Из каменностепных песен

Из каменностепных песен

* * *
Разве что-то останется?
Господи, хоть бы осталось.
Что мне для этого сделать?

Шорох дерева зимнего
на самом краю дороги, съеденной солью.
Там, где она начинается, и живёт чудо:
радуга ждёт лета,
драгоценные камни нарастают, как иней,
и пахнет хлебом.

Выразить это, конечно, почти невозможно,
но кое-что бледно мерцает:
звёзды, глаза вдалеке, приснившиеся под утро.

Я не слышу музыку,
я не вижу стучащие ветки.
(От мороза, от ветра, из-за вращенья земли…)

Но что там, что там
сжимается до человека, крестика, пикселя –
и исчезнуть не может?

 

* * *
Нащупать спинку стула.
Облокотиться.
Дождь среди ночи будто бы невозможен –
потому что невидим,
потому что зимний.
И всё же он есть,
слушай его, слушай.

Как ты перед Богом,
маленький и холёный,
так дождь, ломая коленки,
перед тихой землёй январской:

сказать – страшно,
промолчать – не имеешь права.

 

* * *
Нет, ничего, и страдание снега недолго продлится.
Грузный выдох январский,
непролазный и грузный, почти опустился
на шапку, на плечи.
Всё, что потеряно, стынет в руках ненадёжных
и вот-вот потеряется снова.

Я выхожу каждый вечер лишь только за этим.
Память чужая чугунна, бескровна. Где проявитель?
Это бегут по полям виртуальные дети
к каким-то безумным открытьям.

Нет, ничего не исправить, не выдумать слова,
птицы бессмертные мокнут под временным снегом,
под снегом картонным.
Их подбирают и плачут.

Всё повторится. И полные ветра карманы
потянут к земле или лопнут от свиста.
(Спокойствия и не хватает на свете, а тревога напрасна.)
Нет, никого не забудут –
потому что вовек не простят –
всенародно, построчно.
Родина только на вид равнодушна.

 

* * *
темнота стоит по углам
чтобы прятать фамильный хлам
охранять свет
там зверьё и птицы на все лады
для небесных трав и во льду воды
нет не то что смерти –
прощенья нет

мы сидим за тихим большим столом
на столе бокалы с сухим вином
на столе свеча запечённый лещ
вот закусим и тоже придётся лечь
как на противень на кровать –
снега ждать

мой последний мой вещий мой вечный сон
на равнине русский старик вийон –
за спину голубые руки
он обвит по горло сухим плющом
невесом не-высказан не-прощён
между рам комариный трупик

 

* * *
Только и делаю, что собираю чужое –
в корзину плетёную, в рвущийся старый ягдташ,
в карманы, набитые пылью, –
не-бывшие, может быть, долгие ночи и дни:
ворох бумаг, на которых исчезли чернила.
Душа моя, этого не было с нами!
Я, выросший в провинциальном уюте,
стеснительном и неумелом,
боюсь, что не хватит картошки,
что закром затопит весной,
и нечего будет сажать.

Проснусь и шепчу: неужели и солнце, и утро?

А время неровное, с запахом тёплой пластмассы,
воздушных путей мешковатые пухлые ямы.
Тень ласточки их зашивает упрямо,
и дуется небо обиженным толстым ребёнком,
и после обеда большой собирается дождь.

Я знаю, всё где-то хранится, я видел,
во сне проявляются серые мыльные вещи,

но мало вмещается в гордую пригоршню, мало.

 

* * *
о-кажется не скажешь и полслова
о ветке дерева
и дрогнет целый лес

простимся!

нам столько места дали для разлуки
с чугунной ласточкой на память в уголке

 

* * *
1.
И если нам, живущим, говорить,
то лишь о том, что снег пошёл,
что снег растаял. Странно и светло.
Когда я детскими руками синицу хоронил,
кругом вода стояла и принимала небо полной грудью,
уставшей кроны чёрный круг в саду.

Я знаю, как на самом деле было,
как птицы волокли листву чудную,
проворно собирая на лету,
в какую-то иную темноту,
как бы в карман прохожего.
И мир не знал плохого и хорошего
и поздней осенью не ждали никого.

Казалось так всегда: от первых птиц,
бессонных и стремящихся куда-то:
за слово и полёт, как тень, расплата,
как судный день, молчанье настаёт.

2.
Что снится дереву, где листья сочтены? –
сплошное убывание повсюду,
прислушаешься – страшно тишины,
но у листвы – любое слово чудо,
любое слово – чудо у листвы

в моём саду, который сад и суд,
где тени птичьи мокрый снег несут,
взметнувшиеся тени,
а я лежу – рассыпан и растерян,
как бусы на полу
или синица в страшном тёмном царстве.

И не бывает в жизни хорошо.

Я говорю о том, что снег пошёл.
О том, что он растаял скажут после.

 

* * *
Проститься можно утром,
чтобы дня хватило
в порядок привести дела
и дневники из тайника достать.
Пока ты дочку мне не родила,
мы можем быть беспечными и грустными
и ссориться два раза до обеда,
а к вечеру мириться только раз.
Потом, лишившись выбора, мы будем
мы будем счастливы.
Я говорю тебе.

 

* * *
Смотреть на снег. Теперь так мало снега.
Вот правда: и не выпросить его.
Да и зима не та, не та.
Нет света. Голубого света.
Как будто изменилось вещество,
как будто самый воздух изменился,
и темнота сочится между веток,
и заполняет мешковатый двор.
Как выдержать немую эту сцену,
натянутую леской рыболовной: кто там,
на том конце циклона?
Антониони, Господи прости!
Слеза на санках едет с небосклона,
слеза, как шар, катится по пятам
и знает цену себе, покою.

Так сердце колет:
лежишь в сосновом
лесу просторном –
и тепло и тихо:
иголки мёртвые летят на грудь.
Наверно, лечат.
Лежишь и ждёшь, когда засыпет снег,
когда засыпет снег, и станет легче.

 

* * *

жене

Ты проснёшься тихая, смешная,
и лениво скажешь: «Вот ночное
—————————————солнце!..»
и покажешь на бумагу.

Жизнь меняю страстно, добровольно:
лучики вяжу в пучок сердитый,
ставлю в вазу – в кляксу на углу.

Спи, земная, ни о чем не думай.

Страх волною по реке проходит,
чуть качает утку, как ресничку,
и рябит в прибрежных камышах.

Я стою, держу в руке подснежник,
потный кулачок вперёд протянут,
носик вздёрнут смирным рядовым.

До утра, до наволочки мятой
стриженые волосы ершатся,
губы мёрзнут, шёпота стыдясь.