Из наследия

Из наследия

Составление и вступление Николая Серебренникова

В № 3 за 2016 г. журнал «Начало века» републиковал два фельетона Михаила Голодникова. Благодаря их новому успеху в литературу вернулось имя незаурядного писателя.

О его жизни знали только по некрологу. Теперь, после знакомства в госархиве Томской области с делами семьи Голодниковых, есть возможность кое-что уточнить и дополнить.

Михаил родился 20 сентября (2 октября) 1888 г. в Кузнецке1. Мать – Стефанида Фердинандовна (в обиходе Фёдоровна), православная полька; отец – Михаил Семёнович2.

В 1890-м отец нашёл в Бийске место учителя рисования. С той поры педагоги-родители жили там, а сына, не страдая чадолюбием, когда подрос, определили в Томске в гимназический пансион.

Итог восьмилетнего образования, завершённого в 1907 г., педсовет подвёл в аттестате зрелости: 4 четвёрки и 8 троек, среди них тройка по русскому языку3.

Тогда же Голодников поступил на юрфак Томского университета, проучился два года, был отчислен за невзнос платы, убедился в серьёзном заболевании своих лёгких, пропустил год, а в 1910 г. восстановился на III курсе…

Два сезона он успешно работал актёром красноярско-томской труппы И. М. Суходрёва и переживал, что после сноса театра Королёва в Томске нет ни подходящего здания, ни постоянного коллектива.

Известность Голодников приобрёл фельетонами, остроумными и богатыми на приёмы. Его статьи-«впечатления» западали в душу своей искренностью и точностью. Стихи он писал вполне профессионально. Умение ощущать чужой стиль позволяло ему быть пародистом – и в ехидном разборе «рождественского рассказа» В. Г. Короленко, и в потешном воспроизведении вычурной декадентской поэзии или в имитации непризнания Н. Минского в любви. Гимназист-троечник оказался мастером слова.

Политических взглядов он держался левых, хрестоматийно либеральных.

В 1913 г. редакция газеты «Сибирская жизнь» отправила Голодникова лечиться от чахотки в санаторий швейцарского городка Давос, кантон Граубюнден, где окрылённый горным воздухом Стивенсон некогда писал роман «Остров сокровищ». Но болезнь русского писателя была слишком запущенной. Голодников умер 2 ноября 1914 г.

Его единственное сохранившееся изображение – на знаменитой фотографии сибирских писателей 1912 г., вместе с В. Я. Шишковым и Г. Д. Гребенщиковым, Г. Н. Потаниным и Г. А. Вяткиным.

Камень на память о Голодникове навалил его одногодок М. К. Азадовский, выдав в свет установочную ложь и чушь: «…буржуазно-демократ<ическое> поколение 190517 имело и свою резко обособленную ветвь деклассированного (богемного) направления в сиб<ирской> лит<ерату>ре. Её представителем был даровитый Михаил Голодников. Его произведения и даже путь его личной жизни резко окрашены упадочно-богемными настроениями»4. Мы можем это проверить.

 

 

На даче

 

Вы жили когда-нибудь на даче? Боже мой, что за прелесть дачная жизнь для тех, кто никогда не жил на даче… Незабудки… фиалки… купанье… соловей… кумыс… свежая ягода… Крым да и только. А вот кто жил на даче, для тех это «две большие разницы».

Проснулся я в первый день по приезде на дачу; день праздничный, солнышко улыбается, птички поют, ветерок дует – совсем <как> в рассказе для детей среднего возраста…

Вот, думаю, отдохну…

И даже голос появился, – никогда не пел, а тут вдруг романсы петь начал, и «милый друг», и «хризантему», вообще чувствую, что совсем перерождаюсь…

На даче, товарищ?.. – Смотрю, велосипедист стоит около моей террасы и улыбается… – У нас, знаете ли, несчастье: у Кольки шина лопнула; нет ли у вас «аптечки»?.. Есть! великолепно! Колька, ползи сюда!..

Из-за кустов выполз Колька и велосипед… на террасе появился таз с водой, отмычки, бензин, и началась работа…

Недурно устроились! – рассуждал «целая шина», допивая второй стакан кофе… – Правда, немного буржуазно, но ничего, – рассуждал «целая шина», обращаясь с бисквитом, как с французской булкой, изредка помогая ему красивым жестом указательного пальца поместиться за перегородкой белых зубов… – Проголодался, знаете ли, – 10 вёрст…

Нет, ничего, кушайте.

…………………………

На небе показалась грозовая тучка, начал моросить мелкий дождик, и «лопнувшая шина» голосом, не допускающим возражений, заявил:

Переждать придётся!

А ты, Коля, – тово, велосипед-то заведи в комнату, а то намокнет…

И «обе шины», бесцеремонно вкатив в комнату грязный велосипед, развалились на кушетке…

Вот черти… а я их ищу… – и в комнату вошла третья «шина»… – Вы уж, товарищ, извините; понимаете, на произвол судьбы бросить хотели…

Нет, отчего же, пожалуйста…

…………………………..

В два часа приехала Мария Павловна с семейством…

Чай в поле попить поехали, а тут как раз дождик… Спасайте!..

Спас.

…………………………

В три часа заехал Василий Иванович с женой:

Поехали, знаете ли, кататься и вдруг гроза! Выручайте.

Выручил…

…………………………

В полчаса четвёртого приехал на велосипеде присяжный поверенный…

Вот это, доложу я вам, дождь… Нитки сухой не осталось… Принимайте…

Принял…

В четыре приехал доктор на мотоциклете.

Принял…

В полчаса пятого.

В пять…

Словом, в шесть часов было как на митинге… прямо не дача, а циклодром…

«Целая шина» нашёл под кроватью коньяк…

Товарищ, что это?..

Так… керосин…

Запечатанный?.. Тоже шутник…

Дальше врать было неудобно, пришлось сказать, что портвейн…

Портвейн, – закричала Мария Павловна, – безумно люблю портвейн…

Пришлось сознаться, что коньяк…

Распечатали…

Нашли портвейн… распечатали… мадеру… распечатали… после кюрасо настроение у всех повысилось, «дырявая шина» даже предложил играть в жмурки. Марья Павловна сначала обиделась, потом завязала себе глаза… опрокинула стол, разбила посуду и… захохотала… из деликатности пришлось улыбаться.

Жмурки прекратили. Василий Иванович настаивал на проферансе. Пришлось уговаривать…

Что вы, на даче и проферанс… Сейчас природой надо наслаждаться… Вы бы лучше прокатились… до дому… поздно уж… Теперь ночи холодные, а вы без пальто…

Не-е-т… что вы… ле-е-то всё же чувствуется… на Рождестве холоднее было… – серьёзно уверял меня Василий Иванович… – На велосипеде я с удовольствием…

Идея… я вас учить буду… – и «целая шина», взяв мой велосипед, отправились с Василием Ивановичем…

…………………………

Безумно люблю детей… – уверяла «шина с дыркой» раскрасневшуюся Марью Павловну, – не верите, хотите – докажу… Ваня, давай в солдаты играть. Я буду лошадь, а ты драгун… – И, став на четвереньки, «шина» посадил на себя верхом младшего сынишку Марьи Павловны. – А теперь давай песни петь… солдатские…

Коля… давай не надо, – пробовал успокоить я драгунскую лошадь, а он, бегая на четвереньках, кричал:

Миша… поддержи… ну, Ваня, подтягивай: «Три деревни, два села, восемь девок, один я. Куда девки, туда я»… Что, брат, не умеешь? Я тебя выучу… Безумно люблю детей…

Через полчаса приехали «целая шина» с Василием Ивановичем окончательно в пьяном виде.

А мы, Миша… то-во… как губки…

Врёшь… как зонтик… намокли… удивительно… в такой глуши, на даче и такая пивная, – философствовал Василий Иванович, наступая на ногу Марье Павловне.

Василий Иванович… поосторожней…

Ничего, Миша, за-а пьяным сам Бог смо-отрит, – бормотал он, опрокинув на столе чернильницу и залив белое платье своей «половины». – Виноват, я, кажется, вам на мозоль наступил… – галантно извинялся он перед женой, пошатываясь на ногах…

А я тебя, Ваня, выучу… ну, давай «с голоса» учить буду: «Т-три деревни, два села, восемь девок, один я. Куда девки, туда я»… Удивительно люблю детей…

………………………….

Ночевать остались все у меня. Марья Павловна с детьми на кровати, жена Василия Ивановича на кушетке, «три шины» и Василий Иванович на полу, а его кучер и извозчик Марьи Павловны на террасе…

…………………………

– …Вот именно за это я и люблю дачу, что простота нравов… никаких условностей и пре-е-драссудков, – бормотал «целая шина». – А вы знаете, господа, анекдот, как армянин на даче жил… а?

Простите, то-о-варищ, я вам, кажется, на м-м-о-золь? а?

…………………………..

Назавтра я переехал в город, поправил велосипед и стал по праздникам ездить на дачи… Правда, это жестоко, но спокойнее…

 

«Сибирская жизнь», 12 июня 1911

 

 

Рождественская ночь

 

Луна средь Млечного

Холодно-вечного

Легла пути!..

А звёзды кручами

Легли меж тучами,

Как конфетти!..

И плакал колокол!..

Близки, как кол о кол,

В тот миг они

Стояли… Вдруг Мари

Кричит: Твоя, Анри,

Лишь мигони!

О верь, я добрая!

Прильну, как кобра, я,

Мой властелин!

………………

………………

И в эту ночь у вилл

Анри Мари обвил,

Как серпантин!..

 

Пародия на декадентскую поэзию в фельетоне «Моя первая ночь в аду».

 

«Сибирская жизнь», 25 декабря 1911

 

 

Чародейка народной песни

(Впечатления от концерта Н. В. Плевицкой)

 

Я слушал Н. В. Плевицкую, и мне казалось, что чары её таланта гипнотизировали толпу…

Пред вами во весь рост стояла великая скорбящая душа целого народа…

Из недр народа вместе с собой принесла она его песни…

Можно не соглашаться с несколько крикливой, мелодраматической передачей «героической» части её репертуара, хотя и в нём она по временам достигает изумительного драматизма, можно доказывать, что в репертуар народного творчества она внесла и наносный элемент, можно протестовать против «великих поклонов», так не гармонирующих ни с блеском бриллиантов, ни с скорбью «калужской былины», – можно, наконец, не понять Плевицкую, стоящую далеко от нас, изнервничавшихся людей каменных городов, но, раз услышав, забыть Плевицкую нельзя… Какой необычайный темперамент, какая экспрессия в передаче жанровых вещей…

Маленький незатейливый «Рассказ старой няни» в передаче Плевицкой вырастает в красивую скорбную сказку, проникающую до глубины души…

В каждом жесте, в каждом звуке чувствуется огромный талант, большой художник, большой артист…

Если в области сказаний, легенд и былин, полных глубокой драмы, Н. В. Плевицкую можно назвать художником, то в области чисто народной песни Н. В. Плевицкая – чародейка в полном смысле этого слова…

Её шуточные «Комарики, мушки маленькие», «На речке, на реченьке», «Хмель, ты мой хмелинушка», «Зелёная улица» полны такой неподдельной искренностью, такой живой передачей, что невольно забываешь и стилизованное платье «a la курский сарафан» и блеск кричащих бриллиантов…

Чувствуешь, что это не пустая фраза «как у нас в Курске», а каждая нотка, каждый жест говорит за это…

В беседе с Н. В. Плевицкой она сказала:

Боюсь, что не поймут меня (разговор шёл как раз о свадебной песне), а у нас в Курске так и поют…

Но искренность передачи, отсутствие (в чисто народных песнях) ненужной стилизации сделали своё дело, и публика по достоинству оценила талант чародейки народной песни.

 

«Сибирская жизнь», 22 января 1912

 

Плевицкая Надежда Васильевна (урожд. Винникова; 1884–1940) – певица, киноактриса, мемуаристка. 19 и 22 января 1912 дала концерты в томском общественном собрании.

 

 

«Рейн»

 

Жюри VII конкурса имени А. Н. Островского, учреждённого при союзе драматических писателей, сообщило результаты конкурса. Единственной из 109 представленных на конкурс пиес только одна отмечена почётным отзывом. Пиеса в 5 д<ействиях> «Рейн» под девизом: «Дорогою свободной иди, куда влечёт тебя свободный ум».

Автор отмеченной конкурсом пиесы – сотрудник «Сиб. жизни» Александр Иванович Ястребов (А. Росташеев). Сюжетом для пиесы «Рейн» послужили чисто сибирские темы. На колоритном фоне сибирской действительности красочно развёртывается драма глухого забытого Богом захолустья…

Название пиесы тесно связано с нашумевшими в своё <время> поездками народных учителей за границу и, в частности, экскурсия<ми> на Рейн.

Написана пиеса с большим знанием быта и сцены… Как в сценическом, так и в литературном отношении «Рейн» является чуть не первым отмеченным художественным произведением, переносящим Сибирь на подмостки театра…

Наряду с личною драмою героев трактуются и местные сибирские вопросы. В настоящее время А. И. Ястребов выехал в столицу по делам, связанным с постановкой «Рейна» в предстоящий зимний сезон.

Как мы слышали, А. И. Ястребов намерен устроить пиесу в одном из столичных театров.

 

«Сибирская жизнь», 14 марта 1912

 

 

22-ой

 

Вчера по улицам города продавали маленькие букетики пустых колосьев, перевязанных синими ленточками.

В пользу голодающих!

Где-то далеко от холодного города раскинул свои шатры этот тихий ужас.

Глядя на эти маленькие пустые колосья, я вспомнил две картинки.

Повсюду горит лес.

Клубы дыма, извиваясь, стелются по берегу реки. Огненные языки, близко-близко прильнув к сухой коре деревьев, вздымаются вверх.

Пароход идёт срединой реки. Глаз еле улавливает слабые контуры берегов, покрытые вуалью дыма.

Когда пароход подходит ближе к берегу, удушливый запах гари наполняет каюты.

Вечером весь берег кажется усеянным сплошной сетью костров.

С грохотом рушатся гигантские исполины-деревья, подкошенные пламенем. Издали этот беспрерывный треск сливается в одно, и кажется, что в пред­смертной агонии дико стонет весь лес в объятиях лижущих языков пламени…

Шум парохода теряется в этом стоне.

Среди стихийной гибели векового леса плавно катит река свои волны…

Пароход идёт тихо… тихо…

В рубке первого класса молодая девушка играет Шопена, чуть слышно мелодекламируя:

Спите, полумёртвые, увядшие цветы,

Так и не видавшие расцвета красоты…

За соседним столиком толстый, карасеобразный господин волнуется из-за скверно прожаренного бифштекса.

Снизу чуть слышно доносятся звуки молодой сильной песни:

– …Я такого угла не видал,

Где бы сеятель твой и хранитель,

Где бы русский мужик не стра-а-дал…

В десять часов вечера пароход подходит к Новониколаевску…

Конторка запружена народом.

Бледные, исхудалые лица. Ввалившиеся глаза. И вся эта толпа умоляюще смотрит на пассажиров, протягивая руки.

По-могите голодающим!

Робко проходишь среди этой толпы.

Маленькой, жалкой кажется тоска незнакомой девушки на пароходе пред этим кошмарным призраком голода.

Но это ещё не всё.

Это ещё только слабые отклики той грозы, которая разразилась.

Обратно из Новониколаевска мне пришлось ехать с переселенческим поездом № 22-ой <так>.

Этот день, проведённый среди голодных, полуживых людей, один из страшных, кошмарных дней.

4 часа утра.

Вхожу в вагон. Два ряда нар битком набиты народом. Первое, что бросается в глаза, это отсутствие багажа.

Дышать положительно нечем. Пробую заснуть. Глаза слипаются от усталости, но сна нет…

В пять часов утра эту кошмарную полудремоту нарушает поголовный стон и плач.

Плачут дети, матери, отцы и старики.

Около меня три ходока Волынской губернии устраивают складчину на два фунта чёрного хлеба.

Рядом сидит рыжебородый переселенец и крутит в руках поднятую обложку от папирос «Роза».

Ну, давай, Микита, пай!

Переселенец молчит.

Обложка от папирос падает на пол.

Давай, мол, пай-от!

Слеза за слезой быстро катятся из его глаз. Он поднимается и идёт к площадке.

Вчера последний пятак проел, – бормочет он на ходу.

Проходит контроль.

Билеты посторонним на этот поезд не продаются. Кондуктор подходит, ехидно улыбаясь.

Ваш билетик?

Достаю полтинник и отдаю ему.

Проходит минут десять. Сидящий на верхней полке старик, в больших очках, с кровоточащими дёснами, наклоняется ко мне:

Сколько?

Что?

Сколько дали-то?

Полтину.

Как много! Денег-то, денег-то сколько! Господи!..

Больше за всю дорогу я не слыхал от него ни одного слова. Когда ходоки дали ему кусок чёрствого хлеба, он молча взял и со стонами начал пережёвывать его больными зубами.

В Болотной кто-то купил в вагоне кусок мяса.

Две девочки, лет шести, до сих пор игравшие всё время «в камешки», сначала жадно смотрят на «счастливца», а потом начинают плакать…

М-я-са! Мамка, м-я-я-са! Ись хочу! И-и-сь!

Буде. Ну чё разревелись. Мяснό вчера ели, сегодня можно и хлебушка, а завтра опять мяснό. Ну буде плакать, Аночка, буде!

Спрашиваю, куда едут.

А Господь его знает. Где Бог работу даст. Дочка в Каинске осталась, – не знаю, поможет ли Бог.

А это твои дети?

Внучата, родный, внучата!

На билете этой старухи было более десяти остановок. Едет со ст. Ужовки.

Что же теперь думаете делать?

Копи, сказывают, есть тут какие-то. Там остановлюсь. Ежели дочь не догонит, значит, в Каинске работу нашла. Буду и я искать. Поеду дальше.

А как же дети?

Може, со мной, а може, в приют. Куда Бог приведёт.

В следующем вагоне то же самое. Плачут и большие, и маленькие.

На площадке стоит девушка лет 15, вся в слезах.

В чём дело?

Да вот, – объясняет стоящая рядом старушка, – убивается девка по волосам. Волосы жалко.

Оказывается, под Каинском продали волосы скупщику в поезде по рублю косу.

Харчиться не на што было. Мне, старухе, ничего, а девке-то жалко вот.

Когда я пересел в Тайге на пассажирский поезд, я долго ещё не мог отделаться от этого стона и плача.

Никакой шум колёс не в состоянии был заглушить этот «скрежет нужды».

Я был только в двух вагонах, а их в поезде всего 19, и такие поезда идут регулярно изо дня в день.

Это только маленький сколок с великого общего горя.

Это только № 22-ой.

Маленький поезд, который везёт крупицу несчастных в поисках за куском хлеба.

 

«Сибирская жизнь», 6 мая 1912

 

 

Кошмар жизни

(Впечатления)

 

За несколько дней до сегодняшнего «праздника белого цветка» мне пришлось посетить больницу с туберкулёзными.

Я хочу поделиться теми впечатлениями, которые я вынес.

Тяжёлый специфический запах больницы…

Мелькают белые халаты сестёр…

Откуда-то доносятся полные муки стоны…

Проведите, сестра, в палату туберкулёзных!

Вхожу.

На пяти койках лежат полуживые, бледные люди…

Направо от входа, разметавшись на койке, лежит бородатый крестьянин, 57 лет… Улыбается входящему доктору и что-то тихо бормочет…

Ну как дела?

Тут вот… тут… болит, – и он показывает на грудь, – не ем ничего… тяжело…

А рядом на койке кашляет второй больной и тоже что-то говорит «сестре»…

В следующей палате около туберкулёзного больного сидит жена…

Плохо… кашляю всё… надо бы раньше к доктору, а я вот всё работал… думал, пройдёт… А теперь шибко плохо…

У меня, доктор, в отдельной палате интересный больной лежит, – говорит «сестра».

Пройдёмте.

«Сестра» ведёт нас по коридору и, остановившись у одной из дверей, говорит:

Здесь.

Около кровати стоят пустые бутылки из-под кумыса, на столике ряд склянок с рецептами. Больной лежит на кровати.

Длинные, чёрные с проседью волосы раскинулись по подушке, своим землистым цветом оттеняя мертвенную желтизну лица. Между сдвинутых бровей глубокая морщина, придающая его лицу какую-то особенную серьёзность…

Доктор… есть ли надежда?..

Он говорит сдавленным хриплым шёпотом, и глаза, полные мольбы, устремлены на доктора.

Поправимся! Скоро на воздух, а потом вам поехать куда-нибудь надо…

Я отпуск получил… только бы Бог помог встать, а там я поеду… поеду…

В женском отделении лежат в одной палате две больные… уже приговорённые к смерти…

Одна больная крестьянка Томского уезда.

N.N., 28 лет, – говорит «сестра», просматривая «скорбный лист».

Мне стало страшно, когда я взглянул на это лицо.

Почти бритая голова; жёлтая бескровная кожа обтянула голый череп. Только целый ряд морщин, лежащих на лице, напоминают о том, что это не скелет, а живой… ещё живой человек…

Переведите меня в другую палату, доктор… мне страшно…

Почему?

Тут… вот тут, – она показала глазами, – одна… уже умерла… я боюсь… умерла…

Она не в состоянии была отвечать на вопросы доктора. Не открывая глаз, тихо шевеля губами, она пыталась что-то сказать, но вместо слов из груди вырывался слабый стон…

Вы давно хвораете? У вас есть семья? Вам тяжело? – спрашивает «сестра».

Больная только слабо жестикулировала руками…

Наступила тяжёлая пауза…

Рядом с этим умирающим человеком такими маленькими, такими жалкими и неуместными показались мне все вопросы…

Вы мещанка или крестьянка? – пыталась снова спросить «сестра».

Больная, повернув голову, взглянула на меня, полуоткрыв глаза…

Можно перенести какие угодно муки, чтобы снова не встретиться с этим взглядом…

Великая скорбь, скорбь всего человечества отражалась в этих расширенных зрачках…

Я вышел из палаты, не помня себя… Меня преследовал этот страшный взгляд…

Доктор повёл осматривать больницу, показывал новый операционный зал, усовершенствованные прачешные, где стерилизуется бельё, а на меня отовсюду смотрели эти глаза.

Глаза, увидавшие призрак смерти и последний раз глядевшие на жизнь…

Я был только в одной больнице.

Я видел одни такие глаза…

Сегодня, когда вы увидите маленькие белые цветы ромашки, вспомните о них…

Вспомните, что на земле тысячи… миллионы таких глаз, отравленных дыханием смерти…

С безумной жаждой жизни, с неугасимой надеждой они смотрят отовсюду…

Из грязных и душных подвалов, из-за гигантских колёс машин, из-за станков наборных, – отовсюду они смотрят на вас, здоровых и сильных людей…

Они не завидуют вам, а только просят помочь…

Вспомните о них, вырвите их из костлявых рук смерти, иначе они вечным кошмаром будут преследовать вас!..

Вспомните о них и помогите…

Они так немного просят у вас…

Они просят только протянуть руку помощи.

Они так сильно, так жадно хотят жить!

Не отнимайте же у них это священное право:

Жить и любить жизнь!..

 

«Сибирская жизнь», 22 мая 1912

 

Праздник белого цветка, или день белой ромашки – день сбора пожертвований для борьбы с туберкулёзом. 22 мая 1912 в Томске было продано не менее 50 тысяч искусственных цветков ромашки.

 

1См.: ГАТО. Ф. 102. Оп. 4. № 541. Л. 5–5 об., 8.

2 См.: Там же. Ф. 99. Оп. 1. № 1200. Л. 4 об.; Ф. 126. Оп. 4. № 705. Л. 6, 7 об., 9, 11, 16.

3 См.: ГАТО. Ф. 102. Оп. 4. № 541. Л. 5–5 об., 8.

4  Азадовский М. Литература сибирская (Дореволюционный период) // Сибирская советская энциклопедия. Новосибирск, 1932. Т. 3, столб. 189.