы какой-нибудь атакующей роты… Сцена шумела на болевом пределе, усилительная аппаратура и могучие колонки выдували децибелы не хуже опасно перегруженного реактивного лайнера, идущего на последний свой взлет. Ритмы сотрясали физически: чакры и внутренние органы колотились, раскачивались и прыгали в принудительном порядке. Симпатичная дева, перекрывая полифонический шквал какофонии, выкрикнула со сцены в микрофон: «Это — секс!» Мелодию не смог бы повторить никто по причине ее отсутствия, разве что мир в начале своего сотворения мог бы продемонстрировать воющий хаос, в божественной перво-мучительности тоскующий по высшим гармониям. Ироничные мысли, конечно, напрашивались сами собой: мол, когда-то Вселенная, потратив миллиарды лет, из воющего хаоса сложилась в Музыку Сфер, а вот теперь она через природу ночного клуба распадалась с тем же первозданным ураганным воем — гармония мира в этом месте делала свой выдох. Еще не последний. Но уже как последний. Что ж, энергия распада объединяет своих участников ничуть не хуже, чем энергия синтеза. По шуму и не отличишь. Вероятно, запредельный шум в чем-то равен по своему воздействию первоначальной тишине. Точка схождения рождения и смерти — одно?! Тишина обостренного слуха и глухота орущих искушений — одно?! Голод пустоты и содержательный коллапс — одно?!

Удары ритмов и стонов посылались в зал тем же способом, каким передаются воздушные поцелуи — дистанционно. Но несравнимо сильнее. Воздух колебался вместе со стенами и бывшим заводским железобетонным перекрытием. По шкале Рихтера — помещение трясло на все девять баллов. Статуи имели обещанный секс. Они же зрители и слушатели, сотрясаемые, но такие же внутренне неподвижные и аскетичные, как толпа фанов в Париже, с пластиковыми пивными посудинками в руках. Внимающие апокалиптическим ударам и девятибалльному скрежету. Сабвуферы трясли третью чакру с риском массового непорочного зачатия. Благо, что не святые, пострадавших от «ветра» почти не было. И тут — открылось! Это же — музыка мертвых! Они ее «слушают телом», потому что такую дозу децибел слушать попросту больше нечем. Слушают всем своим каменным стадом. Поэтому не танцуют, не кричат, не прыгают и даже не безобразничают. У них — секс. Вибростенд, если сказать по-заводскому. Совокупление грома и камня. А световое шоу — это что-то вроде молний: чтобы уж забить до отказа и зрительный нерв. Статуи в шуме, особенный опыт. Состояние! В котором, ни одно из обычных чувств, ни их совокупность, «не забирает». Передоз, как сказал бы любой, даже начинающий, врач «скорой помощи». Какие уж тут танцы и романтичность?

Жить только телом. Да, точно так живут и слушают статуи. Я их в советское время в парке культуры наблюдал: целиком из гипса-цемента, а внутри проволочка, арматура, чтобы нужная поза держалась. А вокруг жизнь шумит! Шум, шум, дети кричат, мужики гармошку рвут, мат от пивнушки и гимны из репродуктора… А они — позу держат. Слушают телом. Я помню, я видел.

Талант не должен иметь усилителя!

Ты видишь этот лес? Смерть родителей питает жизнь ростков. Лес породил животных. Они его тоже кормят. Я — духовное животное в лесу многосезонного разума. Вооруженный клыками мысли, состоящий из плоти чувств и крови местного времени. Человекообразная тварь. Люди охотятся. Моя смерть питает их корни.

Точка тишины, которая находится в самом начале личной жизни, пробуждается очень тихо: жизнь умножает жизнь без оглушающих сообщений и комментариев — просто делится… умножаясь. Такой парадокс. По которому, собственно, и возможно отличить живое развитие от неживого. Даже невостребованных отходов нет. Отчего же делящий разум — убыточен? Почему же тишина бытия в конце концов становится оглушительным искусством? Я думаю сегодня о мечте, о бесконечно ускользающем горизонте, о благой недостижимости цели в поисках пресловутого «смысла жизни» — о незавершенной свободе пути. Не дай Бог, если этот «смысл» вдруг найдется! Нет ничего страшнее и печальнее: фанатизм, остановленная в развитии жизненная сила, как вросший в тело загнутый болезненный уродливый ноготь… Фашизм, религия, тоталитарность, тюремные правила и ограничения «цивилизации строгого режима». Первое, что делает тирания — ампутирует горизонт новорожденных мечтателей, заменяя его управляемым и охраняемым декоративным периметром. Мировоззрение заменяется слайд-зрением, мышление дрессируется гонкой по правилам, а модный визуальный и акустический шум захватывают оставшееся — слуховой и глазной нерв от «передоза» теряют стратегическую чувствительность. С безъязыкого языка обывателя комфортно сыплется пыль междометий и сленга. Таков портрет «обретенного смысла». Оглушение — изнанка тишины. Мертвая точка.

Традиционная земная мечта традиционно воображает и строит себя в горизонтальном забеге — в погоне за краем плоскости. Что можно сделать, чтобы состязание с горизонтом раздвигало границы растущей мечты? Бежать! Бежать, линейно или даже по кругу, наращивая скорость, применяя технические средства, прожигая имеющиеся ресурсы и трубя о своих победах во все нескромные клаксоны. Увы, плоскость непобедима. И это не кромка земли и неба, пригодная для поэтических метафор, это кое-что действительно неразрешимое, уже хорошо усвоеннное и изученное: «плоскость» — наш трехмерный мир. Так что, любая мечта здесь — не более чем временный карандашный эскиз на безграничном n-мерном холсте… Впрочем, «холст» имеет-таки кое-какую толщину, если изучить его «срез»; за многие годы многие «эскизы», сложившись друг с другом, нарастили полотно до культурного слоя, до известной земной «троицы»: органики, разумных накоплений и духовных эманаций — почвы, дома и атмосферы. Шум нужен, чтобы низвести разумных и духовных искателей мечты до «почвы». Легче управлять. И уж с особым пристрастием разрушающие силы следят и модерируют «вертикальные» мечты — вольные путешествия за пределы «троицы». Поскольку для небесного старта личности вполне достаточны внутренние движения ума и души — тюремной власти здесь не помогает никакой «периметр». Поэтому тюремщик размышляет: что предпринять, чтобы мечта не переключилась в своем стремлении на поход к «вертикальному горизонту», не ушла из-под контроля правил плоскости, не обнаружила бесконечное количество обитаемых миров и мерностей, покинув мир «единственный»? Такая незадача для конвоира: персональный прыжок в небо возможен из любой точки и в любом времени. Ах, ах! Тюремщик нервничает, стачивает питательный культурный слой до примитивности, разделяет плоскость на зоны и обводит их циркулем законов, обносит колючей проволокой. А мечтатель все равно неуловим, даже если он беден, болен, унижен и почти развращен. Но вот же оно, спасение тюремщика: взгляд вертикального беглеца нужно развернуть и заземлить. Поменять направление вектора. Уткнуть его опасное острие в шум, в спешку, в яркую вспышку. И тогда оглохший и ослепший от удара Икар-беглец будет уверен, что плоскость — восстала! Что это — прорыв! А сам он — избранный, лучший.

Что жизнь, что не-жизнь? Что есть ее настоящий плод, а что — его временная плацента? Горизонтальный забег мечтателя в сочетании с его вертикальной компонентой в идеале и порождает взлет — уход по экспоненте в иное, перпендикулярное нашему, время. Здесь остается лишь «пуповина», скользящая по оси природного времени точка опоры этой феноменальной гонки — за иной моралью, иными степенями свободы, иными октавами бытия. Гонка за Богом! Стоит ли противопоставлять цивилизацию и свободного мечтателя, — неблагодарный и дерзкий ее плод, собственно, благодаря которому она и осуществляет свою дальнейшую экспансию? Цивилизация подобна плаценте. И если плацента, имеющая «собственный» эгоистичный разум, начнет высасывать все имеющиеся ресурсные соки и питательные вещества исключительно для себя, то плода не будет — цивилизация разрешится выкидышем. Мать-земля наверняка такое помнит, что случалось уже, судя по артефактам, не раз и не два, а множество. Наша «троица» стремительно истощается, духовные и интеллектуальные рахиты становятся явлением массовым. Чем они питаются? Вот же они, эти люди: вполне красивые лица, по отдельности — и впрямь хорошие собеседники. Но что же происходит, когда они опущены в предложенную среду коммуникации — в шум? Статуям не нужны горизонты…

Мгновенный переход из точки внутренней тишины в точку внешнего оглушения, вероятно, привлекателен как один из опытов смерти. Именно она сулит вертикальный старт в любом месте, в любое время и без особых усилий. На этой потребности развилась индустрия развлечений и религиозно-политических спектаклей. Цель жизни — смерть. Точнее, ее качественность, ее невозвращаемая в плоскость космическая высота и сила зрелого старта. Но кто сегодня последовательно думает о зрелости и качестве? Горизонты отменили и заменили их конкретной целью. Мечтателей склонили к «умению встроиться». Любая аналитика ситуации сегодня будет напоминать старческое брюзжание. Почему? Потому что последовательное раздражает обрывочных. Но на это можно не обращать внимания. Жизнь и смерть по-прежнему сходятся в точке настоящего и эта «таможня» — единственное место в мире, где мир, включая искусственный, един и неразделим. Может поэтому точка оглушения эмулирует ощущение начала сотворения? Фигуры и формы замыкаются. Искушенность мастера с легкостью имитируют желторотые авангардисты. Сверхчуткость начала увенчана сверхглухотой окончания. Да! Талант не должен иметь усилителей! Иначе все пойдет по пути увеличения «дозы»… Чем громче, экстравагантнее, ярче и безумнее становится подача передающей стороны, тем бесчувственнее окажется принимающий все это покойн…, пардон, окаменевший поклонник. И обе стороны с этого момента будут подвигать планку передающей среды к той самой «высоте», где «музыку» (много нынче кавычек!) слушают телом.

Большая часть сегодняшних усилий, стимулированных понятием выгоды, увы, питают плаценту; она становится всё более дородной и самодовольной, агрессивной по отношению ко всему вечному, свободному, практикующему мечту и свободные идеалы. Цивилизация понимает, что она смертельно больна, но не понимает почему. Плацента сошла с ума: она уверена, что все «соки» принадлежат только ей, что она, почему-то до обидного временная, и есть главный плод бытия и что она достойна жить вечно. Природа защищается просто и эффективно: «мечты» разумного людского эгоизма есть растянутое во времени самоубийство. Мать-земля неоднократно рожала цивилизацию-выкидыш… Что ж, брюзжать, отстранившись, вполне приятно. А что делать? Не отстранишься — съедят. Замолчишь — сам себя съешь.

Конферанс

Пространство торжествует над точкой. Время торжествует над пространством. Хаос торжествует над временем и пространством. Кристаллы торжествуют над хаосом. Образы и подобия торжествуют над всем предыдущим. Разум — искусство: слово и дело — живущему в слове; изображенность — живущему в зеркале; живущему в музыке — вечность. Пульс возвращается: природа — к зерну мировому, искусство — к искусственной точке. Белый круг торжествует над черным квадратом.

Я — дурак. Увидел в паузах между номерами рок-концерта свою импровизационную «нишу». А что, если «ковёрный», как клоун в цирке, соединит разрозненные номера в смысловой сюжет? Нанижет на ниточку взаимосвязанных мыслей-реприз «ожерелье» номеров? Хорошая идея! Мне всегда нравилась именно живая встреча, незапланированное взаимодействие многих соавторов, а не пресловутое «самовыражение» в одностороннем порядке. Так искусство становится «штучным» в коллективном исполнении и практически бесследным; никакие записи-консервы не несут в себе главного ключа жизни — сотворческого присутствия в совместно надышанной атмосфере встречи. Готовность к непрерывным открытиям в открытой среде ценится выше демонстрации знаний. Очень обрадовался, возбудился, встал в шесть утра, чтобы набросать на бумагу идеи-тезисы…

Психиатрический театр

Я — Голос. Я пришел, чтобы стать Человеком.

Голос возник из точки. Из зернышка мира. Он стал впитывать другие голоса и стал расти. Как воздушный шарик. У него появились вопросы: кто он? зачем? почему есть голос внутренний и голос внешний? Куда они зовут? Куда он идет? Он хотел бы найти свой Дом.

Голос наполнялся собой! Учился говорить слова, пока был маленький. Учился говорить чувства и мысли, когда подрос. Учился говорить свою собственную музыку… Это было восхитительно: как бесконечный вдох! Но требовался и выдох, чтобы не лопнуть. Вдыхал он ВСЕХ, и выдыхал СЕБЯ — во всех… Живому требовались новые вдохи-выдохи. И однажды Голос вдохнул вопрос: ЗАЧЕМ? И — выдохнул Песню!

Однажды Голос внутри затих. Он стал слушать Музыку мира. Каждая такая музыка росла из своего зернышка. И все вместе они сливались в гармонию. Они умели делать это не только звуком, а всеми волнами: движением волн, цветом, мыслями, душой… Сливаясь друг с другом, они становились ОДНИМ. Голос почувствовал себя одиноким. А с кем он сам сольется? С какой душой, с каким временем?

Голос вырос и окреп. После многих вдохов и выдохов он стал опытным, приобрел друзей и врагов. У него появился ВНУТРЕННИЙ МИР — Вселенная. В ней было всё: и войны, и победы, и цари, и разбойники, и свои поэты. Внутреннюю шумную вселенную окружала Большая Вселенная. Но она была равнодушна, холодна и всегда молчала. А ему так хотелось с ней проговорить! Вдохнуть ее целиком! Но он боялся лопнуть. И однажды он стал ей подражать: замер, затих, принял музыку тишины. И из этой тишины вдруг родилось то, что их породнило — маленькая точка… зернышко тишины! У них появился собственный ребенок! Он плакал и пел его голосом…

Гимн точке! Она бесконечна. Это — тело Бога. Идеал. Это Мечта. Это бег к горизонту, не имеющему предела. А есть ли внутренний бег? Есть ли горизонт внутри тебя? Вселенная — через тишину и бесконечность точки — задавала вопросы, на которые ответа нет. НЕЗНАНИЕ! Вот двигатель жизни! Сколько еще вдохов и выдохов предстоит? Сколько голосов было, есть и будет еще в Вечности? И все они — в том настоящем, где времени нет.

Однотонность. Толпа. Старость. Нормальность. Серьезность — главный охранник свободы. Правила до хорошей жизни не доведут! Серьезность… Ее нужно победить! Серьезность (коверный готов разрисовать надутые разноцветные шарики улыбчивыми смайликами) слишком скучна для поющей вечности. Смотри! С чего начинается творение мира? Художник ставит на холсте самую первую точку и с нее-то все бесконечное полотно и начинается. Радуги мира на полотне! А голос, речь, формула знака — ставит точку в конце. Но это не конец: точка в конце голоса — это вход в его глубину! И она бездонна: от света до тьмы. «Нормальные», всерьез любящие норму, созданные нормой, не смогут прочитать главный переход между мирами, знаменитое «ушко» — точку. Через нее проходит только поющее сердце!

Три путника вместе: поющее юное тело, поющий разум и поющая душа. Я дал им каждому свой Голос. Перед ними — три пустыни. Первая: в юношеском возрасте перейти через максимализм, через идеал потребителя, и научиться компромиссам. Вторая — кризис среднего возраста — перейти через ощущение бессмысленности суеты. Третья — перейти через время. Путники спорят. Горизонты ведут их. Три разных горизонта, и только один — общий: вертикаль.

Беседы с поющей тишиной. Что такое настоящее? Где оно? В поющий воздух что ты «посеешь»? И что пожнешь? Поющий и слушающий — соавторы перед миром: они звучат, как струна и резонатор. Жизнь — инструмент! Много жизней — оркестр.

Шарики — «троица» — поднимают очень высоко, если легки изнутри. Как удается им это? Принципы и труд удалили все лишнее. Вот «лук Одиссея»: твое — это только твое, и никто, кроме тебя самого, стрелу не отправит в полет. Вот «фонарь Диогена»: проблема высокого вдоха, жажда видеть качества, а не формы — искать Человека в себе, ища его во многих других. Вот «камень Сизифа»: жить упорно, создаваться разным, растущим, но — одним и тем же трудом; всякий раз в Гору идет и катит свой камень ДРУГОЙ Сизиф.

Никто не хочет спасать мир! Ах, люди… Я же слышу, о чем они говорят! Они спасают: кредиты, карьеру, дом, репутацию, деньги, впечатления и воспоминания… Голос ненасытного голода, что поселился в человеке — ненасытный грызун… Голос тишины — это гармония света и тьмы, песня без слов и желаний, равновесие в точке. Я становлюсь тем, кому подпеваю. Мир вечный спасает мир временный подобно тому, как взрослый спасет дитя от падения. Я учусь, чтобы вечное правило временным и во мне. Не хочу подпевать голосам из телевизора, или смешным крикунам на трибуне. Я спасаю НЕ ЭТОТ мир!

Когда я смотрю «оттуда» сюда, то вижу лишь точку. Но ведь когда я смотрю и отсюда «туда» — та же точка! Жизнь и смерть, как волна и частица. Световое присутствие. Все со всем соединяется в настоящем, только в настоящем. В нем нет иллюзий, зато сколько иллюзионистов! Вот бы научиться жить в этом перекрестии жизни и смерти: говорить взглядом, видеть голосом! Голос мой умеет подниматься до… взгляда. Они встречаются в музыке. Это — настоящее! Именно в этой волшебной точке начинается настоящее творчество: оно рождается, существует и передается только в мгновении! Высшее творчество — прозревание Голоса Голосом — через высшую яркость мгновения.

Любовь — смысл жизни. Потому что любовь бесконечна и неопределенна. Ее песня — любая — прекрасна! Это песня состояний! Эй, а у тебя есть состояние? Богатство изнутри и снаружи. Так давай сложимся в казну! Любовь не имеет границ и норм, названий и правил. Она — творец вдохов и выдохов. Пульс моего Голоса. Дирижер дрожаний мира. Царица его сложений.

Перед Богом мы все НЕ РАВНЫ. Равны мы только перед орущим фельдфебелем.

Больные обожают рассуждать о здоровье…

Реплика обиженной жадности: «Я своими руками видела, как меня обсчитали!»

М-да… Они орали и стучали в свои усилители так, что от идеи «ковёрного» пришлось отказаться. Самопроизвольно высыпавшиеся из потрясенной публики чакры катались и метались перед сценой, словно бисер. Третьи чакры после команды «это — секс!» воспарили в клубах искусственного дыма, стекающего в зал с эстрады. Сами статуи никакого убытка не замечали. Конферанса, ярмарки метафор, объединяющих действие своим непрерывным мотивом, не получилось. И тогда мне стал грезиться… рекламный отдел, который можно было бы создать для пользы моего друга, мажордома этого шумного ночного клуба. Я сказал ему об этом. Друг при слове «реклама» сразу же заскучал. Но я настаивал: «Слушай, мы привыкли к тому, что история преподносит нам в готовом виде гениев места. Так? Так. Но хорошо бы создать «место гениев»! А?! Рекламный отдел, производящий не раскрашенные дизайн-объявления с креативным уклоном, а бери выше — создающий легенды, мифы места, его языческое «солнце», которое здесь поднято над миром и временем, а потому его свет уникален и делает уникальным все, что под ним. Освещенное место становится освященным. Уникальность — в создании собственного «бога» для собственного места… Причем формы под этим «софитом» самые традиционные: тексты, ролики, плакаты, соцсети… Но! С неповторимой интонацией и атмосферой СОБСТВЕННОЙ легенды собственного мира». — По лицу друга я понял, что сейчас его стошнит: мифы и легенды — слишком тихое и долговременное занятие для такого…

Художник и впрямь ставит на полотне жизни первую точку, и далее — бесконечно расширяет панораму полотна, изображая на нем отражение жизни: он творит картины — научные, художественные, религиозные, исторические, фантазийные. А в конце этого процесса находится художник-писатель, который «рисует» словом мир внутренний: именно он ставит точку осмысления, итог, выдох и приговор — вход в глубину. Творящий «воронку смысла», подобие смерти и глубину финального созерцания, ограничивает этим картину визуальную так же, как багет ограничивает холст. Бесконечность горизонтальная трансформируется в бесконечность вертикали. Где угодно и когда угодно. Точка преобразования — ты. Нет никаких картин «того света». И никаких голосов, кроме твоего собственного Голоса, если не подражать. Модельные сказки — у обманщиков. Но вот ведь какой парадокс: таки есть проверенная творцами прижизненная гипотетическая возможность «посмотреть» на все наши движения, смыслы и картины именно с того света! Духовидение, третий глаз, медитативная точка зрения. Точка! Где она? В тебе, если не подражать. Ты — точка Бога. И начальная, и конечная в одном лице. Для освоения этого трюка дан путь — твое Время (в этом контексте писать его следует, пожалуй, как имя собственное). Масштабирование взгляда — умение видеть «оттуда» — позволяет не ошибаться и в меньшем: жить вне выбора. Видеть — уже знать, уже не сравнивать, уже не думать двояко. Ах, как велика картина раскинувшейся цивилизации! Глубока ли? Сосредоточение в слове позволяет путнику не остаться в мире «бликов», на поверхности. То есть, помогает умереть правильно — в строго вертикальном посмертном «старте». А вот вниз или вверх — это как раз зависит от воспитания твоих глазок: куда при жизни смотрели больше. Встретившись, полотно зрения и глубина осмысления вступают в «нулевой резонанс» — это опять же точка! И тогда в третий раз пропоет петух пробуждений. Если, конечно, не подражать!

Брейнбилдинг — удовольствие для желающих

«качаться» от а(да) до (ра)я

— И что ты мне предлагаешь?

— Хочу, чтобы люди были здоровыми, открытыми, взаимосвязанными в доброте и помощи, росли воспитанными и образованными, были бы красивы и безопасны… Я мечтаю о здоровом для себя окружении, о здоровом обществе!

— У тебя… потребительское отношение к жизни!

Пойду в клоуны! Дурака слушают. Так и представляется, как выходят из тренажерного зала и после бассейна здоровые, молодые, красивые люди. И все это заведение создано для них, здоровых, и все услуги предназначены не для лечения, а для наслаждения быть сильным и радостно тешить эту неиссякающую мощь. Никто не жалуется, не ноет, не критикует, на колени не падает, подаяний и сочувствия не просит, слабостью своей не делится. Живые! И вот, идут они, радостные и довольные, ведущие здоровый образ жизни, в уютное кафе — отведать «на посошок» полезных соков и подкрепиться экологически чистыми бутербродами. А там — дурак говорящий: не изволите ли под томатный сок душу с мозгами размять? Конечно, изволим! И он тут же покажет, например, для чего нужна легким здоровым людям тяжесть — для остойчивости, как килевой яхте, или как в игрушке «ванька-встанька». Чтобы не перевернуться ни при каких обстоятельствах, ни под каким ветром. А потом переведет аналогию на человека, мол, земные тяготы помогают стоять прямо и держать голову высоко — чтобы горизонт от одной лишь высоты в разные стороны разбегался, чтобы кругозор был о-го-го! Качалка для мозга, ребята! Думай, смотри, чувствуй, лови состояние! В тренажерном зале построение пространства подчинено мышечной нагрузке, а в буфете — шевели извилинами! Тоже удовольствие. «Троицу» качать нужно по всем этажам. А то вдруг перекосит. А еще клоун покажет, как измерять время; сначала линейкой попробует, потом ведром, потом рюмкой, потом спать уляжется, даже насосом попробует… Нет, не то! Наконец, найдет: время — это песня! Самое время всем вместе спеть, чтобы понять: в песне пульсирует общность. Точка сборки. Резонанс вертикали, который можно возделывать точно так же, как заботливый крестьянин возделывает свою пашню. Клоун неоднократно намекнет румяной публике, что брейнбилдинг в корне отличается от всевозможных психотерапевтических или иных собраний, нацеленных на работу с больными. Качаются — только здоровые и свободные люди. Все открыто и прозрачно. Никто не «подсаживает» их на иглу зависимости, не культивирует заведомо «больное» отношение к себе и к жизни, не нацеливает на многократное получение лечебного «удовольствия» через постороннюю платную помощь. Здесь — здоровые! Пространство мысли и иллюстративных примеров строится таким образом, что упражнения для мозга и души изменяют степень информационной плотности, апеллируют к тому, чтобы человек сразу «видел суть», как дети, а не возился бы со своим заторможенным «пониманием». Другая парадигма проводящей среды: образно выражаясь, светом написанное — светом и прочитано будет. На лазерный диск граммофонную иглу не опустишь…. Хотя принцип кольцевой вращающейся записи один и тот же. Степень свободы клоуна ничем не ограничена, разве что возможностями его языка и рамками социального артистизма. И это тоже — здоровье. Может быть, самое главное. Здоровье и сила изначального Образа. А он ведь очень тихий и невидимый, пока не разбужен, пока не одет в формулировку. Хотя бы клоунскую. И музыка в кафе тихая, как хорошее машинное масло в хорошей машине работает — «смазывает» ненавязчивым фоном работу качающийся шатунно-кривошипный механизм любопытствующей мысли, раскручивает маховик безопасных эмоций. Главное — сдвинуть нефизическое пространство с мертвой точки. А там уж все само пойдет.

— Ничего у тебя не получится с этим.

— Должна быть точка, которая объединяет живых, здоровых людей! Так они прибавляют самих себя — прибавляясь друг к другу…

— Оглохших объединяет смерть. Сам же видел: даже музыку они слушают, как памятники. Тьфу! Памятник не является ни целью, ни смыслом жизни.

— Вот! Земная мечта позволяет взять горизонтальный разбег и перевести его в качественную смерть: использовать цивилизацию-плаценту по назначению — устремиться к вертикальному горизонту…

— К какому? Куда?

— Э-эээ… К Богу! Культурный наш слой, «троица», низведена сегодня практически до животного состояния, разум и душа «оцифрованы», считай, ампутированы. Я хочу использовать брейнбилдинг во благо здоровым: как опыт практического накопления посмертного «пенсионного капитала» еще при жизни здесь. Именно этот потенциал, единственно проходящая сквозь «ушко» посмертная валюта, обеспечит безбедное равновесие и спокойствие «там». Смерть — это тоже дорога, по которой шагают седые младенцы…

— Дурак!

…Домашняя обстановка, кухня, в окна заглядывает долгожданный солнечный день. Клоунский парик снят. Рукопись сожрал бульдог. Беседуем по душам. Четырнадцатилетняя Соня все понимает и возбужденно молчит. Спрашиваю-рассуждаю: «Ты увлекаешься всем-всем сразу! И я знаю для чего. Все таланты сегодня вынуждены жить и развиваться в одном человеке, чтобы успеть сообща воплотиться за время одной жизни. Многообразные твои умения сведены к воплощению мечты. Что это будет, скажи? Новая архитектура? Чудесный сад? Небывалые мысли? Новый миф для всего человечества? Скажи!» — Тяжелая, мучительная работа чувствуется внутри ребенка, а в глазах — свет. Формулировка — трудные роды — самое первое «тело» мечты. Тело должно получиться красивым, сильным и здоровым — пригодным для дальнейшего воплощения: в идею, в чертеж, в вещественное произведение. Слово рождается в муках! Оно самое большое из земных детей. Это трудно. Требуются усилия, и требуется любовь. И тут бабушка вмешивается: «Ну, не может ребенок в четырнадцать лет это сформулировать! Не может! Оставь ее в покое!» — Все. Убила. Торпедировала шумом. Отняла возможность преодоления невозможного, сломала опыт побед над невозможным: «Ну, не может…» Ничего, ничего, в поединке шума и тишины всегда побеждает тишина. Мы с Соней переходим на заговорщический шепот: «Уникальную формулировку создаешь сам. Правильно? Правильно. Потому что уникально сказанное делает тебя самого уникальным. А готовую формулу — учишь, учишь, учишь… так ведь и живешь «выученным». А живешь ли?» — Соня, счастливая, понимающе смеется. И я чувствую, как мое сердце увеличивается. Это — heartbilding, это по-нашему!