Журнальный мир

После перенесённой операции в 2009 году я понял, что надо успеть оставить память о своих родителях, тем более, что ещё есть кому и что вспомнить.

Вспомнил, что от отца остались в тетрадках записи о своей жизни и жизни матери и тетрадь от дяди Лазаря. У отца было пять классов образования, у дяди – семь, но они осознали необходимость описать свою судьбу, и если я не приведу всё это в порядок, оно исчезнет. Дай мне Господь силы ради памяти отца, матери и дяди.

Технический прогресс – великое достижение человечества. Я имею в виду радио, телевидение, компьютерную технику… Иногда он так закручивает нашу жизнь и спрессовывает время, что некогда оглянуться назад в своё прошлое. А надо бы…

Готовит внучка урок, читает «окружающий мир» за третий класс об отмене крепостного права в 1861 году. А ведь это произошло всего через 50 лет после Отечественной войны с французами. Не будь её, Россия так бы и была ещё долго, возможно, крепостной. Но война взбудоражила страну, начали строиться на Урале сталеплавильные заводы, железные дороги, зашевелился народ и даже бывшие крепостные крестьяне. Их стали привлекать работать на заводах, а остальные стали роптать на малоземелье. Отмена крепостного права сразу отделила бывших хозяев-дворян, которым отошла помещичья земля, от «малоземельных», которые не могли прокормить свои большие семьи.

А зауральские земли, захваченные Ермаком Тимофеевичем, практически пустовали, их границы были ненадёжны, и крестьянам разрешили осваивать эти земли. Железной дороги на восток не было. Туда направлялись ходоки, которые сначала смотрели, оценивали места, возвращались, а потом уже люди сбивались в товарищества наподобие артелей, переезжали на эти места и начинали строиться.

Я вспомнил про записи своего отца. Пожелтевшая от времени ученическая тетрадка. На последней странице обложки: Камский ЦБК, ГОСТ 12063-75, Артикул 5005 – 18 листов, цена 3 коп. – за 2 шт. Это так, к слову.

ТОРОЩИНЫ

Мой отец пишет, что его отец Роман Петрович приехал на Алтай, когда ему было 7 лет, из Вологодской губернии со своим отцом. Роман Петрович родился в 1876 году, стало быть, переехали они в 1883 году, то есть через 22 года после отмены крепостного права.

Я стал по Атласу СССР искать населённые пункты, похожие на свою фамилию. Нашёл село Торошино Псковской области, а она граничит с Новгородской и Вологодской областями. Дед был уроженцем Вологодской области. Не оттуда ли пошли родом мои предки по отцовской линии?

Я уверен, что каждого человека в жизни интересует, откуда и как произошла его фамилия и где жили его предки. По словарю Даля – «торощитые» означает «беспокойно-хлопотливые». Возможно, это и было первым определением моего далёкого предка по отцовской линии.

Выписка из тетради моего отца:

Мой дедушка Торощин Пётр Михайлович пришёл ходоком из России в Алтай, дер. Бедреп Ельцовского р-на Каменского с/с. Ему понравилось в Бедрепе, и они стали переезжать. Государство дало им пособие, как малоземельным на переезд. Они долго ехали на лошадях…

По карте это 3–3,5 тысячи км напрямую, надо умножить примерно на два и представить: если ехать по 100 км в день, то получится примерно 70 дней. А лошадей надо пасти, давать отдых, они ведь не порожняком шли.

У дедушки было две дочери и сын – мой будущий отец Роман. Они стали сооружать дом. Старшая дочь дедушки сразу же вышла замуж, а он с меньшей дочкой стал заготавливать лес и подвозить в усадьбу. Морозы были большие, снега глубокие. Она, эта дочка, бывало, что и по пояс в снегу, сразу простыла и через недолгое время умерла. Дедушка остался один – Роман ещё мал. Он так долго мучился, нанимал строителей, но выстроил дом: большой, крестовый, с подвальным жильём, почти как двухэтажный. Построена была баня, во дворе два амбара, пятистенное сушило, огород большой. На это ушло много времени. Роман уже подрос.

А рядом было большое село Каменка, там тоже было много переселенцев, и был там из Вятской губернии Оботнин Никифор. У него было четыре сына – Матвей, Николай, Иван, Филипп. Да четыре дочери – Дарья, Александра, Елена – моя будущая мать, и Клавдия.

Поехали свататься, посватали Елену, повенчались, и она переехала в Бедреп жить. Построили дом, отделились. И вот мама родила меня 25 апреля 1916 года.

Хочется отойти от сухого повествования тех лет. Деда Романа я помню хорошо, но больше мы общались с бабушкой. Она часто вспоминала то время, когда родила первенца Василия, радовалась жизни, которая налаживалась вроде бы. Она часто вспоминала: «Когда ещё в Бедрепе жили… Василий просил: «Дядя Филя, сделай мне «талежку задки-передки» (с передними и задними колёсами), сестрёнок катать». Примерно через девять лет после Василия появилась дочка Валя и следующие…

Сейчас приходится вытаскивать из памяти моего детства короткие разговоры с бабушкой, когда она мне говорила, что дед взял её из бедной семьи – восемь детей прокормить и вырастить было очень сложно. Характер у бабушки общительный – сказывалась многодетная семья, а дед был скрытный, и, как мне кажется, немного скуповат. А может, его так последующая жизнь перекроила.

Начались гнетущие послереволюционные годы.

Отца забрали в Армию (белогвардейскую), мать растила нас одна, всё хозяйство было на ней. Через четыре года пришёл отец, он за это время (и не он один) перешёл в Красную Армию, и уже зачищал Сибирь от белогвардейцев.

Кто был прав, кто не прав, мы не знаем до сих пор, но история так сложилась. Время течёт, как вода в реке, в одну сторону, а люди в ней, как соринки – или их вынесет на быстрину, или прибьёт к какому-нибудь берегу и загонит под корягу или под кочку…

Когда отец Роман пришёл с Гражданской войны, дед пошёл смотреть место в Черемшанке, его туда звал народ – нужна была мельница, место хвалили. Посмотрели, понравилось.

Стали разбирать наш дом и плавить по реке Чумыш. Дали ему усадьбу, поставили дом – я всё это помню. Усадьба у реки, стали сооружать мельницу.

…Народ понаехал на лошадях, привезли лес, стали строить плотину. Запустили мельницу. Мельница замолола, но мало-мало, а вода ушла быстро. Дохода никакого не было.

Надо было её в то время сделать общественной, под ведомство сельсовета и всё…

Так написал отец, но могло ли что измениться? Навряд ли…

Дед находился на мельнице. А отец имел три коня, три коровы, сеяли пшеницу, овёс, просо. Земли было достаточно, но посевов делали мало. Дедушка в Бедрепе продал свой дом и на эти деньги купил сенокосилку, конные грабли, плуг и коня, и осталось немного деньгами…

Выписываю события из тетради отца и вижу, с какой любовью он вспоминает то время:

Дом был пятистенный, всё было выкрашено, стоял как красавец.

Что такое дом, построенный своими руками? В то время каждый мужчина обязан был построить себе дом, отделяясь от родителей. Дома строились с размахом, залезая в долги, знали, что он на всю жизнь. От его состояния складывалось и дальнейшее благополучие всей семьи.

Сейчас строят дома, как будто лепят кирпичи. Да вот только купить их стало просто невозможно, особенно молодым людям. А как строили дома в советское время? Я, работая на заводе, принимал участие в строительстве не менее пяти домов, но квартиру так и не получил. Ухитрялись получить её далеко не все. Мне пришлось вступить в кооперативное строительство.

Отвлеку ещё ваше внимание вот на что. Частенько, убирая в квартире и протирая пыль, задаёшься вопросом: откуда она берётся? А я знаю, что она из-под пола, если он застелен половой плахой. Строители никогда не убирали штукатурку, вернее, то, что падало от штукатурки на пол. Разгребали этот мусор, клали поперечные бруски и на них стелили пол. Даже при ходьбе пол шатается, и сухая штукатурка из-под пола просачивается – этим мы и дышим, покуда живём в таком доме.

Вернёмся в прошлое.

Мы косили сено, пахали. Мне было 12 лет, я уже сам пахал, ночевал на пашне, ухаживал за лошадьми.

И тут началась принудительная коллективизация. Мы, т. е. отец, тоже вошли в артель, а дедушка бросил мельницу, уехал обратно в Бедреп, в лесу купил пасеку из 7 колодок пчёл, перевёз бабушку, и там они жили в избушке.

Один из дядьёв отца, не знаю уж кто, занимался изготовлением гармошек, и отцу на 14-летие подарил гармонь, с которой тот не расставался до смерти. Кстати, и у его отца (деда Романа) тоже была гармонь.

Выучив несколько мелодий, отец ходил с парнями и девчатами по вечерам по селу и играл на гармошке. Однажды он мне рассказал: иду, играю, как умею, едет подвода, везут каторжных. Один и говорит:

– Дай, парень, сыграю напоследок.

Конвойный разрешил. Я подал ему гармонь, иду рядом, а он так заиграл, что я и не знал, что так можно сыграть на моей гармошке. Сыграл несколько мелодий, подал мне гармонь и говорит:

– Учись играть, гармонь хорошая…

Гармонь и вправду была голосистая, однорядка, на 16 ладов, я её до сих пор помню. Мой брат пытался на ней что-то разучить, а я до неё не дошёл. Отцу, честно говоря, некогда было на ней играть.

Но вернёмся назад…

Пошли скупые тяжёлые строки, мне показалось, что у отца даже почерк изменился:

Отца стали раскулачивать, артель распалась. Нас посчитали как кулаков – за мельницу, за то, что народ собирали делать запруду, за то, что дедушка нанимал работников вывозить сено, пока отец был на войне. И вот в 1931 году, в мае месяце нас выселили из дома и повезли на лошадях в Бийск. Всё осталось в доме, разрешили взять самое необходимое на две подводы. Сундук да инструмент на одной, а на второй, кроме взрослых и меня, были Валя – 6 лет, Груня – 5 лет, Нина и Нюрочка – совсем малышки. Мне только-только исполнилось 15 лет. Мама плачет да кормит Нюрочку грудью. Из Бийска до Томска в переполненных товарных вагонах, а в Томске посадили на пристани в баржу и повезли вниз по Оби до Колпашево, а потом ещё долго вверх по реке Кеть, до Клюквинки. Никакого посёлка там ещё не было, а была грива горелого леса – выше Белого Яра, примерно в 50 км вверх по реке.

На этом этапе для моего отца кончилось детство и юность, и счастливая, хотя и тяжёлая жизнь. Он этого ещё не понимал, помогал родителям управляться с детворой. Его старшая сестра Валя, помню, говорила: когда их везли на барже, «очень страшно было ходить «в туалет» – ёлочками обставленное место между двух баржей: две шатающиеся дощечки, а под ними внизу бурлит вода…». Ели сухари, пайки, которых едва хватило до полпути. Пили сырую воду, что доставали ведром прямо из реки.

Дымил впереди пароход, разбрызгивал колёсами воду и тревожно гудел, проплывая мимо деревянных селений. Днём – оводы, здоровые, жёлтые, каких не было на Алтае, вечером и ночью комары да мелкая мошкара усиливали гнетущее впечатление.

А в это же лето, возможно, даже на этом же пароходе, в такой же барже ехала со своей семьёй одиннадцатилетняя девочка Клаша Котельникова: отмахивалась от гнуса и с ужасом смотрела на дикие, заросшие ивняком берега. Детство у неё закончилось ещё раньше…

КОТЕЛЬНИКОВЫ

Открываю тетрадь Котельникова Лазаря Васильевича, родного брата моей мамы:

С Урала, из г. Уфалея, переехал на Алтай в Чаргу мой прадедушка Котельников Егор Яковлевич с тремя детьми: младший – Пётр, двадцати лет от роду, был мой будущий дедушка.

Я долго не мог найти Уфалей, понять, где он находится. Нет его в указателе географических названий – и всё тут. Возникло сомнение в достоверности места. И, уже отчаявшись, я начал на карте лазить по Уралу, и наконец нашёл на севере Челябинской области в верховьях рек Чусовая и Уфа город Верхний Уфалей с населением 10–50 тысяч.

Всё встало на своё место.

Это произошло примерно в 1850–60 годах. Всего 150 лет назад и эту семью потянуло на вольные земли из обжитых родных «расейских» мест. Алтай, Сибирь, Приморский край – это была ещё не Россия. Но тяга к просторам и вольным землям потянула и эту семью.

Чарга, первым поселенцем которой был калмык Черга, расположена на берегу притока Катуни в Шебалинском аймаке (районе) Горно-Алтайской области.

Мой прадедушка Егор Яковлевич и его сын Пётр Егорович жили сначала вместе (т. е. в одном доме), потом Пётр привёл в дом Веру Филипповну Патову (тоже из Чарги). Отделились. У них народились дети – Василий Петрович,1898 г. рождения (мой отец), Егор, Герман, Павлина, Мария.

Пётр Егорович умер в 1916 году. А тут пошли новые переселения – две большие семьи Вакуловых, Мартемьяновы, Примицыны, Альковы, Поповы, Вилисовы, Казанцевы. Все они хорошо знали друг друга, многие дружили. Люди обживались. Места раздольные, свободные земли, невысокие горы, вечная зелень, шумит река, тепло.

Я проезжал дважды по этим местам, мимо Чарги, но это было уже после смерти моей матери. Мне хотелось выпрыгнуть из машины, пройтись пешком по этой земле, прикоснуться к ней. Щемило сердце, и наворачивались слёзы. Мама так часто с грустью вспоминала это место, где оборвалось её детство, и это всё передалось мне. Возможно, это и есть «генетический зов предков».

У вновь приезжих Вилисовых Власима Осиповича и Марфы Севастьяновны были дети: сыновья – Сергей, Константин, Александр, и дочери – Анфиса Власевна, в будущем – Котельникова, Августа Власевна – Зырянова, Анисья Власевна – Попова, Татьяна Власевна – Табакаева, Людмила Власевна – Казакова.

Пришло время, и Василий Петрович просватал Анфису Власевну. Первым делом срубили дом, хоть небольшой, но двухэтажный. Думали жить. У них народились дети: Иван, Клавдия, Пётр, Лазарь, Геннадий, Софья, Виктор.

В деревнях скота было много, отец приспособился выделывать кожи, срубил мастерскую под это дело. Работал сам не покладая рук – дети ещё малы. Нанимал одного работника, но он был какой-то дальний родственник, и, кстати, был рад, что его пристроили на работу.

Начались грозные годы коллективизации и раскулачивания. Предвидя эту неизбежность, Василий Петрович вместе со своим сродным братом Алексеем Ивановичем перешли границу Китая и обосновались в Харбине, втайне думая, что жену с семью детьми оставят в покое. Но для сельсовета нужен был дом, и в 1931 году Анфиса Власевна с семьёй была сослана в Сибирь. Старшему, Ивану, было 14 лет, младшему, Гене – 2 годика. Пётр – ему было 10 лет в это время – пас лошадей, и поэтому остался, примкнул к каким-то родственникам, да Софья, уже в пути, была выкрадена и увезена тёткой, Татьяной Табакаевой. Остальных пять человек детей повезли осваивать «новые лесоразработки» – так пишет Лазарь Васильевич в своих воспоминаниях…

Я не понимаю, какой смысл переселять женщину в 36 лет с семью детьми без отца в Сибирь? Мне кажется, только на уничтожение…

Власть была отдана беднякам, которые не умели, да и не хотели работать, но умели завидовать более зажиточному населению.

Бытует и другая версия. Мама мне говорила, что Василий Петрович с кем-то из односельчан собрали стадо телят и перегнали в Китай для продажи. А по пути назад узнали, что их семьи раскулачили. Вернуться назад, бороться за справедливость? Мой дед, зная свой характер, подумал, что искать справедливости – значит попасть под расстрел. Вот они и вернулись в Китай. За них всё уже решила новая власть.

Может, кто-то думает, что раскулачивали только богатые семьи. А где их было взять на Алтае? И почему ссылали только русское, а не местное население?

О богатстве можно тоже судить по-разному.

Помню, баба Анфиса говорила: закажешь юбку – сошьют, а надевать её жалко. Одену на левую сторону – и к коровам да к лошадям, а «на люди», или в церковь переоденешь на правую. Так на левой стороне и износишь.

Я смотрю на сохранившееся фото тех дней: судя по возрасту детей, это 1930 или уже 1931 год: Ивану – 13, Клавдии – 11, Петру – 9, Лазарю – 8, Виктору – 7, Софье – 5 лет и Гене – 1,5 года. Бабушка Анфиса в клетчатом платье, Василий Петрович в косоворотке, в добротных хромовых сапогах…

Хотя моя мама и говорила, что была у отца мастерская по выделке кож, всё-таки было это не совсем так. Реабилитируя прошлую жизнь, всё для нас в разговорах преуменьшалось. Как потом мне рассказывал Володя, сын Лазаря Васильевича, бабушка Анфиса говорила: был заводик по выделке кож, и ко времени революции на нём работали три человека. Даже были заказы на выделку «хрома» для офицерских сапог. Была одна беда – оводы изъедали шкуры на животных, и поэтому материал качественный подобрать было трудно. А дело было не очень-то выгодное, потому как местные сами выделывали кожи по старинной «технологии», шили обувь и одежду.

Только с приездом русских на Алтае начали строить дома, выращивать овощи на огородах, а до этого всё было, как и несколько веков назад: разведение скота, юрты, кочевая жизнь. Даже сейчас, проезжая по Горному Алтаю, встречаешь юрты из дерева, кирпича, покрытые современными материалами. А чаще – добротный дом, а рядом с ним сооружение в виде юрты – летняя кухня. Местное население хранит свои обычаи и нравы, и пока не забывает свои национальные блюда.

Места привольные, дикие, происходит органическое вливание в природу, и уезжаешь оттуда с трудом. По всей округе не стихают голоса животных и птиц. Куры уходят в «положенный срок» за огород в заросли бурьяна, кладут яйца в самодельные гнёзда, выпаривают и потом приводят штук по десять цыплят в свою ограду – боятся коршунов. Я сам видел этот процесс возвращения.

Вся трава на выпасах выщипывается коровами, овцами, лошадьми, и только за могильной оградой, куда мы зашли помянуть наших предков, буйные заросли травы в человеческий рост, да ещё перевитые вьюном и мышиным горошком. Бредёшь вброд, как по глубокому снегу…

Но вернёмся к прошлому.

Владимир Лазаревич, сын Лазаря Васильевича (мы с ним общаемся до сих пор), поведал, что в спокойные 60–70 годы бабушка Анфиса, будучи ещё в здравии, рассказывала:

«Василий (Петрович) имел гармонь-двухрядку, играл неплохо. Зимой, в Рождество, гуляли не по-нашему, широко, с размахом. Родни много, все роднились. У кого-нибудь поём, пляшем до упаду. А дети-то дома одни. Я засобираюсь домой, а бабы: – Ты Василия-то нам оставь, пусть поиграет. Меня отвезут, кто постарше, ребята, я управлюсь со скотиной, да жду его.

Не сплю. Слышу, Мухорко – выездной жеребец, горячий был конь – заржал, значит, привёз хозяина. Вытащим его из кошёвки, сонного, с ребятишками, да распряжём лошадь. Гулеванил Василий-то… Ещё была рабочая лошадь Постойка – то ли кличка, то ли имя. Но тихий был, смирный, детей на нём всё катали. Забрали лошадей обоих, а толку с того так и не было, слава Богу, что не видела, как всё пропало».

Посмотрим на семейные фотографии. Баба Анфиса (очевидно) в ботинках – фото оборвано, мальчики все босиком, девочки в ботиночках. На Иване надета кепка. У Сони – кукла, у Гены – зайчик. Лазарь приклонился головой к плечу отца, будто зная, что в последний раз фотографируется с отцом вместе. Витя стоит рядом с мамой – это первое и последнее его фото. Он умер во второй год ссылки.

Следующее фото: стоят двое молодых мужчин, сослуживцев, в военной дореволюционной форме, облокотившись на резной деревянный столик. На нём ваза с цветами, над столиком полковое знамя с гербом и надпись:

В память моей военной службы.

Лейб-гвардии Преображенского полка 3-й роты.

У деда Василия Петровича, ещё молодого, усики с закрученными концами и аккуратная бородка (по моде тех времён). Год не указан.

Ещё одно фото из Китая: двое мужчин сидят на стульях, за ними женщина, как подписано – вторая жена, Феня. У Василия Петровича очень грустные глаза. Другой мужчина – Алексей Иванович, двоюродный брат моего дедушки Василия Петровича, перебрался в Австралию после революционных событий, прошедших в Китае в 1945 году. В этих событиях участвовал мой дед, и погиб. Как это случилось, теперь не узнать, но одно ясно, что на своей родине, в своей стране ему не хватило места ни для жизни, ни для могилы.

Пишу, а душа не на месте… С одной стороны радуюсь, что пишу, вспоминая и родителей, и их прошлую жизнь, и горько, что такая судьба им досталась.

Из тетради дяди Лазаря:

Как понимать прожитую жизнь? Наверное, её надо разделить по частям, и из каждой делать уроки. Сегодня можно иметь многое, а завтра потерять всё.

До ссылки у отца был двухэтажный дом, полный двор скотины, небольшой кожевенный завод с подсобными помещениями, да полный дом детворы – нас ведь было семеро детей. А когда раскулачили в1931 году, усадили нас всех на одну телегу и повезли, мама шла сзади. Положить можно было только то, что могла лошадь увезти…

Из Бийска до Томска на паровозе, из Томска погрузили на баржи и долго везли до Колпашева. А потом – по Кети вверх…

По Кети нас вывезли до Белого Яра и расселили в с. Полуденовка, в 25 км от Белого Яра (там, где сейчас находится аэропорт).

Мы с моим братом Иваном часто ходили на те места за грибами, да падалицу-шишку собирать. Мать и отец жили в то время в Белом Яре, мы часто ездили к ним, особенно летом, в гости.

Поневоле разговор заходил об этом месте, где была избушка нашей бабушки Анфисы Власевны. Почему людей расселили именно в 25 км от Белого Яра, тогда уже большого населённого пункта?

Очевидно, местное население боялось голодных приезжих, и было против такого близкого соседства. А приезжие были вынуждены, у кого ещё были деньги, покупать или менять последние тряпки на картошку и капусту.

Привезли нас на ссылку, надо начинать строиться. К осени кое-как был построен домик 3 на 4 – это чуть больше бани. В нём сложили глинобитную печь – заняла полдома, покрыли корьём (тёса никакого не было), пол земляной. Одно окошечко, высокие завалинки из моха.

Позвольте мне сделать некоторое отступление. Это всё изложено ребёнком, которому в то время было всего девять лет, потому всё так кратко.

А я вспомнил вот что…

Судьбы людские переплетаются так неожиданно.

Шёл уже далёкий от нашего времени 1967 год, и ещё более далёкий от того сурового 1932-го.

Я жил в Томске, работал на п/о «Контур», в конструкторском отделе, был женат, а мой брат 1948 года рождения учился в Томском машиностроительном техникуме, познакомился с девушкой Лидой Ромашовой. Решили пожениться. По этому поводу приехали мои родители в Томск, пригласили всех родных, в том числе и Лазаря Васильевича с супругой – они жили уже в Томске. Со стороны невесты тоже были все родственники. В процессе разговоров моя мама услышала фамилию – Волжин Владимир, он был мужем сестры нашего нового свата Сергея Емельяновича Ромашова. Фамилия Волжиных была маме очень знакома, потому как в ту зиму 1932 года их избушка, что была покрыта корьём, промокла и завалилась. А их приютили вот эти Волжины, у которых умерли мать и отец, а Володя с сестрой остались одни, причём младшая сестра Наташа ослепла, а ему было лет 10–12.

Свадьба перетекла в вспоминание тех лет. Мы, тогда ещё молодые, жадно впитывали историю нашей семьи и страны не по учебникам.

Да, на сытый желудок очень хорошо поговорить о суровых уроках жизни. Мы с тех пор ещё долго поддерживали дружеские отношения с Волжиными, приезжали, помню, к ним на садовый участок за саженцами малины и черноплодной рябины. А Татьяна Никифоровна до сих пор мне всё о них рассказывает (ей уже, слава Богу, за 90 лет), но она в отличной памяти и при относительном здоровье. Она меня и вдохновляет в моём вот этом повествовании.

Да я и сам думаю: если не я, то кто об этом напишет. Сейчас все только «потребляют» информацию, поэтому память предков может исчезнуть совсем, а ведь только память заставляет нас оставаться человеком.

И тут начался голод. Я с Геной был устроен в детский дом, там пробыл до 14 лет.

Это продолжает дядя Лазарь… Строгие факты изложены сухо, да и о чём было писать ему, если и вспоминать трудно…

Затем был трудоустроен учеником слесаря в леспромхоз. В 1942 году в мае призван в Армию на защиту Родины. А что мне дала Родина?

Помню, я в Колпашево зашёл в парикмахерскую. Меня не стали стричь, что у меня было много вшей, даже ножницы не брали. Уходил на войну – с собой был только один килограмм хлеба, а вернулся тоже в одной шинели – всё богатство после четырёх лет войны.

Так пишет дядя Лазарь в своей тетради:

Помню, в те годы мы питались чем попало. Даже представить трудно. Всё, что произрастало в природе, всё ели. Где в сыром виде, где смешивали с отрубями и мукой, варили и ели. Искали пучку, крапиву, лебеду, щавель, саранки, медунки, корешки молодой осоки. Ели мокрицу. Труху от пней и сосновую кору толкли и добавляли в муку. Стряпали и пекли «тошнотики» – только так можно было выжить, ничем не брезгуя. Весной копали старую картошку на огородах. Ловили, чем могли, рыбу, пекли на костре. Помню, мы поймали в лесу около десятка бурундуков, ободрали их, распотрошили и сварили замечательный суп с крапивой. Мясо что куриное – белое и мягкое. Они же питаются орехом да грибами. Может, оттого мы и живые остались все, кроме Вити.

Мама рассказывала, как они, собирая пучки, вышли на поле колхозное, где только-только всходила рожь: Охранники на лошадях кинулись нас догонять, кто повзрослее, убежал, а Витя – ему было 8 лет, не успел. Охранники его отстегали плетьми и уехали. Мы принесли Витеньку домой, но он так и не поправился, умер.

Анфиса Власевна работала на корчёвке леса за паёк хлеба на себя и на детей. Хлеба давали по 250 грамм в день на работающего и по 200 грамм на иждивенца.

Многие сейчас задают вопрос: почему хлеба не было? А где его было взять, вернее, у кого было его отобрать? Единоличных крестьян всех разорили, а в колхозах остались люди, не умеющие работать на земле.

Меняется почерк и у Лазаря Васильевича, хочется проскочить ему этот самый тяжёлый период его детства.

Мама была в отчаянии. Витя умер. Если всё оставить так, кто будет следующий?

Она решается. Как мать, она, конечно, не вправе так поступать, но ради спасения детей она сбегает со старшим сыном, Иваном.

Это просто сказать – «сбежала»… У неё были последние три золотых монеты, на них она купила у остяка старый обласок (лодка-долблёнка на двух-трёх человек). А остяку он был уже и не нужен, протекал, но золотые монеты он не видел ни разу, а хотелось…

И вот по ночам поплыли они вниз по реке Кети – это примерно 300–350 км. Днём заезжали куда-нибудь в протоку и ловили рыбу, как умели, и варили в котелке. В этом было спасение от голода, да и от людского глаза. В то время за поимку беглецов давали большое вознаграждение, поэтому местное население не брезговало этим промыслом, а ружья у них были у всех. Но на этот раз Бог миловал Анфису Власевну и Ивана.

Остальных детей, Лазаря, Клавдию и Гену, должны были определить в детский дом, который в то время был любезно построен советской властью в Белом Яре. Он стоит до сих пор, и в нём накрепко сейчас засел бюрократический аппарат по сбору налогов с населения. Было б население, а за что взять налоги – найдут! Кстати сказать, люди постепенно уезжают из тех мест, потому что нет надёжной работы, а нет работы, то нет и дисциплины…

Но всё произошло не так, как думала моя бабушка – Анфиса Власевна. Лазаря, Гену взяли в детский дом, а Клаша там пробыла всего год, и ей исполнилось 14 лет.

Она сирота, без родных, её стали отправлять то на покос, то на корчёвку леса – ни одежды, ни обуви… В конце концов она попала на сборный пункт в Колпашево, где набирали переселенцев в новые лесозаготовительные предприятия.

Стране нужен был лес, чтобы продать за границу за валюту, и потом купить оборудование для производства танков и прочего оружия для завершения мировой революции…

И Клашу направили в Ёлтыревское ЛЗП, где и был в то время мой отец…

ВЕРНЁМСЯ К СЕМЬЕ ТОРОЩИНЫХ

Так описывает события тех лет мой отец Василий:

Высадили – палатку негде натянуть. Расчистили место, поставили палатку-шатёр на 15–20 мест, вот тут и стало наше жильё. Назавтра отца отправили грузить лес на баржу, меня с мамой послали корчевать лес, но так как дети были малы, маму стали оставлять сторожить склады, наспех сколоченные. Ей приходилось и разгружать баржи, когда привозили муку или зерно.

Мешки в те года насыпали по 50 кг. Бабушка рассказывала: Двое мужиков подадут мешок на спину, держишь его за углы руками и по шатким сходням несёшь на берег, да по берегу метров 50–100 до склада, и так, пока не упадёшь с мешком. Не дай бог уронить мешок в воду, заставят ловить и сушить… А плата за труд была какая… Когда очистим баржу, сметём всё зерно или муку в уголок. Охранник наблюдает, чтобы всё ссыпали в мешок, взвесили и сдали на склад. Я сшила мешочек килограмма на два и привязывала к поясу верёвочкой между ног. Присяду, насыплю сколь смогу, чтоб не увидел, а потом дома отвяжу. Под юбку не лазили, бабы не давались, а так обыскивали.

Не могу не описать эпизод, рассказанный тётей Груней в 2011 году. Ей уже 84 года, а в то время было лет пять.

Мама взяла меня с собой в склад сушить мешки из-под муки. Там, где подмочено, на мешке лепёшка присохшая. Мама муку отскребает, а я украдкой ем, ем эти лепёшки. Попался заплесневелый, и я отравилась. У меня рвота, понос – я чуть не умерла. Кое-как отварами отпоили, вот как хотелось наесться этих лепёшек на всю жизнь…

Тётя Груня рассказывает, хочет улыбнуться. Молодые её две внучки и их мужья воспринимают это как анекдот, а я вижу её глаза, грустные-грустные.

Я всё это к тому, что хлеба давали работающим на основных работах, связанных с лесом, по 500 граммов, иждивенцам – по 300 граммов.

Рассказывал отец о тех временах, когда он уже работал в лесу.

Отпустили нас на праздник домой на 1 Мая на два дня. Выдали паёк – булку хлеба с довеском. Идти 12 км, съел довесок – мало, отломил от булки, потом ещё, потом ещё, спохватился – меньше половины осталось. Стало стыдно. Что делать? Думаю, скажу, что потерял, и доел всё.

Пришёл домой, говорю, а мама посмотрела на меня, всё поняла, погладила по голове, заплакала и говорит: как-нибудь переживём. А у ней на руках ещё четыре девочки, младшей два годика.

Вернулся отец с погрузки леса, мы стали заготавливать и таскать лес на себе для избушки. К осени кое-как закончили, нас с отцом отправили на заготовку леса в Макзыр. Мама осталась с детьми одна.

Я зимой валил лес, летом был на покосе – готовили сено для лошадей, лес вывозили на лошадях. Отец пилил доски для строительства.

Я видел этот процесс и знаю, какой это тяжкий труд. На высоких козлах укрепляется бревно и опиливается с двух боков, полученное плоское бревно поворачивается и распиливается на доски. Один пильщик стоит внизу, под бревном, а другой – наверху, на бревне. Пила маховая весом примерно 5 кг ходит вертикально. Верхнему – тяжелее, и надо держать равновесие, а нижнему – вроде полегче, но глаза засыпает опилками. А норму надо дать хоть плачь, иначе не будет пайка.

ПЕРЕСЫЛКИ

Потом нас стали перебрасывать в Карбино, рядом был посёлок Сосновка, там нам дали жильё вместо того, что мы построили. Летом мы гоняли плоты по Кети до Тогура, а мама с детьми опять одна.

В это лето к нам приезжают дедушка с бабушкой с Алтая, говорят, дальше жить невозможно, соскучились без вас, а в колхозе толку нет. И с едой стало совсем плохо – давали паёк овсом, его кое-как шелушили, да ели наполовину с шелухой.

Хочу посмотреть на это из наших дней. Крестьян разорили, лишили возможности вырастить хлеб, отобрать его уже не у кого, и пустили всё на самотёк в Сибири, на Алтае, да и, видимо, по всей стране.

Нужен ли был стране лес, добытый такой ценой? Очевиден другой замысел «верховного главнокомандующего», который бывал по молодости в Нарыме, и знал эти места.

Дедушка, приехав с Алтая, пошёл на строительство. А ему было уже за 60 лет, он сразу ослаб, заболел и вскоре помер. Хоронила его мама одна, мы были на сплаве. А через неделю померла и бабушка, нас тоже не было дома.

Мы приехали со сплава – ни дедушки, ни бабушки… В то время было очень голодно. Тятя (отец) купил в дороге немного овса и муки, мы ехали на лошадях по первому снегу, дорога плохая, лошади вязли в грязи, ломался лёд. Вставала зима. Я работал в Карбино, жил в бараке, в Сосновку не ходил, так как 2 км после работы идти было не в силах при такой еде. Стал возить лес на лошадях. Зима прошла, начался сплав леса, опять на всё лето. Вот пришёл я как-то к маме в середине лета, а она плачет: похоронила она без нас Ниночку и Нюрочку. С ней остались Валя и Груня. Слава Богу, живы и сейчас. А нас стали переселять в Ёлтырево, где открывался новый леспромхоз.

Не хотелось об этом писать, но не будет полной картины бедственного положения сосланных семей того страшного времени.

Мне было лет 12, и я приезжал в гости к бабушке с дедушкой, они жили ещё в том самом Ёлтырево. Бабушка рассказывала мне о своей жизни, про то, как умерли её младшенькие. И как-то, задумавшись, сказала: «Я ведь Бога молила украдкой, чтобы прибрал младших-то, я знала, что мне всех не прокормить в то время…».

Я тогда был ошарашен этим, я даже чуть ли не возненавидел бабушку. Глядя на тётю Груню, а ей тогда было лет 25, я представил, что у меня были бы сейчас ещё две тёти – невесты, возможно, красивые… А у них потом наверняка по двое сыновей или дочерей, а теперь и от них были бы свои дети. Увы – их нет…

Демография – наука, которая оперирует столетиями. Так выражается автор статьи в газете «Томские новости» за 25 марта 2010 года Александр Краснопёров. Он приводит цифру: коллективизация, голод и массовые репрессии 1930–1940-х унесли жизни минимум 10 миллионов россиян. (Многие эксперты называют цифру вдвое большую.) До этого были Первая мировая (минус 8 млн) и Гражданская война (от 8 до 13 млн жизней, и массовая эмиграция – 3–5 млн) плюс Великая Отечественная война, и получаем цифру потерь свыше 60 млн человек.

В том числе и необдуманное переселение людей. Это до какого состояния надо было довести население?.. Ведь были в то время и случаи людоедства. Думаю, и об этом ещё напишут и опубликуют достоверные факты.

Нас стали переселять к речке Ёлтырево, там намечались большие лесоразработки. Погрузили вещи в неводник – большую лодку, а вещей уже никаких нет – всё износилось и растерялось за эти годы. Остался сундук да узел с постелью.

В Ёлтырево нас временно разместили на горе, где жили местные жители – «чалдоны», мы их так называли за глаза, а они нас в открытую – «посельга», т. е. поселенцы.

Да простят меня земляки, но я вспомнил, как моего младшего брата Ивана в школе девчонки Трифоновы стали дразнить «посельга». Это было в конце пятидесятых годов, может быть, они и не знали истинного значения этого слова, но мама, узнав об этом, пошла в школу и высказалась по этому поводу директору школы. У взрослых к этому времени отчуждение уже прошло, хотя браки с детьми переселенцев ещё не приветствовались местным населением. А сейчас «местное население» почти всё растворилось среди приезжих, но уже добровольно приезжих – по «оргнабору», в большинстве с Украины. Многим приезжим понравились вольные рыбные места и неплохие заработки на заготовке леса. Но это уже другая история.

Мужчины разбирали и переплавляли дома, построенные в Сосновке и в Клюквинке, и стали строить под горой посёлок в две улицы. Нам дали дом на две семьи, угодил сосед Светлаков И. Ф. Мы на плотбищах, а мама опять дома с девочками.

Сейчас, когда я это пишу, тёте Вале – 85 лет, тёте Груне – 84 года.

Гляжу на скупые строчки отца и чувствую, что он хочет перескочить этот отрезок жизни и перейти в другой, где хоть чуть-чуть появился просвет и надежда на лучшее. Отменили паёк. Стали платить хоть какие-то деньги…

СВЕТЛЫЕ ДНИ

Вот тут-то я и нашёл, мои детки и внучки, свою Клаву – вашу маму и бабушку. Это было в 1937 году, в июне месяце, 27-го числа.

Да простит меня отец, я немного отвлеку ваше внимание. Бабушка моя, Елена Никифоровна, то есть его мама, не особенно была рада этому событию. Она рассказывала мне, как Василий привёл её с вечеринки. Время было тяжёлое, но молодёжь всё равно собиралась на «вечёрки». Стояли белые ночи, природа не спит. Бабушка углядела, что Василий кого-то привёл на чердак, по лестнице пробрались двое.

Василий был надежда и опора для семьи. Он здоров, высок, завлекает девчат гармошкой, а привёл какую-то незнакомую, ясно, что бедную или, не дай бог, сироту.

Вспоминает мама:

Я жила в бараке. С вечеринки Василий меня проводил, и давай меня обнимать да целовать. А я ему говорю: «Вася, я есть хочу». Он меня и повёл на чердак, сходил в дом, принёс хлеба и кружку кваса. Я наелась и опьянела от кваса…

Далее – отец:

Она была в то время бедная и бездомная, но я полюбил её, и всё тут, стали мы с ней жить. В1938 году мы с ней зарегистрировались в Типсино, там был сельский совет, и она стала К. В. Торощиной. Началась наша совместная жизнь – ездить по плотбищам. Так начинали работать лесозаготовительные участки.

Как пишут в хороших романах: вот тут бы жить да поживать, но у отца написано совсем про другое…

Вот Клашу поставили на подсобные работы – топить печь и кипятить чай в бараке, а она не может воду носить из реки в гору. Я наношу воды, наколю дров, чтобы хватило на день, а она только топит печь. И вот однажды в конце марта у неё отнялась рука, а потом нога. Я её повёз на лошади со Сплавного в Кузурово, там стоял один только барак, до Мохового. У неё отнялась вторая рука и нога. Я её кормлю из ложечки, а она не ест, а только плачет. Я её уговариваю, она меня слушает. Доехали мы до Ёлтырева, примерно 50 км, я её вынес на руках к маме. Мама перепугалась.

Я повёл коня на конный двор, там работал конюхом Масленников Константин. Он мне и говорит: «Брось ты её, зачем она тебе такая». Я ему говорю: «Я её взял здоровую. А теперь кому она нужна, сирота?». Он говорит: «Конечно, конечно, ты меня извини».

Утром я запряг коня, довёз Клашу до Колпашева, положили в больницу. Я там побыл три дня, ей стало лучше, она смогла подойти к окну. Она заплакала, я её уговорил остаться. А было уже тепло, таяло, мы договорились, как только врачи разрешат, я приеду.

Прошло 20 дней, пришла телеграмма, я опять взял коня, поехал, а уже была грязь. Доехал, взял Клашу, и в ночь поехали обратно. Кое-как доехали: лошадь не тянет сани по грязи, я иду пешком, лошадь веду. Привёз я Клашу домой, к маме, она обрадовалась. Я её оставил у мамы, а сам с бригадой из 15 человек пошёл на сплав в Кузурово. Надо было перейти на другую сторону Кети, а на реке уже большие забереги (т. е. у берега талая вода). Нарубили из сухостоя жердей, настелили и перешли на лёд. Жерди взяли с собой, и на той стороне так же по жердям перебрались. Могли и утонуть. Дальше – по мелководью, провалились, брели по пояс, а где и выше, в воде.

А Клаша уже по открытой воде приехала с попутчиками к нам на лодке.

Хочу пояснить, что ехать на лодке вверх по течению реки «на гребях» очень трудно. Расстояние примерно 30–40 км – это не менее трёх суток.

Доехали еле-еле до реки Кузурово, до сплавного участка. Там были построены бараки. Она была очень худой и слабой после болезни. Её поставили работать уборщицей.

В 1948 году, когда мне исполнилось семь лет, мы поселились в Кузурово, недалеко от места, где была наша школа. Мы часто ходили в лес по ягоды и грибы, и доходили до этого места, оно так и называлось – Сплавное. Мама показывала, где стояли бараки, и подолгу стояла, как бы уходила в те годы…

Мы завершили сплав леса, без выходных работали около месяца. С разрешения начальника участка нам дали три дня отдыха. Тут подоспела брага, поставленная к этому случаю.

Весна, тепло, весело – всем хорошо. Началось гулянье. Клаша убирала со столов, а ей навстречу идёт Гришкин Андрей и несёт за лапку лягушку. Кидает её на Клашу. Та испугалась, закричала, и у неё сразу задёргало палец на правой руке, и задёргался глаз. Что делать? Станет калекой. Я назавтра отпросился у начальника Грозина везти её в Колпашево, до Ёлтырева доехали, а там пешком. Пошли на приём к врачу, у неё ничего не признали, сказали, что это пройдёт.

Из больницы мы идём с женщинами, говорим о своих недугах, а одна говорит: «Вот вы зайдите в четвёртый посёлок, там живёт старушка, она тебя, возможно, полечит, живёт у колодца».

Мы зашли, старушка нас встретила. «Вижу, вижу, что неладно с тобой, попробую полечить. Придётся побыть три дня».

Мы согласились. Вот она вечером что-то пошептала, отлила воск от свечи в воду и говорит: «Это у тебя от испуга. На что – точно не скажу, покажет третий раз».

На третий день она вылила воск в воду, и там образовалась лягушка.

Я это видел сам. Клаша говорит: «Точно, это когда Андрей кинул на меня лягушку, я сильно испугалась». Мы этой бабушке стали платить, она ни в какую, мне, говорит, ничего не надо. Сколько мне осталось жить-то. А вам надо, говорит, прийти ещё через две недели, повторить.

Через две недели Клаша с Груней пришли к ней, она ещё пошептала, отлила воск и сказала: «Вот теперь всё пройдёт, будешь здорова и меня вспоминать».

Клаша подарила ей хороший тёплый платок. И, правда, больше с ней это не повторилось до последних дней. Правда, другие болезни мучили.

А в 1939 году, 26 декабря, у нас родился сын Гена. Я в то время был на заготовке «лыжболванки». Уже шли военные заказы. В 15 км от Белого Яра находилось поселение Пизига.

Все старые населённые пункты имеют древнее происхождение, поэтому у некоторых из них такие странные названия.

Мой отец Роман пришёл к нам на работу, а это от Ёлтырево примерно 60–70 км, и говорит: «Ну, Василий, у тебя родился сын».

Я доработал до вечера, отпросился у начальника, и пошёл домой, т. е. в Ёлтырево.

Гена был такой ревун, всю ночь плачет, я хотел помочь Клаше, поводиться с ним, чтобы она хоть немного поспала, но она так и не смогла уснуть. Он плачет, я его качаю, и все не спим. А утром мне надо снова за 60–70 км идти на работу, дисциплина была почти военная. Дошёл за день.

Через неделю я снова пошёл домой, тут Гена стал уже меньше плакать. Меня перевели работать в Ёлтыревский лесозаготовительный участок. Вроде бы жизнь наладилась.

А в 1941 году, 2 мая, родился у нас второй сын. Мама пошла его записывать в сельский совет, был Егорьев день, так и записали – Георгий.

А через месяц и три недели началась война. Нас сразу перевели на паёк, стали хлеб выдавать по карточкам, только рабочим. Я в это время тесал «ружболванку» – заготовки для прикладов автоматов и винтовок с Аксёновым Василием. Ели колбу, саранки, слава Богу, было молоко, а хлеб – по 500 грамм – оставляли дома для детей. По вечерам ловили рыбу, рыбы было много, вода поднялась небывало большая в 1941 году.

Пришла повестка. Меня стали призывать в Армию. Гребеньшиков, наш начальник, съездил в военкомат, нас отстоял. Так меня, как работника с двумя детьми, отстаивали три раза, но война продолжалась, и в 1942 году 12 октября меня зачислили. Нас отправили на лошадях в Колпашево на сборный пункт, где мы пробыли 10 или 12 дней. Клаша была со мной, а мама пришла пешком – 42 км, повидалась, дала земельки в мешочке, перекрестила меня, заплакала и пошла домой.

Бедная мама. Я эти её слезы видел перед каждым боем и ощупывал землю в кармашке. Потом земля после какого-то ранения (а их было три, и две контузии) потерялась, но, видимо, Бог и мамины молитвы меня сберегли.

А Клаша проводила меня. Отошёл пароход от Колпашева, гудел, гудел, заглушая рёв и плач людей. Провожали в основном женщины и дети. Все бежали до поворота, махали платками. Я видел только Клашин платок. Капитан просил нас перейти на другой борт, но куда там… Колёсный пароход увозил нас в Томск, а там – на войну. Рвались судьбы, семьи, жизни. У мужчин слёзы на глазах. Мне всего 26 лет, по теперешним временам – какой я ещё мужчина…