Журнальный мир

Я в религии слабоват. Годы привык отсчитывать от рождества Христова, но только в сорок лет задумался, почему это 25 декабря – одно Рождество, 7 января – другое, а начало годового отсчёта – вообще между этими двумя днями рождения. Но это не так важно. Какая, правда, разница, какого числа этот еврей родился и, впрочем, какова его национальность? Главное, что мужик был правильный. Правда, накрутили потом вокруг его жизни. Но и это не так важно. Я всё к тому, что какая-то закономерность в природе существует, непостижимая для нас. Я вот объяснить не возьмусь, но подозреваю, что в семёрке точно что-то содержится. Например, простая вещь: на 7 января и на Богородицу – 7 апреля – всегда ясная погода. И кое-что ещё. Вот об этом и речь.

Однажды в ночь на 7 января отправили меня в срочную командировку. Начальник экспедиции позвонил из Стрежевого нашему начальнику смены: надо в разведочную партию срочно доставить продукты и перфораторы. Конечно, хотелось хоть раз по-человечески встретить хоть какой-нибудь праздник, но тогда не надо было вообще садиться на вахтовый автобус. Это же вечная «скорая помощь».

Сообщая мне эту радость, Михалыч смотрел понимающе и даже с сочувствием. Однако и со значением. Я его понял тоже: если хорошо надавить на железку и покрепче ухватиться за баранку, можно успеть к полуночи и вполне цивилизованно отпраздновать с партейцами. Горючку на этот случай мы тут же закупили в столовском буфете (благо «сухой закон» на вахте был уже отменён), хорошо упаковали и уложили, ради юмора, в ящик с перфораторами, чтобы уж точно не растрясти по зимнику. Потом забросили в салон мешки и коробки со снедью, заклинили их между сиденьями. Я проверил давление в запасном колесе, поправил в железном ящике всё, что может понадобиться в пути, топор переложил в кабину, чтоб был на случай под рукой, воткнул в магнитофон музыку повеселее и запустил дизель. Володя-перфораторщик сел рядом, зажал свой карабин между колен, и мы поехали.

Проехать предстояло побольше двухсот километров, отбыли мы чуть после шести вечера, так что, с учётом мелких остановок, до полуночи имели шанс успеть. Это я подумал про себя. А когда Володя об этом высказался вслух, я слегка сердито ответил, что перед такой поездкой загад не бывает богат – такая шофёрская примета. И надо было ему поплевать через плечо, а он, молодой, не догадался. Впрочем, возможно, что дело и не в этом.

Первые тридцать восемь километров гнали по бетонке, машина пела, а после Катыльги пошёл собственно зимник, это уже немного не то. Особенно если учесть, что после новогодних радостей прошла всего неделя. Дорожники явно собирались гулять до старого Нового года – это традиция, вахта не вахта. И зимник их заботами имел, конечно, не самый ухоженный вид. Мало где удавалось разогнаться хотя бы чуть за сорок. Володя начитанный, он комментировал: «Стиральная доска… Резонансные ухабы…» – как будто мы на испытательном полигоне. Меня это раздражало. Вообще не люблю болтать в дороге. Это, по-моему, художественная ерунда, что водителя надо развлекать в дальнем рейсе какой-то там беседой, чтобы не заснул. Если он захочет спать, то ничто и никто его не отвлечёт. Надо просто остановиться и выйти на воздух – отлить там, баллоны попинать. И ещё на полста километров тебя хватит.

Я Володе замечаний не делал. Просто не отвечал, будто очень занят дорогой. И ждал, когда его сморит. Печка работала исправно, ехал я гладко (всё же в салоне взрывчатка да горючее на праздник), и Володя постепенно убаюкался.

Часа четыре так ехали, пару раз выходили размяться. У Володи был с собой брелок-градусник. Он показал минус сорок два. Но я это и по температуре двигателя видел – никак мой дизель не хотел греться сверх шестидесяти градусов.

После каждой остановки Володя минут по десять бодрился, восхищался перепадами дороги, поворотами, ёлками в снегу, почти полной луной, созвездием Ориона, делал ненавязчивые комплименты водителю, потом, наконец, благополучно задрёмывал, оставлял меня с красотой наедине. Она там, конечно, имелась. Фары по ней шарили вправо-влево, вверх-вниз, кругами, всё можно было разглядеть – и снег на ветках, и искорки на снеге. Только зайцы на дороге не появлялись – они в такой мороз не бегают, терпят голод. И моё отношение к этой красоте тоже было близко к заячьему: вот сглазил Володя дорогу, полетит сейчас что-нибудь, встанем посреди этой красоты… Если лампочка в фаре – доедем и с одной. Если какой-нибудь ремень или даже генератор – замена тоже есть. Но если пробьёт прокладку… Масло гонит сверх меры… Обычные, в общем, мысли, век бы их не иметь. И глаза почаще касаются приборов на щитке. И всё тело слышит машину… Конечно, чаще ничего не случается. Но если бы в тот раз ничего не случилось, то о чём бы я сейчас расска­зывал?

Всё электричество погасло разом, и замолк на полуслове магнитофон. Движок не поперхнулся, тянул исправно, на то он и дизель, но под капотом захлопало едва ощутимо. Я остановил машину секунды за полторы. Володя проснулся.

– Перекур?

Он – при такой луне да спросонок – даже не заметил, что мы без электричества.

– Ремень, – говорю, – полетел.

– Что делать будем? – Он сразу представил, что ни встречной, ни попутной помощи нам тут не ждать: кругом праздничная ночь и километров на сто в любую сторону – одни красивые ёлки и кедры. Под луной и под звёздами. Он – не новичок, четыре года после армии. И бедовал в дороге, и у костров спасался. Поэтому сразу спросил: – Топор есть?

Я улыбнулся, сказал: «Ремень есть», и пообещал, что минут через двадцать поедем. Он успокоился и спросил, нужна ли помощь. Я ответил, что справлюсь один, а он пусть не выхолаживает кабину и дышит реже, чтоб стёкла замерзали поменьше.

Посидели пять минут, чтобы двигатель слегка остыл, и я вылез на мороз.

Сбегал в салон, забрал все клиновые ремни (я ж не знаю, который полетел), подумал, что пора включить в салоне печку, и полез под капот. Коробку от аптечки с инструментами, нож и фонарик положил справа на крыло, включил аварийную лампочку, начал разбираться.

Полетел только один из трёх ремней, но обрывки противно намотались между шкивами – хорошо ещё, что быстро заглушил движок. И второй ремень тоже готов был оборваться, весь измохратился – его надо было тоже менять.

Я попытался выдернуть обрывки ремня, но их заело. Надо было резать. Взял нож, попробовал работать на ощупь. Подумал, что лучше бы светили туда фонариком, в глубину, да ладно, пусть Володя сидит. И тут же справа, как по заказу, вспыхнул фонарик. Как это он так бесшумно вылез из кабины да ещё – при его малом росте – так легко взобрался на высоченный «ураловский» бампер? Ловок. Но я сказал:

– Ты кабину зря не закрыл. Выстудишь.

Он не ответил, только немного подвернул фонарик, чтобы мне было виднее. Ладно, думаю, здесь ты нужнее, а кабину отогреем. И шучу:

– Замёрзнет там твой карабин. Или в сугроб вывалится.

Он молчит. Видно, ещё в дороге понял, что со мной лучше молчать. Но мне-то как раз сейчас надо поговорить – заболтать неприятную работу. Ну и молчи, лишь бы помогал. Тут ещё помпу надо ослабить…

– Подай ключ на двенадцать.

Подал быстро, молодец. Видно, что есть навык в машине. Потом отвёртку. И светит куда нужно, без подсказки. Потом второй ремень помог снять. Потом натянули оба ремня. Одному было бы туго, даже с рычагом, а он сноровисто так справлялся, хоть и в перчатках. Видно, рук пачкать не хотел и не жалел меховых перчаток. Молодёжь…

Надели оба ремня, подал он мне снова ключ на двенадцать, и я сказал:

– Всё, иди, грей кабину. Да закройся плотнее.

Слышу, полез не в кабину, а в салон. Видно, решил проверить свои перфораторы. Похвально. Я крикнул ему, чтобы включил там печку, второй тумблер снизу. Быстренько закрепил гидропомпу, собрал в аптечку инструменты, захлопнул капот, понёс всё добро прямо в кабину, чтобы скорее запустить двигатель, пока совсем не остыл.

При свете луны первое, что вижу в кабине – спящего Володю с карабином в обнимку. Дверка с его стороны плотно закрыта. У меня на обеих дверках были новые уплотнители, надо было сильно хлопать, чтобы закрыть как следует. Я даже потянулся и подёргал дверку – нет, не хлябает. Как же я не услышал? «Всем телом слышу машину»!

Ну, быват. Запускаю двигатель, включаю свет. Володя не просыпается. Ишь, как перемёрз посреди красоты. Ну и ладно: будить спящего – преступление. Тем более, что у него завтра – ответственная работа. Я-то буду отсыпаться, а он пойдёт выполнять срочную заявку. Пускай спит.

Двигатель прогрелся, гидропомпа гонит температуру, я тоже отошёл – поехали. Тронул машину. Володя всё спит. Но не проехал и ста метров, слышу, что дверь салона болтается, незакрытая. Тут уж спящего жалеть нечего. Торможу нерезко, чтобы дверь не покалечить, и толкаю этого… специалиста.

– Ты что же, матерь-фатерь, дверь-то не закрыл?

Он спросонья лупает глазами, потом дёргает свою дверку, как только что дёргал я.

– Да нет, закрыта.

– Не эту! Салонную! – Я кричу уже, потому что понимаю, что не так тут что-то. – Ты в салоне сейчас был?

– Н-нет.

– То есть как только я тебя отпустил, ты сразу – сюда и уснул?

– Как отпустил?

Он ничего не понимал, это было явно. Я выскочил на дорогу, обежал автобус – дверь действительно нараспашку. Я – в салон. Печка там работает, гонит воздух вовсю. На полу, на передних сиденьях – полно свежего снега. Разорваны два мешка, рассыпана гречка… Мешки не развязаны и не разрезаны. Мощно и широко, одним махом разорваны! Разломана и неполна коробка с шоколадом, валяется разорванная фольга.

Вскрыт ящик с перфораторами и водкой.

– Володя!

Он уже – вот он, лезет, бледный, в салон и ничего кругом не видит, кроме своего ящика.

– Ты зачем вскрыл? – Таращит на меня глаза. Потом вдруг понимает: – Замёрз, хочешь выпить прямо сейчас? А как поедешь? А впрочем, тут ГАИ ведь нет. А не перевернёшься?

Вижу, растерялся и может продолжать так долго. Говорю:

– Оглядись. Вот продукты, шоколад, гречка…

А сам смотрю на одеяло, в которое водка была замотана. Оно теперь лежит в ящике свободно. Поднимаю краешек, щупаю и вижу, что двух бутылок не хватает. Говорю ему:

– У нас пассажиров не было, точно?

Он мотает головой. И на глазах начинает просыпаться. Я продолжаю:

– И ты в салон сейчас не заходил, точно?

Он мотает головой и всматривается в меня.

– И печку, – говорю, – в салоне ты не врубал?

Он озирается и продолжает мотать. Потом отстраняет меня и ощупывает свои перфораторы. Я спрашиваю:

– Всё на месте?

Он молча кивает, а в глазах у него – что-то вроде отчаяния. И руками ощупывает свой полушубок. И нежно вынимает из нагрудного кармана свою коробочку с детонаторами. И вздыхает облегчённо. Прячет коробочку обратно и бросается наружу. Пока я заглядываю под сиденья в безнадёжных поисках двух бутылок, он возвращается с карабином, успокоенный. Говорит:

– Нас как-то маленько пограбили. Но кто?

– Погоди, – говорю. – Ты мне сейчас помогал ремни менять?

– Нет, – говорит. – Ты сказал – не надо, я и уснул. Я даже дверь не открывал.

– Заряди, – говорю, – карабин и давай в кабину.

Он дрожащими руками досылает патрон, и мы сдаём эти сто метров назад.

Я немного проехал то место, где ремонтировался, чтобы осветить его фарами. Вот чёрное пятнышко масла – накапало из картера, а вот и следы. Ведут в лес, двойной бороздой, и не понять, сколько их тут прошло. Но не на лыжах. Видны вмятины от ног. Беру топор и командую Володе:

– Из кабины выйди и стой на подножке. Не попади только в меня.

Руки трясутся, без перчаток, вылез он. А я – к следу. Когти! На целине их не видно, а на утоптанном снегу – вот они. И там, где я на бампере трудился, снег на проезжей части тоже поцарапан. Особенно чётко – на том месте, где ОН влез ко мне в помощники.

До сих пор не верю. Но кто же мне фонариком так грамотно светил, кто инструменты подавал? Володя клянётся, что спал в это время. Да и не мог бы он – с его природными данными – вот так запросто порвать мешки из стеклоткани. И перчаток меховых у него не было. Рукавички. И верующий он к тому же.

А две бутылки водки так и пропали. Впрочем, на праздник всё же хватило, хоть и опоздали мы маленько.

Остаток пути Володя уже не спал, а мне стало не до молчания. Надо же было договориться, что сказать мужикам в партии, чтобы это выглядело правдоподобно. Проще всего было, конечно, взять грабёж на себя: ну, замёрзли, устали во время неожиданного ремонта, ночь, волнения. Тем более – водка эта неучтённая, заранее списанная, а несколько плиток шоколада и кус мяса, что тоже ушёл из мешка – дело житейское. Так бы и оценили: что выпито и съедено, всё в дело произведено. Один лишь вопрос оставался без вразумительного ответа: зачем было рвать свои же мешки и ломать коробки? Кому назло? Или от нетерпения? Сначала выпили из горла по бутылке, даже чокнуться забыли, а потом спохватились, что надо же закусить… В общем, ничего мы не придумали и сошлись на том, чтобы сказать правду – и пускай нас засмеют.

К большому удивлению нашему, никто смеяться не стал. Партейцы сказали, что это вполне мог быть тот самый мишка, которого они две недели назад, как раз на католическое рождество, нечаянно разбудили. «Газушкой» наехали на берлогу, так он от обиды чуть гусеницу вездеходу не оборвал. Стрелять не успели. Да, может, и не стали бы: хоть и опасен шатун, а всё же, может быть, родственник: считали же древние славяне, что от медведя произошли. И медведица без шкуры, говорят, вылитая баба…

Чем всё кончилось? Володя отработал свою заявку, я отоспался, и уехали обратно на базу, в Пионерный. На месте ночного ремонта немного тормознулись, посмотрели при свете дня на мишкин след да оставили ему в сугробе кое-что из продуктов, партейцами для него собранных – компенсацию за беспокойство.

Слухов о каких-нибудь проделках шатуна той зимой в наших местах не было. Значит, либо залёг в новую берлогу (это, говорят, очень редко, но бывает) либо замёрз где-нибудь в укромном месте по пьянке: литр водки за раз – это и привычный мужик не всякий осилит.

Вот такое православное Рождество. А о небесном празднике Благовещения Пресвятой Богородицы (там и День геолога рядом) расскажу как-нибудь в другой раз.