Журнальный мир

С именем Анемподиста Ивановича Софронова-Алампа (1886–1935) связано зарождение якутской литературы, возникновение национальной печати и театрального искусства. В переломные для страны 1910-20-е годы он был одним из лидеров культурной революции: песни Алампа распевались по всей Якутии, спектакли по его произведениям ставились повсеместно и пользовались широкой популярностью, редактируемые им газета и журнал были первыми вестниками сахаязычной советской печати. Руководство республики широко использовало его авторитет среди местного населения: в разгар гражданской войны писателя не раз отправляли в отдаленные улусы для мирных переговоров с повстанцами, избирали членом всевозможных обществ, комитетов и советов. Так, он был председателем общества «Долой безграмотность!», членом Совета по якутской письменности, Литературно-переводческой комиссии, научного общества «Саха кэскилэ» и т. д. В 1924 г. был избран членом высшего органа власти республики — Якутского Центрального исполнительного комитета (ЯЦИК). В 1925 г. ему была доверена должность председателя правления культурно-просветительного общества «Саха омук». Был делегатом I Тюркологического съезда, проведенного в 1926 г. в г. Баку, от имени республики принимал участие в юбилейных мероприятиях Академии наук СССР в Москве и Ленинграде. При этом, как отмечали его современники, Алампа выделялся простотой, скромностью, душевным отношением к людям. Молодежь боготворила его, считая якутским Пушкиным. Где бы он ни находился, всегда привлекал внимание людей, все тянулись к нему и преклонялись как перед кумиром, тем самым признавая его выдающийся талант писателя и организатора.

В 1927 г., когда его внезапно обвинили в участии в заговоре «свержения советской власти в Якутии», Алампа состоял в должности директора государственного драматического театра и председателя Госкино республики, а также был редактором общественно-литературного журнала «Чолбон». В том злополучном для писателя году от него ушла красавица жена, воспетая в песнях и стихах его любимая «белая пуночка».

Раздел 1. Ложное обвинение

Несмотря на то, что Анемподист Иванович потерпел крушение в личной жизни, он продолжал активно работать в обществе «Саха омук», в журнале и театре. Еще с большей увлеченностью занимался творчеством, готовил к печати сборник стихов, а в августе закончил работу над новой пьесой. В республиканских газетах и журналах постоянно печатались его статьи по вопросам культуры и искусства.

15 сентября 1927 г. Анемподисту Софронову было предъявлено обвинение по «делу конфедералистов».

Организатор и руководитель движения конфедералистов Павел Васильевич Ксенофонтов (1890–1928) был широко образованным человеком: окончил Якутское реальное училище, затем Народный университет имени А. Л. Шанявского в Москве. Работал адвокатом на Украине, в Москве. Работая в наркомате финансов в Якутске и изучив авторитарную систему управления изнутри, он возненавидел бумажную бюрократию и ушел с государственной службы по собственному желанию.

В этот период он написал теоретические труды «Теория и практика ленинской национальной политики», «О международном положении СССР», посвященные национальному вопросу и общественно-политическим проблемам. Ксенофонтов предполагал, что в результате освоения природных богатств и развития промышленности в Якутии усилится миграционный поток, что впоследствии приведет к вымиранию малочисленного якутского этноса. Единственный выход из ситуации он видел в самостоятельности Якутии и возможности самоопределения. Осенью 1927 г. Ксенофонтов создает партию конфедералистов, объединившей оппозиционную интеллигенцию. Программа партии ставила своей основной целью добиться большей самостоятельности Якутской республики и присвоения ей статуса союзной^[1]. Сторонников идей конфедералистов становилось все больше, и в скором времени к ним присоединились отряды, возглавляемые известными представителями повстанческой интеллигенции Якутии М. Артемьевым, С. Михайловым, И. Кирилловым. Впоследствии на допросе М. К. Артемьев объяснил свое участие в движении таким образом: «…когда я убедился, что репрессии начались, и ГПУ опять начинает пускать в ход «военный коммунизм», то в интересах своей бедной родины решил с оружием в руках защищать массы от гнета, насилия и террора ГПУ. В результате всех этих ненормальных явлений я окончательно убедился, что без самостоятельной социалистической республики Якутия погибнет под гнетом ГПУ, которое не считается ни с чем и подчиняется только центру»^[2].

Диктатура не могла допустить оппозиции внутри своего государства, и в скором времени повстанцы были арестованы.

«Ксенофонтовщина» стала поводом для ареста многих неугодных власти людей: прежних русских офицеров, представителей якутской интеллигенции, студенчества и др. Среди них были общественный деятель, писатель В. В. Никифоров, писатель, лингвист Г. В. Баишев-Алтан Сарын, член Совета якутской письменности и литературно-переводческой комиссии М. П. Слепцов, писатель, переводчик П. И. Оросин и др.

Можно предположить, что за Софроновым, как крупным лидером национальной интеллигенции, следили задолго до этих событий. С сентября 1925 г. по июнь 1926 г. Анемподист Иванович с супругой жил в Москве, где работал в якутской секции Центрального издательства. Жили они в доме по улице Садово-Спасская, где располагалось представительство Якутии. Соседом Софроновых по общежитию был Н. Д. Субурусский, в недалеком прошлом начальник Якутского областного отдела ГПУ. В фондах бывшего партийного архива Якутского ОК КПСС, рассекреченного в 2000-х гг., хранится записная книжка Николая Субурусского с заметками и наблюдениями. В записях часто упоминается и Софронов:

«16 декабря (1925). Вечером Анем. Софронов вызвал меня и угостил вином, говорит, что он советский человек и желает работать для народа, но в партию вступать не намеревается, так как он писатель…»

«17 декабря. В 6 ч. вечера из Ленинграда приехал Баишев. В связи с его приездом «вожди» «Саха омук» устраивают в комнате №8 у Софронова банкет. Мною дано задание коммунисту Романову строго и осторожно следить за ними»^[3].

Как видно, Софронов уже тогда находился под неусыпным наблюдением органов.

Для расследования дела конфедералистов прибыл сначала из Новосибирска уполномоченный ОГПУ С. Буда, затем в феврале из Москвы приехала комиссия под руководством Яна Полуяна, в составе которой были опытные следователи Кунцевич, Воротилов, Зотов, Ковалев и др.

В архиве Управления федеральной службы безопасности Республики Саха (Якутия) хранится двухтомное дело с тысячью листами по движению конфедералистов. В дело подшит документ от 14 сентября 1927 г. за подписью уполномоченного М. Зотова о начале судебного разбирательства в отношении тридцати трех граждан, подозреваемых в участии в деятельности контрреволюционной организации, имеющей целью свергнуть с оружием советскую власть. Среди обвиняемых значатся имена лидеров движения П. В. Ксенофонтова, М. К. Артемьева. В этом списке двадцать пятым номером числится и писатель Анемподист Софронов.

В ночь на 16 сентября 1927 г. сотрудником Якутского отдела главного политического управления (ЯОГПУ) Пляскиным был произведен обыск в доме Софронова. В результате обыска были изъяты: переписка обвиняемого на семидесяти страницах, три письма в конверте, четыре тетради, три записные книжки, два блокнота^[4]. Писателю было предъявлено обвинение в контрреволюционном заговоре, и он был заключен в Якутский центральный домзак.

Задержанный вместе с ним в ту ночь известный лингвист И. Барашков, в ту пору студент педагогического техникума, вспоминал:

«Я был арестован в сентябре 1927 г. …А затем спустя двадцать дней меня начали допрашивать по делу А. И. Софронова. Две ночи держали в ледяном подвале. Я, оказывается, был секретарем на тайных собраниях А. И. Софронова, проходивших на даче Спиридонова на Сергеляхе. … От отчаяния прошу очной ставки с Софроновым. Нет, отказывают…»

На допросе от 20 сентября Софронов дал следующие показания:

«С Артемьевым, Ефимовым, Афанасьевым я никогда на политические темы разговоров не вел. Я с ними знаком, но никогда не встречался. Артемьева как-то видел несколько раз издали, но я с ним никогда и ни о чем не разговаривал. С Ксенофонтовым я не знаком. П. И. Оросина знаю и с ним знаком. Знаю его с малолетства. На политические темы я с ним никогда бесед не имел. Про существование какой бы то ни было нелегальной группы (организации) у нас в Якутии я ни от кого не слышал, и мне никто никаких предложений о нелегальной работе не делал. Причины моего задержания и содержания под стражей мне совершенно неизвестны. Прошу очных ставок с лицами, уличающими меня в том или ином преступлении».

Арест Алампа грянул как гром среди ясного неба. В связи с этим 20 сентября было проведено закрытое собрание бюро обкома партии. Вел его секретарь обкома Исидор Барахов. Собрание, заслушав о результатах арестов и обвинений участников контрреволюционной группировки Ксенофонтова и Артемьева, постановило:

«Предложить ЯОГПУ не производить дальнейших арестов видных представителей национальной интеллигенции без достаточных на то материалов и без ведома и согласия Обкома, в частности немедленно освободить Софронова, Турантаева и Оросина, а также др. нацинтеллигентов, не являющихся участниками контррев. группировок».

Народное волнение возымело свое действие. 22 сентября Софронова и еще четырех его друзей по несчастью отпустили под подписку о невыезде за пределы города.

Интересно то, что на собрании якутской национальной интеллигенции, состоявшемся 7 октября 1927 г. в Якутске, Анемподисту Ивановичу было поручено выехать представителем ЯЦИК в Таттинский улус, для разъяснения сложившейся политической обстановки. Согласно мандату, с 12 октября по 10 ноября 1927 г. Софронов провел собрания общественности в одиннадцати наслегах и двух учреждениях Таттинского улуса, выступал с докладами о политическом положении в республике, отвечал на вопросы, проводил личные беседы и просил население от имени руководства республики не примыкать к повстанческому движению^[5].

По приезду Алампа еще некоторое время продолжил работу в театре.

Между тем, маховик репрессий набирал обороты. 23 ноября уполномоченный ПП ОГПУ по Сибкраю Кунцевич, рассмотрев обвинительное дело Софронова, вынес следующее заключение:

«…Рассмотрев следственное дело № 145, обнаружил, что Софронов А. И. и Новгородов В. И. состояли в контрреволюционной организации, возглавляемой Ксенофонтовым П. и Артемьевым М., и вели работу по подготовке к вооруженному восстанию и свержению Соввласти в Якутии».

На допросах Софронов виновным себя не признавал:

«Ни в каких контрреволюционных заседаниях я не участвовал и о том, что был назначен контрреволюционной организацией агитатором по Таттинскому улусу, я не знал. До того как была раскрыта контрреволюционная организация, о существовании таковой я не знал и ни с кем на эту тему не общался. Больше показать ничего не могу».

Алампа 10 декабря написал стихотворение без названия, раскрывающее его состояние в то время:

Чья это проделка?                      Вот странно быть

Что за потеха, проказа?              Сверженным ни за что.

Говорят, что стал я врагом,         Пускай так будет,

Воспротивился строю.                 Некому меня жалеть,

Значит, судьбу мою                      и сам не жалею ни о чем…

Свершили без меня.                     Пусть невинно осужденный,

Что за спешка                              Я не стану слезы проливать,

и горячность?                              Просить о помощи на коленях^[6].

Против Анемподиста Софронова, не имевшего никакого отношения к делу конфедералистов, обвинительные показания дал его старый знакомый, председатель Уголовной коллегии Главсуда ЯАССР Константин Сокольников. Обвинение было составлено лишь на доносе Сокольникова и никто другой из допрошенных не дал показаний против невиновного Софронова. Ознакомимся с его показаниями от 28 декабря 1927 г.^[7]: 

«Л. 131. Софронов Анемподист Иванович — человек, пользующийся среди национальной интеллигенции большим авторитетом как литератор. Он идеализирует узко национальные наклонности и чувства, таким образом, на фронте идеологии ведет активную борьбу, но покрывается ширмой «аполитичности». У него антисемитизм в полном смысле этого слова, уважение к старому, следовательно, и быту, и религии. В июне с. г., перед моим выездом на сессию суда в Вилюйский округ предупредил меня, чтобы я был осторожен в своих действиях, ибо исторический рычаг — слишком сложен… На это я почти не обратил внимания и уехал. По приезду в августе с. г мне частенько пришлось с ним встречаться. К моему приезду был раскрыт так называемый «первый заговор». Когда у нас возникал вопрос о заговоре, то гр-н Софронов все время отмечал «этот заговор еще ничего», в связи с этим у меня возникла мысль «нет ли еще второго заговора». Мое любопытство переходило всякие границы, и я непременно хотел узнать.

…Софронов сказал: «если будет заговор, то будет уж не такой заговор, а грандиозный». Спустя довольно большой промежуток времени в квартире Софронова я обратился к нему с вопросом: «как обстоит дело с выступлением и если будет таковое, как ты думаешь, что со мной сделают, и что ты думаешь предпринять?» На это он ответил, что «выступление должно быть, ты о себе не беспокойся, я постараюсь выручить». Вот общая картина причастности гр-на Софронова к заговору, он мне является земляком, хорошим знакомым, и знаю его не так давно, вернее, знаю его близко с тех пор, как отбил у него жену гр-н Гоголев Ст. Фил. (Прокурор ЯАССР), после того нас приблизили некоторые обстоятельства. При всем этом, в интересах истины считаю преступлением скрывать то, что мне было известно. Потому, исходя из анализа вышеописанного, полагаю, что о существовании заговора он определенно знал, что подтверждается совершенно бесспорно, хотя бы правильным указанием времени выступления заговорщиков, ибо эта дата вполне бы сошлась, если бы не были приняты своевременные меры к предотвращению, то обещанное им «грандиозное» выступление могло случиться. Далее мне известно, что он был с Давыдовым А. В. назначен группой Артемьева агитатором против советвласти по Таттинскому улусу, и как раз с их выездом совпадает июньское тайное совещание в доме Оросина П. И. об оказании поддержки заговорщикам и ликвидации коммунистов в улусах, почему-то его отпуск совпал к этому времени. Далее нужно сказать, что он пользовался очевидным весом в их лагере, поскольку не мог? мне обещать выручить, что «конечно» неспроста им было сказано, ибо, не имея определенной почвы, он не мог брать на себя такую ответственность, хотя могло быть из-за желания подвести.

Таким образом, сколько бы я ни был близок с ним в частной жизни, не имею морального права и юридического основания сомневаться в причастности гр-на Софронова в данном заговоре. Более о нем ничего показать не могу, но возможно, что-то и забыл».

В годы гражданской войны Сокольников был начальником особого ударно-конного отряда Губчека в Мегино-, Восточно-Кангаласских улусах. Был известен тем, что без суда и следствия расправлялся с мирным населением. После гражданской войны К. А. Сокольников работал в организациях социальной защиты, в отделе НКВД, старшим помощником прокурора ЯАССР.

Константин Сокольников был хорошо знаком с писателем и, будучи его земляком, был вхож в гостеприимный дом Софроновых. Его родная сестра Фекла была замужем за Платоном Ойунским, одним из руководителей советской Якутии, поэтом и другом Алампы.

Коварство Сокольникова, взявшего на себя грех очернительства невиновного человека, можно объяснить лишь человеческой завистью, коварством его натуры.

Константин Сокольников, несмотря на отсутствие таланта, отчаянно примазывался к литературе и искусству. Выступал на концертах с якутскими песнями, запевалой осуохай (якутский круговой танец с пением). Если как поэт он был откровенно слаб, то в 1920–30 гг. в определенных кругах его имя было довольно известно в качестве драматурга. Его драматические произведения «Меняется жизнь» (1923), «Буря войны — стремление к жизни» (1925), «Хитрость попа» (1925), показывающие события революции и Гражданской войны, были изданы отдельными книгами. Хотя его агитационные пьесы часто ставились на сцене театров, они не пользовались большой популярностью в народе, так как не отличались глубиной содержания, были примитивны и натуралистичны. Одним словом, он не смог состояться и в качестве драматурга, имея только приблизительное представление о специфике театра и законах драмы. В целом в истории якутской литературы он не оставил заметного следа и как литератор быстро был предан забвению. Однако сам он считал себя талантливым писателем, что видно из информации в газете «Кыым» от 3 сентября 1925 г., где Сокольников наравне с классиком, зачинателем якутской советской литературы Платоном Ойунским и известным литературным критиком В. Н. Леонтьевым одним из первых изъявил желание вступить в международный союз литераторов. Сокольников, как мелочный человек без способностей, признавая в глубине души свою несостоятельность, вероятно, завидовал Софронову, широко известному и любимому народом писателю. Его донос был безосновательным, глупым пасквилем. Обвиняя писателя в недоносительстве, он обрек его тем самым на долгие годы мучений и страданий в чужбине. Сколько ни просил Алампа очных ставок с доносчиком, просьбы его не были удовлетворены. Анемподист Софронов в своей поэме «Письмо отцу», написанной в декабре 1928 г. в Новосибирской тюрьме, возможно, имел в виду именно таких людей:

Испугался

Грязной натуры человека,

Неприкрытого его лицедейства,

Женской двуликости

И горечи сплетен,

Да беды соперничества,

Лжи и клеветы черной,

Неправды разрушительной…

28 декабря 1928 г. было вынесено обвинительное заключение по делу Софронова. В нем подтверждалось, со ссылкой на донос Сокольникова, его участие в совещании по организации помощи заключенным и встреча с участниками заговора.

За короткое время передышки Алампа подготовил к печати рукопись книги «Северный стих», которую сдал в издательство 21 января 1928 г. Он понимал свое шаткое положение и торопился закончить свои дела на воле. В сопроводительном письме поэт просит включить сборник «Северный стих» в план издания текущего года и выпустить под псевдонимом Кыайыгыев. 13 февраля вносит в издательство рукописи рассказов «В поисках лучшего разбила жизнь» и «Инструкторы».

Душа поэта мучилась и страдала. Отрешиться от проблем действительности, забыться на короткое время и ощутить себя человеком помогала только водка. В его дневнике мы читаем следующее:

«27.02.28. Я в бутылке. Нужно быть решительным и храбрым для того, чтобы положить конец. Долго меня на свете не было. Жил в бутылке. Там уютно и весело. Ха-ха-ха. А на свете серо и бледно. …Все-таки досадно и печально, почему я не умираю. Чем в бутылке жить, было бы далеко лучше. Я в жизни многое видал, многое слыхал…»

«28.02.28. …Дышать нечем, пил. Легче. Запил. Опять такая же история…»

«02.03.1928. Как бы ни говорите вы, чем страдать, лучше умереть».

Алампа хоть и переживал, но все равно не бросал заниматься творчеством: писал стихи, закончил рукопись новой пьесы.

А тем временем следствие набирало новые обороты. Следователи, видимо, из-за нехватки обвинительного материала по его делу, 10 марта срочно запросили сведения о работе театра, руководимого Софроновым^[8].

В ночь с 22 на 23 марта Софронова арестовали в собственном доме и заключили в одиночную камеру Первого Домзака. Ему было предъявлено обвинение по ст. 58 п.12 Уголовного кодекса за недонесение о готовящемся контрреволюционном преступлении. Во время обыска рукописи на русском и якутском языках были изъяты без описи. 28 марта он был уволен с работы.

27 марта по приговору ОГПУ двадцать человек были расстреляны за участие в заговоре, в их числе были лидеры движения П. В. Ксенофонтов, М. К. Артемьев, И. Г. Кириллов, С. И. Михайлов.

В мае Софронову объявили, что его дело передано на рассмотрение Новосибирского полномочного представительства объединенного государственного политического управления (ПП ОГПУ). Продержав без суда в тюрьме, 8 июня его этапировали в Новосибирск.

Раздел 2. На чужбине

Заключенных увозила баржа «Трудовая». М. Ф. Корнилов, сбежавший впоследствии из Соловков в Финляндию, вспоминал тот рейс:

«В нашем люке было всего человек около восьмидесяти, в соседнем столько же, таким образом на этом пароходе заключенных было сто шестьдесят человек. Здесь были и интеллигенты, и неграмотные, шесть русских офицеров… В люке было очень душно, летним жарким днем парились как в бане, а нужду справляли тут же, потому стоял невыносимый запах»^[9].

По словам конвоира И. Н. Виноградова, на пароходе было более ста арестованных: участниками бандитского движения, каппелевцами и пепеляевцами. В караул был выделен целый дивизион солдат. Плыли арестованные по Лене в течение двадцати пяти дней.

Вслед за заключенными отправили их дела. В общем заключении прокурора ЯАССР С. Ф. Гоголева в деле № 224 от 15 июня 1928 года относительно Софронова было написано:

«Обозрев следственное дело № 145, по обвинению граждан:

…23. Софронова Анемподиста Ивановича… в организации контрреволюционного заговора, направленного против Советской власти, нахожу следствие полным и законченным и обвинительное заключение составлено правильно.

1. Колесова Павла (неграмотный), 2. Харитонову Марию и 3. Софронова Анемподиста, учитывая второстепенную их роль в заговоре и их социальную не опасность, просил бы оправдать»^[10].

Прокурор Степан Филиппович Гоголев был именно тем, кто отбил у писателя красавицу жену. Может, по настоянию любимой супруги, а может по велению совести, он все-таки попросил оправдать невиновного человека.

Еле выдержавшие невероятно тяжелый этап заключенные двинулись дальше пешком. 7 июля Алампа записал в блокноте стихотворение, начинающееся со слов «…Лишенные радости и смеха», начало которого было утеряно. В нем говорится о том, что «по бескрайней пустынной и черной рыхлой земле шли задавленные, униженные люди, не отрывая взора от ног, двигаясь по крику конвойных». «По бокам слышны крики «Равняйтесь!», «Расступись!», от назойливой жары раскрасневшиеся лица опухают, живот прилипает к спине от жажды, тоска по родине и слова «прощай навек» звучат у каждого в голове». В том же листке карандашом описан его куцый скарб: «2 навол. 1 блуза. 2 сетки. 2 руб. 1 простыня. 2 кальсона. 3 полотенца. 1 п. носков».

Наконец, они добрались до Новосибирска. Полномочное представительство Обьединенного государственного политического управления (ОГПУ ПП) Сибкрая рассмотрев дело обвиняемых, 20 августа пункт статьи 11-й переправил на 12-й. В заключение обвинения было написано: «В силу того, что материалов в деле для предания суду всех обвиняемых не достаточно и учитывая, что таковые в условиях Якутии являются лицами социально опасными, в силу приказа ОГПУ за номером 172-1924 года — данное дело подлежит направлению в Особое совещание при Коллегии ОГПУ для внесудебного разбирательства».

Профессионалы своего дела понимали, что люди эти невиновны и виновность их не доказана, но только из-за довода, что они представляют собой социальную опасность, решили поступить таким образом.

29 октября 1929 г. судебная коллегия ОГПУ приговорила двенадцать обвиняемых к десяти годам и остальных двенадцать человек (в том числе и Софронова) к пяти годам заключения в Соловецком лагере особого назначения (СЛОН)^[11].

Находясь в новосибирской тюрьме, в сентябре Алампа начал писать крупную поэму «Письмо отцу», своего рода завещание родному народу, которую он называл своей «лебединой песней». Как следует из послесловия к произведению, поэма сочинялась одним духом за короткое время: первые семнадцать частей были написаны в период с 1 по 6 сентября. Поэма написана в виде обращения к отцу. В ее основе лежит личная трагедия поэта. К тому времени родных братьев Василия и Романа не было в живых, и на родине оставался лишь восьмидесятилетний отец, который сильно горевал и тосковал по любимому сыну. Внутренний мир поэта, его настроение, мироощущение и переживания — все это вылилось в поэме-исповеди, написанной на самом краю жизни. Алампа как никто другой понимал, что память человеческая коротка, ведь всего за несколько месяцев успели забыть и зачеркнуть все то, что он сделал для своего народа. Но поэт был уверен, что справедливость все равно восторжествует:

Дым все окутал. Все туман сокрыл.     Твержу себе: вот этому внимай,

Где жизни крылья? Я уже бескрыл.    Ноябрь в срединном мире или май.

Как будто в реку с берега крутого       Вот это воспевай, а не другое.

я вдруг сорвался в полной темноте     Былое ведь не смог бы ты воспеть

и растерялся, и уже готово                  своим охрипшим голосом изгоя,

забиться сердце в страхе. И ни те,       ослабшим здесь, в изгнании, на треть.

ни эти не помогут, право слово…         Но ведь и здесь есть небо голубое.

(Перевод Е. Каминского)

Как вспоминают современники и родственники Софронова, он отличался от других кротостью и мягкостью характера, отходчивым нравом. Но в те сложные для поэта годы он раскрылся с другой стороны. Алампа в первое время надеялся, что справедливость восторжествует, и с него снимут абсурдные обвинения. Но когда ожидания его не оправдались, он, отстаивая свою честь и человеческое достоинство, настойчиво и неустанно начал писать письма в разные инстанции. В делах обвиняемых подшиты копии писем и телеграмм заключенных (в том числе Софронова), которые они беспрестанно отправляли в Москву ОПР ОГПУ с требованием и просьбами о приостановлении их дел.

12 декабря, находясь в «образцовой камере» Казанского Домзака, Анемподист Иванович отправил Емельяну Ярославскому, известному советскому деятелю, отбывавшему до революции годы ссылки в Якутии, письмо такого содержания:

«…По призванию я литератор на материнском языке. В частности, надеюсь, что Вы помните мою драму «Бедный Яков», не раз ставившуюся на сцене в 1917–18 гг.

…Вы меня знали в Якутске, но возможно, позабыли.

…Если бы я, хоть немного в чем-нибудь считал себя виновным перед Соввластью, то уверяю Вас, Емельян Михайлович, не посмел бы обращаться к кому бы то ни было с подобной просьбой, тем более к Вам. Надеюсь, что Вы, принимая это во внимание, не оставите мою просьбу.

…Продолжительное заключение в Соловках для меня представляется медленной смертью, ибо я, сын приполярного Севера, отличающегося сухостью и холодностью климата, не смогу вынести сырой климат Соловецких островов.

Если моя изоляция от Якутии, как социально опасного элемента (?), диктуется соображениями необходимости, то я полагаю, что для меня являлись бы мерой изоляции высылка из пределов Якутии, а не в СЛОН на пять лет.

…Полагая, что в деле обвинения меня в вышеуказанном преступлении, безусловно, имеется чье-то недоброжелательное отношение ко мне по причине личных счетов или недостаточно внимательного подхода со стороны лиц, осудивших меня, попал случайно в общей массе лиц, привлекавшихся по этому делу, и считая наложенное на меня суровое наказание несправедливым, из Казанского пересыльного Домзака возбудил ходатайство перед Пом. Прокурора СССР и начальником ОГПУ о пересмотре моего дела, аналогичного содержания ходатайство отправил председателю ВЦИК тов. Калинину М. И. для рассмотрения в порядке помилования.

Буду ждать со светлой надеждой на то, что Вы услышите мой голос, голос якута из-за решётки, обращающегося к Вам с искренней просьбой оказать содействие к облегчению моей участи…»^[12]

22 января 1929 года заключенные были переведены из Казани в Москву в Бутырскую тюрьму. В начале февраля Софронову было объявлено, что заседанием Коллегии ОГПУ от 30 января 1929 г. его заключение в СЛОН заменено высылкой в Архангельскую губернию на тот же срок. Емельян Ярославский, будучи человеком благородным, искренне любившим народ саха, буквально вырвал писателя из лап смерти, хотя это и было нелегко. Из двадцати восьми человек, осужденных вместе с ним, только Софронову удалось избежать Соловков.

В письме Алампы к М. К. Аммосову говорится:

«Когда в «Бутырке» объявили мне постановление о замене концлагеря высылкой, один мой товарищ сказал: «Теперь тебе будет очень хорошо. Притворившиеся двери открыть легче, чем наглухо закрытые, только нужно уметь стучать. Вот, действительно, из Соловков трудно и невозможно будет выхлопотать кого бы то ни было»».

Алампа не смог бы выжить в Соловках — не то здоровье, не тот возраст. Писатель Олег Волков, бывший узник Соловков, в своей книге «Погружение во тьму» (1987) вспоминал:

«В Соловецкий лагерь в конце двадцатых годов привезли как-то партию якутов — человек триста. Эти крепкие смуглые люди в оленьих доспехах были нагружены вышитыми сумками и торбасами, ходили в легких пыжиковых парках и унтах, словно только что вышли из тундры. И эти-то жители высоких широт, привычные к лютым стужам, не выдержали зимовки на острове: их пригнали в августе, а к весне не осталось в живых ни одного якута — всех скосили легочные заболевания. Умирали они не только из-за непривычной пищи — их погубил влажный морской воздух. Сравнительно мягкая беломорская зима с постоянными оттепелями и сырыми ветрами оказалась для них роковой».

Жизнь в Соловках была сущим адом. В течение восемнадцати часов заключенные, стоя по горло в ледяной воде, вытаскивали из болота бревна, выкапывали мерзлую землю, от которой с искорками отлетало кайло; утопая в глубоком снегу, срубали деревья. Из друзей Алампы по несчастью живыми вернулись немногие: Оросин П. И., Егоров В. Н., Слепцов М. П. — Оторов, Аммосов И. Т., Колесов П. М., да еще трое якутов смогли убежать в Финляндию.

Раздел 3. В Архангельске

  Добравшись до места ссылки, Анемподист Софронов с 26 февраля по 5 апреля 1929 г. находился в заключении в Исправдоме Архангельской губернии. Во время тяжелых скитаний на чужбине дневники, куда он записывал свои мысли и рукописи произведений, были единственным богатством писателя, которым он дорожил пуще глаз. Из его наследия, сданного комиссией после смерти писателя в архив, были утеряны некоторые документы. Среди них бесследно пропал и дневник Софронова, написанный им в период архангельской ссылки.

О дневнике вспоминает писатель Николай Заболоцкий:

«В бумагах Софронова был дневник, написанный им во время ссылки. Это была общая тетрадь в твердой обложке. В дневнике он, пусть не каждый день, но периодически записывал с выражением горьких эмоций о своих мыслях и чувствах, которые у него накапливались за это время. Читая эти записи, я был очень сокрушен. Правду говоря, я считал, что он наказан за совершенную им вину и за это отбывает положенный срок. А из его дневника я узнал истинное положение дел. Из записей в дневнике вырастал образ мученика, совершенно невиновного человека, и его исповедь не могла не волновать читающего. Из этого утерянного дневника А. И. Софронова я отчетливо помню два эпизода: как он, находясь в Архангельской тюрьме, отметил годовщину заключения и день своего освобождения. Алампа посвятил своей радости освобождения из Архангельской тюрьмы (если это считать радостью) в дневнике отдельный блок своих эмоций и мыслей. В нем слов было мало, но они пронизывали мозг человека. Выйдя на свободу и идя по улице, он как бы невзначай оглянулся и, не заметив за собой вооруженного конвоира, испытал чувство свободного человека. Иногда кажется, что это как бы такая мелочь для обычного человека, но в устах талантливого человека обретает иной смысл. Художник очень верно заметил: признак свободы — это и есть счастье. Софронов имел такую способность. Это его замечание было настолько кратко и сильно, чем об этом описываю я. Мне хотелось бы это передать полностью, но я не сумею этого сделать. Что поделаешь, если не хватает творческой жилки…».

 Выйдя на долгожданную волю, Анемподист Иванович столкнулся со многими трудностями. Жить было негде, и чтобы выжить, требовалось найти работу, что также было непросто. Преодолевать трудности и одиночество помогало творчество, оно было единственной отдушиной для всеми забытого поэта. Поэт всегда оставался поэтом: в апреле закончил и переписал поэму «Письмо отцу», снабдив его большим послесловием.

В мае поступил разнорабочим в контору Архгосстроя, где выполнял непосильную для себя физическую работу. Но, не проработав и месяца, уволился по болезни, указав коротко причину: «надорвался». С середины июня устроился на должность рабочего Ветеринарно-бактериологического Института. Выполнял разного рода черновую работу: был дворником, в летние месяцы кормил подопытных кроликов, мышей, морских свинок, собак, лошадей, оленей, с осени топил печи.

В этот относительно спокойный отрезок времени им были написаны стихотворения «Огонь горит, потухает», «Сон или явь?», «В мое окно», «Шум грозы», «Молодым поэтам», «Солнечная Мать», «Идите прочь!», «Ежедневные явления», «Мой совет» и др. Поэт тосковал по родным местам, много думал о своей участи:  

Не желаю я                          Пока я живой,

Славы посмертной,              Стремлюсь быть полезным

Останки бренные мои          Покуда дышу…

Пусть собаки грызут,           Будущее меня не заботит,

Хоть вороны заклюют…        Грядущее не волнует.

Мне все равно.                    Весь в заботах земных

Я нуждаюсь в тепле             Я живу сегодняшним днем.

При жизни своей,                 Пока я живой — я человек!

Хочу познать радость    

   (Последнее слово)

Внизу произведения поэт указал место создания произведения: «кролятник». Возможно, ему среди животных было намного легче, чем с людьми, но одиночество и отверженность точили его сердце, терзали душу. В те дни в своем дневнике он написал:

«Человек, не имеющий жены, детей, любви и отверженный обществом, есть пустой сосуд; лишний в мире человек. Если человек не имеет интереса к жизни, то ему незачем…»

19 августа в письме к Ананию Спиридоновичу Варфоломееву, полпреду ЯАССР он написал:

«Живу во всех отношениях плохо. В настоящее время в Ветеринарном институте состою дворником. Работаю с утра до вечера. Здоровье с каждым днём идет к быстрому ухудшению, предполагаю, что скоро слягу, или уйду с работы, но пока на ногах — нужно работать, ибо я самому себе не враг».

Проработав шесть с половиной месяцев дворником, он уволился. Из-за непривычных климатических условий — перемен погоды, высокой влажности воздуха и неблагоприятных условий жизни — у писателя начинает развиваться туберкулез. С каждым днем его самочувствие ухудшалось.

С ноября устроился чернорабочим в учреждении «Севстрой», но по состоянию здоровья 24 декабря уволился. В письме к М. К. Аммосову от 16 января 1930 г. он написал:

«Недавно в одной трущобе нашел угол у рабочих. Спасибо, что пустили меня. Теперь нахожусь без работы. Состою на бирже труда, она никуда на работу не посылает. Получаю 200 гр. хлеба. Здоровье плохое. Всё выветрилось, всё высохло…

Вот всё, что хотел сказать Вам. Разумеется, на это письмо не жду Вашего ответа. На всякий случай мой адрес: «до востребования». Из родины ничего не получаю. Никто не пишет. Видимо, все отвернулись от меня. Не понимаю. При таких условиях, в чужбине, среди незнакомых приходится коротать дни… Кажется, я в единственном числе попавший с одного края света на другой».

Как он ни искал, подходящей для него работы не находилось, потому в феврале был вынужден снова попроситься на работу в «Севстрой». Выполнял разные работы: лесоката, сторожа, грузчика и др. Несмотря на изнурительную физическую работу, он не оставлял занятий творчеством. Отправлял свои произведения на родину, прося издать их под псевдонимом, писал в редакции журналов, газет, когда-то основанных им самим. Многие адресаты на его письма не отвечали, а редкие письма-ответы были суховаты и немногословны:

«Письмо ваше получил и направил на усмотрение ЯЦИК. … Я твердо уверен в том, что огульного подхода — во что бы то ни стало изолировать вас — не было и не могло быть. В том, что руководствовались объективными и фактическими данными, нет никакого сомнения. Что касается степени наказания, это дело соответствующих органов…

Варфоломеев Н. С. 07.08.1929 г.»

«Ваши материалы нами просматривались. Считаем целесообразным их издание по вашему возвращению. То же самое и в отношении сотрудничества в издаваемых журналах.

Ойунский П. А. 30.04.1930 г.»

Несмотря ни на что, Софронов не опускал рук и писал, не переставая, в разные инстанции в поисках справедливости и возможности скорого возвращения на родину. Он жил мечтами о родине.

Человек, потерявший, казалось бы, все самое дорогое — родину, любимую жену, имя — не отчаивался, он видел смысл своей жизни в творчестве и писал, писал, писал… Через страдания, боль души и сердца стихи приходили сами по себе из недр его «окровавленной» души.

В этот период Софроновым было написано стихотворение «Дай мне спеть…», одно из лучших в любовной лирике поэта. Лирический герой признается в любви к бывшей жене, он вновь и вновь повторяет, что дороже ее нет никого:

В песне своей воспою                     Ты дороже для меня                

Как сильно тебя я люблю:              Всех красот мира.

На земле срединной,                      Волнуясь всем сердцем,

Под солнцем чистым и белым         До дрожи в коленях

Ты дороже всех богатств                 Люблю, люблю…

Вместе взятых,

Разбитая любовь восстает из обломков, для поэта любовь — сила, возвышающая человека, двигатель его души. Только она придает силы противостоять злому року, преодолевать и выстоять. Во время заключения и ссылки нежная, чувственная интонация поэта еще более усилилась.

О том, что судьба его и не могла быть иной, писал якутский журналист Борис Павлов:

«Судьба Софронова была трагичной, жизнь сложной. Разве судьба Алампы — великого якутского поэта — могла быть иной? Если обозреть весь мир, судьба от природы талантливых писателей всегда была непростой. Вспомним Пушкина, Лермонтова. Был убит великий поэт Испании Федерико Гарсиа Лорка. Пабло Нерудо стал заложником тюрьмы. Великий русский писатель Мандельштам, ровесник Алампы, умер в концлагере. Страдали от преследований Ахматова, Пастернак, Зощенко. Разве судьба Алампы могла быть иной?

Он, как якутская коновязь-сэргэ, одиноко стоял заслоном своего народа перед сметающим все на своем пути бульдозером советской власти, коммунизма. А бульдозер не мог обойти его, настолько он был великим и ужасным».