Интервью с Санджаром Янышевым, Евгением Абдуллаевым и Вадимом Муратхановым

Интервью с Санджаром Янышевым, Евгением Абдуллаевым и Вадимом Муратхановым

Беседу вёл Юрий Татаренко

В 90-е годы прошлого века три поэта – Санджар Янышев, Евгений Абдуллаев и Вадим Муратханов – создали литературную группу «Ташкентская поэтическая школа», быстро ставшую широко известной. В конце 2017-го новосибирский поэт и журн алист Юрий Татаренко решил узнать, «чем живет и дышит» трио стихотворцев.

 

Ю.Татаренко: Как вы считаете, много или мало книг у вас вышло? Легко ли вам пишется?

С.Янышев: Когда пишется, то пишется легко, когда не пишется, то очень трудно не пишется. Пять книжек стихов издано, две – пока нет. Возможно, их время ещё не пришло. Справедливости ради скажу, что они сильно отличаются от того, что я делал раньше. Кое-кто считает составившие их тексты прозой. Не исключаю, что проблема именно в родовой неопределённости. Но я никуда не тороплюсь.

В.Муратханов: Я автор семи книг. Считаю, что их столько, сколько надо. В семи книгах, вышедших с 2001 по 2013 год, в должной мере отражено мое поэтическое творчество и то, как оно менялось с течением времени. А вот мои проза и эссеистика пока не выходили в книжном формате, если не считать изданную в Алматы в 2011 году книгу избранных стихотворений и рассказов. Надеюсь на восполнение этого пробела.

В последнее время пишется достаточно трудно. Десять лет, проведенных в Москве, где я активно сотрудничал с литературными журналами не только как поэт и прозаик, но и как критик и редактор, вызвали некоторую усталость от текстов. После читательского голода, который я пережил в 90-х, в нулевых я, наоборот, переел литературы. И почувствовал, что обилие чужих текстов мешает рождаться текстам собственным. Сейчас я меньше пишу и меньше читаю. Заново нагуливаю аппетит, накапливаю сюжеты. Но планами стараюсь не делиться: не раз замечал, что разговор о еще не написанном убивает замысел.

Е.Абдуллаев: Количество книг, думаю, значения не имеет. В первые пятнадцать лет писания прозы – за исключением вышедшего в 2006 году «Ташкентского романа» – прозаических книг у меня не было. С позапрошлого года вышло уже три. Для меня это значит только одно: то, что я пишу, стало выходить в хорошем издательстве под твердой обложкой. А до этого выходило в хороших журналах под мягкой. Легко ли пишется? По-разному. Когда не легко, стараюсь заниматься чем-то другим. Или просто гляжу в окно.

Ю.Т.: Название будущей книги приходит сразу?

С.Я.: Обычно – да, задолго до окончания. Я вообще живу не отдельными стихами, а книгами.

В.М.: Как правило, название приходит после того, как книга уже собрана. Иногда над ним приходится поломать голову. А иногда оно лежит на поверхности.

Е.А.: Названия рассказов, как правило, возникают сразу. Объем небольшой; есть уже в голове выстроенная схема, сюжет, и это все легко как-то назвать. А вот если начинаешь роман… Тут у тебя только общий контур, русло, а оно может потом и измениться. Начинаешь с «рабочим» названием; иногда оно остается, но чаще – переназываешь по мере написания, пробуя два-три варианта.

Ю.Т.: Вернемся на пятнадцать лет назад. Вышла первая книга – и вы проснулись знаменитым?

С.Я.: «Знаменитость» – это в фильмах Вуди Аллена; в мире же литературы – при жизни «известность» (весьма относительная), после смерти – сразу «классичность». Или классическое забвение. Отдельные строчки какое-то время живут в чьей-нибудь памяти – как застрявший в волосах песок после пляжа.

В.М.: Конечно же, нет. Сегодня поэзия не вызывает такого резонанса, чтобы просыпаться знаменитым после одной книги. Тем более – первой. Моя первая книга – «До сумерек» – вышла в Ташкенте небольшим тиражом. Для тамошних любителей русской поэзии она стала некоторым событием, потому что ранее я уже выпустил несколько самиздатовских, неофициальных книг, выступил на нескольких поэтических вечерах и был, что называется, замечен. Но известность – это не слава.

Е.А.: Знаменитость эта сегодня относительна, особенно если ты автор «некоммерческий». Ну, премии как-то освещаются, издательства стараются своих авторов продвигать, но этого явно для «пробуждения знаменитым» маловато. Максимум: широкая известность в узком кругу. Собственно, если тебе кажется, что ты проснулся знаменитым – значит, ты еще спишь.

Ю.Т.: Вы довольны своими тиражами?

Е.А.: Я их не отслеживаю. Да и что такое «тираж» в век Интернета и электронных читалок?

В.М.: Учитывая, что мои книги не попадают в широкую продажу по всей стране, их небольшие тиражи вполне логичны. Издательство печатает столько книг, сколько рассчитывает продать. Хуже всего, когда десятки слежавшихся пачек пылятся дома у автора мертвым грузом. К тому же стихи современных поэтов сегодня читают больше в Сети, чем на бумаге. Так что я не ропщу по поводу небольших тиражей своих книг.

С.Я.: Тираж моих «Стихотворений» – 650 экземпляров. Полагаю, на складе издательства «Арт Хаус медиа» еще пылятся несколько нераспроданных пачек! Честно говоря, про тиражи вообще никогда не думал. «Офорты Орфея» и «Природа» в свое время были изданы каждая в количестве ста штук – в серии «Классики ХХI века», в качестве программки к поэтическому вечеру…

Ю.Т.: Как относитесь к тому, что тиражи Дементьева или Рубальской – десятки тысяч экземпляров?

Е.А.: Никак. Меня с детства приучили: «Гляди в свою тарелку».

В.М.: Если творчество этих авторов востребовано широкой аудиторией – почему бы и нет?

С.Я.: «Ну, это нормально!» – говорит герой Машкова в фильме «Охота на пиранью». И это безусловно интересно с социологической точки зрения.

Ю.Т.: Существует ли иерархия в литературном мире? Чьими книгами восхищаетесь, чьи публикации ждете?

С.Я.: Иерархия – опять-таки епархия социологов. Назову тех, кого читаю из более-менее современных авторов. В прозе – помимо вечнолюбимого Афлатуни – это Асар Эппель, недавно и внезапно открытые рассказы Татьяны Толстой (говорят, она собственно прозу давно не пишет), всегдашний Виктор Пелевин (люблю каждый второй его роман), Наринэ Абгарян, Алиса Ганиева… В поэзии – помимо несомненного Вадюши Муратханова – это… Можно, я сегодня ограничусь женщинами? Аннами. Это Аня (Ганна) Шевченко и Анна Логвинова. Завтра спросите про мужчин на букву Б.

В.М.: Сегодня в литературном мире существует множество иерархий – в каждом сообществе своя. Непререкаемых, универсальных авторитетов среди ныне живущих писателей не так уж много. Вдобавок разные иерархии в Москве и, скажем, российских регионах. Авторы, с которыми ассоциируется тот или иной областной центр, в своем городе может котироваться не так высоко, как другие его земляки. Так что с иерархиями все непросто. Лично я в поэзии с интересом слежу за творчеством моих сверстников: Санджара Янышева, Сухбата Афлатуни, Глеба Шульпякова, Инги Кузнецовой, Дмитрия Тонконогова. Не только потому, что это талантливые поэты, – здесь играют роль и чисто человеческие, дружеские отношения. Из тех, кто помладше, отметил бы Александра Стесина и Екатерину Соколову. Вообще, на редкость много поэтов разных поколений пишут сейчас сильно и интересно. Не хватает, скорее, читателей, за пределами профессионального круга. Интерес к поэзии в обществе нынче весьма ограничен. Что касается прозы, то мне трудно выделить какое-то одно имя. Стараюсь успевать читать самые яркие и знаковые тексты. А восхищение – это, наверное, все-таки категория юношеская.

Ю.Т.: Какой вам видится поэзия 2050 года, будет ли она вообще?

С.Я.: Будет. Причем, всюду. И в наименьшей степени – внутри рифмованных катренов. Об этом, кстати, последний фильм Джармуша.

Е.А.: Будет, если не случится какого-то катаклизма… Что-то, конечно, изменится. Верлибра будет больше. Но думаю, радикально отличаться от нынешней она не будет. Как и нынешняя не слишком отличается от поэзии 1984 года, который от нас отделяют те же 33 года, что и нас от 2050-го. В 84-м уже были написаны многие лучшие тексты и Чухонцева, и Гандлевского, и Рубинштейна, и Кенжеева, и других ныне живущих поэтов, и выглядят они совсем не архаично.

В.М.: Поэзия, конечно, будет. И формы ее будут многообразны. Например, синтез стихов с музыкой и видеорядом, это направление уже сейчас развивается достаточно успешно. Книги же будут преимущественно электронные. На бумаге стихи сохранятся как винтаж или подарочный вариант. Их будут покупать любители и коллекционеры – так же, как сейчас приобретают виниловые пластинки.

Ю.Т.: Двое из вашего трио давно переехали из Ташкента в Москву. А так ли важно, где жить поэту?

В.М.: Да, поэту важно найти свой город, где ему дышится и пишется. Место, которое лучше всего резонирует с его внутренним миром. Так Гоген когда-то нашел Таити. Подмосковье, наверное, более благоприятное место для рождения стихов, чем столица.

Е.А.: Когда поэт уже сложился, «вошел в голос» – наверное, нет. Но пока идет период мутации, проб и ошибок – лучше в большом городе. С «толстым-толстым» слоем литературы. С людьми, которые могут тебя раскритиковать, накормить и напечатать. В Новосибирске, Екатеринбурге, Ростове, Москве.

С.Я.: В юности – очень важно. В зрелости – важно втройне. Место не должно поглощать твое время, которого всё меньше. И энергию, которая всё дороже. В идеале, оно должно эту энергию аккумулировать. Для меня всё более важной становится жизнь в деревне. В Тверской области (если интересно).

Ю.Т.: Любимое место в Москве?

С.Я.: Подмосковье (дальнее).

Е.А.: Коломенское. Даже в нынешнем, гуляльно-шалманном виде.

В.М.: Любимых мест в Москве у меня несколько: старый Арбат, Замоскворечье, Кусково… Там, где город сохранил свою плоть, не замененную протезами. В этом отношении Москве повезло меньше, чем Питеру или, допустим, Праге.

Ю.Т.: Какой год из прожитых в Москве запомнился больше всего?

С.Я.: Жизнь в метрополии спиралевидная. Поэтому прекрасных периодов и ярких моментов было много. Запомнился 2001-й. 2004-й. 2007-й. 2010-й. Каждые три года, получается, был всплеск! Особенные моменты, конечно, связаны с изданием книг, детей… А вот брат мой, актер по образованию, в Москве не прижился. В начале двухтысячных год проработал журналистом в «Газете.ру», потом сказал: «Надоела ваша Москва хуже горькой редьки, домой хочу, к госпоже Кокнар!» И вернулся в Ташкент… Он талантливый человек, куда более разносторонний, чем я.

В.М.: Трудно выделить какой-то один год после переезда сюда: в каждом хватало ярких событий и перемен. Сильнее всего было впечатление от знакомства с Москвой в 1999-м: сумасшедшее (по сравнению с ташкентским) метро, стеллажи самописных кассет в магазинчике на выходе из синей «Арбатской», Красная площадь – неожиданно маленькая, игрушечная, словно вырезанная вручную, особенно после серых сталинских громад… Литературные вечера, где стихи и водка лились единым потоком. Та Москва конца 90-х до сих пор кажется мне каким-то отдельны, особенным городом, в который я так и не вернулся.

Ю.Т.: У Бориса Слуцкого есть такие строчки: «Расспросите меня про Сталина – я его современником был». А вы себя чьим современником считаете?

Е.А.: Бродского и Аверинцева. Но, к сожалению, не встречался. Так что даже рассказать не смогу.

В.М.: Я современник Иосифа Бродского и Чингиза Айтматова, Мишеля Уэльбека и Виктора Пелевина, Бориса Гребенщикова и Михаила Щербакова, Яна Андерсона и Роджера Уотерса, Федора Черенкова и Диего Марадоны, Андрея Сахарова и Нельсона Манделы… Времена не выбирают, но современников, к счастью, можно выбрать себе по вкусу.

С.Я.: Своих детей.

Ю.Т.: Назовите приобретения и утраты отечественного стихосложения за последние полвека – речь о темах, жанрах, поэтических приемах…

Е.А.: Думаю, главная утрата – это отсутствие утрат. Все как-то очень сохраняется, если не как в музее, то как на складе – точно. А без утрат, без потерь невозможно движение вперед. Специально ничего не нужно с парохода современности сбрасывать; должно, по идее, само скатиться и шлепнуться за борт… Но пока не шлепается.

В.М.: В современной русской поэзии все труднее выделять какие-то конкретные темы, жанры и приемы. Она опирается на огромный корпус текстов, наработанный в «золотом», «серебряном» веке, в постсоветские десятилетия. При этом темы и приемы переплавляются, смешиваются – с учетом этого векового опыта. Поэзия и проза все смелее прорастают друг в друга. Помню, не так давно в одном из журналов была открыта дискуссия: почему современные поэты перестали писать о любви? Нет, не перестали. Просто жанр «любовная лирика» остался в прошлом. О любви в поэзии теперь говорят иначе.

С.Я.: Из утрат ничего не назову: поэзия всегда куда-нибудь развивается, впитывает и отражает, и это хорошо. Из приобретений отмечу гражданские стихи последних 5-6 лет, что обогатили русскую просодию новыми интонациями. Я имею в виду таких авторов, как Елена Фанайлова, Всеволод Емелин, Дмитрий Быков, разумеется… Судя по градусу сопротивления в среде охранителей «традиционных ценностей», поэзия стала более свободной и вышла далеко за пределы искусственно отведенных ей территорий.

Ю.Т.: Какою должна быть строка – звенящей, магнитною, влажной?

Е.А.: Любой – все зависит от внутренней цели. Той цели, которая возникает – как правило, вне желания поэта – в самом стихотворении. Его посыл – эмоциональный и смысловой. Строка может его транслировать, а может «глушить», как вата. Тогда с ней надо что-то делать. Удалять «вату», заменять ее другим, более «проводимым» словесным материалом.

С.Я.: Осмысленной. Несущей частью ЦЕЛОГО (в смысле – стихотворения).

В.М.: Ваш вопрос сам по себе звучит, как поэтическая строка. На мой взгляд, строка должна быть необходимой. Такой, чтобы ее невозможно было вынуть из текста и заменить другой. Или слова в ней переставить.

Ю.Т. Признак удачного стихотворения – это… ?

С.Я.: Способность трогать и царапать.

Е.А.: Трудно сказать. Наверное, ощущение совершенной его необходимости. Удалишь его – и в мире будет дырка.

В.М.: Это ощущение, что оно уже существовало в каком-то неведомом пространстве до того, как ты его написал. А еще такое стихотворение, как правило, легко и быстро запоминается наизусть.

Ю.Т.: Какую роль играют премии в жизни поэта?

Е.А.: Никакую. Но для литературной жизни премии, фестивали, презентации – это нужно. Это наша небольшая уступка медийному пространству. Наша небольшая игра на нем. Главное – не заиграться.

В.М.: Премия доставляет поэту удовольствие и отвлекает от стихов. Ее всегда получает уже не совсем тот человек, который написал премированные стихи. С другой стороны, престижная премия – это гарантированный выход книг, публикация в журналах. Без этого поэту тоже трудно состояться: когда долго пишешь в стол, начинаешь задыхаться от невостребованности. По-человечески это вполне понятно. Так что премии – это такая палка о двух концах.

С.Я.: Духоподьёмную! А иногда – убийственную. Один мой приятель мечтал получить литературную премию; так хотел, что спать не мог, всё время об этом говорил (интерес свой прикрывал чистой меркантильностью, мол, вы как хотите, а мне деньги позарез нужны). В конце концов получил. И не одну, а сразу две. И успокоился. Лет десять ничего не писал.

Ю.Т.: Интересно ли вам творчество нобелиатов последнего времени?

С.Я.: Безусловно. В том числе – как ответ на вопрос о вызовах времени.

Е.А.: Мне интересно любое творчество. С интересом читаю современную англоязычную поэзию. Правда, не так часто. Все-таки, живу в русской поэзии. А в остальной бываю проездом.

В.М.: Если брать лауреатов литературной Нобелевки последних лет, то я неплохо знаком с творчеством Тумаса Транстрёмера (естественно, в переводах) и Светланы Алексиевич. Их творчество произвело на меня в свое время яркое впечатление, а может быть, в чем-то и повлияло. Новоиспеченного лауреата – Боба Дилана – воспринимал всегда больше как рок-музыканта, чем как рок-поэта, в силу своего несовершенного английского.

Ю.Т.: В современном обществе – серьёзное расслоение. Для кого писать сегодня поэту – для друзей и любимой, для эстрады, для олигархов, для потомков?

Е.А.: Для неба. А там – переадресуют, если понадобится.

С.Я.: Как и прежде – для великих предшественников.

В.М.: Сначала стихи должны понравиться самому автору, а уж потом кому-то еще, у кого есть внутренний слух, время и желание это воспринимать. Если у друзей и любимой все это есть, поэт уже может считать себя счастливчиком. А вот если у поэта совсем нет читателей, тогда надежда остается только на потомков.

Ю.Т.: Почему литература не социальный лифт?

Е.А.: Литература сегодня – это, скорее, запасной выход, пожарная лестница…

С.Я.: Очень даже социальный: написал гениальный стишок – получил триста лайков и уважуху от френдов заработал. Получил премию – сделался большим человеком. Привлёк любовь пространства… Девушки опять-таки залюбили!

Ю.Т.: Русскоговорящие, но не русскочитающие – это про Россию?

Е.А.: Да нет, читающих много. Сужу по книжным ярмаркам, по встречам с читателями… И становится больше. Хотя статистика говорит обратное. Как это объяснить? Не знаю. Но принуждаю себя к оптимизму.

С.Я.: Есть и другие возможности (и современная поэзия их с лихвой восполняет) – для «русскослушающих» и «русскосмотрящих»!

Ю.Т. Последний вопрос: идеальная профессия для поэта?

С.Я.: Смотритель маяка. Или протаптыватель тропок в лесном массиве (есть, есть и такая профессия!).

В.М.: Возможно, альпинист: идеальный, неизбежный баланс между свободой и самодисциплиной. Мне лучше всего писалось, как ни странно, когда работал журналистом в газетах. Казалось бы, что общего между злободневной статьей и высокой поэзией? Но, видимо, когда маховик письма приходит в движение, он обеспечивает энергию и для сугубо литературной работы.

Е.А.: Наблюдатель жизни. Но, к сожалению, за нее не платят.

 

Причечание:
Юрий Анатольевич Татаренко род. в 1973 г. в Новосибирске. Член Союза писателей России, Союза журналистов России, Союза театральных деятелей РФ. Поэт, прозаик, драматург, критик. Публиковался в журналах «Юность», «Зарубежные записки», «День и ночь», «Сибирские огни» и др, газетах «Литературная Россия», «Культура», «Учительская газета».