Интервью с Диной Рубиной

Интервью с Диной Рубиной

Окно — самая поэтичная метафора нашего

стремления в мир, соблазн овладения этим миром,

и в то же время — возможность побега из него.

Дина Рубина

 

С 3 марта по 22 мая в Шереметьевском дворце — Музее театрального и музыкального искусства проходит выставка живописи, скульптуры и графики по мотивам сборника новелл Дины Рубиной «Окна». Выставочный проект развивает идеи синтеза прозы Дины Рубиной и живописных работ ее супруга, художника Бориса Карафёлова, полотна перемежаются фрагментами из текстов, цитатами писательницы. Расширяя границы темы, устроитель выставки «Арт Холдинг Татьяны Никитиной» включил в экспозицию работы еще двух десятков художников из России, Израиля, США, Канады, Испании и других стран мира.

В день открытия выставки Татьяна Осипцова взяла небольшое интервью у Дины Рубиной.

 

Дина Ильинична, вы стали начитывать свои книги, я слушала с большим удовольствием — великолепное исполнение! Скажите, пожалуйста, что вас привело к этому? Вы просто не хотите доверять кому-то читать свои вещи, думаете, что-то будет не так, или это вам лично доставляет удовольствие?

 

Во-первых, да — конечно, и удовольствие тоже, я ведь неосуществленная «актерка». Выступать, скажем, на публике — это одно, в этом есть нечто театральное, а вот сидеть в тишине студии и начитывать свой собственный текст — то, что я и так часто делаю перед компьютером, когда проговариваю целые страницы, проверяя на слух, как сцеплены фразы — в этом есть нечто интимно-дружеское; это как прямой разговор не между автором и залом, а между автором и отдельным читателем. Во-вторых — конечно, я читаю лучше, чем кто бы то ни было… мои вещи.

 

Вам кто-то подал идею или вы сами к ней пришли?

 

Это очень, очень давняя история. Когда-то в ранней молодости я делала передачи на ташкентском радио, сама писала тексты, и сама же их читала в эфире. Однажды попробовала записать кустарную такую кассету со своими рассказами… Словом, «преданья старины глубокой». И вот уже несколько лет, как в моей жизни появились замечательные ребята, Миша Литваков и Вадим Бух — продюсеры студии звукозаписи «Вимбо», которые издают диски с моими текстами. Чаще начитываю я сама, иногда известные актеры, — вот, повесть «Двойная фамилия» начитал Валентин Гафт. Я приезжаю, и когда у меня есть три-четыре свободных дня, что-то записываю. Так в два приема, в два приезда за две недели начитала три тома «Русской канарейки».

 

Вы мотаетесь между странами, вас разрывают на части, я посмотрела ближайший график на вашем сайте — у вас встречи день за днем! А если вы пишете большую вещь?

 

Я прекращаю все поездки.

 

А если все-таки приходится? Как вы потом опять погружаетесь в работу?

 

Очень медленно, с колоссальным трудом. Понимаете, прозаик вообще — интроверт в силу профессии. Конечно, так или иначе он должен общаться с людьми, это такой необходимый для прозы процесс выкачивания из жизни живительных соков… Но понятно, что изо дня в день кропотливо строить страницу за страницей может только тот, кто способен надолго погружаться в одиночество наедине со своими героями — это совершенно отдельный такой вот странный образ жизни.

 

Вот вы съездили, вы встретились с читателями, вы отошли от работы, и чтобы снова оказаться там, внутри — что вы делаете? Вы опять читаете сначала то, что уже было написано?

 

Как в работу вхожу? Ну, перечитываю, передумываю… это занимает очень много времени.

 

Вы в одном интервью сказали, что бывает, пишете в день по три абзаца. Неужели это правда?

Бывает три абзаца, это неплохой урожай; а бывает, один только напишу — и вычеркну.

 

А случается, когда очень много, быстро пишется?

 

— …когда подошла к самой важной сцене, которую держала в голове с самого начала романа, и она уже отшлифована вся — тогда конечно, она быстро пишется, но затем к ней снова возвращаешься, и опять что-то добавляется, и снова, еще одно слово, еще фраза… нормальный процесс накатывания плоти романа.

 

Вы живете в Израиле. Насколько атмосфера там кажется вам более пригодной для творчества, чем здешняя? Все-таки большие ваши романы написаны после того, как вы переехали в Израиль.

 

Я думаю, это не связано с тем, что я живу в Израиле; хорошо мне работается и в Чехии, и в Литве, и в Германии — всюду, куда я приезжаю с компьютером… Мне хорошо там, где меня оставляют в покое. Вот если есть какой-то кусочек спокойной жизни — то мне хорошо работается.

 

Вот книга дописана, выстрадана вами, каждое слово, каждая точка и запятая неоднократно проверены — стоят ли они на своем месте. И приходит момент, когда надо отдавать ее в редакцию. Тяжело расставаться? Или наоборот, это как избавление?

 

И то, и другое. Как правило, отослав рукопись, маюсь, перечитываю, пишу панические письма с исправлениями одного слова на другое. Потом уже, когда книга в типографии, начинается та особая маята, когда хочется выхватить, вернуть, переписать целые куски… С ужасом видишь явные промахи… Нормальные переживания любого автора. И только когда книга вышла — вот она, в обложке, ничего уже не изменить… тогда наступает облегчение, отпущение — «прощай же, книга…»

 

Обычно писатели трепетно относятся к написанному ими. Как вам работается с редактором? Наверное, теперь никто не осмеливается редактировать Дину Рубину? А как было раньше, когда вы еще не были увенчаны лаврами?

 

Да что вы, работа с редактором необходима! Конечно, только с человеком, которому полностью доверяешь. Это ведь еще одна пара внимательных глаз. Бывает, с чем-то не соглашаешься, тогда текст остается таким, каким я считаю нужным его оставить. Разумеется, никто на меня не давит. Что касается борьбы с редакторами в советское время — это отдельная тема, тут каждый писатель может рассказать свои истории битв и поражений за выживание текста. Такие истории и у меня, конечно, есть.

 

Писатели в России всегда были «властителями дум». Некоторые считают себя еще и оракулами, принимают участие не только в культурной жизни, полагают, что могут повлиять и на другие сферы. Считаете ли вы это правильным, нужным, и видите ли себя в такой роли?

 

Это всегда зависело от личного темперамента человека. Вот вам два представителя «лагерной» темы — Солженицын и Шаламов. Один волновался за «обустройство России» и занимался всю жизнь прямо политической деятельностью, другой считал такую деятельность недопустимой для литературы. Я принадлежу к тем, кто занимается созданием текстов, своих миров, считая, что политические заботы сильно вредят художественным задачам творчества. Разбираться — что правильно, будут уже читатели.

 

Эта выставка картин вашего мужа Бориса Карафёлова к книге «Окна», насколько я понимаю — премьера? Планируете ли вы где-нибудь повторить подобное совместное мероприятие? Как видно из ваших рассказов, вам с мужем интересно работать вместе.

 

Сейчас в Израиле открывается выставка «Двое», там тоже некий симбиоз темы любви в живописи и в литературе. Возможно, еще придут какие-то плодотворные идеи в будущем.

 

И последний вопрос, традиционный: над чем вы сейчас работаете? Знаю, вы из суеверия не любите на него отвечать, но хотя бы намек — это опять будет большой роман или сборник рассказов?

 

Пишу повесть «Бабий ветер», получается она и смешной, и грустной. Написана от лица женщины. А после меня ждет некая большая, так чувствую, по объему вещь, материал российский, даже деревенский. Странный поворот в моей биографии и географии… Посмотрим, что получится. Но это уже дальние планы.

 

Беседу вела Татьяна Осипцова,

03.03.2016 г.