Из записных книжек 1970–1980-х годов
Из записных книжек 1970–1980-х годов
Евгений Носов (1925—2002) — одно из самых известных имен плеяды писателей-фронтовиков. В Великую Отечественную войну служил в артиллерии наводчиком орудия. Его самые известные произведения — рассказ «Красное вино Победы», в котором автор запечатлел свою встречу Победы в Серпуховском госпитале, повесть «Усвятские шлемоносцы» — о проводах на фронт русских мужиков из деревни Усвяты (по ней снят фильм «Родник») и рассказ о первой любви «Варька». Книги Носова написаны тончайшей кистью, с удивительной чуткостью к природе и людям. Писатель удостоен Государственной премии России, звания Героя Социалистического Труда. Всю жизнь Евгений Иванович прожил на малой родине, в Курске. Там ему поставили памятник, в честь него назвали улицу и библиотеку.
Сын Е. И. Носова после смерти писателя передал его архив в Литературный музей Курска. Мы предлагаем читателям «Сибирских огней» несколько зарисовок из записной книжки прозаика, которые нигде не печатались, и практически неизвестные его рассказы.
Евгения Спасская,
научный сотрудник Литературного музея Курска
Что было бы с человечеством, если бы не было памяти? Но память, не закрепленная (на бумаге, в камне и т. п.), тоже иссякает… Что же было бы с нами, если бы не было слова? Книг? Способности человека знаками записать свой след на земле?..
Разработать мысль о том, что, читая другого, чувствуешь, что так не сможешь, что отстал, всё… Но это — не отстал… Ведь и он, читая тебя, чувствует, что так не сможет, как ты. Он сильнее тебя в своем, ты — в своем…
Литература, письменность — основа цивилизации. Цивилизация — это сообщество людей, обретшее письменность.
Бумага сама по себе слаба, ее можно изорвать, сжечь. Но недаром говорится — что написано пером… Почему так? Потому что слово откладывается в сознании.
Литература современная — это дальнейшее развитие нашей словесности. Прекрасные достижения — Астафьев, Бондарев, Быков, Белов, Распутин…
Мне во многом мешает здравый смысл, Казаков, например, в «Свечечке» пишет: «Я вышел на крыльцо поглядеть, нет ли дождя…» Я так не написал бы, потому что идет или не идет дождь, можно узнать не выходя из дому.
В 1934 году бегали нюхать хлеб к грекам. Они занимались коммерческим хлебопечением и продавали хлеб втрое дороже (по 5 р. кг.). Каждой вошедшей женщине они говорили: «Что тэбе, Маруся?» (Эпизод об этом вошел в повесть «Греческий хлеб». — Е. С.)
Переходили охраняемый мост в Щетинке. Баба с ружьем на коленях сидела на насыпи возле будки и вязала носки. «А покажь, что у тебя в сумке? Небось, аппарат?» Фотоаппарат действительно был. «Нет, не пушу, с аппаратом нельзя!» И т. п. Разжалобили тем, что заговорили о бабьей доле, одиночестве, посочувствовали…
Нужна была доска — внуку на модель парусника. Пошел на стройку, стал искать брошенную на дворе доску. Нашел затоптанную в грязь. Выскочил сторож, стал лаяться. Дал ему рубль, а он: «Что ж такую грязную, я тебе щас чистую найду!..» (Из этой записи родилась миниатюра «Ремонтировали театр…». — Е. С.)
В парке подросток смотрел в подзорную трубу на Луну. Присмотрелся — оказалось — он пил пиво из бутылки…
Ночевали в Старом Осколе. Двое попали в богатый дом, а двое в хату под солому. В богатом их напоили чаем и беседой на высокие темы, в бедном же дому хозяйка сходила — выписала карпов и наварила ухи…
Горела деревня Кузина Гора. Мужик: нехай горит, моя хата с того края. (Это основа рассказа «Кузиногорец». — Е. С.)
Малышам в день рождения (дома, в детсадах, в детдомах) ставят на стол бутылки ситро, дети пьют, привыкают — к бутылкам, к питью, к тостам.
Это, к несчастью, преддверие пьянства взрослых…
Лежа в госпитале, я услыхал пластинку с танго «На берегу моря», которая играла где-то во дворе. Скопившееся напряжение войны, сжатие человеческого «я» было столь велико, что я заплакал… (Автору 20 лет. — Е. С.).
Я лежал в больнице с одним высокопоставленным по науке и технике. На нем пижама — французская, часы — швейцарские, транзистор — японский, плащ — канадский…
Бюрократизм и чиновная иерархия поразили общество настолько, что мы превратились во власть всё запрещающую.
Озеро Баскунчак загублено планом добычи соли. А наши леса? Черноземы? План, план, план… То, что казалось нам панацеей от стихийного производства, само стало стихией разрушительной силы, порождающей гонку, брак, равнодушие к среде, и, по сути, тормозом всего производства.
Теза романа — «И вся-то наша жизнь есть борьба!» Антитеза — не борьба схоластическая, абстрактная, не сообразующаяся с потребностью жизни, а просто жизнь по справедливости и совести.
Я не смогу открыть и читать Толстого в метро или трамвае. Он требует для чтения особых условий не из-за сложности текста, а из-за благоговения к его слову, к тому миру. Той атмосфере, тому настроению, празднику, которые создает он в нашей душе…
Цыганенок лет семи-восьми в Петрозаводске на улице перед началом учебного года: «Дядечка, дай на книжечку…» А еще один цыганенок плыл на плоту по Сухоне и горланил какую-то ковбойскую песню. Очень гибкий народ!..
Живет дед Евсей. Что ему Америка? Провались она, исчезни — ничего не изменится в Евсеевой жизни…
Сжигаются листья осенней порой,
И город дымится тревогой осадной…
(Евгений Иванович писал прекрасные стихи, их немного, но если бы он вплотную занялся поэзией — был бы в пятерке лучших поэтов своего времени… — Е. С.)
Как озеро заболачивается травой, так моя комната зарастает книгами. Все меньше ее открытое пространство, а воздух все больше пахнет книжной пылью и клеем…
Сколько на Руси ели хлеб… Уже и тех людей давно нет, а хлеб все не съеден…
Строй сосенок, похожий на строй новобранцев, шагающих куда-то за горизонт… И среди них то здесь, то там березка, похожая на медсестру в белом…
На Садовой каждое утро появлялся озабоченного вида средних лет весьма опрятный мужчина и собирал оброненные бумажки, окурки и т. п. Все оглядывались удивленно и считали его дурачком… Парадокс! Ну, а если бы наоборот?..
Дождливый поздний вечер, четверть одиннадцатого. И странно в ночном лесу в этот час слышать стрекот сороки. Она стрекотала, как строчит автомат…
Идем по Никитской. Нас пытается пугать мальчишка лет семи-восьми. В руках у него огромный вареный рак. Михал Степаныч спрашивает: «Где же ты взял такого?» — «А мой дедушка — рыбинспектор!»
В мастерской художника Михал Степаныча Ваня Зиборов забыл свой рыбацкий плащ с едва державшимся рукавом. В кармане, кроме всего прочего, был обнаружен новогодний картонный нос с очками. (Рассказ «Нос. Из опыта рецензии на стихи поэта и друга Ивана Зиборова». — Е. С.)
Михал Степаныч рассказывал, как некто из их братии плохонький аляповатый этюдик обложил тридцатисантиметровым багетом, пытался тем самым придать побольше значимости своей поделке. И у нас, среди писателей, есть такие, кто свою аляповатость обкладывает багетом начальственной рекламы, на которую угоднически горазды всякого рода издательские чиновники.
Расписать картинку: как на родине Надежды Васильевны Плевицкой в поле у реки Виногробль встретили девочку лет девяти в седле. Пасла коров. Мы спрашивали из машины дорогу, а она, сидя над нами, непринужденно объясняла, как проехать. Конь нетерпеливо скрипел седлом, со свистом сек хвостом. Я вглядывался в эту отчаянно смелую девочку и старался угадать в ней черты Дёжки Винниковой (Плевицкой). И они отыскались — она любила петь и с удовольствием пропела нам несколько любимых песен. Кстати, Плевицкая бывала у нас в деревне Толмачево, и мой дедушка возил ее в телеге и катал на лодке… (Рассказ «Дёжка». — Е. С.)
Строили шоссе, работал на стройке трактор. А когда построили — трактор на шоссе не пустили…