Журнальный мир

***

Стихи казались бредом. Сон не шёл,

такой, чтоб уживался со стихами,

они, сводя с ума, не затихали

и были самым важным, но о чём —

не мог понять и рук не мог поднять,

казался спящим, тонущим, летящим,

стихи несли меня всё дальше, дальше

и были мной, где не было меня,

они теснились, заполняя грудь,

как тесто, поднимались, тяжелели,

и было им плевать, что в этом теле

есть жизнь своя и я вот-вот умру,

не в силах дольше руки простирать,

что задохнусь от скорости, от ветра,

от красоты увиденного сверху

и ужаса всё это потерять,

всё это, где послушным чередом

менялся мир, ведомый вещим словом,

где я бродягой был седоголовым,

нашедшим свой давно забытый дом —

он ждал, моё беспамятство простив,

он вытер с губ моих чужие мифы,

меняя безнаказанные рифмы

на незнакомый неподдельный стих.

Словесный промельк. Ветер. Скорость. Гул.

Свет в комнату, похожую на келью…

Я записать всё это не сумею, —

едва успел подумать… и уснул.

Из цикла «Сны» 1.

Тот коридор широк и будто пуст,

а мы в нём — не скажу, что безголосы,

но так тихи, малы, простоволосы,

идём лопочем, не смыкая уст,

и каждый о своём, важнее нет —

старушка сына ждёт, и всё напрасно,

художник заговаривает краски

по-прежнему с холстом наедине,

помятый классик, вид подрастеряв,

жалеет о забытом предсказаньи,

обжора вспоминает о лазанье,

изменник-муж привычно гонит страх,

поэтка нежным взором бередит

смешной гитары тоненькие струнки,

и тянутся рифмованные слюнки

к её недоцелованной груди,

потом, едва ногами шевеля,

какой-то седоватый плечи горбит,

по стеночке, молчком, готовый к скорби,

а я глазам не верю, это — я

и там, и здесь, чудны твои дела,

проснуться б, но спасаются иначе,

а он уходит, это ж я ведь, Амчик,

иду босой, в чём мама родила,

и остаюсь, туда идти боясь,

располовинен полуночной дурью,

плюю, стучу, крещусь, на воду дую,

с самим собой утрачивая связь,

и кто бы мог подумать, кто бы мог —

срываюсь, догоняю, обнимаюсь,

одна надежда — за ночь оклемаюсь,

и больше не ложусь на левый бок.

Из цикла Сны 2.

Не стой в дверях, смелее, странный вор,

старик затих, да он и так безвреден,

который год пропавшим сыном бредит,

а ты… как будто вылитый в него —

ссутулился, лицо в морщинах, сед,

живой, но как беспомощна усмешка,

не с облака явился, так не мешкай,

входи, перекрывая лунный свет,

в который жизнь родителя стекла —

ты убежал, и замерли тоскливо

скульптуры, инкунабулы, стекла

ганзейского тяжёлые отливы,

ты в детстве, помню, гладил их рукой

и часто мог, выведывая тайны,

заснуть над полюбившейся строкой

и улететь за ней на берег дальний,

напрасно день с утра тебя искал,

играя на рассвете в узнаванье,

то горлицей постукивая в ставни,

то зайчики пуская с ближних скал,

напрасно — ты в отцовский кабинет

спешил за стол с грифонами усесться

вычитывать слепые палимпсесты,

где живы были те, которых нет,

а там, как раньше, в бешеный намёт

срывались кони, скалились гаргульи,

и в лица обращался ржавый мёд

инталий из разрушенного улья,

текли колонны к городу, и ты

их вёл на штурм, и плавились от крови

дворы, дома, проваливались кровли —

дышали жаром ветхие листы

на дереве стола и пальцы жгли,

но от себя тебя не отпускали —

…уже с посеребрёнными висками

ты принимал солдат, и мимо шли,

крича победу, злые ветераны…

ты убежал, я помню, утром рано,

искали все, но так и не нашли.

Мать отказалась от еды и сна,

вода и хлеб, да ночи у распятья,

коленопреклонённая, она

не выпускала Бога из объятий

и умерла, поди-ка измени

самим собой записанный пергамент,

когда внизу сыновними руками

поставленный, чернеет именник.

Ступай же, вор, и больше не кради,

оставь чужие сны, сюда входящий,

а что услышал, выбрось в долгий ящик

по коридору дальше, впереди.

Из цикла Сны. 4.

Т.Л.

Я не был здесь, но точно помню — был,

в углу крутил налитым глазом ворон,

который век закладывал за ворот

и плакался, что чахнет от любви

к хозяйке дома, вечно занятой,

что ей не до него и всё такое,

что он уже больной от алкоголя,

а без любви и триста лет — не то.

Шуршали куклы сплетнями в шкафах,

комар храпел у рыцаря на латах,

календари запутывались в датах,

и чудеса возились в рукавах.

Развязный ворон, столик под сукном —

не помню где, но было это, было,

раскачивалось медленное било,

как будто повторяясь за окном.

Я только понял — что-то здесь не так —

и стал сжиматься из рубля в пятак,

не представлял, к волшебнице идя,

что разлечусь посудой для битья

по разным городам и временам

от красных площадей до Вифлеема

и вновь начну, когда подскажет время,

осколки окликать по именам.

* * *

Посидим-помолчим, поглядим, как за окнами, не унимаясь,

разбирается с летом по-варварски воющий ветер,

свирепеет, заборы шатает, остатками августа вертит,

раздирает до слёз еле розовый поздний клематис,

еле розовый — поздно, дружок, здесь такие грядут перемены —

ни травы, ни листвы, ни пчелы на твоём небосводе,

ни надежды, что выстоит зиму наш домик фанерный

по дороге к свободе.

Посидим, помолчим, лучше всякого слова по осени явной —

пораженье признать, благодарно простить победивших

и на медленном хлебе печали настаивать ямбы,

не переча дождю измываться в косых одностишьях,

не переча, родная, руками коснёмся, прижмёмся плечами,

посидим-поглядим на дорожку, зима выпадает большая,

всё распахнуто настежь, венчальные стонут печати,

нас двоих обожая.