Из цикла «Экзистенции»

Из цикла «Экзистенции»

Хаосмос

 

Буква — одна из точек соединения духа и материи. Плоть, составляющая букву, ничтожна, почти невесома, но дух раз за разом избирает её для своего материального воплощения. Буква для него — словно зеркало, ведь где бы ещё дух узрел себя, если не в откровенном слове, составленном из букв? Буква — орудие Логоса.

Букв мало, сами по себе они просты и в отрыве от порождаемых ими смыслов кажутся какими-то нелепыми крючками. Но как бесконечно велика их способность смысло­порождения! Я дотрагиваюсь до свинцовых литер и ощущаю под мякотью ладони пульс вселенной, лишь ничтожная часть которой дана нам в наблюдаемых астрономических явлениях и в уже написанных книгах. Я смотрю в окно и вижу ночное небо, чёрное сукно в бледную крапинку, ставшее строгим и величественным космосом, когда разум даровал порядок дышащему из вселенских бездн хаосу. Без букв и других символов это невозможно.

Поэтому я глажу свои литеры, сидя в одиночестве в принадлежащей мне маленькой типографии. Скоро появится новая книга, буквы уже легли рядом друг с другом в согласии с замыслом автора. Ошибки быть не может. И скоро поднимется ещё одна завеса, ещё одна область тьмы озарится светом человеческого разумения и в грандиозной картине мира проступит ещё один фрагмент. Пустого пространства всё меньше, краски всё чётче, картина всё прекрасней. И я помогаю этому, властвуя над буквами и символами.

Минута отдыха позади, я отрываюсь от раз­мышлений, пью ещё немного вина, чтобы успокоить нервы и унять охватившее меня возбуждение. Как же они прекрасны, мои литеры, бугристые, пачкающиеся, с обратной стороны так похожие на какой-то тайный язык забытого божества. Я поднимаю их и бережно несу к печатному станку, и хотя путь близок, что-то попадается мне под ноги в этом типографском беспорядке, а может, это вино и возраст сделали мои опоры нетвёрдыми, но я падаю. Очень скоро последняя свинцовая буква прекращает дикую скачку по полу и занимает на пыльной равнине своё место, далёкое от причитающегося ей достоинства.

Я лежу и не могу открыть глаза. Может, я заснул или умер? Но я слышу, слышу, как пошёл дождь. Затем в задёрнутое окно что-то застучало. Наверное, вода снова смешалась с твердью и обрела тяжесть. Она проникает в дом, капает с потолка, разрастается блёклыми фресками на стенах. Воздух густеет, и уже трудно дышать, он так горяч, словно позабыл границу между собой и огнём. Вокруг бушует ветер, гром и молнии ополчились на меня, не стесняясь своей ярости. Высоко над головой планеты сошли с орбит и закружились в лихорадочной пляске. Созвездия потеряли очертания, Луна отвернулась от меня, показав спину.

В тишину плотным строем вошли звуки. Комната наполнилась голосами неведомых людей и животных, слова неотличимы от дикого рёва, звуки толпятся и напирают друг на друга, не заботясь о том, чтобы стать понятыми. Недостроенная башня разразилась камнепадом, деревянное судно разбилось о вершину горы. На соседней вершине огромный крест пустил корни и зазеленел. Птицы вырыли норы, гробы отрастили крылья. На мне зазеленели пастбища, по мне прошли стада. Где-то началась война, и спорящих стало меньше. Где-то заплакал ребёнок, и орудия стали стрелять тише. Кто-то устремился в бездну, и бездна благодарно приняла его в себя. Кто-то устремился ввысь, но высота недоверчиво испытала его силой тяжести. Кто-то посадил розы, но вырос репей, кто-то посадил репей, но вырос лавр. Кто-то сел играть со мной в шахматы, то тщательно расставляя фигуры, то ударяя меня доской по голове. Кто-то стал говорить яснее других, но ему отрезали язык. Где-то дули в бараний рог, звенели в колокольчики, тянули унылую и протяжную песню, но стада по-прежнему толкались и напирали друг на друга, орудия стреляли, а ребёнок плакал.

Дождь всё идёт, я лежу в воде, а вокруг ржание и блеяние, рёв и рык, шипений и лай, и звуки топчутся по мне, словно требуя найти разбросанные буквы и снова собрать из них слово, без которого они лишь пульсирующий хаос в нечеловеческом мире. И я шарю рукой, нащупываю кусочки мокрого металла, собираю целую пригорошню. Их так немного, но сколько же из них можно составить слов, сколько подобрать ключей к запертым кладовым, сколько выкрикнуть имён, сколько прочесть молитв, сколь великий сотворить космос! И я творю его, раскладывая литеры прямо в луже на полу. Лужа сохнет, наделяющая воздух прохладой вода обнажает твердь, огонь молний возвращается в небесные ножны, грохот грома и ружей стихает, стада обретают пастбища, народы идут на зов, отрезанный язык отрастает, даруя речь.

Можно открыть глаза. Похоже ли то, что я видел, на то, что было здесь раньше? В том ли самом мире мы просыпаемся каждое утро? Играет ли бог в кости, как я играю с моими литерами? Сколько новых космосов сотворит мой труд? Нет им числа, пока хотя бы кто-то в этом мире складывает буквы в слова.

 

Колесо

 

1.

За дверью стоял моложавого вида человек в униформе Службы демографического контроля.

Инспектор Томас Мэлт, — представился он и опустил глаза, словно желал воочию убедиться в оправданности визита.

Что, соседи донесли? — поинтересовалась Сара.

Не донесли, а проявили социальную ответственность, — с важным видом поправил её Мэлт, уселся на диван и расстегнул портфель. — Если вы согласны с обвинением в беременности, придётся подписать несколько бумаг. Я полагаю, вы знали, на что шли.

Разумеется, — ответила Сара и просмотрела протянутые инспектором документы. Стандартный набор — акт признания и многостраничное заявление о добровольном отказе от биоинженерных услуг с перечислением всех их возможных видов.

Отныне попытки имплантации нанороботов, регенерации тканей или корректировки генома будут караться по закону.

Это всё? — равнодушно спросила Сара.

Нет. Я обязан попытаться переубедить вас. Ведь вы готовитесь, фактически, вынести себе смертный приговор: износ тканей и органов произойдёт быстрее, чем при естественном ходе вещей. И ваша смерть будет не из самых лёгких. И ради чего? Ради человека, которого вы пока не знаете и за личностные и социальные качества которого не можете поручиться.

Мне плевать на это.

Хорошо, если вам плевать на собственное печальное будущее и неопределённое будущее нового человека, подумайте хотя бы об обществе. Из-за таких, как вы, мы продолжаем тратить деньги на обучение, воспитание и социализацию новых индивидов. А в лице выбывших, кстати, теряем полезных обществу граждан. Рождение детей вообще влечёт большие издержки, совершенно излишние с точки зрения оптимизации человеческого ресурса.

Вы зря тратите время, — сказала Сара нетерпеливо. Все подписи она уже поставила.

Что ж, тогда откланиваюсь, — сказал Мэлт с нескрываемым раздражением. — Никогда не понимал людей вроде вас. Титаническими усилиями учёных нам практически удалось остановить трагическое вращение этого жуткого колеса смены поколений, обрекающего нас всех на смерть. Сбылась вековая мечта человечества, мы, можно сказать, все сразу достигли нирваны, а вы сопротивляетесь очевидному благу. Давайте порвём бумаги, подпишем заявление на аборт и вы снова…

Убирайтесь! Вы получили то, зачем пришли, так оставьте меня!

Инспектор Томас Мэлт молча проследовал к двери, но, уже сделав шаг за порог, не сдержался:

Есть в вас, размножающихся, что-то животное…

Сара захлопнула дверь.

 

2.

Здравствуй, Бенджамин. Ты читаешь это письмо, а значит, мой длинный, слишком длинный путь завершён. Я сама выбрала такой исход, ведь цена, которую назначили за бессмертие, оказалась для меня чрезмерной. Все эти социальные проектёры любят рядиться в одежды гуманизма, говорить о бесценности человеческой жизни, но им так сложно понять простую истину — высшей ценностью может быть и жизнь другого, не только своя. Эгоцентризм — никудышная религия, она бесконечно длит посюсторонность, окружённую пустотой. Именно в пустоту я теперь и отправляюсь.

Однако я оставляю вместо себя нового человека — тебя. Огромный мир стал ещё больше, когда в него вошёл ты, но пришла пора восстановить баланс. Наверное, в чём-то эти бюрократы правы — рождения без смерти быть не должно, это палка в мировое колесо, грозящая катастрофой. Поэтому я не роптала, а наслаждалась своей ролью, ролью матери, творца нового сущего, а ещё временем, которое внезапно вошло в мою жизнь.

Ведь у них нет времени, они могут считать его, но не чувствовать. Выражаясь их языком, «неисчерпаемый ресурс» немногого стоит. И только грядущее исчерпание бытия создаёт ощущение пронзающего тебя потока времени, утекающего в невозвратные дали и оставляющего неутолимую жажду. Да, я устала, но всё равно чувствую жажду, не буду патетически врать тебе. Ведь мне так мало суждено быть с тобой, так мало суждено увидеть. Хотя, если подумать, я увидела невероятно много: первые слёзы и первую улыбку, первый шаг и первое слово, радость первых открытий… В эру стариков, лишившихся способности удивляться и стёрших значения слов бессчётным употреблением, свежесть нового мира особенно прекрасна. Новый человек — это и есть новый мир, изначальная полнота, заманчивая неопределённость.

Каждый твой жизненный выбор — это маленький предел, шлагбаум на неизбранной дороге, убийство возможного, но не случившегося тебя. Помни об этом, Бенджамин, и это тебе моё последнее наставление. Ведь вся жизнь человека — это возрастание ущерба изначальной полноты. Наше небезусловное бессмертие пыталось решить эту проблему, но не смогло. Ведь ему пришлось лишить человека слишком значимой ипостаси, без которой говорить о полноте абсурдно. Отсюда выбор мой и многих других, решивших снять с человеческой природы наложенные на неё разумом оковы. Мы продолжаем крутить колесо, оборот за оборотом, как и тысячелетия до этого. А значит, эпоха юности, свежести и трогательной невинности мира не закончится никогда.

 

Орфей

 

И вот я узнал цену.

Одни катили в гору камень, но камень скаты­вался к подножию. Год я трудился вместе с ними, но мой камень остался на своём месте.

Другие рыли яму в песке, но песок ссыпался вниз по стенкам. Год я трудился вместе с ними, но моя яма осталась засыпанной песком.

Третьи разжигали костёр под дождём, но костёр гас под потоками воды. Год я трудился вместе с ними, но мой костёр остался грудой мокрого хвороста.

Четвёртые пытались выпить море, но их безудержно рвало обратно в пучину. Год я трудился вместе с ними, но море осталось таким же безбрежным.

Пятые пытались разбить головами стену, но стена была крепче голов. Год я трудился вместе с ними, но моя стена осталась непоколебленной.

Шестые отделяли зёрна от плевел, но ветер вздымал кучи и вновь перемешивал их. Год я трудился вместе с ними, но так и не понял, где одно, а где другое.

Седьмые поднимали себя за волосы в небо, но дух тяжести тянул их вниз. Год я трудился вместе с ними, но так и остался стоять на земле.

Спустя семь лет цена за обретение счастья была выплачена, и мне показали выход. Но не смотри назад, сказали мне, иначе всё останется как прежде. И я пошёл, и не оборачивался.

Ноги вязли в зыбучем песке, а вокруг сновали скопища скорпионов. И сказал мне царь скорпионов: «Посмотри на свою любимую, тонет она в зыби, снедаемая слугами моими».

Счастлив я был от слов царя скорпионов, ведь они значили, что действительно идёт за мной та, желанная.

Затем путь устлали горящие угли, а вокруг сновали скопища саламандр. И сказал мне царь саламандр: «Посмотри на свою любимую, сгорает она и чернеет, снедаемая слугами моими».

Но счастлив я был от слов царя саламандр, ведь они значили, что по-прежнему идёт за мной та, желанная.

Затем путь преградили заросли терновника, а вокруг клубились и шипели скопища змей. Безучастно смотрел на меня змеиный царь и молчал. Тогда спросил я его: «Расскажи, что с любимой моей, идёт ли по-прежнему за мной?»

«О ком ты?» — удивлённо прошипел змеиный царь.

«О той, которая молчаливо сносит укусы шипов и слуг твоих».

«Не знаю, о ком ты, — был ответ. — За твоею спиной никого».

Только теперь я узнал, что такое страх. Может, её никогда и не было? Или отстала она, сгорела, сгинула, разорвана в клочья ползучими гадами? Или обманывает змеиный царь, и стоит она за спиной, сияющая? Не вытерпел мук незнания и обернулся, и увидел недвижный камень, да мелкую яму, да влажный хворост, да гладь морскую, да высокую стену, да плевел, да скупую землю, на которой растерянно стоял.

«Её больше нет» — сказал я горько, но змеиный царь возразил мне: «Ты получил плату, равную итогу твоих трудов. Тщета, тлен и пустота — вот наши дары. Бери их и иди».

И я пошёл, и подошёл к тёмной реке, и сел в лодку. И так нежно старый лодочник делал своё дело, что, казалось, его судно замерло на месте. Тишина, ни скрипа, ни всплеска. Только бормотание сквозь наползающий сон: «Никто ещё не покидал ад с полными руками… Никто ещё не покидал ад… Никто не покидал… Никто…»

 

Метаморфоза

 

Мир потерял очертания, расплылся, задрожал. В незнакомом мире шаг таит опасность, и я застыл, став единственным, что по-прежнему устойчиво в этом царстве зыбучей предметности. Границ вещей больше нет, из камня вырастает дерево, вода сгущается в рыбу, у змей отрастают ноги, у птиц ломаются крылья. Лихорадка метаморфоз кажется не имеющей цели, но кто я такой, чтобы рассуждать о целях и смыслах?

Ты тот, кого я так жду, — слышится голос. Я оглядываюсь по сторонам, но его источником может быть любой кусок текучей материи.

Кто здесь? Кто это говорит? — впервые мне стало страшно.

Не старайся поймать меня, набросив силок формы. Я — тот, кто бесконечно отрицает себя, чтобы стать чем-то новым. Как мне назвать себя, сколькими буквами написать своё имя? Но ты можешь звать меня Протеем, ведь я никогда не показываю собственный лик, только один из мириад чужих, и я не знаю сомнений, усталости, смерти. У меня есть всё, кроме одного.

Вдруг перед моим лицом появилось семя, из которого начало расти дерево.

Я так жду тебя… — сказало дерево голосом Протея. — Так сладостен миг распрямления, ведь семя тесно и мало. Я чувствую землю, чувствую влагу и воздух, я впускаю их в себя, позволяю бежать по своему туловищу и от этого становлюсь сильнее и прекраснее. Но некому увидеть мои силу и красоту, некому услышать моё пение под музыку ветра, некому насладиться отдыхом в моей тени. Я одно, всегда в себе, и даже если рядом много подобных мне, мы не можем стать лесом. Это под силу лишь тебе, повелителю понятий, и поэтому я так жду тебя.

Дерево рассыпалось, как витраж, в который бросили камень, но осколки вновь собрались воедино, приняв форму медузы.

Я так жду тебя… — сказала медуза голосом Протея. — Там, в синей тиши, разбавленной мягкой желтизной, у меня есть почти всё. Я обретаю форму из тысяч капель воды, пребываю в ней мгновение и снова распадаюсь. Я покачиваюсь на волнах, не зная боли и бед. Я прозрачна, невесома и невидима, моё существование призрачно и почти невероятно. Некому поймать меня в сеть времени и пространства, некому помыслить меня, а если я мыслима, я существую. Это под силу лишь тебе, повелителю идей, и поэтому я так жду тебя.

Медуза вывернулась наизнанку, и из её чрева показалась голова пса.

Я так жду тебя… — сказал пёс голосом Протея. — Я появляюсь, создаю себе подобных и исчезаю, но кому нужна череда рождений и смертей, если нет того, кому я мог бы подарить любовь? Я жмусь ко всему мягкому, но тоскую по твоей руке, хотя она бывает твёрже камня. И ещё по голосу, сообщающему моим движениям цель и смысл. В этом мире есть лишь один источник доброты, и поэтому я так жду тебя.

Морда пса начала метаморфировать и пре­вратилась в человеческое лицо, текучее и меняющее черты. Невообразимая людская чехарда, говорящая одним, уже знакомым мне голосом.

Видишь, им всем нужен человек, и он у них почти есть, ведь у них есть я. Остался один шаг. Подлинный свет появился в мире не в первый день, а в шестой, а до этого — мрак и тщета бесконечности, грезящей о пространстве, времени, добре, зле и прочих изобретениях духа. С многообразием форм материи я справился сам, в многообразии форм духа нужна твоя помощь. Окружность — это совершенство, но чтобы обрести его, луч должен достичь исходной точки. Называй меня Протеем или тысячью других имён, главное — стань змеёй, кусающей свой хвост, приди к своему истоку, то есть ко мне, расскажи всем, что ты увидел и заверши моё инобытие в безумном сонме вещей. Помысли меня, дай взаймы свой голос, найди единственно нужное слово, возвращающее мне себя. Ведь я так долго ждал этого.

Метаморфоза человеческого лица прекратилась, и в центре кишащего немыслимыми тварями хаоса возникло моё лицо.

Увидев его, я проснулся. Оказаться в своём теле и в знакомой обстановке было приятно, а от безумного наваждения хотелось просто отмахнуться. Но я чувствовал, что не получится: внутри меня уже свершилась главная метаморфоза. Я стал философом.