Журнальный мир

Владимир Цыбин  — «шестидесятник»

с русской стороны.

(Владимир Гусев,
            поэт, литературовед, профессор)

 — Эй, выгнанный!

Я вздрогнул. Мелькнула мысль: это обращено ко мне, выгнанному с работы в издательстве? Но оказывается, когда я шел длинному цветочно-ковровому коридору местного  — киргизстанского — «Белого дома», почти одновременно открылись двери впереди и позади меня. У каждой из дверей стоял мужчина в строгом костюме с галстуком, и один из них окликал второго:

 — Эй, Выгнанный… Уже десять минут жду тебя!

 — Бегу, извини…

Я понял, уразумел, что возглас «выгнанный» относился не ко мне, а просто в этом ответственном заведении работает сотрудник, скорей всего инструктор какого-то отдела по фамилии Выгнанный. Житейский фарсик!.. Но я-то шел к весьма важному партийному боссу по серьезному для меня вопросу: узнать, какова судьба моего сборника повестей «Лунный всадник», изъятого из печати.

Вроде лирического отступления. Чтобы долго не расписывать линию моего издательского «дела», лучше прибегнуть к идее главного редактора журнала «Литературный Кыргызстан» Александра Иванова, придумавшего такой ход. Он сообразил, что исполнилось восемьдесят лет Евгению Колесникову, много времени и сил отдавшему журналу «ЛК» и Союзу писателей Киргизстана, и восемьдесят лет Мару Байджиеву, народному писателю Республики; пусть они, многолетние литературные сподвижники, поздравят друг друга письменно, что найдет место на страницах «ЛК»…

Вот оттуда и следующие выписки:

«Надежный мой друг с далеких студенческих лет. Мы с тобой душеедино делили радости творчества и мрачноватые моменты, связанные с плодами творчества, — при твоем всесоюзном триумфе драматурга и совместной опале «сверху» по причине твоего повествовательного «чужого счастья» с моей редактурой и обоюдным пониманием, что чужого счастья, как и беды, не бывает. Е. К., твой искренний поклонник».

«Дорогой Евгений, ты помнишь, в мой сборник «Чужое счастье» была включена драматическая новелла «Дуэль», которая шла на сценах многих театров Советского Союза и зарубежья. Но в это время начались какие-то конфликты между первым и третьим секретарями ЦК КП Киргизии. Службистам была дана команда найти на секретаря по идеологии компромат. Нашли… На чрезвычайном собрании издательства утверждалось: «Для М. Байджиева счастье советского человека  — чужое счастье, о чем свидетельствует уже название его книги. В ней есть буржуазно-националистическая пропаганда!» И все… Пригвождено! Директор и главред издательства признались, что прошляпили мои «идеологические вылазки», поклялись, что больше такого не будет. Они получили выговор, редактора — тебя, Евгений, уволили, книгу «Чужое счастье» решили изъять из обращения. А далее… Фильм по повести «Чужое счастье», снятый в Ташкенте, получил Первый приз на Всесоюзном кинофестивале, по пьесе «Дуэль» по заказу ЦТ создали фильм «Ливень» с Наташей Варлей в главной роли, а тебя, Евгений Григорьевич, приняли в редакцию «Литературного Кыргызстана». У тебя вышли интересные книги в Москве и Фрунзе. Меня утвердили собкором «Литературной газеты». Держись, мой друг! Может, и доживем до восстановления былого единства. Твой Мар Байджиев».

Итак, я в тревоге (на том чрезвычайном собрании выделили отдельно: а книга самого редактора сдана в набор, надо посмотреть, что же он в ней понаписал?) иду по длинному цветистому коридору уяснять участь книги «Лунный всадник», точнее, выдадут ли мне на руки «внутреннюю» рецензию? (Внутренними» назывались рецензии, заказанные кому-либо доверенному, но без подписи.) Хоть я и знал, что после большинства таких рецензий книги не издавались, все же надеялся, что дамоклов меч минует мою книгу.

Напрасно… Выдали: «…искажение советской действительности» и «…очернение советского человека».

Прочтя это, я обомлел: так что, я не совсем советский человек? Конкретно выражаясь: антисоветчик? Набор моей книги в типографии рассыпали. У меня — только «белый билет». Что делать — вопроса передо мной не стояло. Корректуру книги (у меня имелся еще один экземпляр) я отвез в Москву, в Совет по киргизстанской литературе Союза писателей СССР, тогда действенной инстанции. Совет возглавляла энергичная и добрая Хава Галиевна Хусаинова, она отдала корректуру на еще одну, контрольную рецензию уже авторитетному критику Андрею Туркову. Его категоричное заключение: «Если у меня есть какие-то претензии, я бы мог их высказать по выходу книги в свет».

В эти дни я встречаюсь с Владимиром Цыбиным, «возвеличенным» своей поэтической книгой «Медовуха». Он переспрашивает: «Так что, тебя зарубили?»  — «Да».  — «Где живешь?»  — «В гостинице «Москва». — «Поступим так… Завтра, в десять утра, у подъезда гостиницы. Бери не корректуру, а рукопись книги. Сделаем «ход конем». Поедем на Ярцевскую, в издательство «Современник». Только условие — такси и два больших, по полкилограмма, мороженых». — «Бу сделано…» — «Это я буду делать!»

Мы ехали, и я, крутя в голове: «два больших, по полкило…», глядел на этого, как бы определить двумя словами, большого, крупного человека, крупного внешне, рослого, широкоплечего, с броскими чертами лица и так же крупным интеллектуально-духовным обликом. Не напрасно он был выходцем из семиреченских казаков… А «два больших…» выдавало обычно оживленное, открытое всему интересному в окружении лицо, на сей раз тронутое тенью некоего внутреннего страдальчества. Хотя понятно… После крепкой вчерашней вечеринки. А знакомы мы с ним были давно: родом он из Киргизстана, где я прожил много лет, из селения Самсоновка, ныне Бурулдай, где я работал в школе после университета, выходит, в школе, где учился Владимир Андреевич. Первые свои стихи он публиковал в журнале «Литературный Киргизстан», с коими и поступал в Литинститут и вышел на простор двуединой темы:

Пусть не рязанские, другие

И река, и желтая стерня, —

Все же начинается Россия

Именно отсюда для меня.

Его родители и старший брат после Самсоновки жили в городе Токмаке, в шестидесяти километрах от Фрунзе (Бишкека). И он почти каждый год приезжал к ним и, конечно, по литературным делам в столицу республики. И, разумеется, каждый раз мы встречались, так как я работал в журнале, издательстве, в республиканском Союзе писателей. Особенно памятное наше общение и сближение выпало на середину шестидесятых годов.

Владимир Цыбин прибыл во Фрунзе по линии ЦК ВЛКСМ вместе с женой Адой и успешным молодым поэтом Юрием Шавыриным, переводившим популярного киргизского поэта Совета Урмамбетова — щеголеватым, привлекательным для девушек и редакторов. Это было еще до поры, когда он, подкошенный алкоголизмом и каким-то сложным неврологическим заболеванием, шумно ходил по Пестрому буфету ЦДЛ и собирал со столиков опивки и объедки. Мы с Владимиром были вхожи в его шикарную квартиру на Фрунзенской набережной. Уезжая работать над поэмой и переводами в Крым, он оставлял мне свою квартиру, оказывал всяческое доверие. Давал ключи и другим… Рассказывал байку: будто однажды, приехав домой, он застал в квартире такую картину: Егор Исаев, Михаил Луконин и Владимир Цыбин сидели на кухне, рвали газету, крошили и бросали в большую чашку с мутноватой жидкостью. Все трое уверяли: «Выпьем, не будет запаха».

Киргизстанский комсомол снарядил нам культ-автобус с громкоговорителем, с агитбригадой — поэты, музыканты, бойкая певичка. Программа — круиз по всему Иссык-Кулю, выступления во Дворцах культуры, в колхозных клубах, встречи с местным населением. Первая остановка вечером была в родном аиле Совета Урмамбетова — как водится, юрта на берегу озера, костер, бешбармак со «Старкой» (целый ящик в багажнике автобуса), ночь в юрте. Перед сном в темноте читали по очереди стихи, определяя общим голосом, чье выступление лучше. Победила певичка:

Моряк вразвалочку сошел на берег,

Как будто он открыл пятьсот Америк,

Ну не пятьсот, хотя бы пять по крайней мере…

Подвели итог: «Вот и мы будем так выступать, как моряк сошел на берег…».

Дольше всего пробыли в городе Пржевальске (Караколе). По утрам мы выезжали на озерный берег-пляж, купались, загорали, музыканты «откалывали номера», да и другие тоже, а Владимир брал одеяло, портфель и уходил в заросли джерганака (облепихи): «Мне не мешать!» Он заканчивал перевод романа в стихах народного поэта Аалы Токомбаева «Перед зарей». Целый «кирпич», более 12-ти тысяч строк… Это ж надо — такое одолеть!..

После «программы» выехали во Фрунзе южным, менее населенным берегом. Денежный «общак» кончился, все были голодны. Одна только Ада довольно говорила: «А мне хорошо. Голодание полезно». Она была циркачкой… Свернули к подгорью, в «закрытый» городок с тайным производством, там был ресторан, наскребли мелочи на ржавые котлеты. Смотрим: в зале есть подмостки для оркестра, а самого оркестра нет. Публика скучает… «Выехал на свадьбу», — пояснила завзалом. С ней договорились: «У нас музыка, а вы нам…» — «С удовольствием. Будьте добры! Выручили…» Наши музыканты выжали все, что могли, а мы нажимали на все, что могли, — и самый армянский, и лагман, и самса, и даже казы — колбасное изделие из жирной конины кусочками, что особенно нахваливал Андреевич. Юрий-щеголь где-то нашел цветочную клумбу и преподнес довольной завзалом пышный букет. «Вот это работа!» — все заключили об иссык-кульском круизе.

В издательстве «Современник» мы не пошли к директору Юрию Прокушеву, да его и не было на месте. Главный редактор, Валентин Сорокин, спросил: «Наш?» — «Наш, — ответил Цыбин. — Вестимо, издаете только россиян, так он с Алтая, из районной газеты». Сорокин поднял телефонную трубку: «Зайди ко мне». Вошел молодцеватый Владимир Крупин, заведующий отделом прозы и, услышав, что меня рекомендуют как алтайца, из райгазеты, внимательно, изучающе оглядел мою персону, со снисходительным пониманием улыбнулся: «Районщик? Ну-ну… Похож! Что же, вместе поработаем. Твоим редактором, я полагаю, будет мадам Костина. Она поставит тебя на путь истинно литературный…» Главный редактор сказал моему протеже: «Напиши ему предисловие».

И протеже написал: «Перед нами книга талантливого писателя со своим письмом, своей внутренней темой и, главное, со своим богатым внутренним миром терпеливых и совестливых русских людей».

В этот период Владимир Цыбин был на взлете своей поэтической миссии. Именно миссии… В заметках «О своем» он скажет: «На литературных выступлениях я проверял себя на самой взыскательной аудитории. Это помогло мне понять, что русская поэзия — не только призвание, но и предназначение: поэзия — музыка и философия времени». В одной интернетовской статье значится: «Цыбин — один из ярких представителей молодой русской поэзии времен хрущевской «оттепели»». На виду у всех из этой плеяды тогда были Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский и другие, условно говоря, «городские» поэты. Цыбин представлял менее известную, крестьянскую линию, причем связанную не с направлением реалистического психологизма А. Твардовского, а с романтико-метафорическими традициями С. Есенина, П. Васильева, Б. Корнилова… Живописность, пластичность, точность в описании природы и человеческой жизни не являются подражанием кому-то, они вполне самобытны. «Эпическая река его питается лирическими родниками», — уточняет Евгений Винокуров. Главным, интегрирующим образом в его стихах и поэмах является образ России. Как и у всех больших российских поэтов и прозаиков… Он жил полными человеческими страстями: жаждой творчества (книги издавал почти каждый год), отзывчивостью, помощью всем, кто в этом нуждался, и молодым, и пожилым, высокой моралью, нежной терпимостью. Когда после круиза вокруг Иссык-Куля мы возвращались обратно, Ада сидела на стуле в проходе между автобусными сиденьями (все же циркачка, негоже горбиться на мягком кресле), автобус влетел в глубокую колдобину, сильно тряхнуло, и Ада упала вперед, изрядно ушибла ногу. Так Владимир двести километров, а это шесть часов езды, осторожно держал припухшую ногу жены на своих коленях.

И вы за то, что я робею,

Меня простите. В этот час

Я даже нежностью своею

И то боюсь обидеть вас.

Как-то я ожидал его в цэдээловском буфете на веранде — там была некогда такая веранда с навесом. За столиком, куда я бочком примостился, уже сидел человек, невысокий, щуплый, я сразу узнал его — это был Михаил Светлов. Он сидел перед маленькой рюмкой коньяка, молчал, углубленный в себя, и я не смел затеять какой-либо разговор; минут через двадцать он поднялся и выдал чисто светловскую фразу: «Благодарю. Мы с вами хорошо помолчали».

Подошел Владимир Андреевич: «Здесь Светлова не видел? Он просил встретиться». — «Только что ушел». — «Идем в Пестрый зал, может, он там». Не было… Владимир заказал шампанское. Обычно все свои заказы брали у стойки бара, а Цыбину уборщицы посуды со столов почтительно приносили, что он просил. Друзья-подруги… В проходе из Пестрого зала в дубовый ресторан тоже было всяческое угощение. Там Анатолий Поперечный сушил на горячей трубе свои носки. Простота нравов…

Кто-то, проходя мимо нашего столика и видя, что Цыбин пьет только шампанское, бросил колкость, как ему думалось: «Что, Андреич, завязали?» — «Мы не завязываем, — ответил как бы с мужским достоинством. — Мы отдыхаем!». Я глянул по сторонам — взоры всех молодых были устремлены на Андреича, и было понятно, что они ждут, когда он останется один, и подступятся к нему со своими вопросами-просьбами: как, мол, их стихи, где лучше издать, не поможете ли в продвижении первой книжки? Он, заслуженно авторитетный, всем был нужен, как сама поэтическая, живительная атмосфера. Его отличала и щедрость материальная, у него, активно печатавшегося и стихами, и прозой, водились деньги, хотя он мало где служил, имея возможность жить гонорарами. Так, Марку Ватагину, известному переводчику, редактору переводной книги Аалы Токомбаева, изданной в Киргизстане, обещавшему найти своему знакомому сумму для кооператива, Владимир Андреевич отвалил целых восемьсот рублей — сумму, по тому времени огромную, хотя и взаймы.

Еще одна молва, хотя свидетелями ее фактической основы являлись мои близкие люди. Помимо издательского редактора переводной объемистой книги «Перед зарей» контрольным (такова существовала практика) был приглашен Михаил Луконин. При расчете за работу Владимиру и ему заплатили по целому рублю за строку, на двоих — более двадцати тысяч. Они увезли с собой два туго набитых портфеля — по тогдашним ценам, четыре легковых автомобиля.

Просьба у него ко мне была единственная. На восьмом съезде писателей (1986 г.), на котором я был делегатом, на том самом, в Кремле, когда первый секретарь Союза Георгий Марков при чтении отчетного доклада потерял связь речи и доклад дочитывал Владимир Карпов, после очередного перерыва он подошел ко мне: «Сейчас будут выборы Правления, так ты поддержи…» Да он и не сомневался, кого я поддержу.

Только однажды проскочило охлаждение в наших отношениях, и виной, вернее, причиной этому был Евгений Винокуров, да и не он сам, а студенты-слушатели его поэтического семинара в Литинституте. Я, работая редактором русской литературы в издательстве «Киргизстан», готовил к выпуску сборник переводных стихов киргизских поэтов. Прислал заказанные переводы Владимир Цыбин — на уровне, даже добротные, в духе близкого мне поэта, отлично знавшего Республику, ее землю, обычаи и нравы, и киргизскую литературу. А когда прислал свои переводы Евгений Винокуров — неведомо, кто предоставил ему подстрочники, может, даже Владимир, — я оказался в растерянности:

Высокий терем Ала-Тоо,

И там живут козлы-теке.

Пасутся на лугах коровы,

И волки воют — у! — вдалеке.

«Высокий терем Ала-Тоо» — это строка из Сергея Фиксина — поэта-старожила Фрунзе, друга юности Александра Твардовского, почти классическая:

Высокий терем Ала-Тоо,

Ручья крученая струя.

Край синего и золотого —

Вторая родина моя.

В голове моей зрело размышление: ну, не мог замечательный поэт взять чужую строку, во-вторых, не мог он и наковеркать насчет теке, коров и волков. Постепенно я пришел к заключению: Винокуров, за неимением времени или по каким другим причинам, раздал подстрочники своим семинаристам, и те выдали «нетленки», как на тренинге.

Разумеется, такие переводы невозможно было включить в сборник, о чем я и сообщил Винокурову, который нажаловался на меня Цыбину. Они вдвоем написали опровержение руководству издательства, но руководство не могло не занять мою позицию. Со временем это недоразумение затушевалось…

«Женя, здравствуй! Я получил твое письмо. Спасибо. Насчет Бережного (фрунзенский поэт. — Е. К.) — согласен, напишу. У меня с «Комсомолкой» добрые, доверительные отношения. Пусть высылает стихи. М. б., я и в другие места пристрою. Кстати, вышли и ты. Мне предлагают быть редактором «Дня поэзии» на 71 год. Тогда, конечно, помогу. Стихи свои вышлю в апреле. Насчет гонорария подтолкни, будь добр. Привет от Ады, Юры. Жду хороших вестей. Володя. 14.11.1969».

Перед уходом из жизни он заметно сдал, жаловался на «зубопад», богатырская сила его покидала. Он и скончался — полгода не дожил до семидесяти лет — богатырски: был дома, пошел на кухню и перед дверью рухнул… «Царствовал» над миром поэзии сорок с лишним лет.

В будущем году исполнится 85-летие со дня рождения видного «шестидесятника» с русской стороны. И полагаю, что у почитателей его щедрого поэтического дара найдутся положенные слова в честь крупного литературного деятеля, который сверхточно выразил свою человеческую сущность:

Я довожусь роднею

утру — по крови и крову.

Я могу над землею

гнуть радугу, как подкову…

Я весь из почек и завязи:

Живу, взорваться грозя!

И слышу, как прорезаются

На сердце моем глаза.

А что же «Лунный всадник»? Романтичный подросток Женя Марьин, живший на природе и природой, в серых пятнах на полной луне видел всадника на скачущем, вздыбленном коне. «Я повернул к мосту через старицу и побежал в осокоревую рощу. Низко, мне по грудь, стлался туман, и я бежал, рассекая его, словно плыл по воде — плыл навстречу своей земле, а за мной по верхушкам осокорей скакал лунный всадник». (Повесть «Луна — цыганское солнце»).

В те времена была плановая система, в том числе и в книгоиздании. После беседы в «Современнике» моя рукопись благополучно оказалась в плане подготовки к выпуску, а затем и самого выпуска.

По выходу книги в свет пошли рецензии.

«Дороги, ведущие в романтику, заманчивы, особенно для писателя-поэта… Романтики и в зрелости всегда ищут. Продолжает искать и Евгений Колесников. Хочется пожелать ему новых удач» (Олег Коряков, «Литературная газета»).

«Книга пронизана проблемной общностью, присущей всем повестям, — это становление личности, ее духовный рост, совершенствование, нравственное самопознание, противостояние злым силам на земле» (Евгений Озмитель, доктор филологических наук, местная пресса).

P.S. «Диплом. Евгений Колесников за книгу повестей «Лунный всадник» (М., «Современник», 1975) удостоен звания лауреата премии Ленинского комсомола Республики. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Киргизстана А. Рысмендиев».

Было известно, что подобные дипломы не выдавались без одобрения «сверху». Поистине пути господни неисповедимы…