Журнальный мир

Вы други мои, други, вы донские казаки!

Вы послушайте, мои други, что я буду говорить:

Хвалится, похвалится Закубанский Большой хан.

Он хвалится, похвалится на тихий Дон побывать

И батюшку, славный тихий Дон, насквозь пройти,

А матушку, широку Волгу, в обретки перебресть,

Яик-то, славный город, он шапками заметать!

Неужто у нас не стало на тихом Дону казаков?

Неужто они не станут за отцов своих, матерей?

Неужто не станут за жен своих, за детей?

Старинная казачья песня

Часть первая

₁

Под утро сотника Ремезова объял пресладкий сон: будто бы сидит он в обнимку с Малашкой, старшинской дочкой, на берегу Дона, летнее солнышко клонится за старые дубы, ласточки по ясной воде крыльями чиркают, мелкие кружочки оставляют. А девица озорная, первая черкасская красавица, требует: сколько кружков — столько раз поцелуй меня! Он и рад-радешенек, старается так, что губы пухнут…

Громкий заполошный перестук копыт вырвал его из забытья! Он открыл глаза и, приподняв голову, насторожился. Слух уловил гортанную татарскую речь. Этих голосов он прежде в ауле не слышал. Доносилась медленная поступь лошадей. Вероятно, их водили, не давая остывать после длительной скачки.

Растущее беспокойство заставило отбросить тяжелое одеяло, сшитое из бараньих шкур, и подняться. Хромая на раненую ногу, Леонтий приблизился к двери отова, небольшого шатра с войлочными стенками, глянул в щель. Брезжила заря. Дул теплый ветер, отдающий горечью полыни кубанской степи и духом лошадей.

Все кибитки, — и малые, и большие, тэрмэ¹, — издревле ставились ногайцами-кочевниками дверьми на юг. И Ремезову не было видно, кто приехал в этот ранний час к аул-бею. Казака, Ивана Плёткина, оставленного полковым командиром для услужения офицеру, опять, должно, бес угнал на охоту. На стрепетиные точки. Уж больно хотелось свежей дичатинки — обрыдла изо дня в день соленая конина! Март до середины добрался, теплынью баловал — усидишь ли в безоконной темнице, ко-гда всё кругом к жизни тянется?

За несколько минут, что ожидаючи у двери простоял, разбередил рану на ноге. Но терпел, — не-доброе предчувствие не отпускало. Откуда гонцы? Кабардинцы или ханские посланники?

Наконец глава аула, Керим-Бек, как требовал обычай гостеприимства, встретил приехавших перед своим тэрмэ. После магометанского приветствия один из незнакомцев заговорил по-ногайски: «Кош гелды!» — «Алла разы босун»². И по утихающей речи сотник понял, что аул-бей пригласил их в жилище.

Леонтий подошел к приземистой кровати, с наклонными спинками, называемой орын-дык, подумал, что за две недели вынужденного пребывания у ногайцев выучил немало слов и обиходных фраз. Но тоска по родным казачьим душам не только не притерпелась, а, наоборот, с вешними днями навалилась пуще. Ладно, хоть с Плёткиным можно переговариваться да песни затягивать. Хоть и горяч тот по натуре, своенравен и сам себе на уме, но командира в обиду не дает. Не только охраняет, но упрямо требует от жен аул-бея, чтобы давали «их благородию» еду получше да не жалели чая. А за действиями знахаря, старика Якуба, наблюдает с недоверчивым прищуром, хотя именно его снадобья способствовали скорому излечению сотника…

Стычка произошла молниеносно. Казачий разъезд Ремезова следовал вдоль берега Еи, когда из-за излучины, прикрытой зарослями камыша, внезапно вылетел отряд крымчаков. Сблизившись с казаками саженей на тридцать, они метнули стрелы, пальнули из ружей и круто повернули коней вспять. Стрела вонзилась в левую ногу Леонтия, но он держался в седле, пока не отогнали башибузуков. Потом потерял сознание. Смутно помнилось, как везли его в армейской фуре, как оказался в ауле кочующей к российской границе едисанской орды.

Угроза нападения крымско-турецкого войска Дев-лет-Гирея побудила ногайские орды удалиться от Тамани. Они больше не хотели возвращаться в Крым и служить хану. Ставленник Османской империи, или Порты³, Девлет-Гирей пытался подчинить мечом ногайских воевод, подписавших мирный договор с Россией.

Незадолго до ранения Ремезов присутствовал в палатке командира полка Матвея Платова, когда докладывал лазутчик. По его словам, крымчаки дождались подмоги из Туретчины, укрепились черкесской конницей и сотней казаков-некрасовцев. Именно то, что донцы переметнулись к неприятелю, более всего вызвало гнев Платова.

— Попадется кто из некрасовцев, — перебил он лазутчика, — никого не миловать! Казак до смертной минуты должен быть заступником православия и родной земли.

— Любо, Матвей Иванович! — слаженно отозвались подчиненные. Они ведали, что их бесстрашный командир был в любимцах у командующего 2-й армией Долгорукова. Только опасность прорыва крымчаков на Дон заставила князя включить в сводный отряд подполковника Бухвостова, наряду с гусарами и драгунами, казачьи полки. Все командиры надежные, проверенные в сражениях на Перекопе и при взятии Кинбурна. Сам Платов не раз повторял офицерам своего полка наставление командующего:

«Не токмо я, командующий, но и государыня наша зело верим и в надежде пребываем, что отпор дадите на посягательства врагов. Елико возможно бдите за перемещениями депутаций от крымских татар. Хан их коварство тешит: всколебать ногайские орды, с тем чтоб выступили вероломно супротив нас. А у ногайцев, други мои, восемьдесят тысяч казанов, то бишь человек мужеского пола, способных воевать. Сила велика, но нуждается оная в обороне от татар. На вас возлагаю сей долг и надеюсь весьма, что не посрамите честь державы!»

Тогда, в походе, и был ранен Ремезов. Полковой лекарь, узнав от приехавшего к Платову мурзы, что в ауле есть знахарь, поразмыслив, передал ему сотника, у которого начиналась горячка. Аул влекся к истокам Еи, вглубь степей, под прикрытием отряда Бухвостова, и командир полка поддержал это решение.

Но пути отряда и едисанцев разошлись.

Собравшись с силой, Ремезов отложил дверь, завешанную кошмой. Глаза, привыкшие к полумраку, на мгновенье ослепли! Он зажмурился, как в детстве, подставляя лицо напористому ветру, теплым лучам, слыша поднебесные трели жаворонка и гомон детворы.

Когда же глянул вдоль кибиток, то заметил, что аульцы заняты разбором жилищ, стоявших правильными рядами. И стар и млад поспешно сворачивали войлочные маты, разбирали деревянные решетки тэрмэ, грузили их на арбы и телеги. Уже в отдалении маячили табуны, буйволиное стадо, косяк верблюдов. Пастухи бдительно охраняли их.

У тэрмэ мурзы стоял его охранник Муса и незнакомый гость в пестром бешмете, поверх которого была надета черкеска без газырей, с широкими рукавами. Чужак встрепенулся, увидев казачьего офицера, что-то спросил у охранника, тот коротко ответил и сделал успокаивающий жест. Жены Керим-Бека, Джамиля, Алтынай и Мерджан, вместе с детьми бродили по луговине, и Ремезов догадался, что их на время разговора удалили из шатра. Старшая из двух дочерей, Еране, черноокая шалунья, которую уже засватали, щебетала, подражая птице, и радостно смеялась. И Леонтий тоже повеселел, слушая, как девочка перекликается с жаворонком.

Вдруг дверь жилища мурзы открылась и порывисто вышли два бородача, также одетые в бешметы, вооруженные саблями и кинжалами. Заметив русское лицо, они неприязненно нахмурились.

— Бу ким? — проговорил один из них, кладя ладонь на рукоятку кинжала, и тряхнул чалмой.

— Азиз достум! Ремезов эфенди⁴, — отозвался вышедший следом мурза Керим-Бек, толстенький, с редкой бородкой, немолодой уже человек, неопределенно улыбаясь. — Офицер-казак!

По всему, это были ордынцы. Их слуга подвел лошадей. С выражением крайнего разочарования на лицах гости вознеслись в седла.

— Огъурлы ёллар олсун! — подняв руку, произнес аул-бей.

Всадник в чалме, трогая свою гнедую, гневно бросил:

— Ким бильмейдр моллады, ол бильмейдр Аллахды!⁵ — и стеганул лошадь короткой плеткой. Его спутники также подхлестнули коней, разгоняя их в черноморскую сторону, где гнездилось воинство крымчаков.

«Всё-таки ханские посыльные! — убедился сотник, пристально глядя на мурзу. — Ради чего они приезжали? И чем закончился разговор?»

Керим-Бек, по-утиному ступая носками вовнутрь, подошел к казачьему офицеру с прежней блуждающей улыбкой. Но заговорил голосом срывистым и суровым:

— Калга крымский приказ давал. Мурзу с муллой присылал. Обратно Крым ходить. Я «нет» сказал. Русской царице сераскир⁶ и мурзы наши клятву давали. Как воевать против России?

— Воевать с Россией вам не надобно, — подтвердил Леонтий, ощутив слабость в ногах и головокружение, — опьянил, пожалуй, этот степной вешний воздух.

— Будем дальше ходить! — заключил аул-бей и показал рукой на загруженные арбы, выстроенные обозом. — И тебе надо!

— Придет мой казак, и тронемся, — согласился Леонтий. — Я в седло сяду!

— Офицер-казак — азиз достум! — повторил глава аула и нетерпеливо подал знак Мусе, чтобы позвал жен, предупрежденных о переезде.

₂

Подполковник Ряжский прибыл к Стремоухову, представителю императрицы Екатерины при ногайских ордах, и срочно пригласил на секретное совещание Бухвостова и командиров казачьих полков Ларионова, Платова и Уварова. Глинобитную мазанку, занимаемую приставом Стремоуховым, жарко натопили сеном и кизяками. И прибывшие офицеры, сбросив тулупы и бурки, остались в отдающих табаком и пороховой гарью мундирах. Трехсвечный канделябр освещал походный стол, на котором пестрела карта Черноморья и Кубани, и окруживших его военачальников.

— Господа, мне поручено довести до вашего сведения депешу от командующего 2-й армией генерал-аншефа Долгорукова, — с озабоченным видом объявил Ряжский. — Обращаю внимание ваше на ее конфиденциальность. Выяснилсь, что бывший донской атаман Данила Ефремов, арестованный за лихоимство и захват войсковых земель, имел тайные сношения с кабардинскими владетелями, татарами и заявление делал среди приспешников, что умысел имеет «на-трясти бед России, о которых она не скоро забудет».

Ряжский, рослый гвардеец, с черными подкрученными усами, сделал внушительную паузу и поднял голос:

— Еще тревожней донесения с Урала и Волги. Злодей Емелька Пугач, выдающий себя за покойного императора Петра III, собрал войско, смутил яицких и волжских казаков, башкирцев и работный люд на приисках. И неисчислимыми злодеяниями в ужас привел население многих слобод, деревень и городков. Высланные наши полки теснят Пугача, но по причине их немногочисленности разбить шайку не удается. Окаянство сие угрожает всей державе! Доподлинно известно, что Пугач пытается установить сношения с новоявленным крымским ханом Девлет-Гиреем. Порывался он, к тому же, переметнуться на Кавказ или в Крым!

Крайне взволнованный, побледневший порученец вновь перевел дух. Бухвостов, куривший трубку, осторожно пустил к потолку колечко дыма. Красавец Ларионов поправил свои светлые отросшие волосы, упавшие на лоб. А смуглолицый Платов, прикрыв глаза, казалось, подремывал.

— Главные силы нашей армии по-прежнему в Польше, Бессарабии и в Малороссии. Дон ослабел из-за поголовного призыва казаков на службу. Кабардинцы ненадежны, готовы нарушить клятву, данную государыне. Порта этим воспользоваться намерена. И вопреки Карасунскому договору, освободившему Крымское ханство от османов и давшему независимость, новый турецкий султан виды имеет и на Крым, и на наши азовские крепости. Говорю сие, дабы помнили, господа офицеры, сколь велика ответственность наша. Благоусердие на службе и ревностность, наипаче дисциплина, надобны как нико-гда. — Ряжский устало положил ладони на край стола. — На карте мной отмечены позиции неприятеля. Девлет-Гирей, имея преогромное войско, намерился вести баталии с отвергшими его едисанцами. Его цель: вернуть ногайцев под свою власть.

— Одно упорное посягательство на разбой, без всякой першпективы, — сорвался Стремоухов. — Я многажды беседовал с Шагин-Гиреем, ученым и мудрым человеком. Он уверяет, что его сородичам, ногайцам, больше нет резона принимать покровительство Порты.

— История Большой Ногайской орды весьма противоречива, — возразил Ряжский. — Один Гос-подь знает, что у них на уме. Нам приказано оградить от крымчаков кочевья ногайцев. Однако у Девлет-Гирея значительный перевес в людской силе. Казаки, гусары и драгуны супостатам пртивостоять должны примерно. Не о животе своем и достатке думать, идучи в бой, но о чести России! Пропустить Девлет-Гирея на Дон — означает ударить ножом в сердце Отечества! Ежель мнимый крымский хан Девлетка сомкнётся со злодеем Пугачом, свершится то, о чем замышлял Ефремов: «натрясти бед России».

— Нам не привыкать — биться, — встряхнувшись, твердо произнес Матвей Платов. — С янычар саблями мы в Крыму уже скрещивались.

— По всей диспозиции, следует ожидать от крымчаков скорого наступления, — предположил Бухвостов. — К баталиям готовы. Да было бы для единорогов наших пороху вдосталь! Потребно усилить ночные дозоры и кордоны, дабы неприятель не застиг врасплох.

— Из Черкасска и крепости ростовской отправлены обозы с порохом и прочим армейским довольствием, — сообщил Стремоухов. — Помня измены татар и мурз, намерен я направить к Черкасскому тракту прикрытие армейское. Такожды план имею понудить предводителя Джан-Мамбет-бея со всеми ногайскими кочевьями расторопно начать передвижение.

— Должен уведомить вас, господа, что закубанские ногайцы настроены к России враждебно, — решительно вступил в разговор Ларионов. — Вряд ли они вступят в бой с единоверцами-магометанами. Одначе донцы дисциплину соблюдают, их никак не трогают. Но буде заметят откровенное вероломство, — ручательства дать не берусь…

Совет затянулся до утра. Порученец генерал-аншефа торопился и отбыл первым. За ним последовал Бухвостов. Донцы задержались у Стремоухова. По-свойски выпили из старых запасов бессарабского и разыграли банк. Живее остальных выглядел Платов, он лукаво щурился на компаньонов, с размаха метал карты.

Следующей ночью полк Ларионова был атакован неприятелем. Казаки храбро приняли бой, отразили ружейными залпами черкесов и пустились за ними вдогон. Потери с обеих сторон оказались невелики.

Участившиеся нападения встревожили не только генерал-аншефа Долгорукова, но и полномочного в русско-крымских негоциациях⁷ генерал-поручика Евдокима Алексеевича Щербинина. В начале года, когда крымчаки разбили конницу ногайского сераскира Казы-Гирея и находившийся с ним отряд пристава Павлова, пришлось с разрешения главного царедворца Панина взять из казны слободской губернии тридцать пять тысяч рублей. Шагин-Гирей, брат законного крымского хана Сагиб-Гирея, был направлен к пришедшим в смятение ногайским ордам, чтобы подкупом благорасположить их к русскому престолу. Тогда, к счастью, удалось склонить на свою сторону колеблющихся беев и мурз…

Безусловно, Шагин-Гирей (он сложил с себя обязанности калги, намереваясь стать ханом) был ключевой фигурой в стратегических планах российских политиков. Недаром более года пребывал с крымской делегацией в Петербурге, где сумел снискать уважение. По велению государыни ему милостиво выделяли по сто рублей для проживания в богатых апартаментах. Но зарвался было, когда потребовал, чтобы не он первый ехал в царский дворец, а сам Панин пожаловал к нему и мурзам — делегатам от ханства. Когда упрямцу разъяснили, что существует дипломатический этикет, крымский гость заявил, что на аудиенции в Госсовете не снимет головной убор, как того требует магометанство. Условие было жестким, и императрица, избегая конфликта, нарочито подарила Шагину шапку, усыпанную драгоценными камнями. Вдобавок пожаловала татар особым церемониалом, который был установлен для послов Порты и Персии и позволял везде появляться с покрытыми головами.

Баловала матушка-царица красивого, довольно образованного татарина, знавшего европейские языки. Тотчас по приезде в Петербург он был осчастливлен, помимо щедрых подарков — серебряного сервиза, шубы, модного платья, — пятью тысячами рублей на расходы. Шагин растратил их моментально, и Панину пришлось в который раз ссужать калгу изрядненькой суммой — десятью тысячами.

Жил крымский посланец на широкую ногу, бывая всюду, куда приглашали, — на светских балах, на куртагах, на военных парадах и приемах. Перстень и табакерку, пожалованную Екатериной по случаю приема в Царском Селе, Шагин-Гирей заложил купцу Лазареву. И Панин был вынужден вновь раскошелиться, за государственный счет выкупить подарки императрицы!

Откровенно вызывающее поведение Шагин-Гирея раздражало не только Панина, но и других членов Государственного совета. Крымчаку стали намекать, что пора и восвояси. Но тот не спешил, дожидаясь, когда послы ногайских орд получат Высочайшие грамоты. И еще почти год жил в Петербурге европейцем, не жалея российской казны.

Щедрость императрицы и расположение сановной знати в значительной мере изменили Шагин-Гирея. В свои двадцать пять лет он выделялся широтой знаний и твердым характером. В подлинниках читал греческих и римских философов. Покидая имперскую столицу, калга принял не только письма князю Долгорукову и генерал-поручику Щербинину, но и Высочайший рескрипт хану, брату своему Сагибу.

Однако в Бахчисарае за время его отсутствия многое изменилось. И по вступлении в должность паши, во время заседания Дивана, высшего совета ханства, его слова в пользу России, его укоры единоземцам за нарушение клятвы, данной Екатерине Великой, были встречены ультиматумом, что «действиями России, отнимающей земли и обращающейся с ними лживо, крымчаки обмануты и огорчены». — «Ничего подобного Россия не делает! — ожесточился Шагин. — Да если бы Россия захотела мстить за вероломство, то ничего ей не стоило бы обратить Крым в пустыню. И это может случиться, если вы будете продолжать вести себя вероломно. Выдайте мне возмутителей мира и спокойствия, если намерены ожидать дальнейшей милости от России».

И тот же самый состав Дивана, который два месяца назад одобрил Карасунский договор, безмолвствовал. «Полномочия, возложенные на меня при отъ-езде в Россию, обязывают вас повиноваться!» — потребовал Шагин-Гирей. Ему ответили без обиняков: «У нас есть государь, которому мы и повинуемся».

Спустя несколько месяцев он отказался от полномочий второго человека в Крымском ханстве и перебрался в Перекоп, к главнокомандующему 2-й русской армией Долгорукову.

Шатание ногайцев, смущаемых крымчаками, побудило Щербинина направить в Петербург предложение назначить Шагин-Гирея кубанским сераскиром, поскольку среди ногайцев тот пользуется уважением. Но последовал Высочайший ответ: в сераскиры провести Казы-Гирея и лишь в случае неудачи оного замысла — Шагина. Теперь бывший калга находился среди едисанцев и буджаков, убеждал их не поддаваться на провокации ставленников Порты. Но слова его обретали силу только вкупе со щедрыми, корыстными подарками «российской королевы Екатерины»…

₃

Этой холодной ночью, на исходе февраля, императрица, крайне вздернутая и одинокая, ни на миг не сомкнула глаз. Она была заранее уверена, что Гришенька Потемкин поздним вечером, как обещал, пожалует к ней для уединенного разговора.

Не пришел. А ведь больше десяти лет, поди, был у нее на примете, — вначале придворным балагуром, затем камергером. Веселил, говорил на разные голоса, пародируя царедворцев, пока однажды не обрушился на нее с критикой за поддержку просвещенного абсолютизма. Лишенный благорасположения, он решительно ринулся в пекло русско-османской войны. Правда, в те дни сердце ее дрогнуло, и камергера Потемкина она произвела в генерал-майоры. А после радовалась искренне его армейским успехам. За неполные пять лет пребывания в действующей армии Потемкин дослужился до звания генерал-поручика, обретя неоспоримый авторитет.

И теперь, в начале 1774 года, когда Панин со товарищи затаили умысел лишить ее власти и передать бразды правления государством сыну, Павлу Петровичу, — Екатерине понадобилось, чтобы рядом с ней постоянно находился надежный защитник, — боевой офицер и бесстрашный, преданный мужчина.

Случайное признание цесаревича, а затем объяснение с Паниным, подтвердившим, что Каспар Салтерн склонял молодого Павла к введению в России сорегенства, вызвали у Екатерины бешенство. Впрочем, Панин же и отговорил ее, объятую праведным гневом, не торопиться с отзывом Салтерна из Дании, где находился тот в посланниках. Успеется, со временем будет повод выгнать голштинца с государственной службы…

Реальная опасность отстранения от власти могла быть отодвинута только с помощью влиятельного при дворе человека. Тут Екатерина похвалила саму себя, поелику еще в декабре прошлого года в письме Григорию Александровичу Потемкину тонкими намеками звала его в Петербург. На августейшую депешу «генерал-поручик и кавалер» откликнулся только через полтора месяца, прибыв в столицу 3 февраля. Но повел себя осторожно и даже несколько спесиво. Несмотря на откровенные знаки внимания, он всего лишь дважды приезжал к ней за первые десять дней.

Пришлось отправить ему исповедальное письмецо со словами: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться отпущения грехов своих… Бог видит… Если б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви… и если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, а наипаче люби и говори правду».

Гордец Потемкин четыре дня безмолвствовал. И вот только вчера, 25 февраля, около полудня по-явился в Зимнем дворце и дал уклончивый ответ, что постарается вечером быть у нее в апартаментах для полного объяснения. Но и тут обманул! Именно это сугубое непостоянство больней всего ранило сердце влюбленной женщины. Она металась по спальне, по своей просторной уборной с огромным зеркалом, отражающим огни канделябров. Собственноручно подбрасывала дрова в горящий камин и мысленно вела с Потемкиным разговор, порицая его и призывая быть доверчивей…

Когда ровно в шесть утра ударил в колокол дворцовый звонарь, Екатерина встретила в большой уборной камер-юнгферу Марию Саввишну Перекусихину уже одетой, в окружении полудюжины любимых левреток, дрожавших от прохлады.

— Пресвятая Дева! Вы уже не спите, матушка государыня? — затянула угодница, озабоченно улыбаясь и принимаясь гладить ласковых и веселых собачек. — И шалуньи тоже!

— Где же девушка-помощница? — с досадой проговорила Екатерина. — Зело тороплюсь, призовите ее.

— На одной ножке, — пыхнула услужливая придворная и минуту спустя влетела с недавно определенной в покои статной девицей. Екатерина Алексеевна, по обыкновению, прополоскала травяным отваром во рту, затем кусочками льда натерла лицо и шею. Раскрасневшаяся, взбодренная, она вошла в свой рабочий кабинет, пропустив вперед смычку левреток и семейку Тома, итальянского грейхаунда, подаренного ей бароном Димсдейлом. Песик и его очаровательная женушка Мими, бойкая и кокетливая, вильнули к камердинеру, обновлявшему в канделябрах свечи, обнюхали его высокие сапоги и брезгливо фыркнули, уткнувшись мордочками в платье хозяйки. Немолодой слуга конфузливо замер от приключившейся незадачи.

— Прошу вас, оставьте меня, — бросила Екатерина и, поправляя платье, плавно села в свое богатое вольтеровское кресло. Вспомнился вдруг обаятельный Фридрих Гримм, также большой ценитель собак, с которым она уже несколько месяцев вела по вечерам беседы — и не могла наговориться. Впрочем, и с Дидро, знаменитым французским мыслителем, гостящим сейчас в Петербурге, встречи затягивались. Он добровольно взял на себя роль наставника, призывал ее к реформам, отмене крепостного права и другим смелым преобразованиям. Она внимала учтиво и благосклонно, стараясь быть достойной ученицей. Но как-то не сдержалась и урезонила Дидро: «Вы имеете дело с гладкой и ровной бумагой, а я с человеческим материалом. Это гораздо трудней!» И все же это были собеседники, учившие ее житейской мудрости. Всё импонировало в просвещенных европейцах: и философский склад умов, и воспитанность, и чуткие сердца. Немало пользы могли бы они принести России! Но, сославшись на рекомендации медиков переменить климат и незнание русского языка, Гримм отказался от предложения служить при Дворе и засобирался в Италию. Там оказывать ему помощь она поручила «Альхену» Орлову, преданному и… непредсказуемому другу, главнокомандующему русскими силами в Архипелаге. Впрочем, Алексей Григорьевич, славный «Чесменский герой», уже второй месяц отдыхал в Москве. Она сочувствовала «Альхену», но окончательно вернуть на родину не решалась: война с Турцией продолжалась шестой год и некем было заменить опытного резидента…

На рабочем столе лежали рукописи государственных дел, стопка чистой бумаги. В стаканах письменного прибора, изготовленного из малахита и украшенного камнями, стояли заточенные перья и карандаши. Мысли вновь вернулись к Потемкину. Она взяла перо и, откинув крышку серебряной чернильницы, обмакнула в нее легкое стило. Свободной рукой поднесла к лицу табакерку, глубоко вдохнула крепкий, бодрящий запах и стала строчить: «Благодарствую за посещение, — с издевкой начала она и вздохнула. — Я не понимаю, что Вас удержало! Неуже (в спешке она не дописала «ли»), что мои слова подавали к тому повод? Я жаловалась, что спать хочу, единственно для того, чтоб ранее все утихло и я б Вас и ранее увидеть могла. А Вы, тому испужавшись и дабы меня не найти на постели, и не пришли. Но не изволь бояться. Мы сами догадливы. Лишь только что легла и люди вышли, то паки встала, оделась и пошла в вифлиофику⁸ к дверям, чтоб Вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа; и не прежде как уже до одиннадцатого часа в исходе я пошла с печали лечь в постель, где по милости Вашей пятую ночь проводила без сна. А нынешнюю ломаю голову, чтоб узнать, что Вам подало причину к отмене Вашего намерения, к которому Вы казались безо всякого отвращения приступали… Одним словом, многое множество имею тебе сказать, а наипаче похожего на то, что говорила между двенадцатого и второго часа вчера, но не знаю, во вчерашнем ли ты расположении и соответствуют ли часто твои слова так мало делу, как в сии последние сутки. Ибо всё ты твердил, что придешь, а не пришел. Не можешь сердиться, что пеняю. Прощай, Бог с тобою. Всякий час об тебе думаю. Ахти, какое долгое письмо намарала. Виновата, позабыла, что ты их не любишь. Впредь не стану».

Кабинет уже озарился мягким утренним светом, чего не замечала, пока кропала письмо. На соседнем столике появился кофейник из саксонского фарфора, корзинка с печеньем, в судке свежие сливки. Собачки выжидающе смотрели на лакомства, время от времени поскуливая. Екатерина сложила листы и запечатала конверт. Пригласив дежурного офицера, приказала немедленно передать его генерал-пору-чику Потемкину.

Возбуждение исподволь улеглось, и в углах губ появилась улыбка, когда она принялась с левретками завтракать. Милые нахалочки не довольствовались тем, что хозяйка кормила их печеньем, размоченным в сливках, а своевольно под хохот ее залезали на стол и, оттесняя одна другую, выхватывали зубками куски колотого сахара. Избаловались, зело приохотились к сластям всяческим…

В девять утра, вернувшись в спальню, она без задержки начала утренний прием. Стройный, подтянутый, в безупречно сидящем на нем сюртуке, как всегда, первым пожаловал Козицкий. Личный статс-секретарь отвесил низкий поклон, она протянула руку. Немолодой уже щеголь проворно поцеловал ее, чуть тряхнув париком.

— Садитесь, Григорий Васильевич, — обронила императрица и вскользь глянула на себя в настенное зеркало. Розовый гродетуровый капот с широкими складками, скрывающими полноту, в тон ему тюлевый чепец молодили лицо, принявшее после крепчайшего кофе свежесть, живо блестели глаза. «Недаром гласит русская поговорка: сорок пять — баба ягодка опять, — усмехнулась Екатерина. — Как я хочу целоваться с Гришенькой…»

— Ваше Величество, реляции от генерала Бибикова и от Фонвизина.

— Скажи прежде, как твои доченьки-малютки?

— Пищат, Ваше Величество.

— Это к добру, что они погодки. Вместе расти будут. Хотя ты человек почтенный, а папаша — не-опытный. Непременно навещу твою замечательную женушку Екатерину Ивановну… Итак, читай. Нам недосуг очки надевать. В долговременной службе государству притупили зрение и теперь должны поневоле их употреблять.

— Генерал сообщает, что следом за викторией майора Гагрина, отбившего у Пугачева Кунгур, февраля третьего сего года очищен Воткинский завод. Разбойники трусливо отступают, прячутся и разбе-гаются.

— А что доносит Фонвизин?

— «Все отраженные деташементы без изъятия теперь не уступают похвальному поступку майора Муфеля. Злодеи везде, где ни найдены, побиты, разогнаны и рассеяны… Войска Вашего Императорского Величества с разных сторон ко гнезду Пугача четырьмя дорогами подступают. Нет сомнения, чтоб при благости Господней сего злодея с буйною его толпою они не поразили. Февраля пятого дня сего года».

— Весьма похвально. Фонвизин не токмо воин примерный, но и пером недурно владеет… Самозванца, гнусного убийцу, покарает Бог, и мы исполним Высшую волю.

— Также получен рапорт от генерал-аншефа князя Долгорукова.

— Мы слушаем.

— «Всемилостивейшая Государыня! Служа Вам и Отечеству, спешу уведомить, что южные рубежи наши сызнова атакованы варварами османскими, кои злоумышляют ногайские орды возмутить против России, подбить их к вероломству. Чрез досужих людей известно нам, что нарицающийся ханом Девлет-Гирей в конце минувшего года приплыл в Суджук-Кале из Порты. И, отрекшись от мирного Карасунского договора, его братцем подписанного, учинил среди всех ногайских племен смуту, преклоняя их на свою сторону. Сей мнимый хан Девлет силой в два-дцать пять тыщ конных и пеших воинов кружит по кубанским степям, тревожа наши кордоны. Дважды отражали его нападения отряд Бухвостова и полк Уварова. Верные нам верховоды ногайцев не поддались на уговоры ханских гонцов. Одначе иные мурзы искусились на неприятельские посулы.

Похваляется Девлет-Гирей двинуться на Дон, разорить станицы и крепости. Мы пошлем при надобности еще полка два конных в распоряжение Бухвостова. И намерение дальнейшее имеем выгнать его с Кубани, освободить Копыл⁹, опрокинуть османа вспять от Суджук-Кале и Тамани.

Остаюсь с отменным к Вашему Императорскому Величеству усердием и преклонением

Генерал-аншеф Долгоруков».

— Стало быть, ни покойный османский султан Мустафа, ни теперешний Абдул-Гамид притязаний своих на Крым не оставили, — раздраженно проговорила Екатерина, глядя в окно, выходящее на Дворцовую площадь. Над ней пропархивали крупные снежинки.

— Пригласите главу Иностранной коллегии. Он, полагаю, давно в секретарской.

Никита Иванович Панин, толстенький и узкоплечий, в красном камзоле, расшитом золотом, в зачесанном назад парике, с улыбкой на пухлых губках твердой поступью вошел в спальню и приложился к руке императрицы. Но его услужливо-внимательный вид нисколько не повлиял на устоявшееся к нему отношение императрицы. «Хоть и воспитатель сына ты, Панин, но лицемер и двурушник. Не ценишь моего расположения. Интриги плетешь за моей спиной!» — промелькнуло в голове, но она привычно сдержалась и указала на кресло напротив себя.

— Долгоруков озадачил нас посланием. Некто назначенный Портой, новый хан, дерзостно ведет себя на Кубани. Учиняет нападения на мои войска. Что сказать изволите?

— Ваше Величество! Доставлена депеша от посланника нашего в Крыму Петра Петровича Веселицкого. Сообщает он, что смута там с каждым днем назревает. Шагин-Гирей, на коего по вашей милости столь много денег издержано, отвергнут Диваном. Хан Сагиб-Гирей не обладает полной властью, в замыслах коварен, а вмешиваться войскам нашим вы запретили весьма.

— Ногайские мурзы всего год назад давали обет, клятвенно уверяли, что дорожат дружбой с Россией. Почему же до сих пор не утихомирит их сераскир Казы-Гирей?

— По той причине, что перекинулась смута на ордынских ногаев, а раздоры между ними велики. Мы всячески стараемся их примирить. Посему разрешил я Щербинину использовать изрядную сумму.

— Подарков не жалейте. Ордынцы зело на них падки и сребролюбивы. Мы должны удержать ногайские племена в дружбе. Укажите в рескрипте командующему Кавказским корпусом Медему, чтобы в переговорах с кабардинцами был осмотрителен и вежлив.

— Смею доложить, пристав Таганов свидетельствует, что и в Кабарде неспокойно. Многие владетели готовы переметнуться к единоверцам, принять власть Порты.

— Не есть ли это козни французов и Марии-Терезии?

Панин, подумав, сдержанно улыбнулся.

— После того, как австрийцы получили Галицию, их политика по отношению к государству Российскому, вестимо, содружественна. Впрочем, нами посланы в Париж и Вену конфиденты¹⁰.

— Здравие графа Алексея Григорьевича Орлова, мне сообщили, изрядно поправилось. Не пора ли ему обратно в Ливорно?

— Смею полагать, что давно пора. Его пребывание дома затянулось. Граф с декабря отсутствует в Архипелаге¹¹. А все мы ожидаем скорейшего прибытия в Архипелаг флотилии Грейга. Вы милостиво удовлетворили просьбу Орлова прислать эскадру взамен непригодных судов. Его план разрушить Салоники и Смирну, дабы затруднить поставку товаров Порте, весьма важен для нашей победы. Хотя Алексей Григорьевич, как мне известно, подвержен частым болезненным припадкам. И, быть может, его просьба об отставке вполне обоснованна…

Императрица высоко вскинула голову, заподозрив царедворца в недобрых намерениях, и перебила с заметным акцентом:

— Орлофф незаменим! Чесменским сражением он прославил навек свое имя! Он нужен мне в Италии… И вы намекните ему, что я хочу видеть графа в служении России в этот преответственный для державы период… Вы сфободны, Никита Ифанович! Днем погофорим более оснофательно…

₄

Половодье в этом году разгулялось с невиданной силой. Откуда-то с верховьев пришла мощная взломная вода, разбудила округу гулом, расколола на стремени и вдоль берегов зимнюю броню — и грянул на Дону ледоход, унося остробокие крыги на юг, к морю Азовскому.

Изрядно подтопило Черкасский городок, ка-зачью столицу! Залило водой три раската, как именовали казаки бастионы — Андреевский, Алексеевский и Донской. Улицы, ближние к Танькиному ерику, превратились в узкие каналы. Под воду ушли опорные сваи и подклетья куреней. А крайний из них — урядника Ильи Ремезова — с белыми ставнями и стенами, выкрашенными охрой, под камышовой крышей, казался дивным судном посреди вод-ной глади. Устройством хата сия была точно такой же, как у всех местных жителей. Нижний этаж — омшаник, предназначенный для хозяйственных нужд, второй уровень — жилой. А между ними, как поясом, окружен курень деревянной галереей, а точнее, по-казачьи — галдареей. Она — на подпорках, кое-где с перильцами. Можно просто посидеть, поболтать с соседом, а можно с двух сторон и чарками стукнуться! Таково заведение в Черкасске — ставить жилища строем, плечом к плечу…

Урядник спозаранку сидел с боевой пикой в руках на углу своей галдареи и неотрывно смотрел на плетень, стояками и верхом выступающий из желто-мутноватой воды. Хоть и немолод был Илья Денисович, а глазами зорок, как чайка-хохотун, замечающая добычу в речной глуби. Дважды шибалась об ивовую изгородь здоровенная рыбина, дважды бросала фонтан брызг аж до окон второго этажа! Нутром чуял повидавший виды казак, что тут она, во дворе, — кружит, выход ищет на волю. И ежель высмотреть ее да метко пронзить острой пикой, то знатная ушица выйдет. На всю улицу!

С тыльной стороны соседом Ремезовых был войсковой старшина Данила Гревцов. Курень его также наполовину был затоплен паводком, но и галдарея, и балкончик вдоль стен, балясник, свободно нависали над водой. У крылечка был привязан просмоленный челн. Ремезов имел плоскодонку. И теперь, поглядывая на бескрайнюю речную гладь, на свою плавучую станицу, размышлял Илья Денисович: а не махнуть ли на займище, в сторону Аксая? Должно, там и щуки, и стерляди, и сома изобильно, — бревнами снуют по мелководью. Можно бить пикой и трезубой острогой…

Путовень серых туч трепал южак¹², пока не пробились столпами солнечные лучи. Яркий свет побежал по обдонскому холму, по могучим гололобым дубам и ожившим, выбросившим лимонные веточки тальникам. А приречные вербы красовались уже своими серебряными сережками, сулящими долгое тепло. Во множестве пролетали над Доном стаи казарок, уток и лебедей, правя к дальним плесам. Манилось вольному люду отведать убоинки, да не позволял пост. До Пасхи, почитай, три недели. Поздней она была в этот раз, двадцатого апреля. Хотя отнюдь не все из черкасцев гребовали скоромным. Чем бог посылал, тем и обходились. Смалочку приучена черкасня к стерляжьей ушице, сомятине, к икорке пробойной да щучьему холодцу. Вот и сидел пожилой донец, посасывая трубку, на галдарее собственного куреня и сторожил рыбу-дурищу, заплывшую в его двор.

Между тем солнце встало в полный дуб, до зенита добиралось, — и даже у воды стало теплей, а борода прямо-таки накалилась на ярых мартовских лучах.

Глядит Илья Денисович: плывет по улице двухвесельный каюк, а в нем гребец, еще один казак и… батюшки-светы! — самолично войсковой атаман Семен Никитич Сулин, в расшитом кафтане и соболь-ей шапке, перепоясанный широким ремнем, с кинжалом и турецкой сабелькой в ножнах. Подивился урядник такому гостю на их улице, тотчас встал и поклонился.

Атаманская лодка, развернувшись левым боком, причалила прямо к галдарее гревцовского куреня. Сам хозяин, Данила Петрович, всполошенно отворил дверь и, выйдя к старому приятелю, протянул ему руку, помогая перебраться на доски балясника. Перешучиваясь, они удалились в курень. А двое гребцов, с обветренными сизыми лицами, сгорбившись, остались в каюке.

— Эй, борода! — зычно крикнул один из них, черномазый малый с озорными глазами. — Горилочки нема горло промочить? Закацубли¹³ начисто! С утра веслами машем…

— Окстись! — укоризненно отозвался Ремезов. — Ни вина, ни скоромного никак не можно. Вторая половина поста.

— Аль ты старовер?

Илья Денисович не ответил, узрев вблизи кормы своей плоскодонки плавник, точно красным лаком крытый. И, не раздумывая, саданул пикой вниз, под лодчонку. Дьявольская сила потащила его вглубь пучины, вырывая из рук древко. И разжать бы ему пальцы, пожертвовать оружием, чтоб удержаться на галдарее, но рыбацкий азарт затмил рассудок и — бултых в мутную стылую бездну! Но и тут он не растерялся, уцепился одной рукой за борт лодчонки, а в другой — намертво зажал пику с нанизанной рыбиной-великаншей. Её головень и хвост-веер то и дело выметывались над забуруневшей водою, на которой рдели пятна крови. Казаки атаманского каюка таращили глаза, гадая, с чего бы это солидный станичник удумал купаться в половодье?

— Агу, дядька! — недоуменно позвал тот же юркий казачок, перелезая с носа на корму лодки. — Ты пошто там? Аль свалился? Аль грехи смываешь?

Барахтаясь в воде, обезумев от ее игольчатого холода, Илья Денисович гаркнул что есть мочи:

— Белугу пикой пронзил… Братцы, выручайте!

Несколько весельных гребков — и каюк уткнулся в ремезовский курень. Черномазый, свесившись с края лодки, запустил заголенную ручищу в воду. И, перехватив древко, рванул кверху, давая возможность горе-рыбарю перевалиться в плоскодонку. Дрожа, в промокшем зипунишке, урядник намертво схватился за край древка. Тяга, однако, усилилась. Илья Денисович носком сапога сбросил с крюка цепь плос-кодонки. Две руки с одной, две — с другой едва удерживали добычу. Рыбина рванулась и поволокла обе лодки на стрежень, на течение. Весла атаманских гребцов всячески препятствовали ей разогнаться.

Между тем бурлящая стремнина Дона, уносящая не то что утлые посудины, а вековые дубы, неотвратимо близилась. Илья Денисович и казак, почуяв опасность и ожесточась, дружно толкнули древко, стараясь пронзить неугомонную бестию. Рыбина плеснула хвостом, поднимаясь из глубины, — из-под острия пики потянулась по волнам розовая прошва. Разбитной помощник ахнул, напористо потребовал:

— Белугу вдвох добыли, поровну и разделим. Кубыть, не скоро нам донской рыбки снова отведать придется. В полки поголовно гуртуют, на войну с туркой…

— Ты, балакарь, прежде плоскодонку возьми на кукан! Мне грести нечем. Опосля дуванить будем, — огрызнулся урядник, стуча зубами от озноба и вымеривая глазами расстояние до своего куреня. Утащила их чертяка никак не меньше, чем на треть версты.

Тем часом Сулин вышел с Данилой Петровичем из куреня на балясник подымить трубками да посекретничать.

— С рекой тебя, сосед! — громогласно поздравил Гревцов, наблюдая, как урядник, причалив к собственному куреню, вытаскивает белужью тушу. — Не забудь на разговенье пригласить!

— Завсегда рады! Вечерком милости просим.

Войсковой старшина, очевидно, отвечая на вопрос Сулина, понизив голос, пояснил:

— Сын его, Леонтий, орел-казак! Молод, а до сотника дослужился. Ревностно турок бьет!

В закатный час, как условились, Гревцов пожаловал к уряднику, пройдя по деревянному мостку, проложенному вдоль улицы. Не один явился, а с сынком Никитой. И здоровьем Бог парня наградил, и с лица виден, да умишка мелкого. Драться с малороссами, горилку пить он большой охотник, а девок чурается, робеет пред ними. Заприметил на Святках войсковой старшина, что заглядывается сын на Марфушу Ремезову. Девка на выданье, семнадцать уж минуло, — и красива, и душой светла, и неунывака! Потому и прихватил Никиту, чтоб пригляделись да, прости Господи, обнюхались. Илья Денисович героем прослыл еще при штурме шведской крепости Апьяла тридцать лет назад, да не разбогател, — к голытьбе ближе, чем к старшине¹⁴ донской. И, как считал Гревцов, должен за честь принять его дружество и намерение поженить детей.

В самом деле, хозяин рад был уважить знатного соседа! Стол накрыли по этой причине не в стряпчей комнате, а в горнице. На скатерти с алой каймой красовались широкогорлые кувшины с вином и горилкой, в деревянных тарелках золотилась вареная белужина, в кубышках — квас, на медной сковороде чернел курганчик жареной икры. А посередине стола, по традиции, стояла серебряная солоница, привезенная некогда из персидского похода дедом урядника.

И гости, и хозяева сели за стол принаряженными. Устинья Филимоновна, урядничья женка, обновила зеленую поневу, надетую поверх рубахи с расшитым воротом, а голову прибрала повойником, шапочкой из лебяжьего пуха и пестрым ширазским платком. Марфуша была в светленьком сарафане с узором по всему подолу, а русую косу убрала лентами и косниками из серебряных цепочек. Не девка — загляденье! В одном переусердствовала: туго завязала челоуч, налобную повязку, и брови сами собой приподнялись, отчего смотреть вниз было затруднительно. Однако Никита, примостившийся напротив, этого не примечал, поскольку взор свой вперил в тарелку с ухой и, наклонившись, частил деревянной ложкой. Войсковой старшина, видимо, с трудом влез в потертый синий кафтан, приколол на грудь медаль, а на правое запястье нацепил золотой браслет, как принято у войсковой верхушки. И, неспешно подняв медную чарку, усмехнулся в поседевшую бороду:

— За славный нонешний денек! Тебе, Илья Денисович, удача, а мне — почесть. Сам войсковой атаман на провед приплывал. Совет держал… Да еще за весну раннюю! Как гутарят, купил март у матери-зимы шубу, да через три дня продал… За нас, донских казаков!

— Спаси, Христос! За ратников родных да гостей дорогих! — поддержал хозяин, искоса следя за Данилой Петровичем и ожидая, когда тот первый хватит горилки.

Ни женщинам, ни парубку наливать в будние дни не принято. Бывалым казакам — позволительно, ежель до клира «слых» не дойдет. А дойти он никак не может, ибо за столом одна родня. Пока разная, а там, глядишь, — и «обчая».

Но не гладко идут смотрины! Излишне суетится хозяйка, безмолвно и печально клонит голову Марфуша. Обеим, как ни скрывай, жених не по нраву. Илья Денисович, хоть и живо беседует с гостем и поддакивает его хвалебным словам в адрес своей -супружницы, состряпавшей «добрячую блюду», но нут-ром сразу учуял, что не мил дочке женишок.

— Через неделю Алешка теплый, а погода, аки в Божий пасхальный праздничек, — нараспев тянула Устинья Филимоновна, подавая на стол блины с белужьей икрой. — И когда ж замиренье с турками вый-дет, Данила Петрович? Не сказывал атаман?

— Об том деле никто знать не могет. Одна государыня да царедворцы резоны понимают. А доля казацкая — врага искоренять. По секрету открою: турки на Кубань выступили, чтоб на Черкасск нашествовать. А по Яицкому и Волжскому казачеству бунт занялся. Нашенский казак Емелька Пугач объявился самозваным царем Петром. Города палит, смертоубийства творит неподобные. Дворян, каких пленяет, с детьми и барынями казнит, а именья разоряет!

— И откедова супостат взялся? — всплеснула руками хозяйка, хмуря свое моложавое круглое лицо. — Ажник страхом прошибает! Не анчихрист ли?

— He-ет! Я этого Емельяна по Семилетней войне знавал, — с ухмылкой возразил Гревцов. — Ухарь был и мошенник, каких свет не видывал. Ежель что плохо лежит, — бесперечь утащит. Из станицы Зимовейской он. Там и женка его, и хата… Чистый голодранец, а полез в цари! Атаман баил, генерал Бибиков скорочко разобьет злодея. Но и нам не сидеть сложа руки. Кружит Емелька по Волге, того и гляди, на Дон кинется!

— С двух сторон, стало быть, беда подкрадается? — догадался Илья Денисович. — Это мудреней, чем атамана нашего пленить да царевым слугам на суд передать.

— Степан Ефремов под себя дюже подгребал. Вот и пострадал! Вона, какой домище каменный возвел — с железными дверьми и окнами-бойницами. А с каких благ? С войсковых! Казну на семью свою извел. Нонешний атаман — заступник Дону.

— Хоть бы сыночка нашего, Леонтия, домой возвернул, — откликнулась Устинья Филимоновна, подходя к окну, озаренному заходящим солнцем. — Вот славно! Никак, вода на сбытие пошла. Плетень открылся и лестница …

Заскучавшая Марфуша с поклоном встала, подпорхнула к матери. И удивленно расширила глаза, — правда, скатывалась полая водица, уходила к низовьям.

— Я не зря Никитушку привел, — поставив опустошенную чарку на стол, приосанился войсковой старшина. — У меня сын, у тебя — дочка. Пара подходящая… Никит, нравится тебе Марфа? Не стесняйся, гутарь. Всем ответствуй!

Парень, низколобый, как полымем охваченный курчавенью русых волос, осклабился:

— Дюже нравится.

Данила Петрович в упор уставился на отца не-весты.

Оба были изрядно пьяны. Урядник наконец смекнул, что избежать прямого ответа никак не удастся. Зыркнув на дочь, пробасил:

— А ты, Марфуша?

Лицо девушки зарделось. Она потупила взор и промолвила:

— Мне и дома хорошо, батюшка!

Как ни был хмелен Илья Денисович, а углядел в глазах дочери слезинки. Самолюбие взыграло: родного дитя в неволю? Вновь повернувшись к гостю, он заключил:

— Ты, сосед, знаешь. Тебя я дюже уважаю. И в чине тебе я не ровня! Но про свадьбу решать станем по осени. И пост зараз, и пахота опосля подойдет, и сенокос…

— До Покрова цыган сто кобыл засекает! В мясоед этот давай свадьбу справим. Как порешим, так и будет! Я сам на всё потрачусь! Сын у меня один… Надо всё в пору: пересидишь, сам под шермицию¹⁵ угодишь.

Но урядник, невзирая на то, что Гревцов — величина войсковая, еще непримиримей рявкнул:

— Не неволь, Данила Петрович!

С великой обидой ушел седочубый сосед, с понурым видом — сын. Илья Денисович проводил их до мостков, проследил: благополучно ли доберутся до своего куреня. И, снова усевшись на галдарее, развязал кисет и вложил в ноздри по щепотке крепкого турецкого табака, присланного с оказией сыном еще в Рождественский пост.

Тихо было вокруг, лишь на дальних раскатах-бастионах лаяли собаки, раздавались голоса, долетали обрывки песен. Синели неоглядные сумерки. Великая вода убегала по донскому руслу неведомо куда, смыкаясь с небом. И в этой удивительной слитности терялось ощущение обыденности, казалось, что ноги лишились опоры, и невесомо парит он в похолодевшем вечернем воздухе. От этого стало весело и легкодумно. И забылось про всё на свете, — глядел урядник, как зажигаются над Черкасским городком звезды и отражаются в донской воде, в иссиня-темном зеркале. Считал их, пока не сбился, — и завел вполголоса песню про любушку-голубушку да про горькую чужбину и одинокого казака, — своего сына, Леонтия Ремезова…

₅

Девлет-Гирей, окончив совет, пожелал, чтобы в юрте остались Шабаз-Гирей и нурадин Муробек-Гирей. Все они связаны с ханом кровными узами.

— Если сведения, полученные от наших людей, верны, мы должны завтра выступать. Русских мало. Нас много! Едисанцы — да будь славен Аллах! — образумятся. Воины султана Абдул-Гамида ропщут. Они прибыли со мной, чтобы воевать против гяуров, а не отсиживаться за Кубанью.

— У русских грозная кавалерия. Напасть следует внезапно, — заметил младший брат Шабаз, калга, воинственный молодой человек.

— О, ты прав, Шабаз-Гирей! — подхватил нурадин, улыбаясь и щуря щелочки глаз. — У нас есть проводники из кубанских ногаев. Они хорошо знают степь до калмыцких хотонов.

Девлет-Гирей, покусывая кончик рыжего уса, устало опустился на локоть. Больше двух часов он, как и все остальные, просидел в шатре на исфаганском ковре, и оттого покалывали отекшие ноги. В ушах его еще звучали гортанные голоса мурз и военачальников, призывавших идти на урусов, отбивать ногайские аулы, опустошать донские станицы. Но, прежде всего, нужно повиновение ногайских орд и возврат их в Крым. Или, по крайней мере, перемещение к границам Крымского ханства. Он отчаянно не любил Россию и русских, готов был погибнуть в сражении с ними, и цель, ради которой всемилостивейший султан Порты возвеличил и послал его сюда, была четкой. Всё направлено на возвращение ногайцев под крыло Османской империи.

— Не для того я оставил вас, братья, чтобы говорить о решенном. Ко мне приехал и ждет аудиенции посланец кабардинского владетеля Атажукина. Ему стало ведомо, что я отверг Карасунский договор, подписанный Сагиб-Гиреем. Кабарда принадлежит нашему ханству. Как единоверческая земля! Так же думают Атажукин и Мисост Баматов, влиятельные люди Большой Кабарды.

— Но кабардинцы дали клятвенный обет императрице России? — озабоченно напомнил нурадин. — Чего они хотят?

— Об этом мы сейчас узнаем, — заключил хан и приказал телохранителю, никогда не удаляющемуся от него далее двух саженей, пригласить ожидающего кабардинца.

В юрте было сумеречно и прохладно по-вечернему, и калга собственноручно поджег масляный светильник в керамическом сосуде. Желтый дрожащий отсвет лег на лица присутствующих. Близился час намаза, и необходимо было переговоры провести быстрей.

Посланец Атажукина по-мусульмански приветствовал хана и его сподвижников. Затем сел напротив на расшитую золотом подушку, удерживая на красивом смуглом лице благожелательную улыбку.

— Мой хозяин передал послание, — запуская руку во внутренний карман чекменя, сказал белозубый парень. — Вот оно!

Девлет-Гирей слегка усмехнулся уголками рта, беря бумагу в руки.

Но читать не стал, ибо всё делал без спешки. Свой ответ он даст тогда, когда посчитает это нужным. Глаза посланца могут сказать не меньше…

— Мой хозяин и Баматов сами приедут к вам для переговоров. А мне поручено решать срочные вопросы, — уже иным, уверенным голосом заявил кабардинец. — А на словах велено передать, что мы признаем вас, Ваше Величество, правителем Большой Кабарды. А свою родину считаем частью Крымского ханства. И, как подданные, надеемся на тесное сотрудничество и помощь в борьбе с неверными.

— Я благодарен за теплые слова Касаю Атажукину и Мисосту Баматову, весьма уважаемым в Кабарде владетелям. Но от речей, как говорят на Востоке, солнце не становится жарче. Я знаю, что кабардинская конница наводит ужас на любого врага. И буду признателен, если уважаемые союзники выступят вместе со мной против русских. Готов ли ваш господин обсуждать это?

— Готов, — не задумываясь, ответил кабардинец, блеснув белками крупных карих глаз. — Но прежде мы намерены убрать с нашей земли русскую крепость Моздок. Подлые рабы бегут туда от своих господ, данных Аллахом, и в этой крепости их принимают. Русские нарушают горские обычаи и порядки. Мои повелители считают, что их задача отвлекать войска русских, чтобы вам было свободней действовать.

Парень поднял руки ладонями кверху, провозгласил благодарение Аллаху и провел ими по лицу. Хан поймал взгляд брата Шабаза, недоверчивый и суровый. «Не с помощью прибыл, а за поддержкой», — догадался и сам Девлет-Гирей. Но то, что кабардинцы и другие горцы враждебны России, обоих обрадовало. Эта весть разнесется и среди ногайцев!

— Передайте, что мои братья Касай и Мисост могут рассчитывать на дружескую руку. Но сначала мы вернем к себе ордынских ногайцев. И, будь славен Аллах, вскоре совершим это.

— Будет ли владетелям ответ на бумаге? — в заключение спросил посланец.

Девлет-Гирей поправил рукав своего зеленого бешмета, надетого поверх суконной рубахи. Подумав, сдержанно кивнул.

— Я напишу. А вы довольны ли приемом?

— Да, великий хан! Я здесь, в Копыле, точно в родном ауле. Мой повелитель передал подарки! Шашки, позолоченый кумган и девушек.

— Весьма польщен. Завтра вместе с ответом я также передам подарки, — пообещал хан и преклонил голову, прощаясь с кабардинцем.

После намаза Девлет-Гирей приказал нукеру привести к нему в шатер подаренных невольниц. Все три, одетые в теплые бараньи зипунки, были молоды и стройны. Оставшись наедине с девушками, хан подошел к ним и стал по очереди поднимать чадру, спрашивая имена. Первая, Гульнара, оказалась из Силистрии, — большеглазая и пугливая, как серна. Вторая была валашкой, звалась Терезией. Сразу запомнились ее чудесная смуглая кожа и пухлые розовые губы. Но всех больше понравилась Зара — отменно красивым лицом, станом и черными вьющимися волосами…

Отпустив эту наложницу, хан помолился и постарался уснуть. Но перед глазами негаданно стали возникать картины Бахчисарая, ханский дворец, его комнаты, гарем. Вспомнилось ущелье Марьям-Дере, на лесных склонах которого он часто бродил и охотился в юности, на плато столовой горы — Чуфут-Кале, иудейская крепость. Там жили караимы, близкие по языку, но чуждые по вере. Роду Гиреев не пристало даже бывать в караимском городище. А он, Девлет, тайно влюбился в четырнадцать лет в юную и прекрасную Зарему, дочь чуфуткалинского купца…

Нукер, сидевший на волчьей шкуре перед шатром, вскочил, едва его господин вышел, откинув войлочный полог. Мурат, так звали телохранителя, встал точно на смотру, положил правую ладонь на рукоятку персидского кинжала, добытого в бою. Трое других охранников, также не смыкавших глаз у жилища хана, быстро приблизились. Но вокруг было безлюдно, лишь на войсковом становище, где скопилось не менее двадцати тысяч его воинов, раздавались голоса да ржание лошадей. А над Копылом плыли дымы из отверстий шатров, из печных труб приземистых хат, стелилась падымь от многочисленных костров, у которых грелись разноплеменные отряды всадников и лучников, янычар, верной ему ногайской конницы и казаков-некрасовцев. Девлет-Гирей, оглядывая костры на всхолмье, с радостным изумлением обнаружил, сколь велика его армия!

Ущербная луна цеплялась за край лиловой тучки, озаряя зенит. Молодые глаза хана высмотрели тре-угольник журавлиного клина, спешащего на север. Завтра и ему в путь!

Вернувшись в шатер, Девлет-Гирей взял в руки сааз. Игре на этом струнном инструменте его научила Зарема. Пальцы своевольно вспоминали любимые ею мелодии, и от этого душа стала мятежной.

Он играл, как будто разговаривал со своей воз-любленной.

Разговаривал, хотя знал, что ее нет в живых. А может, сааз и есть ее нежный голос?

Но вдруг точно кто-то толкнул его! Девлет-Гирей отбросил инструмент на ковер. Сразу всё затмила неотступно терзающая мысль: он покорит ногайцев, разобьёт царицынское войско и разорит станицы. Был у него гонец от Емельяна Пугачева, уруса-разбойника, поднявшего мятеж против Екатерины. И он, крымский хан, втайне дал знать новоявленному русскому союзнику, что согласен на договор с ним. Двигаясь навстречу друг другу, они завоюют Россию! И он, Девлет-Гирей, станет тогда не только крымским ханом, а султаном Государства Российского! А затем… и Стамбул падет к его ногам!

В крайнем возбуждении Девлет-Гирей заметался по шатру. Фитиль светильника, закоптившись, тускло озарял жилище. Неведомый человек промелькнул слева, и хан молниеносно выхватил ятаган, с поворотом рубанул по злому призраку — с громким звоном раскололось на мелкие осколки походное зеркало в медной оправе…

Мигом отрезвев, хан опустил руку с турецкой саблей. Недобрый это знак, шайтан попутал. И, упав на колени, он стал истово молиться, взывать о помощи к Всевышнему…

₆

Трубач Егор Полторак поднял казаков, по приказу Платова, на зорьке. Всю ночь донцы жгли по очереди костры, рубя тальники и терновники, собирая по балкам принесенный ветром курай¹⁶. И под утро, после печальных песен, уснули на ядреном степном воздухе мертвецки. Но уже с первыми звуками — короткими, сигнальными, — вскочили на ноги, ища своих урядников и хорунжих. Не нападение ли татар, часом?

— Выступаем в поход! Стройся, братцы, посотенно! — командовали есаулы, гарцуя перед казаками. А те, разобрав лошадей из косяков, уже проворно седлали их да еще успевали пошучивать, рассказывать сны про баб и дивные приключения, связанные с ханским гаремом.

Хорунжии подравнивали ряды, хотя и без них любой казак знал свое место: кто слева и справа, кто в передних рядах, а кто в прикрытии. На учениях, в походах и в сражениях так приноровились, что могли строиться с закрытыми глазами.

Платов, в теплом суконном мундире, в высокой шапке, из-под которой выбивались черные пряди, розовощекий и бодрый, точно сросшийся со своей резвой кавказской лошадкой, пронесся вперед в окружении ординарцев. Свита полковника остановилась на пригорке, ожидая, когда в походном порядке тронется весь полк.

Первыми во все стороны разметнулись дозорные. В авангарде походной колонны двинулись четыре неполных конных сотни, за ними пушкари на подводах, далее следовал обоз с амуницией, порохом, ядрами и провиантом. И замыкала походный строй еще одна сотня, собранная из служилых казаков, самых опытных и отчаянных. Хотя и направлялись они в мирную восточную сторону, но от коварных крымчаков всего можно ожидать. В чистом поле Божья воля!

Казаки, проезжая мимо полкового командира, громко и слаженно приветствовали его, совсем молоденького, черноусого. Но Платов молчал, пристально оглядывая ряды. Далеко не все подчиненные были одеты в мундиры синего сукна, выданного на пошивку приказом войскового атамана. Кто не успел пошить, кто причужил¹⁷ сукнецо, а иные понадеялись на бабенок своих, да вместо удобного мундира сварганили те кривобокие одежины, на которые без хохота невозможно смотреть. Большинство же казаков носило овчинные зипунцы, надетые поверх чекменей, а покрывались папахами. Конечно, по сравнению с регулярными гусарскими или драгунскими частями выглядели донцы неказисто. Но требовал казачий полковник, чтобы во всем был порядок. И старался, как мог, опекать своих земляков. Упросил даже генерал-аншефа Долгорукова дополнительно выделить для полка три десятка ружей и пистолетов. Огневым оружием надежней громить татарских батырей!

Полк двигался вдоль левого берега Еи, в одном направлении с ногайскими кочевыми обозами. Мартовский день хмурили тучи. Изредка меж ними проскальзывали лучи, в перехлест, ножницами утыкались в дальние пригорки. И тогда ощутимей становилось вешнее теплушко, мягче — напитанный влагой ветер. Свет и тени облаков прокатывались по косогорам, по диким облескам и буеракам. А целина зеленела уже сочной щетинкой молодой травы. На скатах, любопытствуя, столбиками стояли темно-палевые суслики. Немало было сурчин, и круглобокие байбаки, позабыв о страхе, глазели на великое множество повозок, людей и животных. Двигались пришельцы по берегам Еи с оглушительным грохотом, скрипом, криками. Полнили степь густые запахи лошадей, овец, длинношерстных буйволов и верблюдов. Такого переселения еще не видела глухая южная степь, рассеченная полноводной, с разливами, шумной рекой.

Есаулы Полухин и Куприков, оторвавшись от командира полка, пустились вперегонки к трем карагачам, богатырски возвышающимся на вершине холма. Оба были немолоды, с Цимлы, вдоволь понюхали пороху.

— Красотища, ровно у нас на Дону! — осаживая лошадь, воскликнул Полухин, взволнованный видом бесконечной равнины, синим блеском извилистых речек. Восточная сторона неба, озаренная солнцем, слепила глаза. И на севере, где вдалеке тосковала по ним отчая сторонка, небосвод был удивительно ясен.

— Дюже земли богато! — откликнулся сослуживец и по привычке поднес к глазам ладонь. — Вот за эту самую землицу, стал-быть, мы и бьемся с турками да татарами. А на кой ляд она нам нужна? В станицу душа просится.

— Ты, Куприков, других не смущай. Не наша на то власть. Как царица прикажет, командующий Долгоруков али полковник. За Отечество стоим. А домой успеется. Мы с тобой до есаулов дослужили не на печи, а на поле бранном. И ты тоске не поддавайся!

— Да я не про то… Про станицу вспомянул потому, что весна. Жизня воскресает, всякая тварь паруется. И не хотишь, а про любовь думается. Про жёнкину перину!

— Про курень и семью вспоминать не грех. А кручиниться — неможно! С нашим Платовым не заскучаешь.

— В двадцать лет полком за здорово живешь командует. В отца своего Ивана пошел, тот тоже полковник. А Матвей, никак, сверху, по старшинской части повышен.

— Нет, не войсковой атаман чин ему давал. Генерал-аншеф присвоил. И справедливо! — воскликнул Полухин. — Под Кинбурном я при нем был. Полковник первый в бой, прямо по морю, вброд поскакал! Ажник турки растерялись!

Вдоль подошвы холма промчался разъезд разведчиков. Было на расстоянии слышно, как мерно и гулко бьют по земле копыта. Есаулы обернулись назад. Ейская долина, открывшаяся глазам, до самого горизонта пестрела кочевьями ногайцев.

— Ты погляди, сколько у ногаев овец! — вскинул руку с висящей на ней плеткой Куприков. — А мои ребята одной кашей коштуются. Да и твоя сотня не пирует. Микит, давай отобьем отарку? У меня есть отчаянные головушки.

— Аль мои казаки не такие? — оживился Полухин. — На голодный курсак¹⁸ не навоюешь… Никак, Платов к нам?

Полковник в сопровождении ординарцев-низовцев, Арехова и Кошкина, круто повернул и погнал коня на холм. Выглядел он жизнерадостным и бод-рым, в темно-карих глазах мерцал лукавый огонек. Спешившись, Матвей Иванович прогулялся по зеленеющей целине, цепко посмотрел на есаулов, также спустившихся на землю.

— То-то застряли здесь, залюбовались, — укоризненно бросил командир, точно бы слышал их недавний разговор. — А вы в котлы чаще заглядывайте! Я был в твоей сотне, Куприков, и выпытал у казаков. Не должным образом, есаулы, службу несете! Вон, птицы дикой сколь на речке, — и казарки, и дупеля. Бей! Зайцев, куропаток в изобилии. Кабана я из плавней вчерась выгнал… Али добыть не умеете? Стрелять разучились? И щука трётся по отмелям. Али недосуг? Али разжаловать кого в урядники?

— Исправимся, ваше благородие, — скороговоркой проговорил Полухин. — Накормим казаков досыта! Поход дальний, к слову… А нельзя ли у ногаев овцами подживиться? Мы над ними охрану несем, нехай за то нас уважат провиантом.

Платов лукаво прищурился.

— Коли не попадетесь — похвалю. А распознают едисаны — прощения не будет, поелику дружественны они нам. Следом идет полк Ларионова. Смекайте, что к чему…

— Так точно! — озорно ответствовал Полухин, наблюдая, как полковник, оттолкнувшись носком, взлетел в седло, взял повод из руки дюжего Арехова. Мгновенье — и Платова след простыл. Его высокая шапка мелькает уже в гуще колонны.

К полудню распогодилось. Рассиялось южное солнышко. И по просыхающей вековечной целине ступать лошадям стало легче. Сотни повеселели. Подставляли лица казаки ласкучим лучам и мечтали, что выйдет замиренье с турецким султаном и отпустят их полк на Донщину. И будто с родины привет — звенел в поднебесье такой же, как в милой станице, жаворонок, а по-казачьи — посметушек. Размеренно шагали кони, отмеряя вёрсты. Но как узнать, что впереди?

Снежный буран нагрянул из-под темных, сгрудившихся туч. Нахлестом ударил ледяной ветер, с нарастающим шумом посыпалась мелкая крупа, беля землю, лошадей и всадников. Подуло еще сильней. И дали сплошь закрылись ревучим снегопадом!

Платов приказал ставить бивак на берегу Еи, где в глинистых ярах можно было укрыться от продувного холода. Здесь было достаточно и камыша, сбитого льдинами, чтобы палить костры.

Рассредоточились посотенно, готовясь к ночевке. Снег время от времени редел, но ветрюган не унимался. В этот час и отправились из сотни Куприкова на другую сторону реки пятеро храбрецов. Для отвода глаз надели ногайские халаты…

Лишь под вечер потеплело. С трудом растопило солнце сизую наволочь на закатном краю неба. И в полку жизнь оживилась: фуражиры раздали казакам в гарнцах овес, и те, выводив после дороги лошадей и обтерев их бока пучками сохлой травы, задали корм. Пластуны и подводчики под приглядом урядников умело ставили походные шалаши и палатки, кашевары собирали курай и кололи ветки верб, торопясь разжечь костры.

На этом биваке, у истоков Еи, платовский полк догнал следовавший позади полк Ларионова. Он прикрывал последние обозы едисанской орды. Однако часть ногайских кочевий бесследно исчезла. И полковник Ларионов, выслав разведчиков, убедился, что изменники повернули в обратную сторону, навстречу татарскому войску.

На ужин в котлах был приготовлен кулеш из солонины, заправленный пшеном. Какой-то ногайский бей расщедрился на два мешка кукурузных пышек. Донцам повезло и второй раз: ночью пригнали посланные за реку казаки десятка два овец, которых тут же освежевали, а шкуры закопали в яру.

Напротив, за Еей, находилось ногайское кочевье.

Сотни костров по берегам подсвечивали ночной небосклон. Соседство казаков, вставших лагерем, успокаивало ногайцев. Неведомо, когда обнаружили они угнанных овец. Но никто из них с жалобой в полк не явился.

А донцы, насытившись и отдохнув, затеяли чехарду. Раззадорились настолько, что и офицеров увлекли наравне со всеми прыгать и стоять нараскаряку, кряхтеть от увесистых толчков дюжей братии.

Не утерпел и Платов. Тоже вдоволь наскакался, отвел душу. А в сиреневых сумерках, державшихся в степи, служилый люд затянул старинные песни. Много грусти и жалости было в них, много любви к родной земле-матушке! А под конец завели военные песни-сказы про походы и геройство…

С разных сторон к берегам крались волчьи стаи. Сайгаки, спугнутые кочевьями, ушли на Маныч. Любо им на черных землях, богатых сочными травами и солончаками. А волкам стало тяжелей, перебивались чем придется. Иногда обкладывали заячьи хороводы, шли на них тесной цепью. Запах отар и лошадиных косяков почуяли они за много верст, и стремительным броском приблизились по ночной степи.

Вожак, вытянув шею, долго не покидал сурчиного бугорка. Решал, откуда начать охоту. Его стаю давно учуяли сторожевые псы, поднявшие лай. Пугали и костры, над которыми высоко поднимались искры-былки, похожие на тающие звездочки. Вдруг неподалеку раздался перестук копыт. Волки, следя за вожаком, стали разворачиваться. Но минута — и всадник был таков. Не угнаться ослабевшему после зимовки волку за татарской резвоногой лошадью.

Конные разведчики Девлет-Гирея доложили утром, что кочевья едисанцев и казачьи полки приближаются к Черкасскому тракту, на котором замечен большой русский обоз с провиантом, направляющийся на Кубань и Кавказ. Эти же лазутчики поведали, что верные им ногайцы сообщили место будущего становища. С востока и юга оно ограничено изгибом Большого Егорлыка, а с севера шумливой Калалы, как раз сливающихся в этом месте. Не зная того, казаки и ногайцы сами лезли в западню!

₇

То, что поступил опрометчиво, сев на лошадь, Леонтию Ремезову стало понятно уже на исходе первого дня. Вновь разболелась рана, бросило в жар, и он покорно улегся в арбе аул-бея, в которой ехали две жены Керим-Бека. Хотя сотник жил у них почти месяц, ни Мерджан, ни Алтынай не снимали платков, из-под края которых видны были только глаза. Но почему-то Леонтия необъяснимо влекло к Мерджан, — была она высока, стройна, в движениях уверенна. Ее сомужница, полная и неповоротливая, выглядела старше. Между женами иногда вспыхивали перепалки, но тут вступала в спор первая жена аул-бея — и водворялся покой.

Слуга его, казак Плёткин, ехал за арбой на верблюде и, костеря глуповатое животное, частенько слазил на землю. Однако свою лошадь, заметно отдохнувшую за последнее время, округлившуюся в боках, седлать не торопился. Жалел, разумеется.

«Когда же полк догоним?» — грустно гадал Ремезов, глядя на влекущиеся мимо скаты холмов, кустарники, приречные камыши. Временами кочевье оказывалось на гладкой, как стол, равнине, теряющейся в дымке горизонта. И тогда выхватывал глаз стада дроф, пасущихся вдоль солончаковых низинок, журавлиные стаи. Птичьи концерты не умолкали ни на час. Жила степушка своей извечной жизнью!

Снежный буран заставил Керим-Бека остановить дальнейшее продвижение. Он полукругом выстроил арбы и повозки под прикрытием зарослей фундука. К счастью, кое-где на ветках удержались орешки, и аульная детвора принялась дружно лакомиться.

Плёткин почему-то в этот день был, как никогда, угрюм и насторожен. Он сбатовал¹⁹ своего верблюда, отогнал на край бурьянов и неотлучно находился при командире. Когда прислужники и жены аул-бея развели костер и стали готовить калмыцкий чай, Иван наклонился к сотнику, лежащему на арбе.

— Ваше благородие, извелась душа по своим. Надо от этих нехристей отбиваться. Я даве видал наш разъезд казачий, он по бугру мелькнул. Должно, и полк поблизости.

— А как реку одолеть? Разлив широк.

— А я сплаву смастерю. На решетку, что от юрты, камыш уложу. Абы вас перевезти, а я и на коне переплыву. Зараз метелицу переждем, а там потеплеет. Вы скажите бею, чтоб подсобил в переправе. Да и харчей нехай бабы дадут, покамест своих достигнем.

Леонтий слушал казака, поглядывая, как Мерджан наливала в закопченный большой котел воду. Она нравилась ему с каждым днем всё больше, казалась еще красивей. Недели две назад Керим-Бек привел в свой шатер, заплатив большой калым, юную женушку Айгюль. И теперь не разлучался с ней, лелеял, освобождая от всякой работы. Старшая жена аул-бея, уже поблекшая тетка, безропотно мирилась с медовым месяцем мужа, но в глазах Мерджан замечал Леонтий презрительный блеск, когда появлялся аул-бей вместе с баловницей. И трудно было понять, почему ей предпочёл муж какую-то тщедушную девчонку? Вероятно, была неласкова с ним, холодна. По этой причине и не могла зачать ребенка…

— Хороша баба, эта Мерджанка, — поймав взгляд сотника, кивнул Иван. — Да и по-нашенски говорит чисто. Спрашивала, чи женат вы, ваше благородие.

— Помоги мне встать.

Ремезов, опираясь о плечо казака, стал на землю. Прихрамывая, подошел к костру погреться. Мерджан встретила его улыбающимися глазами. Проворно и легко подхватила со своей арбы сундучок и поставила к ногам русского, показывая рукой, чтобы садился. Леонтий, смущенный и тронутый заботой ногаянки, кивнул в знак благодарности. Между тем боль в левой ноге утихла. Недаром знахарь заставлял его спать в мешке из собачьей шерсти.

Мерджан с прислужником, рубившим конину, стряпала похлебку. В воздухе, посветлевшем после метелицы, искрилась снежная пыль. И степь окрест, и подводы, и крупы животных были в мучнистом мелком снежке. А кусты боярышника узорились черно-белыми ветками. Густо и пряно пахло дымом — бурьянно-кизячным, стелющимся по-над землей.

Вдруг откуда-то с неба, широко разбрасывая крылья, стала резко снижаться серо-палевая дрофа, угрожающе кугикая. Леонтию показалось, что ее кто-то подбил. Но, рухнув на прибрежный взгорок, огромная птица (гораздо крупней станичных индюков) засеменила когтистыми лапами по целине наутек, с обвисшими, покрытыми слоем льда крыльями.

Плёткин, схватив двурогие вилы — первое, что попалось под руку, — припустил вдогон. Мчалась дрофа прочь с поразительной скоростью, издавая невнятный клекот и размашисто кидая ногами. Но и казак явил такую прыть, что расстояние между ними стало заметно сокращаться. Бедная птица, обессилев от ледяного панциря, сковавшего оперение после дождя и ударившего следом мороза, закричала отчаянней. Несколько раз попыталась взмахнуть крылами, но не смогла…

Ногайчата с радостными криками сопровождали охотника, волокущего тяжелого дудака за шею. С потного лица казака не сходило довольное выражение. Он швырнул добытую птицу под арбу бейских жен и, переведя дух, вымолвил:

— Никак не менее пуда, господин сотник. Тяжелючая — ужасть. На всех хватит!

Джамиля, биринджи-жена²⁰, позвала двух аулянок, которые ощипали дрофу, осмолили на костре и, выпотрошив, передали одному из джор²¹ Керим-Бека. Тот нанизал тушку птицы на вертел и принялся жарить на углях из старых коряг, найденных возле реки. Ватажка детей крутилась поблизости, ожидая угощения.

Снова повеяло теплом, раскрылось небо. И закатные лучи медно-красной дорожкой пролегли по разливу Еи, окрасили степное заснежье. С кустов стали осыпаться влажные, точно сахарные, комочки. Напористей затрещал костер. Ремезов, протягивая руки к огню, искоса наблюдал за красавицей Мерджан, хлопотавшей у котла. Украдкой и она посматривала на статного казачьего офицера, щуря от дыма свои прекрасные зеленовато-серые глаза.

Семейство Керим-Бека вечеряло отдельно, у костра. Единственным приглашенным был мулла. Этот щупленький старик, однако, обладал завидным здоровьем. Несмотря на многократные молитвы в течение дня и ночи, мулла всегда был бодр и разговорчив. Мудрый властный взгляд и несуетность в движениях невольно вызывали у окружающих уважение. За ужином, как наблюдал Леонтий, священнослужитель в чем-то пытался убедить Керим-Бека, но тот возбужденно возражал, вскидывая руки. Разобрал Ремезов только два слова: «Девлет-Гирей» и «урус-эфенди»²². По всему, снова речь шла о войне, об угрозе нападения турецких разбойников.

Аул-бей сидел в окружении мужчин, у самого огня. Женщины — поодаль, тихо переговариваясь и осаживая детей. Леонтий снова смотрел на Мерджан, испытывая неведомую тягу, любуясь ею и замирая от сладкого волнения. Он прислушивался, когда говорила она, и находил, что голос ее певуч и приятен. И, поглаживая отросшую щетину на подбородке и щеках, корил себя, что не удосужился побриться кинжалом…

Дым от костра, предвещая краснопогодье, поднимался отвесно. Вскидывались ввысь искры от сгоревшего бурьяна. Сотник смотрел на белесый подвижный столб, с огнистыми проблесками, на звездное небо в смутной пелене. И с тоской думал о Черкасском городке, вспоминал отца и мать, сеструшку Марфу. Он посылал им гостинцы с оказией накануне Рождества, а весточку от родных получить так и не успел…

Плёткин, не обращая внимания на аульцев, помолился вслух, завернулся в толстую кошму и улегся на арбе, в ногах командира. Полежав, поднял голову и негромко промолвил:

— Не по душе мне ночь. Чтой-то томашатся ногаи. Сходки творят, с Керимом спорят. Недалеко и до беды! Я конька подседлал, да и вам подобрал добровитого, Мусы-охранника. Кто их разберет, галманов?

— И я приметил! — отозвался Леонтий. — Кинжал у меня под рукой, да и шашка…

Где-то в поднебесье летели гуси, перекликались. Им вдогонку спешили журавли — с зенита донеслось их отрывистое курлыканье. Уединенно, сонно взлаивали собаки. Под эту походную степную музыку уснул Леонтий незаметно и крепко…

— Ваше благородие! Вставайте! — горячечно бормотал, тряся его за плечо, Иван. — Никак, башибузуки наскочили! Топ конский… Скореича!

Ремезов выпутал ноги из мехового мешка, одним движением проверил пояс, на котором висели ножны с кинжалом. Ступив на землю, вытащил из-под постели турецкую саблю. Гортанные голоса все громче раздавались в разных концах становища.

Донцы полохнули к зарослям боярышника. Бегом прокрались к лошадям, но возле них дежурил кто-то. А неведомые всадники с диким гиканьем пронеслись мимо, к арбам аул-бея. Вскоре там раздались горестные женские крики, озлобленные возгласы мужчин. У Ремезова оборвалось сердце, — происходило что-то непоправимое.

Между тем налетчики уже гарцевали у казачьей арбы. Переговариваясь по-татарски, разметали казацкие вещи. Стали допрашивать аульцев, выясняя, куда скрылись гяуры.

Плёткин держал в руке заряженный пистолет, весь обратившись в слух. Рядом сотник с шашкой в руке следил за происходящим из-за веток. Не исключено, что кинутся их искать. Немудрено найти! И одно стыло в сознании: как можно дороже отдать свою жизнь…

Татары, посовещавшись, ускакали. А плач всё громче доносился от кибитки аул-бея — так причитают только по мертвому. Скорей всего, дикие полуночники кого-то казнили. Оба подумали о Керим-Беке. Поплатился за дружбу с русскими!

— Нам нельзя в аул возвертаться, Леонтий Ильич! — вполне спокойно рассудил казак. — Врагам выдадут.

— Высвистывай коня, а я отвлеку сторожа, — поторопил сотник, пробираясь в сторону степи.

Сторож, вероятно, догадавшись, что налетели ханские разбойники, предусмотрительно отогнал табун в балку. Силуэты лошадей темнели в призрачном блеске молодого полумесяца. Едва поспешая за слугой, Ремезов спустился в балку, где ощущалась под сапогами взросшая травка. Ногаец окликнул.

— Это я, Ремезов-эфенди. Офицер! — назвал себя Леонтий, идя навстречу двигающемуся в его сторону всаднику. — Мында кель!

— Сиз не истейсиз?²³ — настороженно отозвался табунщик, придерживая пляшущего жеребца.

И пока сотник, хромая, подходил к нему, Плёткин сделал крюк и подобрался сзади. И в ту минуту, когда Ремезов, перемежая русские и тюркские слова, стал просить у сторожа лошадь, казак напал со спины, свалил ногайца наземь. Занялась драка. Плёткин был на голову выше и вдвое шире. Силы оказались не равны…

Гнали лошадей на светлеющий восток. Возле бурного ручья нарвались на бирючий выводок. Иван пальнул в вожака с близкого расстояния и, по всему, ранил, потому что волки отстали.

Днем сделали передышку. Дальновидный казак достал из-за пазухи запасенный с вечера увесистый кусок жареной дрофятины. Была она тверда, с легким привкусом кровицы — не дошла на костре, — но вкусна необыкновенно. Время от времени Иван поглядывал на командира, рвущего крепкими зубами мясо, и самодовольно улыбался. Любил он сотника, считал за браташа²⁴. И теперь, наблюдая, как он утоляет голод, убедился, что Ремезов здоров, как прежде. И слава богу!

Вдоль терновников, на южном скате, голубели бузлики и лимонно лучились возгорики — первые вешние цветочки. Леонтию вновь вспомнилась Мерджан, ее особенная красота. В отличие от соплеменниц лицо ее было удлиненным. Нос с горбинкой. Выделялась она и статью, напоминая кабардинку. Но всего чудесней были у Мерджан глаза — глубокие, завораживающие, в опуши длинных ресниц. Не встречал он в жизни такой женщины…

Трезвонили в небе жаворонки. Кони поднимались на гребень увала. И, укачавшись в седлах, донцы безмолвствовали. На самой вершине ютилась кизиловая рощица. Ветви статных деревьев сплошь убрались золотистыми кисточками цветов. Над ними вились дикие пчелы. По всему, кизилы доцветали, потому что под стволами желтела мельчайшая, как пшено, пыльца. Ремезов засмотрелся на ветви, а когда опустил глаза, — ледяной холод окатил с ног до головы.

Ниже, в долине, сколько мог видеть глаз, двигалось верхоконным порядком и на повозках пестрое, разномастное в одеждах и мундирах, многотысячное воинство. Замер и Иван, вглядываясь и недобро раздувая ноздри. Воины в чалмах, фесках, папахах.

— Матушка честна, сколько басурманов! Никак, это крымские татары с турками? И запасные табуны при них… — не то спросил, не то вслух размыслил казак. — В нашу сторону правят! На Дон!

Ремезов это понял сразу.

Повернув на север, путники решили упредить чужеземцев, добраться к своим раньше, чем сблизятся они с казачьими полками. Однако кони изрядно утомились. Приходилось переезжать водомоины, ручьи, солончаки. Наконец остановились на роздых в облеске. Набрали сморщенного на морозах, терпкого терна. Плотнели сумерки. Охраняли лошадей и спали по очереди, прикорнув на куче хвороста, прикрытой бурьянцом.

А в ночи, за холмами, стояло невысокое зарево. Неприятельская армия грелась у костров, готовясь к будущим сражениям. И пламенный отблеск их зловеще ранил небо!

₈

Граф Орлов-Чесменский, посмеиваясь над своей неуклюжестью, вызванной долгим сидением и полнотой, вылез из качнувшейся кареты на темную, влажную после дождика брусчатку. Рослый, в генеральском суконном мундире, в парике и треуголке, он выглядел великаном на венской вечерней улице, стесненной старинными зданиями. В ушах затихал многодневный грохот колес. Чуть покачивало, как на палубе. Охрана расторопно окружила его, ози-раясь по сторонам. Подбежал высланный вперед генеральс-адъютант Христинек, отчеканил:

— Апартаменты для вашего сиятельства, по обыкновению, отведены на нижнем этаже. Дмитрий Михайлович готов к приему. Прикажете выносить вещи и располагаться?

— Посланник один?

— Не могу знать, Алексей Григорьевич! Особ посторонних не приметил.

— Поспешай, Ваня. А я разомнусь…

Над австрийской столицей, в безоблачном небушке, рдели угольки первых звезд. Из соседнего квартала доносился перебор подков, голоса, монотонный звук шарманки. Он сдернул с головы тре-уголку и вдохнул свежесть цветущей у решетчатой ограды белой сирени, ощутил примешанный к ней дух выпечки. Неужто пекут его любимые ватрушки с изюмом и корицей? Алексей Григорьевич улыбнулся: славный Голицын, политик мудрый и человек отменной доброты…

В окнах дворца Селмура, где обосновалось русское посольство, затеплились свечи. Он вдруг осознал, что добрался до Вены и большая часть пути благополучно преодолена. И хотя двигался инкогнито, под охранением преображенцев в партикулярных платьях, вероятность вражеской диверсии против главнокомандующего русскими войсками в Архипелаге была велика: и польские конфедераты, и турки, и просто разбойники могли напасть где угодно. Однако здесь, в столице нейтрального государства, чувствовал он себя вполне безопасно. К тому же любил этот своеобразный старинный город. Вспомнилось, как приезжал сюда на переговоры с канцлером Кауницем и, изощряясь в красноречии, излагал российские условия мира с Портой, приемлемые для обеих сторон, и убеждал, чтобы Австрия поддержала в пользу России отделение Валахии, Молдовы и Крыма. Но миссия не дала пользы…

— Голод не тетка, — простодушно пробормотал Орлов, с улыбкой глянув на бравого усача из охранения, и вперевалочку двинулся к парадному входу. Под тяжестью веса ботфорты его не заскрипели, а застонали. Перед дверьми, распахнутыми служителем, Орлов бросил взгляд на вернувшегося адъютанта, — тот, поняв графа без слов, подшагнул, принял меховую накидку, сброшенную с плеч одним движением…

В дворцовом коридоре строем встречали советники в дипломатических мундирах. Подчеркивая особое уважение к гостю, впереди стоял Дмитрий Михайлович Голицын, русский посланник при Габсбургском правительстве. Торжественность момента подчеркивали и его дорогой камзол, и орденская лента через плечо, и осанистый вид. Но в прищуренных карих глазах искрилась неподдельная радость.

— С благополучным прибытием, ваше сиятельство!

— Гутен, гутен абенд, майн либе фройнд!²⁵ — по немецки приветствовал прославленный чесменский герой, раскидывая руки. — Зело приятно видеть вас, князь, во здравии и благополучии. А меня утрясли к бесу прусские ухабы-разухабы! Из Петербурга давеча метель выгнала, а у вас уже весна красна в разгаре!

Они обнялись, и присутствующим бросилось в глаза разительное несходство между гигантом Орловым и сухощавым, невысоким Голицыным. Высвободившись из крепких объятий генерала-силача, Дмитрий Михайлович озабоченно осведомился:

— Не надобно ли вашему сиятельству дохтура? Неподалеку живет герр Мейер, он прекрасно пользует…

— Я паки доверяю Ерофеичу, знахарю московскому. Мне он давно уж ведом. И на сей приезд завернул было к нему на пути из Хатуни, родового имения, так что запасся снадобьями да декохтами… Признаться, князь, о болячках думать недосуг. Перемены при Дворе… Да и в Архипелаге предстоят баталии новые.

Посланник, мгновенно уловив настроение гостя и его внутреннюю напряженность, подхватил:

— Миссия в Архипелаге, возложенная на вас государыней во славу Державы, посильна лишь богоизбранным. Она требует особой расторопности, отваги и прозорливого разума.

— Да полноте, любезный Дмитрий Михайлович, — отмахнулся Орлов. — О ваших заслугах перед Отечеством я самолично от матушки императрицы слыхивал.

Посланник всячески избегал похвалы в свой адрес и поспешил извинительно улыбнуться:

— Однако соловья баснями не кормят! Я заговорил вас… Не смею задерживать с дороги.

— Ей-право, малость отдохну. Веди, Христинек!

— Не сочтите за самоуправство, но для вашего сиятельства я пригласил музыканта, о ком молвят по всей Европе, — поспешно сообщил хозяин. — Соблаговолите ли послушать его после ужина?

Орлов на ходу кивнул и неожиданно быстрой при его грузности походкой двинулся по коридору. Сбоистый гул шагов утих у дальней стены. И только свечи в шандалах, у парадной лестницы, еще долго вздрагивали, будто ветер промчался…

Спустя час в зале начался прием. Присутствовать за ужином удостоились чести особы близкие послу и Орлову. В отличие от предыдущих приездов любимца Екатерины, когда эти стены сотрясала многоголосая иностранная речь, нынче собрались только россияне. Яств было в изобилии, вин множество. Орлов с удовольствием отведал запеченной телятины, приналег на фазанов, начиненных арабскими специями и овощами, вдоволь вкусил форели, тушеной капусты и трюфелей, запил всю эту вкуснятину белым тосканским и рейнвейном и, повеселев, сбросив дорожную усталь, принялся шутить, рассказывать о своих амурных похождениях в бытность сержантом Преображенского полка. Его двусмысленные признания то и дело вызывали взрывы смеха.

Наконец стол был основательно опустошен, и Орлов попросил пригласить музыканта. Спустя минуту в залу стремительно вошел худощавый юный скрипач, в белом артистическом сюртучке, с изящным бантом на шее и в высоких тирольских башмаках. Напудренный парик оттенял его живые темные глаза. Он коротко поклонился немногочисленной публике и приготовился играть.

— Кто сей вьюноша? — полюбопытствовал Орлов, уловив не по возрасту осмысленный взгляд музыканта.

— Моцарт. Он вернулся из Италии, где концертировал, а нонеча служит в Зальцбургском аббатстве. Талантлив отменно! Несмотря на младость, насочинял несколько опер и симфоний, уйму пиес и сонат. Мне рекомендовали его мои австрийские друзья.

— И я о нем наслышан, но не наслушан, — скаламбурил Алексей Григорьевич и, уловив за спиной оживление сотоварищей, сел глубже в тяжеловесное, с инкрустированными ручками кресло.

Дождавшись тишины, юноша уверенно коснулся смычком струн, и с первых нежнейших звуков Орлова точно бы неведомая сила прижала к спинке кресла. Замерев, он всецело отдался изумительной по красоте мелодии скерцо. Скрипка в руках виртуоза обрела чудесную способность изъясняться на языке, понятном любому человеку. Перед глазами вставали чудесные миражи и картины, неожиданно возникали черты женщин и дорогих сердцу братьев, подмос-ковные дали, безбрежные морские просторы…

Голицын исподволь наблюдал за гостем, одним из самых влиятельных людей государства Российского, чье имя вызывало как восхищение, так и ненависть. И с удивлением отмечал, насколько этот бесстрашный буян восприимчив к скрипичной музыке. Впрочем, многие знали, что у Алехана, как звали Алексея Григорьевича при дворе, сентиментальное и на редкость щедрое сердце…

Бурные аплодисменты и возглас «браво» вернули Орлова на грешную землю, он вздернулся и вы-дохнул:

— Пробрало до нутра! Надо забрать его в Россию. Я напишу Шувалову, главе Академии изящных искусств, дабы денег на сей случай нисколько не пожалел!

— Боюсь, сделать это будет затруднительно. У юного чародея концерты расписаны на месяцы вперед. К тому же он связан обязательствами перед аббатом. А сей богослужитель, как известно, чрезвычайно неуступчив. Однако в дальнейшем поездка в Россию вполне возможна.

Моцарт погасил улыбку, повременил и энергичным жестом бросил смычок на струны, громко начав и тотчас оборвав музыкальную фразу. Это произведение было полно грусти и рождало в воображении утраченное. Орлов, вспомнив зарево пожара над Чесменской бухтой, освещенные лица брата Федора и адмиралов, час славы и скорби по погибшим русским матросам, полыхающую вражью флотилию, безумный рев тысяч сгорающих турок, ощутил, как сорвалось, громко застучало сердце. Видимо, надо пройти через страшные испытания, чтобы в такие минуты музыки осознать, что ничего нет бессмысленней войн и гибели людей…

Следом Моцарт заиграл мажорные миниатюры, импровизируя на темы итальянских мелодий. И восхищенные зрители долго одаривали его рукоплесканиями. Между тем этот самородок, по всему, крепким здоровьем не отличался. К окончанию концерта воротничок его рубашки стал мокрым от пота, на лицо легла тень усталости. Музыка, так легко рождавшаяся под руками, изрядно вымотала скрипача.

Орлов, подав Христинеку условный знак, изъявил желание побеседовать с музыкантом. Выяснилось, что юноша владеет и другими инструментами. Поток любезных слов посла и приезжего генерала обрадовали Моцарта, он отвечал благодарными полупоклонами. Но предложение выступить в России отклонил, отшутившись, что боится лютых морозов и гуляющих по улицам медведей. И тут же пояснил, что его гастролями ведает отец, также известный маэстро. Христинек подоспел вовремя, и граф Орлов вручил младому композитору и скрипачу увесистую пачку ливров.

Возбужденное настроение не оставляло Орлова и после, когда осматривали коллекцию картин, за время посольства приобретенных Дмитрием Михайловичем. Похаживая вдоль посольского кабинета, гость сбивчиво рассуждал:

— Прежде я считал занятие музыкой безделицей. Меня волновали звуки армейского рожка да походной трубы. Хотя в детстве, помнится, нравилось, как девки протяжно вели песни. Да и в церкви не раз плакал, слушая хоры. А в Европе своя музыка! Взять этого Моцартенка, мальчишку. Откуда он взялся? Как мог напридумывать душеволнительные мелодии? И притом еще — виртуозно владеть скрипкой!

— Божий Промысел, — заметил Голицын. — Послан Богом, чтобы мы познали красоту музыки.

— Не иначе! Или наши младые композиторы Березовский и Бортнянский. Первый в Болонской академии триумфатором стал, а второй и доселе в Италии обучается. Вот вспомните мои слова: оба возвеличат музыку российскую! И талантливы, и патриоты… Мне Бортнянский был помощником. Через маркиза Маруцци, нашего представителя в Венеции, пригласил я его к себе и приказал быть переводчиком на секретных переговорах с греками и сербами. И он, не колеблясь, включился в борьбу. Пять лет с лишком минуло, а помнится!

— До войны с Портой я в Париже служил. В пек-ле недругов. Версальский двор, Людовик ХV и герцог Шуазёль, как известно, были подлинными зачинщиками этой войны. Они беспрестанно интриговали против нас в Польше, в Швеции, в Порте. Ради чего? По мнимой причине конкуренции, прихода русских товаров в Левант. Но левантийская торговля на шестьдесят процентов принадлежит самой Франции. Соперница ей лишь Англия. Шуазёль, однако, выбрал в жертву нашу державу. И преподло заигрывал с Австрией и Пруссией, чтобы вовлечь их в сговор против Екатерины Алексеевны…

— Я не знал, что англичане дружественны нам, когда предложил матушке государыне ударить по туркам с моря. Мы с братом до войны выехали в Европу лечиться, да и застряли! — Орлов усмехнулся, устало сел в кресло напротив. — Англичане, вестимо, взяли нашу сторону ради выгоды. Ежели бы мы, — не приведи Господь! — преклонились Порте, то Людовик ХV в союзе с Испанией и Неаполем мог рассчитывать на возвращение Канады, отвоеванной лондонским двором. Французы поддерживали Стамбул, совращали Вену, помогали барским конфедератам, чтобы затруднить наши действия. То, что Мария-Терезия и ее сын, австрийский правитель, держатся нейтралитета, это ваше достижение, князь!

— Вы переоцениваете, Алексей Григорьевич! Нейтралитет Австрии обусловлен разделом Польши. Ведь Галиция — лакомый для здешнего монарха кусок. Хотя она — издревле славянская земля. Признаться, я всегда ставлю пред собой цель: сохранить между нашими странами мир. Много раз бывали то противниками, то союзниками. В данный момент никто не сомневается в сильной австрийской армии. И это удерживает в Европе равновесие.

— Каждый из нас служит во благо Отечества по-своему: я — на морских просторах, а вы — в лабиринтах дипломатии. Как можно не оправдать доверия государыни?

Помолчали. Мерно отстукивали уходящее время напольные часы. Голицын многозначительно напомнил:

— Так, говорите, из Петербурга метель выгнала?

Алексей Григорьевич намек понял, крякнул:

— Метель… Дурная погода. Особенно в Зимнем дворце. На той седмице, перед самым отъездом, явился ко мне «Циклоп», то бишь Гришка Потемкин. Я с ним не церемонился! Впрочем, и он крепок. Мы знаем друг друга еще по Преображенскому полку… Не беда, что впал в милость к государыне. Лишь бы дров не наломал! Впрочем, Государственный совет власть имеет, и Потемкину, полагаю, дадут прикорот. Да и матушка Екатерина, как всякая баба, полюбит, полюбит и — разлюбит. А тех, кто с ней рядом во все времена, по-мнит и ценит. Я напрямик поговорил с ней о «Циклопе». И, смею полагать, что к нам, Орловым, императрица не переменилась. С гвардейцами, что были при ее воцарении, да и в Ропше… С нами лучше дружить!

Голицын взял щепотку табака из расписанной арабской вязью табакерки, втянул ноздрями воздух и блаженно прищурился. Его примеру последовал и заинтересовавшийся гость. Но сделал это так неумело, что троекратно чихнул.

— Шут его побери! Адская смесь! — бросил, смахивая рукой выступившие слезы, Алексей Григорьевич. — Откуда?

— Табак турецкий, — улыбнулся посол.

— Ту-урецкий?! И тут диверсия супротив главнокомандующего! От турок спасу нет!

Оба захохотали. Чуть погодя Дмитрий Михайлович взглянул на закрытую дверь и произнес впол-голоса:

— Наш агент при версальском дворе, Зодич, передал важную шифровку. Она касается вас, Алексей Григорьевич. Дело пресерьезное. Прошу покорно, граф, отнестись со вниманием.

Орлов иронично прищурился, но лицо его постепенно приняло сосредоточенное выражение.

— Тайное общество польских эмигрантов-кон-фе-дератов, при попустительстве французов, готовит покушение.

— И насколько конфиденту можно доверять?

— В полной мере, Алексей Григорьевич. По батюшке он великоросс, а мать из шляхты. Проживал в Петербурге, измайловец, дальний родственник гетмана Разумовского. Отец его, полковник, сложил голову в конце Семилетней войны.

— И что же доносит этот Зодич? — уточнил гость.

— Конфедераты замышляют супротив вашего сиятельства диверсию. Безвестно, кто именно. Я дал указание ускорить разыскание. Об этом сообщил и в Петербург. А до той поры, покуда не поймаем злодеев, вам необходимо предпринять меры строжайшей осторожности.

— Не впервой! — отмахнулся генерал-аншеф. — Волков бояться — в лес не ходить. До старости, почитай, уже дожил и пулям не кланялся. А страшиться какого-то полячка — срам не только для меня, генерала, но и для любого российского воителя. Спаси вас Бог за предупреждение, но жить буду только так, как сердце велит!

₉

Потемкин расстался с любовницей под утро, покинув её спальню по тайной лестнице, ведущей в отведенные ему комнаты на втором этаже. Встреча была бурной. «Катюшка», как называл он про себя императрицу, радовалась больше него самого, что назначила возлюбленного подполковникам лейб-гвардии Преображенского полка. Теперь первый полк империи был в их руках!

Несмотря на то, что и предыдущую ночь спал мало из-за любовных утех, Григорий Александрович чувствовал себя отменно, улыбался, вспоминая лас-ки и нежные излияния августейшей особы. Он приказал дежурному офицеру принести ему кофе покрепче, такой же, какой по нраву императрице. И, подойдя к окну, отодвинул портьеру.

Над набережной и над сталистой Невой вкось гнал норд-вест снежные вихри. Они сплетались в пляшущие клубы, мчались и мчались в сторону Петропавловской крепости. Почему-то подумалось, что неспроста свалились монаршие милости на него как раз в тот год, когда преодолел возраст Христа. Что это? Знак особой судьбы? Ведь, почитай, всего за три недели, прошедшие с ночи, которая бросила их в объятия друг друга, он возвысился до одного из самых могущественных людей страны, став новым фаворитом. Знал Григорий Александрович и о «ясновельможном пане», и о том, что приятель Орлов несколько лет ночевал в той же спальне, где теперь проводил он сладчайший досуг. Был наслышан и о Васильчикове, недолгом увлечении Екатерины Алексеевны. Но ревность пресекал тотчас, поскольку верил в чувство женщины, давно ему милой.

Потемкин, печатая шаги, точно бы перед строем, бодро прошел к столу и придвинул кресло. Со дня присвоения ему звания генерал-адъютанта, с первого мартовского дня, он имел право просматривать почту императрицы. Вчера он дал распоряжение представить ему недавно поступившие реляции и документы секретной переписки. Ключом, который никогда не выкладывал из кармана мундира, Потемкин отомкнул ящичек стола, где хранил письма императрицы И бегло пробежал глазами начало самой первой записки. Так могла написать только поглупевшая от страсти женщина:

«Гришенька не милой, потому что милой… Я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два — четыре… Мне кажется, во всем ты не рядовой… и… чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась — «что взор мой тобою пленен». Экспрессия, которую я почитала за глупую, несбыточную и ненатуральную, а теперь вижу, что это может быть…»

Григорий Александрович живо вспомнил, как впервые увидел на дворцовом куртаге в Петергофе Екатерину, двадцативосьмилетней, восхитительной, еще довольно стройной. Он влюбился сразу и безнадежно в супругу престолонаследника. И было ему тогда, юноше-гимназисту, всего семнадцать годков. И совершенно недосягаемой представлялась великая княгиня, улыбающаяся польскому посланнику, красавцу Понятовскому…

Спустя четыре года, бросив университет, Потемкин в ранге каптенармуса Конного полка прибыл в Петербург. Оказался здесь с намерением прославиться, ибо смолоду мнил себя либо генералом, либо архиереем. И этот тщеславный пыл неотступно кружил голову!

Знать, недаром дал Господь Григорию рост высокий, баритональный голос, но пуще всего — привлекательное лицо, обрамленное густыми темными волосами, так что и носить парик необходимости не было. Тут, в Конном полку, и познакомился он с офицерами светского общества. А с бойким адъютантом Шувалова, Гришей Орловым, даже подружился. Третий фаворит великой княгини и представил ей красавца богатыря Потемкина. А после воцарения Екатерины он не только был одарен деньгами и крепостными, но и чином. Из унтеров, через ступеньку, был пожалован в подпоручики. А всего через три месяца — дух захватило! — благосклонно получил камер-юнкерский чин, что позволяло бывать во Дворе, — хоть по делам, хоть на праздниках!

Быть вторым, оставаться в тени Орлова ему не позволяло самолюбие. Видеть императрицу, любоваться ею, но при этом знать, что ночью его товарищ снова придет в ее апартаменты, — роль стороннего наблюдателя бесила и заставляла злословить над завсегдатаями Двора, веселить голосовыми подражаниями и остротами августейшую хозяйку. Это положение «забавного оригинала» длилось около трех лет.

А затем новый подарок судьбы! В течение полутора месяцев, осенью 1768 года, он был произведен в камергеры и… исключен из Конной гвардии. Исключен, имея уже чин поручика. Волей матушки-царицы уготована ему была сугубо дворцовая либо государственная служба. Но всему есть предел — и Потемкин сдерживал себя только месяц…

Бунт «оригинала» Екатерина восприняла как обиду и внешне переменилась к Потемкину. Он добровольцем отправляется на войну, послав императрице письмо, исполненное восторга и неизъяснимой благодарности за все милости. Патриотический порыв Екатерина оценила!

За годы военной службы Потемкин обрел признание командующего 1-й армией Румянцева, как толковый командир. Он громил турок при Фокшанах, на Дунае, добывал славу Отечеству, мало думая о том, что происходит при Дворе. И вдруг, в минувшем декабре, депеша от царицы. Послание странное. Он столь тщательно изучал его, что концовку запомнил наизусть: «Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то вас прошу по-пустому не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна».

Он догадался, что положение императрицы шаткое и требуется его участие. Однако бросить армию, — не в ранге каптенармуса находился, а в звании генерал-поручика, — так сразу не мог. И прибыл в столицу империи только в начале февраля, вызвав интерес придворного круга…

Зимний дворец просыпался, точно улей. Начинались визиты к царедворцам и встречи государственных людей. Не дождавшись президента Иностранной коллегии Панина, Григорий Александрович стал просматривать скопированные Голицыным, русским посланником в Вене, донесения австрийского посла из Стамбула. О смерти султана Мустафы и воцарении его брата Абдул-Гамида в России знали. И надежды на перемены, похоже, начинали сбываться! Новый султан фактически доверил власть шурину, верховному визирю, Мухсен-заде, командующему турецкой армией. А муфтием назначил Дури-заде-эфендия. Оба они выступали против начала войны с Россией пять лет назад, и возвеличение их ныне открывало перспективы для мирных переговоров.

Потемкин, поправив темную повязку, закрывающую невидящий левый глаз, встал и подошел к карте Российской Империи. Ровно неделю назад на Государственном совете, о котором ему подробно рассказала императрица, обсуждались кондиции примирения с Портой. Панин предложил отказаться от Керчи с Еникале, от свободы плавания в Черном море русских военных судов в пользу Кинбурнской косы. Отповедь ему дал Григорий Орлов, обвинив в капитуляции и отказе от уже завоеванных преимуществ.

Отношения с Орловыми, со всеми пятью братьями, у него были натянутыми. Еще сложней — с Никитой Паниным, главой внешнеполитического ведомства и… воспитателем цесаревича Павла. Утвердиться при Дворе, стать рядом с императрицей он мог, только лавируя между этими двумя партиями, одинаково сильными. И, прежде всего, нужно было определить ближайшие цели.

Григорий Александрович взял со стола очиненное гусиное перо и, медленно водя им по границам, очертил грозовой круг: на севере назревала война со Швецией, на западе — не прекращались баталии в Польше, несмотря на ее раздел между Россией, Австрией и Германией; на юго-востоке и юге — тысячеверстовая линия русско-турецкого фронта, мятежный Кавказ; а на востоке — Волга и Урал в пламени разбойничьей войны Пугачева. Великая русская армия была разбросана по всему этому кругу. Он только что из 1-й армии Румянцева, знает, что и у него, и у командующего 2-й армией Долгорукова не хватает воинов для успешного разгрома сил султана. За исключением некоторых операций, почти два года вой-ска находились на одних и тех же позициях. Ситуация патовая, ни султану Абдул-Гамиду, ни Екатерине нет возможности усилить натиск. Как разорвать этот роковой круг невзгод и войн, что сделать в первую очередь?

Потемкин, заложив руки назад, по армейской привычке, стал быстро ходить по диагонали посветлевшего кабинета. И вдруг, осененный мыслью, он остановился, вновь поднял голову. «Несомненно, войну с османами надлежит закончить наикратчайшим образом. Новый визирь — старый солдат. С ним можно договориться, возблагодарить щедрой суммой через агента. Для Порты главное — это Таврическое ханство. Они не могут оставить единоверцев. Но если эти народы сами признают нашу власть, вопрос с Крымом разрешится. Стало быть, ниточка, за которую нужно потянуть, чтобы вырваться из круга, — это Кавказ! Доблесть и геройство полков наших смирят устремления султана. А добившись с ним замирения, мы выгоду в Европе иметь будем. И без промедления покончим с самозванцем Емелькой! Да и Панина ниц преклоним, ибо императрицы триумф настанет!»

И, сам не зная почему, Григорий Александрович вполголоса завёл протяжное песнопение, которому мальчиком научился у отца Тимофея, священника из Чижова. Промелькнуло много лет, но этот светлый человек не истерся из памяти. Он учил не только любви к Богу, но и занимался с детьми различными науками. Совет отца Тимофея петь это песнопение в честь Богородицы, когда нуждается душа в укреплении, а разум в ясности, недаром вспомнился в это мартовское утро. Видимо, Господь призвал его остановить в стране хаос, бунт и злоумышления недругов императрицы…

₁₀

От моря Азовского до самого Каспия раскинулась гигантским ковром, на сотни верст, Великая степь, называемая в иные века — Диким полем. Размашисто легла во все стороны равнина, точно узорами, перевитая речонками и полноводными реками — Егорлыком, Еей, Кубанью, Манычем, Калалы, Гоком. Набивным орнаментом на этом ковре — холмы, пламенеющие цветами, яркая зелень небольших облесков и рощиц, дивная пестрядь цветочных делян. Особенно зазывной и волнующе первозданной предстаёт Великая степь в дни обновления природы, в ликующую пору весны!

Умытая талой водой, земля обрадованно тянется струнной травкой, ветками карагачей, верб, диких яблонь к пылающему в чистозорном небе солнечному костру! Так сияет светило, что невозможно разглядеть его края, — сплошная золотая лава, стекающая по горизонту! И от этого мартовского ли, апрельского тёплушка с изначальной силой воскресает жизнь, будоражит и зверье, и птиц, и редких здесь кочевников.

Нескончаемый птичий гвалт, высвист и пение пронзают простор! В самые дальние места парами уединяются степные царь-птицы — дрофы. Дерутся за самок насмерть, выбивают в старой полегшей траве круговины гордые стрепеты. У болотцев и обильных рыбой озер облюбовали камышовые заросли журавушки. Почему они своим неудержимым зовом так трогают человеческие души? Может, одна у нас тяга к волюшке и дороге?

А у больших рек белеют стаи лебедей и пеликанов. Лебеди держатся парами. Пеликаны чаще — вместе, даже охотятся по-своему. Широким кругом они сплываются к середине, сгоняя на отмель рыбу. И — вдоволь лакомятся, взмахами крыльев и криками отпугивая досужих чаек. Повсеместно вьют гнезда бекасы, кулики и утки. Чуть поодаль, в бурьянах, гнездовья куропаток и перепелок. И еще множество степных птах обитает окрест, украшая разномастным оперением и запевками окрестность.

Но нет мира-покоя в этом царстве зверья и птиц! Коршуны, луни, копчики и даже долетающие сюда горные орлы пластаются в поднебесье, зависают, трепеща крыльями, и вдруг обрушиваются вниз, выцелив жертву — пташку ли, мелкого грызуна, а то и разморенного на солнце зайчишку. Удар хищника разящ и неотвратим. Правит и побеждает в степи сила…

С голосами жаворонков сливаются посвисты сусликов и сурков, резкие, вроде мяуканья, зовы лисиц, трубный клич сайгаков-самцов. Изредка раздается ржанье диких мохнатых лошадей, копытящих низины и голощечины буераков.

С каждым днем зеленее и приглядней становится степь, все больше по утрам разливаются протоки заповедных степных цветов — диких тюльпанов, называемых лазориками. Карминно-алые, пунцовые, белые, лимонно-желтые озерки их пестреют среди бесконечных далей, восхищая красотой и трогая до слез случайных путников!

Однако дневная кутерьма сменяется в часы глухой ночи необоримой тревогой! С проломным треском по кустарникам и камышам снуют кабаньи выводки, разоряя гнезда, нападая на всякую зазевавшуюся птицу или зверушку. Тут же кружат и лисоньки, и енотовидные собаки, нередко схватываясь в жестоких единоборствах. Но всего опасней и коварней, конечно, налет волков! Бирюк, конечно, нападает и в одиночку. Но далеко не всякого зверя он может догнать. А вот стаей, охватом, сужая пространство, охотиться верней! Ничего не боится волк, кроме огня. И, почуяв дым, за много верст уходит прочь…

Семь ветров летят с востока — от Астрахани, семь с запада — от Азова и Тамани, и когда сойдутся вместе, кружат в диком переплясе, проносятся по степи бурями. И почти каждой весной, а то и летом-осенью, раздувают эти ветрогоны страшную и необоримую стихию — степной пал. Высохшие на яром солнце поясные бурьяны по чьей-то неосторожности либо умыслу вспыхивают, возносятся гигантским пламенем, с жуткой скоростью несущимся под напором ветра вперед, испепеляя всё на своем пути. Этот адский огненный вал растягивается на десятки верст — и в неуёмном страхе бегут, летят, мчатся прочь от пожара горемычные степные обитатели. Но как спасутся зайчата или птенцы-подлетыши? Убежит ли от него брюхатая сайгачиха или косуля? Нет укороту бушующему огню, нет от него защиты и спасения!

Не так ли огненно катилась по Северному Кавказу военная стихия 1774 года — отголосок русско-турецкой войны или совсем отдельная, кавказская? В Петербурге — императрица и ее соратники — на этот вопрос знали точный ответ, воспринимая Кавказ целью своих стратегических устремлений. Кабарда прежде тесно сносилась с Крымским ханством, а через него — с Османской империей. И немало сил потребовалась и самой Екатерине, и ее предшественницам, чтобы задобрить и обласкать непостоянные кавказские народы.

Теперь же ситуация на юге сложилась сугубо тревожная: воодушевленные приходом воинства Дев-лет-Гирея, кабардинцы и черкесы решили выступить против России. В первую очередь, разумеется, отстаивая свои собственные интересы, а не Порты. По их умыслу необходимо разорить и уничтожить крепость Моздок, казачьи поселения по Тереку. Но брали ли в расчет это намерение горцев в имперской столице?

Отчасти об этом Екатерина помнила. Но на переговорах о заключении мира с Портой, ради Крыма, разрешила своим посланникам пожертвовать Кабардой в пользу турок. И, стало быть, на кавказском театре боевые действия в интересах России велись командующим корпусом де Медемом и отрядом Бухвостова из 2-й армии, по их личному усмотрению, исходя из конкретной ситуации…

Близость турецко-татарского стана побудила Ремезова задержаться в облеске. Решили тут передневать, а ночью пуститься дальше в поисках своего полка.

В полуденной тишине звенели безмятежные жаворонки, степь кохало ярое солнышко. Обманчиво мирно было вокруг. Но казаки оставались настороже. Кое-как перекусили размоченными в талой водице сухариками и вымороженными ягодами боярышника.

Говорили шепотом, не пропуская ни одного звука вблизи своего укрытия. Стреноженные кони охотно пощипывали вставший на сугреве кормовитый пырей. Плёткин достал кожаный кисет и трубку из переметной сумы, притороченной к седлу, и стал готовить курево. Ремезов невольно наблюдал за ним, щурясь от солнца.

Красив и силен был Иван, рожак Черкасской станицы. Фигурой высок, подборист, с крепким поставом головы. Возрастом опередил он сотника на дюжину лет, понюхал пороху на Семилетней войне. Леонтий заметил его в первом же бою. Служилый казак, как было уговорено с односумами, держался сзади. А когда сошлись с османами, бросил коня вперед и врубился в гущу неприятельской конницы. Увертываясь от ударов, стал полосовать по крымчакам. И Бог миловал отчаюгу, отводя от стрел и пуль. А минуту спустя именно Иван спас Ремезова, срубив летящего на командира татарина. И не раз еще оказывались они в сражениях рядом и обоюдно подружились.

Трубка у Плёткина была необычная, посеребренная, в форме головы дракона. Не трубка, а дымарь, курушка для пчел — столь велика размером. Иван, сосредоточенно хмурясь, топорща свои завитые на кончиках черные усы, набил трубку табаком, сдобренным неведомой приправой. Ловко чиркая кресалом о кремень, поджег-таки духовитую начинку. Дым сизыми клочками лег на кустики деревея.

— Чтой-то я трубки этой у тебя не замечал, — удивился Ремезов. — Откуда взялась?

— Стародавняя. Оных ажник три запасено. И табачок знатный! Такой осман-паша курит. Я собственноручно резал да разминал. Поневоле погостевал у басурманов…

— У турок? — переспросил сотник, устраиваясь на ложе из хвороста и сохлой травы. — И как тебя угораздило? Не врешь?

— А к чему брехать, ваше благородие? — обезоруживающе улыбнулся казак. — Такой грешок за мной числится, когда бабенка дюже приглянется. Мы, казаченьки, на язык гожие. Чем бабу улестишь? Лаской да брехней. Я, было, на той неделе к Мерджанке подкатился, а она хвать кочергу да по хребту. Пригрозила вам пожалиться. А на другой день всё про вас расспрашивала, дескать, откеда родом, сколь годочков… Должно, полюбила.

— Она замужняя, а по их вере изменять неможно.

— Оно и по нашенской, по христианской, прелюбодеям в аду жариться. А кто безгрешен?

— Ты, грамотей, лучше проверь, где татары.

Ординарец сделал крюк среди деревьев, пристально оглядел долину. Неприятельская армия снялась. Это было с руки. Под вечёрки им также можно трогаться.

— Ушли нехристи, — сурово сообщил Иван, попыхивая трубкой. — В нашу донскую сторону!

Ремезов подвинулся, освобождая на ложе место. Иван присел, сдвинул папаху на затылок, открывая волнистые густые волосы. С лица его не сходило задумчивое выражение.

— Ну, рассказывай про Туретчину, — предложил Ремезов, садясь рядом. — До вечера далеко…

Казак всласть затянулся и помолчал.

— Да и не знаю, с чего начинать… Я неписьменный. Науку на войне превзошел… Стал-быть, призвали меня в полк Краснощекова, славного нашего Федора Ивановича. Попал на войну зеленопупком. И восемнадцати не набралось — за кулачные бои да за то, что до баб был охоч, выгнал меня атаман из станицы прежде времени. Службица лютая выдалась. За Одер, широку реку, не раз прокрадались. То скотину угоняли, то провиант отбивали, а то и шкодили занапрасно, жгли поместья. И вот сошлись мы с пруссаками возле Цорндорфа, воинство на воинство. Как ни упирались мы, а устоять не смогли. Подбили подо мной коня, а самого, ранитого и контуженого, захватили враженюки. И заслали, как плененного, в имение барона фон Шольца. Опричь меня находился там и наш кавалерийский офицер, ротмистр Скуратов. Был он сражен пулей в грудь, здравия никудышнего. Днями выходил с палочкой, сидел на скамейке. Пруссаки с пониманием к нему относились. А меня заставляли мешки с мукой на мельницу таскать да в свинюшнике назем метать.

— Баил мой отец, дюже пруссаки аккуратисты, — заметил Леонтий.

— Точно так. Словом, пробыл я в заточении полгода. Завел полюбовницу-девку, горяча в деле, но конопатая по всему телу. Манит ожениться на себе, чтоб стал я закоренелым пруссаком. А у меня на уме одно: как вырваться? Тянуло на Дон до того, что, бывалоча, слеза прошибает. Летят по весне гуси в нашу сторонку, — махаю им рукой и кричу, чтоб матушке поклон передали!

Как-то подзывает меня ротмистр, — он излечился и мордень накушал, не хуже немецкого бюргера. Уводит за деревья бескорые, платаны, и предлагает учинить побег. Не прямиком в Расею, а в австрийский край, какой ближе. Знать, австрияки помогут нам домой возвернуться. «Дайте, — гутарю, — ваше благородие, покумекать. И манится, и колется, и мамка не велит. Часом споймают хозяева — кнутом засекут на скотном двору. Им жестокости не займать!» Наутро Скуратов сызнова стал секретничать и убеждать! Гляжу: смелый офицер, бывал в переделках. Не гинуть же на чужбине цельный век…

Своровали мы у этого фона Шольца телегу с парой венгерских кобыл. Не лошади, а черти бешеные. Раз вдаришь кнутиком — сто верст без остановки мчат. Знать, потому венгерцы и славятся как рубаки. Коняка под ним, под венгерцем, огневая!

Бог дал, перебрались мы через кордон австрийский, и по горам, по долам попали в Зальцбург, город такой. Много домов больших, с балконами. В три, а то и в четыре уровня комнаты. Ровно улья! Нашел Скуратов знакомца, вояку отставного, что за Расею воевал когда-то, встали на постой. Живем из милости, денег ни гроша. Вот как-то вечером заявляется к нашему австрияку пучеглазый господин, оченно важный и пасмурный. И стал часто наведываться. Меня к разговору не допускали. А ротмистр с хозяином не расставался — кутили, белошвеек к себе привозили, бесились цельными ночами.

— Долго ты подъезжаешь, — шутливо заметил сотник. — Так и до потемок не успеешь. Рассказывай по-военному: вот экспозиция, построение, а вот — результат.

— Не обучен я тому. Да и конец близок… Открылся вскорости мне ротмистр, что пучеглазый — богатейный ростовщик. Год тому путешествовал он с женой и дочкой по Греции. И попал в лапы османов. Ну, стал-быть, мошну его они вытрясли подчистую. Опричь того и дочку неписаной красы умыкнули без следа и возврата. От тоски женка его душу Богу отдала, а ростовщик малость в уме повредился. Посчитал, бедолага, дочку за покойницу. Как вдруг на днях получил от нее весточку. Прочел он бумажку и неимоверно обрадовался. Находилась его дочка в гареме султана, куды ее разбойники продали. Вот он и обратился к своему дружку, чтоб помог вызволить ее оттеда…

Стая скворцов шумно осыпала верхушки деревьев. Плёткин повернул голову, помолчал и со вздохом продолжил:

— Нанял ростовщик нас на поимку дочери. Австрияк ее знавал еще с детских лет. А мы с ротмистром, по уговору, должны были пленницу из гарема увести! За это пообещал нам папаша дюже щедрый куш. Я, дурень, и рад стараться!

Чуток погодя изготовили нам поддельные пачпорта. Австрияк и ротмистр сошли за продавцов сыра, а меня определили при них охранником глухонемым. Дескать, сопи в две дырки и делай то, что прикажут. Сели мы в повозку крытую, навроде кареты, и тронулись в главный оплот турок, Истамбул. А он, стал-быть, на морском берегу! Огромаднейший город! Почти весь каменный. Улицы узкие, путаные. А над всеми домами возвышается неподобной высоты магометанский храм, то есть мечеть, с минаретами, откеда призывают верующих к молитвам.

Подкупили мы двух турок, под видом торговцев явились к дворцу султана. Ваше благородие, он большины невиданной! Должно, на версту тянется вдоль побережья. А в этом непомерном здании комнат не счесть, а еще и другие постройки. И слуг тысячи, и наложниц султана. Не сераль, как турки прозывают, а город вроде нашего Черкасска!

Стали мои господа обнюхиваться с турками, с хозяевами гамазеев²⁶ неподалеку от гарема, куды наложницы под охраной за покупками ходят. Рядили-судили, наметили, как проникнуть в гарем. Приказал мне ротмистр усы сбрить. Я ни в какую! За-ради чего поганиться? Долго упорствовал, но подчинился.

Приезжаем с обозом дров ко дворцу. Вокруг забор каменный, впору крепостной стене. Янычары с шашками да секирами у каждой двери, глаз не спускают. Подкупленный обозник подтвердил, что мы — баттаджи, то есть заготовщики дров для гаремских бань. В плане нашем было разыскать в гареме Эльзу, дочку ростовщика. Условиться и помочь ей дать дёру! А как зашли, заставили нас переодеться. Порядки там дюже строгие! Каждому выдали кафтаны с воротниками выше головы, чтобы не пялились по сторонам, а смотрели только прямо. Взвалили мы на плечи вязанки дров и цепочкой, один за другим, двинулись за евнухом. Сто коридоров и поворотов минули, пока добрались. Женщин, честно сказать, мало приметили. Все они были с закрытыми лицами и не имеют права с баттаджи в разговоры вступать.

На другой раз, когда опять привезли дрова, приметили уже больше. Австрияк, какой знал Эльзу, сбег от евнуха и стал обходить палаты, обитательниц разглядывать.

Так вот полмесяца ездили, платили обознику пиастры. А проку нет. И решились на последнюю хит-рость! Оповестить австрийку через главную банщицу, кальфу. Встрелся ротмистр с ней в гамазее, где женскую одежу продают. Что говорил мой командир, не ведаю. Только выкрадать австрийку выпало на мою долю!

— Чтоб не рисковать, решили тебя направить, — отозвался Ремезов, ежась от ветерка и предвечерней понизовой прохлады. Солнце клонилось к закату. Пора было готовиться в дорогу. И, торопя казака, сотник спросил:

— Удалось освободить?

— В условленный день переоделся я как баттаджи, взвалил дрова на плечи и понес в баню. Заговорщица наша, кальфа, припасла шаровары, кафтан красный и феску с кисточкой — форму, в какой евнухи ходят. Я в него еле опугался²⁷. А кафтан мой Эльза надела, голову папахой прикрыла, на самые глаза насунула. Охранников кальфа отвлекла, а девка на улицу улизнула, где Скуратов с дружком поджидали на коляске. Стал-быть, они в своем антересе. А я в бане евнухом остался. И вот старшая во всем гареме баба приводит наложниц на купание… Эх, такой красы, ваше благородие, забыть неможно! Самые пригожие со всего белого света…

— Как же ты, Иван, выбрался?

Плеткин доверительно улыбнулся.

— Да наутро передали мне одежду заготовщика. Бог миловал, охранники не задержали. Только гос-под своих больше я не узрел! Бросили. Осталось одно: плыть в Крымское ханство. Выдал себя за казака-некрасовца. Люд там разный, сбродный. А через Керчь на нашу сторонку прокрался мимо кордона татарского, так и до Азова дошел…

Ремезов думал уже о ночном переходе. Лошади отдохнули. За солнечный день подсохла, отвердела на ветру земля. И надо гнать лошадей, спешить, чтобы предупредить своих. На Бога надейся, а сам, казак, не плошай…

₁₁

Полки Платова и Ларионова, следуя в соседстве с ногайскими кочевьями, в последний день марта достигли тракта, ведущего из России на Кавказ. Дальнейшее передвижение ногайцев-едисанцев стало невозможным, ввиду мощного разлива Большого Егорлыка. Севернее путь преградила не менее полноводная река Калалы. Ко всему, глава едисанцев Джан-Мамбет повелел соплеменникам основной массой переместиться верст на двадцать пять западнее. А сам задержался в прибрежной полосе Егорлыка, дожидаясь Бухвостова, направляющегося сюда со своим отрядом. Едисанцы ждали от русских крайне необходимой помощи — обоза с мукой и зерном. И он, как было обещано, прибыл под охраной казаков. Однако команду на передачу провианта должен был дать именно подполковник Бухвостов, уполномоченный Стремоуховым решать хозяйственные вопросы.

Первые дни апреля выдались на редкость жаркими. Казачьи полки, расположенные вдоль обрывистого берега Егорлыка, приводили в порядок амуницию, седла, вычесывали зимнюю шерсть у лошадей, проверяли оружие. Платов лично осматривал, как содержатся ружья, свежи ли и прочны на них кремневые запальцы и курки, проверял шашки и заточку пик. Служилые казаки с почтительными улыбками наблюдали за командиром. Уж кому как не им ведомо, что жизнь и смерть на лезвиях шашек да на кончиках пик — выручат в бою, коли востры!

Прибрежные вербы сплошь невестились, стояли в пушистых серо-зеленых сережках. А заросли алычи цвели так густо, что издали казались белеными стенками хат. Ветерком доносило от них тонкой медвянью. И от входящей в силу весны, от красоты вокруг радостно было донцам, снявшим мундиры, ходившим, с разрешения командиров, голыми до пояса. А после полудня, когда выдался вольный часок, донцы амором спустились к прозрачному мелководью, распугав цапель и лягушек.

Напрочь растелешенные, они с диким гоготом вбегали в реку, радужно взметывая брызги, и бросались с закрытыми глазами в зеленоватую светлынь. Раза три окунались и как угорелые вылетали на прибрежную луговину. Под солнечными лучами зеркально отливали мокрые мускулистые тела, поросшие густой волосней. Озоруя и дурачась, не преминули молодцы сравниться в мужских достоинствах. Кое-кто из молодых кинулся на пырейном ковре бороться. А иные, несмотря на то, что вода еще не прогрелась, обшаривали руками коряги и глинистый опечек. Мастера-рукодельники из верболозника сплели днем два вентеря и поставили в камышах. Когда же проверили на закате, — от удивления разинули рты! Они набиты были плотвой и коропами²⁸, да еще попалось несколько щук. Улова хватило для всех котлов!

Вечером полковников пригласил в свой шатер Джан-Мамбет-бей. Кочевые аулы стояли в полуверсте от казачьего стана, и командиры вдвоем, без охранников прискакали к главе едисанцев. Их встретили нукеры, с поклонами препроводили к хозяину.

Джан-Мамбет, пожилой человек, с трудом переставляя гнутые короткие ноги в меховых сапогах, улыбаясь, пожал гостям руки и жестом пригласил садиться на подушки. Платов сразу ощутил некую скованность хозяина.

— Солнце большое — хорошо, — улыбаясь и щуря узкие свои глаза, с акцентом заговорил Джан-Мамбет. — Река — хорошо. Казаки солнце лубят, ногаи солнце лубят. Хорошо!

Гости одобрительно кивнули, исподволь наблюдая, как старшая жена бея разливает в пиалки ароматный калмыцкий чай. И пока продолжался разговор за чаепитием, она принесла глиняные тарелки и широкий горшок с ароматной бараниной, сваренной в верблюжьем молоке с тмином и арабским перцем. И еще раз окинув взглядом застолье, незаметно выскользнула из шатра.

Джан-Мамбет привлек для беседы толмача, серь-езного молодого человека, в бешмете и чалме, похоже, муллу. Он также говорил с акцентом, но в словах не путался. Глава едисанской орды напомнил, как переманивал его калга Шабаз-Гирей, а он отказался. До скончания века будет признателен российской государыне за то, что не препятствовала переселению из Бессарабии на правобережье Кубани его сородичей. Затем воздал хвалу Аллаху за то, что помогает отряду Бухвостова побеждать крымчаков. Ларионов ответил дипломатично, что воля государыни всегда совпадает с желаниями ее подданных, в числе которых все хотят видеть и ногайцев.

Вероятно, именно этого и ожидал мудрый старец. Он тут же потребовал, чтобы полковники донесли ейскому приставу Стремоухову, что едисанцы крайне страдают от нехватки пищи и денег, что в аулах много больных. Но в первую очередь они должны сообщить начальству, что здешняя местность, открытая ветрам, не пригодна для постоянного проживания. И они возвращаются ближе к морю и горам.

— На то не наша воля, — возразил Платов. — Как прикажет матушка-царица.

Все просьбы были изложены на листе бумаги, который передал толмач. Гости пообещали вручить петицию Бухвостову, когда встретятся с ним.

Возвращаясь обратно, полковники обменялись мнениями.

— Что-то крутит бей, — усмехнулся Платов. — Слишком много требует!

— И даже не обмолвился, что крымчаки напали на аул Керим-Бека, вырезали верных нам людей.

Освещая ночь, пылали полковые костры. Воздух посвежел, потянуло с Егорлыка зябкой сыростью. Казачьи командиры разъехались. Матвей Иванович спешился у своей палатки, передал коня Кошкину, через дверной проем вошел в походное жилище. Последовавший за ним ординарец зажег свечу и поставил ее в маленький шандалик. Платов снял мундир и надел меховую куртку, подаренную отцом при их встрече под Перекопом.

Вспомнился и он, и трое родных братьев. Слава про батюшку, Ивана Федоровича, полкового командира, далеко разлетелась. Сама царица за доблесть наградила его весьма дорогой саблей! Где он теперь? То ли на Дунае, то ли в Польше… С детства отец был для Матвея наставником. И сабли, и пистолеты, и пику он опробовал еще ребенком, беря их в руки, точно любимые игрушки. А вот в скачках превзошел самого отца! С отрочества был проворен, сметлив и увертлив, а среди разудалой черкасни считался драчуном. За это неоднократно был порот и наказан трудом. Сейчас об этом Матвей вспоминал с улыбкой…

Едва казачий полковник раскинул постель, застланную овечьими шкурами, и при горящей свече помолился пред иконкой, поставленной на вещевой сундук, как позволения войти испросил ординарец. Хотелось спать, и Платов с трудом сдержал себя:

— Чего тебе?

— Господин полковник, тут до вас добиваются три старых казака из сотни Полухина. Дюже волнуются!

— Впусти.

Трое немолодых станичников, в чекменях старого покроя, со снятыми папахами в руках тут же во-шли в тесную палатку. Перекрестились, заметив образок Спасителя.

— Что не спится? Об чем просите? — настороженно бросил Платов, оглядывая бородачей. Похоже, они были из староверов. — Что за томаха?

— Извиняйте, душа-командир, но просим нас выслухать, — начал красивый чернобровый казачина. — Дюже тревога одолевает, никак, неприятель подкрадается… Птицы вещают!

Платов с недоумением уточнил:

— Какие такие птицы?

— Галки да вороны. Ночной грай завели! Оттеда, где балки в степу, ажник досюда слыхать! А почему? Люди всполошили! Вот и поднялись.

— Там ногаи кочуют. Должно, и спугнули…

— Господин полковник! — поддержал односума другой казак, с разбойничьим лицом и сипловато резким голосом. — Мы с малолетства косяки табунные пасли. И где они есть, где их топ, по слуху узнавали, по земельному гулу. Припадешь ухом к земельке — она и подскажет. Вот и зараз гудит она, гудит!

Платов накинул бурку и шагнул к выходу.

Апрельская полночь была свежа, напоена прес-ным духом глины, запахом цветущей алычи. Искристо мерцали звездочки. И в дремотной мгле как будто не было ни звука. Платов, выбрав сухое место возле палатки, стал на колени, затем припал ухом к земле. Казаки и ординарец стояли позади. Наконец Матвей Иванович пружинисто встал.

— Навроде скрип какой. А гула никакого нет… Спать! Утро вечера мудренее.

— Мы выспамшись, — бодро ответствовал чернобровый. — Теперича и покараулить можно!

— Караульте! — приказал Платов, а ординарцу велел через командиров сотен выслать дополнительные дозоры.

Уснул Матвей Иванович в одну минуту, точно уплыл в ласковую темную бездну…

И привиделся ему престранный сон: будто идет он вдоль Дона летним утрецом, спешит на свидание к любушке-молодайке. Вода в реке ясная, на голубой глади, точно как в небе, белобокие облака отражаются. И слышится песня славная, задушевная. И хочется ему узнать, кто ее поет? Но куда ни посмотрит, — никого нет. Вдруг навстречу идет по тропе чернец с палкой. Приближается, поднимает голову и — страх пронизал Матвея! — пред ним колдун с горящими глазами. Узнает в нем Матвей одного из ногайских мурз, какого встречал за Кубанью. «Что ты делаешь в Черкасском городке, — с недоумением спрашивает парень. — По какой такой нужде прибыл?» Колдун осклабился недобро: «Аль ты не признал меня? Я же Емельян Пугач, донской казак». — «Не видывал я тебя ни разу, потому знать не могу! Так это ты, супостат, безвинный люд губишь и разор учиняешь?» Колдун стал вдруг невысоким, стриженным под «горшок» мужичонкой. И дико захохотал! Задрожала земля, деревья закачались, и тьмой покрылось небо! От неожиданности замер Матвей, осматриваясь. Страшный вихрь налетел с южной стороны, повалил лес, и открылась степная даль. А по ней — скачущий дикий табун. Вороная эта туча стелилась по земле, мчалась прямо на него. Огнем охватило душу Матвея. Наперекор всему ринулся он вперед. Вот уже рядом косяк, уже видно, как злобно раздуваются ноздри вороных! И в ту минуту раздался с небес твердый голос: «Не бойся. Я с тобой!» И ударил сверху золотой луч, и обозначил полосу, защитившую Матвея. С остервенением промчались дикие кони мимо, не причинив ему вреда…

И вновь на тропе возник чернец. В глазах его, расширенных от гнева, было еще больше ожесточения. «А! Ты еще жив, собака! Ну, обожди…» И на равнине под грозовыми тучами, на этот раз с западной стороны, вдруг возникла невиданных размеров саранча. Всего удивительней было, что на ней зеленели мундиры, а головки покрывали треугольные шапки. Что за невидаль? Гигантские кузнецы, гудя, скакали по земле, оставляя за собой черную безжизненную гладь. Тут уж не сдержался Матвей, подхватил с земли вербную орясину и давай молотить ею налево и направо, сокрушая саранчу, издающую картавые звуки вроде французской речи. Много положил вокруг себя донец этой крылатой твари в мундирчиках, и не покидал его азарт, да вдруг снова задрожала земля, и предстал перед ним этот колдун огромным чудищем, о трех головах. «Никак, Змей-Горыныч!» — догадался Матвей. Лютый оборотень бросился на него, грозя с трех сторон, но, оглоушенный казачьей дубиной, попятился, сник…

Платов проснулся мгновенно, услышав тревожные голоса вблизи палатки. Кто-то убеждал караульного пропустить его к полковнику. Не остывший ото сна, с тяжелой головой, Матвей Иванович быстро надел короткие кавалерийские сапоги и вышел наружу. Еще была ночь, дымили костры. А в руках лохматого, с окладистой бородой казака горел небольшой факел. Платов узнал одного из урядников, а рядом с ним — Ремезова.

— Ты?! При здравии? — обрадовался командир, хлопнув сотника по плечу. — Что за сполох?

— Господин полковник, — взволнованно заговорил Леонтий, показывая рукой. — Татары за холмом! Неисчислимо… Мы всю ночь с казаком коней гнали, чтобы поспеть… А тут наскочили на вражеский кордон, еле спаслись.

— Что за воинство? Конница? Пехота? Мортиры есть?

— Так точно! — И Ремезов подробно стал докладывать всё, что сумел рассмотреть и запомнить.

Платов мрачнел, слушая сотника. Между тем весть, что рядом неприятель, быстро разнеслась по обоим полкам. Казаки поднялись. Ждали приказов командиров.

— Срочно пригласи Ларионова ко мне, — приказал Платов ординарцу, энергично застегивая мундир и ежась от холода. — И всех командиров полка к моей палатке!

Спустя несколько минут прискакали дозорные и донесли, что неприятель охватывает казачий лагерь с запада, отрезая отход. Следом новость еще тревожней — татары подступают с севера. С трех сторон пути к отступлению казачьих полков отрезаны. Только с востока неприступен для неприятеля крутой берег реки.

Ларионов и Платов уединились в палатке, оставив офицеров дожидаться распоряжений. Раздумывать было некогда. Платов, глядя в глаза побледневшему приятелю, прямо сказал:

— Ну что, Степан? Прозевали ворога! Обдурил нас Девлетка!

— Без едисанцев он не смог бы обложить. Они ему донесли!

— Будем бой принимать. Обороняться, пока не подойдет Бухвостов. Да и у Мамбета сотни три конницы.

— Может, татар не так много, как показалось твоему сотнику?

— Скоро увидим. А пока давай рыть окопы и вал насыпать, а фуры с зерном и мукой заградой ставить. Навроде — «гуляй-города». Всех лошадей впрячь в телеги и окружить ими наши позиции.

— Тогда давай вагенбург²⁹ сей ставить ближе к берегу. Оттуда они не подступятся. Да вперед выдвигать единорог, чтоб картечью бить. Жаль, пушка одна, — посетовал Ларионов и, вздохнув, первым вышел к сосредоточенно умолкнувшим офицерам.

Рассвело. И казакам, строящим из телег и фур оборонительный редут, открылись степные дали. А на расстоянии двух вёрст — турецко-татарское воинство, неоглядная стена всадников, пестреющая одеждами и флагами. Они располагались на длинном косогоре, с южной стороны. Издалека доносились гортанные возгласы и ржание лошадей. Построение неприятеля тянулось и западнее, на взгорье, подковой охватывая лагерь казаков и становище едисанцев.

Полки готовились к бою. Казаки, понимая, что смертынька рядом, поглядывали на урядников и сотников в надежде: есть ли выход? Те — на есаулов, выполняющих приказы полковников. А Платов и Ларионов? Оба были хладнокровны, в приказах требовательны и точны; чаще, чем обычно, пошучивали. Лица — мужественны и спокойны. Самообладание и боевой дух командиров передались, как по цепочке, в обратном направлении! И это перед сражением сплотило ратников одной стальной волей…

Наконец, сев на коня, Платов взял подзорную трубу. Долго и пристально озирал окрестность. Тем временем неприятель стал медленно приближаться. Платов опустил диковинное заморское приспособление и кликнул добровольцев-казаков. Одного, рослого, он не знал, а вторым оказался Иван Плёткин.

— Вот что, братцы! — строго обратился полковник. — Сейчас я вышлю вперед небольшой сикурс³⁰, чтобы отвлечь турок. А вы возьмите самых резвых лошадей, от моего имени, и гоните их на запад, к отряду Бухвостова. Расскажите, что мы в осаде. Дескать, Платов и Ларионов просят подмоги! Правьте по балке, чтобы от стрел укрыться. Доскочете, ребятушки, — нас выручите!

₁₂

Всю ночь Девлет-Гирей, стоя коленями на мягком коврике, молился, просил Аллаха разгромить неверных. Рядом с ним молился и брат Шабаз-Гирей, обуреваемый жаждой мести за то, что русские дважды рассеивали его отряды.

Перед зарей хан вышел из шатра, чуть покачиваясь от усталости, но в отличном настроении. Ему подали чистокровного араба, жеребца светло-гнедой масти, отменной стати и выносливости. Конь был объезжен нукерами, но быстро привык к своему хозяину и повиновался ему, точно читал мысли.

Великого правителя встретили собравшиеся командиры — татарские и ногайские мурзы, горские беи, турецкие офицеры и атаман казаков-некрасовцев, недавно примкнувших. Знать, вновь захотели по родному Дону погулять, душеньки отвести.

— Аллах акбар! — дружно приветствовали Девлет-Гирея подчиненные, он ответил и преклонил в знак глубокого уважения голову. Араб испуганно попятился, когда ветром отнесло от древка шелковое зеленое знамя. Но хозяин удержал его уздой, круто осадил.

Подъехавший на вороном длинногривом трехлетке брат остановился перед строем и громогласно объявил:

— Великий владыка Крыма! Все воины готовы сражаться и умереть во славу ханства!

— Аллах акбар! — вновь подхватили приветствие соратники.

Солнце светило уже в полный накал. Длинные утренние тени стелились по крепкой зеленеющей земле. Девлет-Гирей ощутил вдруг сладкий щекочущий комок в горле, остро осознав, что начинает сбываться мечта, волнующая с детства. Он начинает завоевывать мир! И с этой победы над казачьим войском откроет себе дорогу в Россию, в Европу… Вспомнились подвиги Александра Великого, Тамерлана… Аллах воздавал им за храбрость и великодушие. Важней не убить врага, а сломить его волю…

— Я дам русским шанс, — властно воскликнул Девлет-Гирей, поворачивая голову в сторону военачальников. — У них превратное мнение о нас, якобы безжалостных людях. Выслать парламентеров! Я даю неверным на размышление полчаса!

Трое всадников с высоко поднятой на пике белой папахой отделились от турецкого войска и пришпорили коней. Из казачьего лагеря их заметили и сообщили полковникам. Навстречу были посланы есаул Кравцов и Леонтий Ремезов, понимающий татарскую речь.

Ханские парламентеры придержали скакунов, старший из них, мурза Аслан-Гирей, поднял вверх руку, привлекая внимание. Донцы остановились саженях в пяти.

— По велению великого хана Девлет-Гирея предлагаем вам добровольно сложить оружие. Хану известно, что перед ним казаки, доблестные воины. Он требует полного подчинения и приглашает перейти под его подданство. За это он щедро отблагодарит. Через полчаса ждем ответа!

— Ответ готов! — выкрикнул Кравцов. — По долгу присяги, данной матушке-императрице, мы не принимаем ваши требования. Умрем за веру православную, но знамен своих перед вами, басурманами, не преклоним!

Парламентеры разъехались.

Ремезов горячил лошадь, припав к гриве. И недаром! Не успел домчаться до лагеря, как над головой прошумели две стрелы, пущенные вдогонку. Он спешился и передал повод коноводу, который отогнал гнедую в тыл вагенбурга. Тягловые лошади оставались в упряге, в своих фурах, живым щитом закрывая оборонительный редут. Все они были стреножены, чтобы в огне боя не разметать укреп-ления. Ездовые казаки старались не смотреть на них, обреченных, с вопрошающе печальными глазами…

Платов, который с согласия сослуживца, Ларионова, взял командование на себя, тотчас выслал передовой отряд, чтобы отвлечь внимание от гонцов, направленных к Бухвостову.

Завидев верхоконных казаков, навстречу им бросилась ватага горцев. В руках их отсверкивал булат черкесских сабель. Подпустив джигитов довольно близко, казаки, как было условлено, резко повернули лошадей назад. Охваченные азартом, храбрецы продолжили погоню. Но у рва, вырытого вокруг «гуляй-города», казаки по свисту рассыпались на две стороны, а ханцев в упор подметил мощный залп -ружей!

За происходящим на поле боя следили с обеих сторон. И двух скачущих казаков, как будто отвильнувших от отряда, крымчаки заметили запоздало. Тотчас им наперерез бросились лучники. Стрелы прочертили воздух плотным потоком. Плёткин бросил лошадь в сторону и, увернувшись, скрылся в глубине оврага. А напарник его, уронив повод, стал безжизненно заваливаться набок…

Платов еще раз обошел с проверкой этот четы-рехугольный кут затравевшей целины, огороженной земляным валом, фурами, телегами с кулями зерна и муки. Подседланные лошади держались в укрытии, со стороны берега. Полки находились на позициях и были готовы к бою. Ружейники, как и положено, рассредоточились впереди, рядом с ними стрелки из пистолетов. Ящики с пулями и порохом тщательно проверены и хранятся поблизости. Артиллеристы позади. Единорог грозно устремлен на подступающее полчище…

Донцы ждали напутствия командира.

— Братцы мои дорогие! — громко обратился Платов к односумам, поднявшимся в полный рост. — Покажем крымскому хану и туркам, кто мы есть такие, донские казаки! Не пустим их на нашу родную землю, на Дон христианский! Знайте и помните, что деремся в честном бою за край наших отцов, за веру православную да за матушку-царицу! Постоим друг за друга, за великое Российское Отечество! А коли кто голову сложит, так нехай Господь в рай заберет… Не посрамим чести казачьей, ребята, добудем победу!

Ремезов ощутил, как повлажнели глаза. Волнительно и жутко стало на душе. И окружающий мир будто увидел он по-новому, с небывалой остротой ощутил радость существования, и то, что светит солнце, цветут деревья, сладкоголосо выщелкивают пичуги. И вспомнилось, что на родном Дону ждет его матушка. Но прошло всего несколько минут — и в ожидании боя душа исподволь выстудилась.

«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы благоверным людям на сопротивления дарую, и Твое сохраняя крестом Твоим жительство», — прошептал молитву Леонтий, прося у Бога помощи себе и однополчанам.

Когда неисчислимое ханское полчище, взвив стяги и разноцветные ритуальные флажки, всколыхнулось и двинулось на «казачий городок» с укрытием, именуемым ретраншементом³¹, стрелки на часах Платова показывали ровно восемь утра…

₁₃

Ударил, загрохотал большой турецкий барабан.

Замерла степь — и сердца казаков! Точно загремел гром среди ясного неба. А гром на голые де-ревья, по верной примете, — к беде.

Леонтий получил приказ со своей полусотней держать оборону на левом фланге, в прибрежной полосе. Рядом был урядник Рящин, проверенные в баталиях казаки: чубатый Корнилов, верткий, как юла, Сидорин, крепкоплечий Яровой, здоровила Мисютин, весельчак и забурдыка, рыжечубый Пахарин, строгий богомол Белощекин, отчаюга с голубыми глазами Серафим Акимов. Все служили не первый год, грелись у одного костра и понимали друг друга с полуслова. Леонтий, после школы церковной служивший в атаманской канцелярии писарем, в детстве не раз дрался с непоседой Мотькой Платовым. И когда попал в полк Колпакова, не ведал, что вскоре новым командиром станет тот самый черкасский сорвиголова. Платов, паче чаяния, после боев с турками, увидев, как рубился давний знакомец, произвел его в урядники, а вскоре и в сотники. Видимо, полагал Матвей Иванович, что первое качество казачьего офицера — смелость. И, как время показало, в Ремезове не ошибся…

По команде калги первыми выдвинулись роты янычар, из Туретчины приплывшие с Девлет-Гиреем. Штурмовать казачий бастион вместе с ними вызвался горский бей и едичкульский мурза. Строй атакующих удвоился: стрелки-ружейники, лучники, сабельники. Калга предупредил, чтобы у всех были кинжалы, ибо рукопашной с казаками не избежать.

Платов неотрывно смотрел в подзорную трубу, изучая, как вооружены крымчаки. Ларионов, обходя ретраншемент, подбадривал казаков, готовящихся к обороне.

Янычары, шагающие изломанной шеренгой под мерный грохот барабана и подвывание зурны, на-двигались. Саженях в ста от бастиона по рядам турок пронесся дикий рев, возгласы. Они, разжигая в своих душах воинственность, побежали толпой, сверкая поднятыми ятаганами, ощетинив пики, держа наизготовку узкоствольные пистолеты. Сзади их расчетливо догнали на лошадях лучники и осыпали казачьи позиции стрелами.

— Изготовиться! — зычно скомандовал Платов, подпуская врага на верный выстрел. — Пли!

Бабахнула пушка, срезая картечью первую цепь османов. Хором прогремели казачьи ружья и пистоли. Но порыв крымчаков не ослаб, — перепрыгивая через убитых и раненых, тысячная рать бросилась на укрепление донцов. Но добраться до них оказалось непросто! Стрелы вязли в кулях с зерном, пистолеты не достреливали или били мимо, перелезать через огромные телеги, фуры также было опасно, — казаки подстреливали таких храбрецов в упор.

Первый приступ, слаженный и безоглядный, усиливался с каждой минутой. Калга, не жалея себя, был рядом с атакующими, гнал их вперед, воодушевлял священными словами. Уже с трех сторон был обложен непокорный редут, и слышался нескончаемый лязг шашек, частые выстрелы, вопли раненых и умирающих. И все это мешалось с одичалым ржанием сотен лошадей, погибающих равно с воинами.

Платов и Ларионов, с шашками в руках, перемещались по вагенбургу, помогали казакам отбиваться. Отчаянные рубаки выступали на боевой рубеж по-очередно, партиями. Точно в поле пахали, воевали без надрыва, впустую не стреляя и не растрачивая сил. Каждому из них было понятно, что осада предстоит долгая. И вряд ли удастся выжить…

Ремезов чувствовал, как колотится сердце, как охватывает холодком душу, когда бросался в передние ряды с обнаженным клинком. Его казаки орудовали пиками, сражали замешкавшихся врагов, отбрасывали вспять. Турки набегали волнами, держа ружья у плеч, наскоро палили и ретировались. На отдалении заряжали и снова давали залп. К счастью для платовцев, запас пороха у крымчаков был ограничен. Они стреляли из коротких крымских и кубачинских пистолетов по одному разу, а затем совали их за пояс и брались за сабли.

Шабаз-Гирей, оставив коня, бил из своего дорогого бахчисарайского ружья, оправленного в сереб-ро под чернью и с золотой насечкой на замке. Калга чтил надпись на стволе, сделанную мастером: «Ма ша-а Аллах!»³² И, захваченный горячкой боя, он торопил заряжающего, призывал не щадить неверных!

Янычары и едичкульцы, понеся огромные потери, откатились.

Наблюдавший издалека Девлет-Гирей послал за братом.

— Ежа голой рукой не возьмешь, — с укоризной произнес хан и помолчал, услышав оживление нукеров и приближенных. — Надо у него вырвать иголки. Пошли, Шабаз, татарских воинов на штурм презренного укрепления! Пусть покажут, как умеют воевать!

Второй приступ начали крымчаки, у которых огнестрельного оружия — пищалей, сайдаков и крымских ружей с раструбами — было значительно больше. Но и этот штурм успеха не принес.

Не позволяя ни малейшей передышки, хан потребовал новой атаки. Конные лучники, защищенные кольчугами и щитами, и всадники закубанцев ударили совместно. Казаки отвечали выстрелами единорога и ружейными залпами. Чередуя пальбу (пока забивали заряды) с рукопашной, полковникам удавалось сбивать наступательный пыл неприятеля.

Леонтий получил пулевое касательное ранение в левое плечо, но с протитавшейся кровью повязкой не покидал сражения. Над вагенбургом висел туманец из порохового дыма и мучнистой пыли. Лица донцов были точно бы напудрены, волосы — в прядках седины. Громко и резко раздавались команды. Казаки на пределе физических сил сдерживали напор обезумевших янычар, пиками доставали ближних, пулями — дальних. А тех, кто прорывался вовнутрь ретраншемента, брали в шашки. Не смолкали стоны и горестные вскрики, ярилась пальба, тарахтели большие и маленькие барабаны, — и сеятели смерти сызнова бросались на казачью чудо-крепость…

Платов, с возбужденно округлившимися глазами, всклокоченный, охрип, давая распоряжения и приказы. Осада длилась беспрерывно уже пятый час. Убитых было семеро, раненых — две дюжины. С тревогой уловил Матвей Иванович, что подчиненные стали менее расторопны, что смертельное напряжение и усталость надламливают их дух. Он понимал, как и все, что вырваться из окружения невозможно. У него с Ларионовым была неполная тысяча, а у Девлет-Гирея не менее двадцати тысяч воинов. В двадцать раз больше! Сколько они еще смогут в вагенбурге продержаться? Денек или два? А басурмане, почуяв добычу, отсюда никуда не уйдут. Будут осаждать до победы. «Поляжем здесь все, а сдаваться не станем. Жизнь свою на поруганье не дадим», — поджигало его непреходящее желание кинуться в бой, в сабельной конной атаке отогнать чужеземцев.

— Господин полковник, на правом фланге через вал турки лезут! — скороговоркой доложил урядник-крепыш, с запекшейся на лице раной. — Меж фурами прут!

Платов бросился на край вагенбурга, где сотня Полухина сдерживала натиск татар. Шла отчаянная сеча. От скрещенных сабель отпархивали синеватые искры.

— Не робей, братцы! — кричал Платов, протискиваясь вперед, держа в вытянутой руке над головой легкую персидскую саблю. — Угостим гостей от всей души!

— Да уж без горячей похлебки не отпустим! — звонко отозвался ожесточенный голос.

— Добавки дадим! — подхватил другой казак, пробираясь между телег навстречу врагу.

— Круши османов! Вперед, за Державу и матуш-ку-государыню! — еще громче призвал Платов и с молодой запальчивостью побежал за казаком к земляному валу.

Перед ним широкой полосой грудились мертвые лошади и погибшие ханцы. Пестрели среди степи короткие цветные куртки янычар, черкески горцев. Оттуда, где лежали поверженные джигиты, доносились стоны. Но их не слышали соплеменники, в седьмой раз посланные ханом на штурм! Напролом ломились мурзы со своими отрядиками, вступая врукопашную. Закубанские салтаны, являя перед Девлет-Гиреем отвагу, повели в бой конницу. Но не перебраться ей через новое препятствие — трупы лошадей, людские тела. Непредвиденно возникла выгодная для донцов преграда! Покружили, погарцевали салтаны возле вагенбурга, с потерями ускакали обратно, посылая проклятия неверным.

Все гуще становился над степью пороховой дым, все сильней пахло лошадьми, гарью и терпкой, обильно пролитой кровью. Донельзя устали и атакующие. Доведенный до гнева неудачей своих военачальников, Девлет-Гирей готовился лично командовать восьмым приступом. И собрал на экстренный совет командиров, чтобы изложить свой план. А закубанскую конницу вновь направил к редуту, чтобы издали подразнили казаков…

₁₄

Точно успокоившийся на короткое время пчелиный рой, стих вагенбург. Тысяча казаков — на тесном клочке земли. Среди них более полусотни раненых, немало убитых. Отодвинулись назад, копя мощь, крымчаки. Лишь в эти минуты окружили донцы бочонки с водой — прежде некогда было напиться. Молча сели на землю, обессиленно опустив руки с саблями и ружьями. Но выпустить оружие — не решались. Оно точно приросло к ним! Да и помнил каждый, что бой еще не кончен…

Платов присел на край телеги, закурил трубочку. Тут же подошел Степан Ларионов, держа на перевязи поврежденную при рубке руку. И своего, и платовского ординарца отослал, чтоб поговорить наедине.

— Слушай, Матвей, сила силу ломит. Жалко казаков!

— Гм, на то и война. Казак на службе тянет лямку, покеда не выроют ямку.

— Меня ты знаешь, я смерти не боюсь. А казаков надобно сберечь. Давай направим к хану послов. Начнем переговоры. А тем временем, может, подойдет Бухвостов.

— Переговоры о чем? — сурово взглянул Платов. — О милости турецкой? Али на службу к Дев-летке?!

— Не кричи и не горячись. Я старше на десяток лет. Надобно тянуть время! Ты же знаешь, что пороху на день, от силы на два осталось. Да и ядер кот наплакал. Казаки до смерти устали…

— Нет, мил-друг Степан. Сами виноваты, что в ловушке. И казаками прикрываться нечего. С командиров спрос! Будем биться! И Бога молить, чтоб чудо явил! Сдаваться я не соглашусь. И клятва казацкая — жизни дороже. Ты, Степушка, не робей. Сразу, двумя полками, коли Господь призовет, на тот свет явимся. В рай попадем. Песни там заиграем!

Невеселая шутка вызвала у Ларионова вздох.

— Лучше давай еще землю потопчем да родине послужим… Я разговор, Матвей Иванович, завел только ради тебя. А коли одно у нас мнение, — значит, будем баталию продолжать.

Платов пригладил рукой густые, жесткие от пыли и муки волосы. Невысок, но ладен, крепко сшит. Попыхивая трубкой, он стал обходить сотни, отпуская остроты, подбадривать приунывших, благодарить отличившихся. Среди них оказался и Ремезов.

— Видел, видел, как ты со своими усачами полосовал османов! — похвалил полковник, замечая на плече сотника повязку. — Ранен?

— Царапина, Матвей Иванович.

— К награде представлю.

Платов испытующе посмотрел ему в глаза. В этот момент на правом фланге поднялся непонятный переполох. Катились по рядам радостные возгласы. Платов и подошедший к нему Ларионов переглянулись. К ним мчался растелешенный до пояса, но в заломленной шапке на голове, урядник Кислов.

— Матвей Иванович! Пыль на бугре. Никак, уваровцы!

Полковники поспешили за ним, еще не веря в эту желанную новость. Ординарец расторопно подал Ларионову «першпективную» трубу. И тотчас полковник выкрикнул:

— Уваров! Аким со своим полком! В лаву строятся…

Появление казачьей конницы, вынырнувшей из балки, застало крымчаков врасплох. Командование их совещалось. Закубанцы джигитовали на глазах осажденных. Отряды горцев и ногайцев отдыхали.

Развернутым строем, на полном скаку уваровцы с тылу врезались в татарское войско. И то, что так влекло Платова в час приступа, пора было предпринять. Сверх того, именно этого и требовала возникшая вдруг благоприятная ситуация.

— На-конь! — возбужденно торопил казаков полковник, глядя в сторону берега, где укрывались лошади. — Всех в бой!

Уцелело их меньше половины, около четырехсот голов. И все были задействованы в вылазке, возглавляемой самим Платовым. Казаки лавой обтекли закубанцев, отчаянно вступили в бой. Иноверцы под их напором дрогнули, не ожидая такого сокрушительного удара. Слух, что и сзади насели русские, привел Девлет-Гирея в замешательство. Неведомо, какая сила пришла казакам на помощь. Прервав совет, он приказал командирам отводить войска по эллипсу, дабы не мешать друг другу. Тем временем платовцы, разметав конницу закубанцев, обратили их в бегство.

— Шайтаны! — не сдержался Девлет-Гирей, наблюдая, как брат Шабаз пытается образумить горцев и ногайских мурз, принявших решение отступать. Гнев душил хана: «Жалкие трусы, а не воины! В первом же бою сполна показали себя. За моей спиной хотели блага получить! Не завоевать, а даром взять… Как стадо, убегаете от пастуха! Если бы подоспели кабардинцы, они бы в прах разнесли урусов!»

Крымское войско стало беспорядочно и почти неуправляемо стекать по речной долине к югу и западу, отбиваясь от казачьих сотен. Тяжелая смута и ожидание развязки, пережитые казаками в осаде, сменились в их душах необоримой яростью.

Ремезов рубился впереди треугольного строя, издревле привычного для донцов. Влево и вправо от него — уступами — держались казаки полусотни. Сидорин вертелся на своем жеребце, выманивая джигитов, и когда те бросались вперед, из заднего ряда появлялись здоровила Михайлов и Яровой, умеющие владеть шашкой обеими руками. Скрещивалось оружие, и в этот момент вражеского воина, отвлеченного рубкой, настигал удар пики. Ему на помощь бросались единоверцы, и снова смертельная круговерть охватывала ряды. Ловкий Пахарин вырвал у кого-то из крымчаков щит и охаживал им врагов. Голубоглазый Акимов колол османов пикой, бил из-за спины бородача Белощекина, молящегося вслух даже в бою. У этого лихого старовера был обоюдоострый меч — то ли немецкий, то ли польский, которым он орудовал, как Илья-Муромец, не подпуская к себе врага на сажень. Рядом с ним всегда находился зоркоглазый урядник Рящин, то прикрывая шашкой, то пуляя из тяжелого пистоля.

Платов в пылу сражения, к недоумению, обнаружил, что пехотинцы крымчаков мчатся к становищу едисанцев. Да и ханцы ли это были? Обожгла мысль: «Неужели ногаи переметнулись? Помогали Девлетке?!» От вопиющего вероломства зашлась душа!

Десятка три казаков из ларионовского полка развернули коней, пускаясь в погоню. Не разбирая, кто перед ними, закубанцы или лукавые едисанцы, они в несколько минут положили всех, кто умышленно или случайно оказался на поле брани.

Девлет-Гирей и калга окончательно потеряли управление армией, когда верстах в пяти от Калалы их правый фланг был атакован кавалерией подполковника Бухвостова. Его гусар-ахтырцев вел капитан Петрович, а роту драгун — подпоручик Алексеев. К ужасу отступающих, атаку русской конницы поддержали залпы двух пушек.

Невероятно, но рассеянная турецко-татарская армия, во много раз превосходящая отряд Бухвостова, суетно откатывалась в степь. Донцы и гусары гнались за неприятелем несколько верст. Только теперь, когда исход боя был предрешен, хорошо вооруженные едисанские всадники осмелились присоединиться к русским…

После сражения, уже в вечерних сумерках, командиры съехались у вагенбурга.

Бухвостов, рослый, с густыми пшеничными волосами, спешившись, обошел вместе с Ларионовым укрепление, с интересом и удивлением осмотрел окопы, рвы, пробитые кули, в которых щетиной торчали стрелы. Россыпи золотистого зерна были втолчены вдоль земляного вала в черную сыроватую землю. В похолодевшем воздухе начинал ощущаться смердящий дух погибших воинов и лошадей.

— Заставьте ногайцев похоронить врагов, как подобает магометанскому обычаю. Они дрались до конца. Уважения достойны все, кто дорожит клятвой. А наш Джан-Мамбет, когда я послал к нему офицера, отказался вступить с ханом в бой. Отказался, хотя имел три сотни конницы.

С ординарцами — Ареховым и Кошкиным — подскакал возбужденный, краснолицый Платов. В его глазах светилась радость. Бухвостов не утерпел, шагнул навстречу и крепко обнял.

— С викторией тебя, Матвей Иванович! Бог вас с Ларионовым зело любит! И не чаял застать в живых.

— Нападение неприятеля, господин подполковник, отражено. Ранены есаулы Куприков и Полухин, хорунжие Калмыков, Королев, Михайлов и Теренть-ев. Потери считают. Лошади, как видите, в большинстве потеряны… Казаки сражались доблестно и похвально…

— Подвиг ваш во славу Отечества зачтется. Вы разбили армию султана, и орды ногайские теперь некому смущать. Императрица желает кочевым народам мира. И то, что случилось здесь, далеко аукнется! Слуги Порты чаяли вас покорять, а сами малодушно бежали. Сердца ваши казацкие не покорены. И да будет так вовеки!

Бухвостов долгим взглядом окинул лица измученных смертельной схваткой донцов, в мундирах, испятнанных копотью и запекшейся кровью, и, пряча повлажневшие глаза, благодарственно склонил голову…

Погибших похоронили на обрывистом речном берегу, в саженях двухстах от полевого бастиона. Во Христе почили ратники и навеки унесли с собой неразгаданную тайну исхода земного. Придет новая весна, промчатся годы, века, имена их сотрутся с могильной плиты, и вовсе не станет этого каменного памятника. А участок степной земли рядом с Черкасским трактом неизменно останется святым местом поклонения россиян!

₁₅

Поздней ночью середины мая во дворец Селмура вошел через потаенный ход неизвестный, одетый простолюдином. Охранники посольства, услышав в ответ условленные слова, пропустили его беспрепятственно. В такой час, как им хорошо было известно, приезжают только по самым неотложным вопросам. И действительно, спустя полчаса посетитель был допущен в кабинет посла Голицына.

Дмитрий Михайлович, без парика, с наспех причесанными прядями поредевших волос, пытливо вглядывался в парижского агента, пока этот черноглазый красавец, с широким развалом плеч, шагал по ковровой дорожке к его столу. Породистое бритое лицо, отмеченное коротким шрамом (вспомнился рубец от сабельного удара на щеке у Орлова-Чесменского), не выражало ничего, кроме дорожной усталости. И, рассеянно ответив на приветствие, Голицын с нетерпением спросил:

— Что стряслось? Почему вы здесь?

— Версальский двор, ваше высокопревосходительство, взбудоражен. Король Людовик ХV при смерти. В замке Трианон он заразился оспой от любовницы, которая уже скончалась. Король потерял голос, временами впадает в беспамятство. Ни кровопускания, ни прочие средства не приносят облегчения. Дни монарха, как явствует из записки дофины Марии-Антуаннеты, сочтены. К нему не допускают никого, кроме фаворитки мадам дю Барри.

Посол вышел из-за просторного, украшенного позолотой и орнаментом стола, взволнованно уточнил:

— Когда вы покинули двор?

— Восемь дней назад. Мы до Зальцбурга ехали верхом, несколько раз меняя лошадей, а там я взял экипаж.

— Благодарю за службу. Франция на пороге перемен, настал час интриг и дипломатии. А здесь, как ни странно, еще ничего не известно. Вчера в Шёнбруннском дворце я имел продолжительный разговор с канцлером Кауницем, и… Полное молчание! А, быть может, утаил, старый лис. В любом случае, ваша новость имеет большую ценность.

— Известно также, что австрийский резидент и опекун дофины граф де Мерси поселился в Версале и, вероятней всего, готовит Марию-Антуаннету к миссии королевы.

Голицын в волнении подошел к окну и, потянув витой шнур, отодвинул портьеру. В открытую форточку плеснуло холодком и ароматом доцветающей сирени. В широкий пролет виднелась над темными крышами убывающая луна. Ночь венская была глубока, таинственна.

— Что ж, рано или поздно это бы произошло, — заключил Голицын. — Людовик в преклонных летах. Образ жизни короля, его распутство имели огласку. Никогда не испытывал он дружелюбия к России. Сверх того, интриги недальновидных министров более всего вредили нам в последнее десятилетие… Жаль, Мария-Антуаннета так молода. Но, будучи дочерью Марии-Терезии, она наверняка возобновит союз с Австрией, и это, без сомнений, нам на руку. Перспектива мира с Портой реальна.

— Но коли Шуазёль, приятель дофина, будет возвращен ко двору, надежды на улучшение наших отношений с Францией сомнительны. Старик вновь ополчится против России.

— Вы правы, Зодич. Но мы не знаем с точностью: жив нынешний король или уже отдал богу душу, — рассудил Голицын. — Подготовьте донесение — и немедленно возвращайтесь. За время, пока были в дороге, многое могло измениться. Однако почему вы не направили сюда курьера? Или есть что-то еще?

— Точно так, ваше высокопревосходительство. Удалось открыть заговорщиков, угрожающих графу Орлову.

— И кто же они? — Дмитрий Михайлович вернулся за стол и, желая взбодриться, взял щепотку табака.

— Люди виленского воеводы Карла Радзивилла. Мой конфидент сообщил имена, хотя теперь у них наверняка фальшивые паспорта. Это Ян Ярошевский, сын краковского магната, и Ядвига Браницкая, из рода гетмана. Злоумышленники выехали из Парижа на три дня раньше меня, и я вынужден преследовать их на пути в Венецию.

— Вам немного удалось, — заметил Голицын и звонком вызвал дежурного. — Уже далеко за полночь. Вы, очевидно, голодны? Оставайтесь у меня. А днем обсудим план действий. Возможно, названные особы есть в тайной картотеке. Что известно об их внешности?

Сведения были скудны. Единственной зацепкой было то, что Браницкая одна из самых красивых женщин Европы.

— Увы, грустная закономерность, — полушутя обронил посол. — Чем дама прекрасней, тем больше соблазн. От этого, пожалуй, многие красотки превращаются в куртизанок и преступниц.

— Последний год, ваше высокопревосходительство, в Париже обрела известность мадам Али Эметте, женщина также привлекательная. Она смугла, похожа на креолку, говорит на нескольких языках, в том числе на русском. В любовницах некоторое время была у Огинского, польского офицера. Сейчас она в Германии, в имении князя Лимбурга, который, по всему, собирается жениться на ней. Я не стал бы говорить о сей любительнице приключений, ежели бы не пущенный кем-то нелепый слух, что она якобы… дочь императрицы Елизаветы Петровны от графа Разумовского, и, являясь княжной всея Руси, претендует на царствование!

— То есть ваша дальняя родственница?

— Этим бредням, разумеется, мы даем отпор, да никто особенно и не верит в них. Но, смею полагать, надлежит наблюдать за мадам, готовой на любую авантюру.

— Напишите свою реляцию. И отдыхайте, мой друг. Утро вечера мудренее. Ауф видерзеен!³³

Ранним утром один курьер погнал лошадей в Петербург, а другой в Ливорно, где была резиденция Орлова-Чесменского. Всю ночь, не смыкая глаз, Дмитрий Михайлович писал подробный рапорт императрице, в котором сообщал не только о нездо-ровье французского короля, но и делал предположения касательно возможной ситуации в Европе с восшествием на престол внука Людовика ХV. А в депеше Главнокомандующему в Архипелаге известил о заговорщиках и о возможном местонахождении их в Италии.

А Зодич проспал мертвецки до полудня. Разбудила его перекличка синиц за открытым окном. Он вспомнил с тревогой, где находится, и вскочил, ругая себя за то, что драгоценное время потратил на сон. Александр, потребовав у слуги чернил и бумагу, составил на имя посла подробное донесение.

Позже состоялась их встреча.

— Что вы намерены предпринять? — поинтересовался Голицын, просмотрев отчет агента. — В нашей картотеке оные лица не обозначены.

— Вернусь в гостиницу, а после полудня навещу пана Манульского, конфедерата, богатого землевладельца. У него здесь дом. Возможно, он имеет связи с теми, кого ищем.

— Достаточно ли у вас средств? Я буду ходатайствовать об увеличении выделяемой вам годовой суммы.

— Покорно благодарю. В финансах я не стеснен.

— Желаю Божьей помочи. Не забывайте, чья жизнь в опасности. Граф Орлов-Чесменский — великий сын России. Действуйте!

И без того напряженную дипломатическую работу усложнили новости из Парижа, как если бы у играющих за столом кто-то неожиданно перетасовал карты. Голицын с тревогой отметил, сколь непредсказуем этот год: иные лица в Петербурге, бунт Пугачева, моровая язва, уносящая тысячи жизней в Европе, новый султан в Порте и как следствие — оживление военных действий на Дунае, обострение отношений со Швецией, самозванка с претензией на русский престол и, наконец, предстоящее обновление в Версале. И всё это ему, русскому посланнику, необходимо учитывать, разгадывать, осмысливать. Слова и действия государей зачастую не совпадали. И, в первую очередь, необходимо было выяснить планы австрийского императора Иосифа и его матери, чтобы государыня Екатерина могла принимать верные решения. Он всегда помнил о родной стране. Вне этой службы Отечеству Голицын не представлял себя…

В затрапезном платье, в котором его можно было принять за бедняка, Зодич окольными улочками добрался до гостиницы. Пьер, расторопный и смышленый бургундец, посвященный в секретную миссию, успел вычистить и накормить лошадей, отгладить костюм хозяина и даже познакомиться с горничной, белобрысой девкой. Эта Габриэлла, к счастью, владела французским и, будучи болтливой, выложила чернокудрому ухажеру всё, что знала о проживающих. Оказалось, что вчера ночевала у них некая супружеская пара, направляющаяся в Италию. И дама говорила со своим господином на незнакомом языке.

— Молодец, — похвалил Александр слугу, большого любителя женского пола. — Их имена я постараюсь узнать сам.

Хозяйка гостиницы, подувядшая дама лет сорока, ничуть не оттаяла сердцем при виде красивого и изящно одетого парижанина. Выяснив, что он ищет среди поляков знакомых, она почему-то с подозрением посмотрела на него и лишь за деньги согласилась назвать бывших постояльцев.

Дворец Манульского, построенный в венецианском стиле, располагался в восточной части Вены, вблизи площади Святого Стефания. Придверный лакей, наряженный в национальный костюм, услышав родную речь, с таким рвением бросился докладывать о госте, что сломал каблук.

Пан, пожилой рыжеволосый толстяк, страдающий сердечной жабой, принял визитера со странно озабоченным лицом в маленькой комнатке, рядом с вестибюлем. Одет он был по-домашнему, в архалуке и мягких сапожках, и, судя по блеску в глазах, находился подшофе. И, как уловил Александр, от одежды его исходил запах женских духов. Уж не прервано ли любовное свидание?

— Рад видеть вас, уважаемый мсье Верден. Что-то зачастили в Вену парижане, — зашелся тирадой хозяин, пожимая руку. — И превосходно, чудесно. Надобно чаще встречаться и поддерживать друг друга, как это принято у иудеев… А вас я, милейший Клод, уважаю больше других за то, что поддерживаете нашу борьбу с захватчиками. К тому же, помогаете сплотить эмигрантские круги против России. Пся крев!

Слуга вскоре явился с вином и закусками. Они подняли бокалы за процветание Польши. И хозяин вновь пустился в разглагольствования о борьбе Конфедерации против русской армии, о привлечении добровольцев из других стран, чтобы очистить польскую землю от врагов и вернуть славу Речи Посполитой. Но чем больше говорил Манульский, тем ясней ощущал Зодич его фальшивый пафос. Затягивать встречу не имело смысла. Александр, улыбнувшись, прервал блудливую речь хозяина:

— В здешней гостинице, пан Тадеуш, я, к сожалению, не застал чету Сикорских. Пока ехал через Тироль, лошади выбились из сил. Не знакомы ли вы с ними?

В глазах Манульского промелькнула тревога.

— Наших немало в Австрии, — уклончиво проговорил хозяин, и Зодич почувствовал, что толстяк знает Сикорских. Возможно, они и есть агенты пане Коханку?

Зодич сказал с двусмысленной усмешкой:

— Надеюсь, друзья мои благополучно доберутся до места. Погода чудесная. И в Венеции не отменят карнавал.

Набрякшие красные глаза хозяина выпучились, он разгладил указательным пальцем свои длинные рыжие усы и сбивчиво бросил:

— Я не совсем понимаю, о чем вы, мсье. Но, в любом случае, не стоит впустую болтать о польских патриотах. Мы сильны католической верой и единством! Нас не сломят никакие лишения. Выпьем за это! Пся крев!

«Очень похоже, что это они! — утвердился Зодич в своем предположении. — Почему пан так разволновался? Не доверяет мне?»

— Нет, я уже пьян, — засмеялся гость и, всем видом показывая благодушие, поднялся. — Отложим ваш реванш до следующего раза. Карты, как известно, требуют ясности ума.

Брошенное вскользь напоминание о крупной сумме, проигранной этому французу полгода назад, вздернуло Манульского. Самолюбие задолжавшего пана взыграло, он высокомерно вскинул голову.

— Отчего же, я всегда готов к услугам.

— Не сомневаюсь! Но… Вынужден вас покинуть.

— Слушайте, Клод, я не совсем понял ваш намек о карнавале. О чем вы хотели сказать?

— О чем вы спрашиваете, пан Тадеуш? — вопросом на вопрос отозвался Александр, замечая, что из-за двери кто-то подглядывает.

— Вы странный человек, мсье Верден. Говорите какими-то загадками, — посетовал, следуя за гостем, Манульский и вдруг остановился. — Я хочу сделать вам подарок. Отменное ружьецо. Извольте подождать.

Толстяк проворно нырнул в боковую дверь. И спустя минуту, опережая его, в комнатенку вбежали двое рослых слуг.

— Взять шпиона! — завопил из соседней комнаты Манульский. — В подвал его!

Зодич кулаком сбил на пол немолодого слугу, метнулся по лестнице на второй этаж. С разбегу ступил на подоконник открытого окна и прыгнул вниз. Цветник смягчил удар о землю. Александр перемахнул через решетчатый забор и бросился по улочке к дому, где ждал его экипаж. Пьер, увидев хозяина, выхватил пистолет и пальнул в сторону дворца, на крыльце которого показался рыжеволосый поляк. И, только убедившись, что недруги не преследуют мсье и он цел и невредим, лихой бургундец взбодрил лошадей кнутом…

₁₆

Двое суток отряд Бухвостова, в его составе и донские полки, производил перепись личного состава, ревизию боеприпасов и амуниции, ремонт лошадей. Для стана была выбрана равнина в двух верстах от поля битвы, по соседству с едисанскими кочевыми аулами.

Лекарь отряда, хлопотливый, престарелый уже человек, посчитал рану Ремезова опасной и оставил его под своим надзором. Терпения у Леонтия хватило на полдня. Сбежал он, предупредив только, что направляется к едисанцам за гусиным жиром, чтобы смазывать обожженное свинцом плечо.

На самом деле причина была совершенно иной. Утром сотник столкнулся в лагере с Мусой, охранником Керим-Бека, казненного татарами. Муса привёз в казачий стан буйволятину, а в обмен получил два мешка зерна. Улыбчивый ногаец, обрадовавшись встрече, выпалил:

— Сестра моя, Мерджан, просила узнать, как живет офицер-эфенди. Поклон передавала.

— Значит, вы поблизости? И она в ауле? — с замершим сердцем спросил Леонтий.

— С нами. Теперь она достанется Хан-Беку, брату убитого хозяина.

Ремезов помрачнел.

— Это почему же?

— По наследству. Такой обычай.

— Вот что, Муса… Хочешь, я отдам тебе кубачинский кинжал? Я его в бою добыл. Сведи меня со своей сестрой! Я только посмотрю на нее да поговорю.

— Нельзя. Чужой мужчина не должен видеть.

— Я не чужой. Я в ауле месяц прожил… А такого кинжала у вашего Джан-Мамбета нету! Рукоять посеребренная, с орнаментом и клеймом…

Муса мучительно размышлял, крутил головой. Наконец согласился при условии, что будет за ними наблюдать издали. Честь сестры, пояснил он с запальчивостью, дороже золота. Леонтий еще раз успокоил ногайца.

После осады не проходила тяжесть в теле, сами собой подрагивали мускулы рук и ног, клонило в сон. А временами окатывал Леонтия безотчетный ледяной страх. Недаром многие из казаков, как оказалось, не мукой были припорошены, а поседели за день. Однако после смертельной опасности мир обрел яркость и неповторимую красоту. И тем радостней было известие, что о нем помнит Мерджан…

Новый хозяин аула Хан-Бек почтительно принял русского офицера. Узнав, зачем он пожаловал, тотчас послал за Якубом-знахарем. Тот принес снадобье в глиняном стаканчике, сделанное на гусином жире.

— Тешеккюр!³⁴ — кивнул Леонтий, поглядывая на дверь отова: не выйдет ли случайно Мерджан. Сновали другие женщины. Их Ремезов знал плохо и внешне различал с трудом. Задержался он в ауле ненадолго.

Леонтий шел по степи, щурясь от вечернего солнца. Кочевья ютились по южному склону, и здесь было теплей и тише, чем в казачьем лагере, расположенном на холме. Упоительно пахло влажной землей, зеленью, от юрт — дымом. И с каждой минутой волнение Леонтия росло, он боялся, что несговорчивый брат Мерджан нарушит уговор.

На краю балки, где цвели алычи, он присел на пень карагача. По всему, дерево недавно спилили на хозяйские нужды. На подсохшем срезе четко обозначились годовые кольца. Их было много, и Леонтий подумал, что карагач был старше его. Всё в мире в сравнении как бы теряет свое прежнее значение. Непрошенно возникали и гасли перед его глазами картины боя, лица крымчаков, с кем рубился. Если бы не убивал он, то убили бы его. То мучительное ощущение, что изведал два дня назад, и сейчас вернулось на мгновенье. Ничего нет дороже, чем счастье жить и любить, — это Леонтий теперь понимал с удивительной силой.

Однако казаки и неприятельские ратники воевали не по своему желанию, а выполняли приказы командиров, которые, в свою очередь, подчинялись правителям. А у тех свои интересы! Леонтий терялся в таких высоких материях. Он воспринимал себя сыном урядника, донским казаком и был убежден, что долг и назначение его состоят в охране родной земли от набегов неприятеля, — а такие страшные дни не раз случались в детстве! — да в служении Богу и матушке-царице, которое сулит чины, деньги и уважение станичников…

Первым он увидел Мусу, а поодаль шла с кувшином на плече Мерджан. Можно было подумать, что она направляется к роднику, откуда бежал ручеек, шумящий по дну балки. К нему аульцами была натоптана тропинка, и ни у кого наверняка не возникло сомнения, для чего покинули кочевье брат и сестра.

Леонтий вышел на тропу. Муса встревоженно оглянулся и сделал знак рукой, чтобы сотник скрылся. А затем ускорил шаги и, подойдя к офицеру, протянул руку. Леонтий, по обычаю, положил свой дорогой кинжал на землю. Парень ловко его подхватил, взглянул и восторженно цокнул языком.

— Жди там! — кивнул Леонтий в сторону родника, где толпились дикие яблоньки. Ногаец, не сводя глаз с кубачинского кинжала и восторженно цокая языком, удалился.

Мерджан подошла и опустила свои прекрасные глаза, в затенье ресниц. Плавно поставила кувшин на край тропинки. На ней было шерстяное, мешковатое красное платье, а поверху надета черная каракулевая курточка.

— Как я хотел повидаться с тобой! — воскликнул Леонтий, подступая ближе и улыбаясь. — Ты теперь одна?

Девушка смотрела чуть исподлобья, уголки губ ее дрогнули, но во вспыхнувшем взгляде открылась затаенная радость.

— Я боялась тогда, что турки тебя найдут. Они убили мужа… — Мерджан вздохнула. — Было страшно!

Леонтий едва сдержался, чтобы не обнять девушку, склонившую голову. Помолчав, с грустью проговорил:

— А теперь? Ты должна стать женой его брата?

— У Хан-Бека четыре жены. Он сказал, что за калым отдаст меня своему старому дядьке.

— Ты сможешь полюбить старика? — выкрикнул Леонтий, схватив девушку за руку. — Лучше выходи за меня! Взяла ты меня за душу, не знаю как! Я увезу тебя к нам, в Черкасский. Будем жить по добру и любви!

Мерджан тревожно выдернула руку и оглянулась. Нежно прозвенели сережки-висюльки с разноцветными камешками.

— Нельзя, нет. Я веры другой.

— У нас, в Черкасском, кого не найдешь! Турчанки, персиянки и вашей ногайской сестры богато. Аллах и Христос на небе. А мы на Земле. Если гож я тебе, значит, вместе должны находиться!

— Моя бабка была русинкой из Галиции. Поляки привезли ее в Бахчисарай как пленницу. А я привыкла к такой кочевой жизни… Я не смогу без аула!

— Детишков нарожаешь, и забудется! Люба ты мне, Мерджаночка… Дюже люба! — Леонтий снова взял за руку смущенно улыбнувшуюся девушку. — Ну, поскорей сказывай. Пойдешь за меня?

— Я замужней была. Тебя родители осудят… Бросишь меня, а куда мне потом?

Между деревьев, на тропе, показался Муса. Посерьезнев, гибкотелая Мерджан подняла и установила кувшин на плече. Глядя потеплевшими, взволнованными глазами, прошептала:

— Я подумаю… Я завтра на закате обязательно приду сюда.

Муса, по всему, не расслышал ее последних слов. Не выпуская кинжала из рук, он попрощался с Леонтием и пропустил сестру вперед, будто прикрывая от посторонних.

Перед отбоем Ремезов отозвал ординарца в балочку, признался, что решил Мерджан выкрасть. Тайком от командиров отвезти на Дон. Сделать это следует завтрашним вечером или ночью, ибо через день полки снимутся.

— Знатное дельце! — загорелся Иван. — А как будем красть?

Ремезов объяснил, что девушка обещала прийти к роднику. Перетолковали. И сошлись во мнении, что будут действовать по ситуации. Одно дело, коли она добровольно согласится, а ежель воспротивится — совсем иное…

— Утащим бабенку, никуды не денется, — заключил Плёткин, на ходу набивая трубку табачком. — Погано только, — накажут вас за побег. Может, ударить челом Платову? Нехай отпустит в отпуск по ранению. Какой из вас зараз рубака?

— А ежель воспретит?

— Ваше благородие, доверьте мне отвезти зазнобу. Я ее в обиду не дам. Во мне сумлеваться грех — вместе шашками крестились. Ну, всыплют плетей, выпорют. Вытерплю. Абы вас не тронули!

Ремезову невзначай вспомнилось, что и ординарец, когда жили в ауле, заглядывался на Мерджан. И хотел было отказаться, но казак наложил крестное знамение:

— Худого не подумайте. Я не ведал, что Мерд-жанка вам по нраву. Теперича она — невеста ваша…

Осуществить задуманное оказалось далеко не просто.

Плёткина привлекли к починке фур, и казак явился к командиру лишь под вечер. А Ремезова держал при себе есаул, выбиравший для сотни лошадей из отбитого татарского косяка. И Леонтий, обеспокоенный тем, что опаздывает на свидание, освободился только в сумерки.

Иван отогнал в балку двух лошадей, — гнедого диковатого маштака для себя и чудом уцелевшую каурую — для Мерджан. А Леонтий снова петлял между ногайскими арбами и отовами, прежде чем пробрался к условленному месту. Уже начинало смеркаться, и ярче пылали в становище костры. Подле них собирались аульцы после намаза.

Мерджан не шла.

Плёткин, дежуривший у лошадей, подал свист, предупреждая, что неподалеку. Минул час. Однако тропа оставалась безлюдной, скрадывалась темнотой, и с каждой минутой надежда на встречу с любимой у Леонтия таяла.

«Значит, не смогла ускользнуть, — грустно рас-суждал он, не спуская глаз с ногайского становища, откуда доносились голоса. — Или просто не захотела? Не нужен я ей…»

Обида бередила душу. Ждать было некогда, да и бессмысленно. И Ремезов, не боясь подозрений аульцев, решил разыскать Мерджан. Пусть все выяснится в этот вечер!

У шатра аул-бея ярился костер, вокруг которого сидели мужчины, возбужденно перекрикивающие друг друга. Появление русского офицера, знакомого многим, вызвало оживление. Хан-Бек, улыбаясь, пригласил его сесть рядом, разделить праздничное застолье.

Сотник благодарно поклонился, замечая кувшины с бузой и куски жареного мяса на блюдах.

— Что за праздник? — спросил он у Мусы, на поясе которого уже висел кубачинский кинжал.

— Хан-Бек калым получил и меня не обидел, денег дал. Мерджан новый муж увез. Калым-байрам!

— Куда увез? — вздрогнув от неожиданности, спросил Леонтий.

— В свой аул, на Кубань-реку.

«Я догоню ее! На подводах далеко не уедут! — лихорадочно заметались мысли. — Как я раньше не догадался!»

Он вскоре попрощался с хозяином и зашагал в сторону балки, где ожидал Плёткин. Надо было, пожалуй, предупредить есаула. За самовольные отлучки в полку строго наказывали. Но это отняло бы полчаса, а надо было спешить!

Ремезов коротко рассказал ординарцу о случившемся и, не мешкая, сел на лошадь. Он не знал, да и вряд ли кто ведал в ауле, по какой дороге направился старый ногаец, — в степи тысяча путей! Скорей всего, он будет придерживаться известного маршрута, того, по которому орда уже передвигалась.

Ремезов гнал каурую во весь опор! Следом на гривастом татарском жеребце скакал Плёткин. Отчаянный перебор копыт катился вдоль долины. Они отмахали уже изрядно, когда замаячили силуэты всадников, и густой бас окликнул:

— Кто такие?! Казацкий кордон!

— Свои! — отозвался Ремезов. — За ногаем гонимся! Коня угнал!

Донская речь успокоила дозорных.

— Глядите, как бы вас самих не угнали! Черкесы шалят, разбойничают!

Спустя полчаса, когда лошади выбились из сил и выступил на их крупах пот, казаки настигли едисанский обоз. Став лагерем, путники жгли костры. Распряженные лошадки паслись на луговине. Резкие болотные запахи мешались с горечью дыма и све-жестью травы.

Насторожившись, ногайцы встали, когда к ним вплотную подрысили всадники. Но, узнав казаков, дружески их приветствовали. Однако повели себя донцы необъяснимо странно!

Ремезов спрыгнул на землю, стал обходить подводы, в темноте стараясь разглядеть лица женщин. Это не понравилось молодым обозникам. Они, не оставляя казачьего офицера одного, заступали ему дорогу и подозрительно спрашивали:

— Куда ходил? Зачем надо?

Мерджан отыскали на убранной коврами подводе. Она первой узнала казаков, спрыгнула с высокого борта.

— Леонтий! Продали меня! Калым давали…

— Я отменяю сговор! — непримиримо объявил сотник. — Ты не рабыня. И забираю тебя насовсем!

Ремезова не сразу поняли ногайцы-охранники и новоявленный муж. Они с недоумением наблюдали, как казачий офицер вел Мерджан, покорно идущую рядом.

Иван подогнал лошадей. Леонтий подхватил девушку и, подняв, посадил на круп каурой. Следом запрыгнул сам. Она, точно обручем, обхватила его руками за пояс. Миг — и всадники, под затихающую дробь копыт, растворились во мгле.

Ногайцы не отставали до самого казачьего кордона. Когда же Плёткин, увидев сородичей, крикнул, что напали османы, и пальнул для острастки вверх из пистолета, преследователи повернули вспять. Казаки бросились своим на выручку. Но сотник с ординарцем, не откликнувшись, вихрем промчались мимо, точно призраки…

₁₇

С утра солнце было по-северному хмурым, пряталось в серой дымке, и тянуло сыроватым воздухом с Балтики, из вековых чухонских лесов. А к полудню все небо очистилось. Залитые яркой синевой, преобразились и сквозящие березняки в парке, и аллеи, и пруды, и широкие лестницы, и самый Екатерининский дворец.

Светозарный день середины апреля нарушил все планы императрицы. Она велела подать шубку и без промедления отправилась гулять в парк в сопровождении левреток, статс-дамы графини Брюс и Марии Саввишны, камер-юнгферы. У всех настроение было веселое, и они по-женски болтали, сплетничали о женах иностранных посланников, являющихся на приемы расфуфыренными, с таким количеством украшений, что из них можно составить ювелирную лавку. Временами Екатерина останавливалась на аллее, посматривала на окна покоев, где находился «милая милюша», Гришенька любимый, и вздыхала, упрекая мысленно, что он чрезвычайно долго собирается, не выходит в парк, хотя она послала ему приглашение загодя.

Потемкин, восхищая своей могучей фигурой и безупречно подогнанным мундиром генерал-адъютанта, с черной повязкой на голове, с осанистым видом неторопливо спустился по лестнице, выйдя из боковой двери дворца. Сердце Екатерины ёкнуло, она, позабыв обо всем, пошла навстречу. За ней засеменили по песчаной дорожке игрушечно маленькие собачонки, взвизгивая и радуясь солнышку. А свита придворных почтительно отстала, приученная к дворцовому этикету.

— Как изволили почивать, сударь? — спросила императрица, с обожанием глядя на фаворита. — Лицом вы свежи и довольны. Губки красные…

— Спал отменно, матушка-государыня, — бодро ответствовал Потемкин, хотя ушел от нее, от своей полюбовницы, в пятом часу утра.

— Мы извелись, вас ожидаючи.

Потемкин улыбнулся, повинно опустил голову. Но спустя минуту лицо его приняло выражение горделивое и сосредоточенное.

— Я нонеча, матушка государыня, ознакомился с рапортом Бибикова о сокрушении им у Казани банд Пугачева. Весть эта обнадеживающая. Но как ни преткновен Александр Ильич в боевых действиях, важно узнать, что послужило причиной бунта и не было ли подстрекательства среди чиновников губернских. Я от вашего имени повелел отозвать из армии Румянцева бригадира Павла Потемкина, родственника моего, дабы возглавил Секретную комиссию по расследованию пресловутого бунта.

— Мы знаем сие и даем бригадиру Потемкину благоприятствие… Вы, однако, сударь, не соскучившись… А я за десятью запорами держу свою любовь в сердце, она задыхается там, мучает меня, грозит вырваться…

— Государыня! Я всё бросил к вашим ногам, и не токмо жизнью принадлежу вам, но и до конца дней своих любить смогу только вас, служить только вам и без сумнительства выполню любую волю вашу. Смысл вижу в служении вам и Отечеству. — Потемкин осторожно сменил страстную интонацию на деловую: — Я обсудил со статс-секретарем, Сергеем Матвеевичем Кузьминым, ваш рескрипт фельдмаршалу. Там есть добавление.

— Мы знаем. Фельдмаршалу Румянцеву, как ты настаивал, милая милюша, нет ограничений в переговорах с султаном о мирных кондициях. Но визирь его упрямствует.

— Мухсен-заде — мудрый стратег. Мир ему нужен не менее, нежели на то мы намерения имеем. Длительная война вредит всякому престолу. В самой Порте неспокойно… По секретному каналу надобно скореича переправить деньги в Стамбул, привлечь на нашу сторону приближенных султана.

— В рескрипте об том фельдмаршалу указано. Не ты ли, голубчик, сам писал его?

Потемкин, обладавший феноменальной памятью, вспомнил концовку, написанную вечером: «Хотим мы здесь индиковать… известный способ, который с турками пред сим часто сильнее и действительнее других бывал. Мы разумеем тут употребление знатной суммы денег, хотя до ста тысяч рублей, к приобретению в самой ставке верховного визиря такого канала, который бы взялся за совершение мира на определенных от нас новых основаниях оному. Мы уполномачиваем вас чрез сие на испытание оного способа, если только оный в существе с видимою надёжностью употреблен быть может. Авось-либо при ревностном вашем попечении и искусном управлении откроется ныне чрез деньги таковая способность».

— Об чем задуматься изволил? О почивших Генриетте-Каролине и ее матери? — спросила Екатерина, поправляя рукав собольей шубки, надетой поверх темного, в знак траура, платья. — Две эти кончины почти в один день тяжелы душе. Нами будут пожалованы к руке принц Гессен-Дармштадтский и его сопровождающие кавалеры Раценгаузен и Гримм. Принца, брата великой княгини, супруги сынка Павла, я не оченно видеть желаю. А вот Гримм — учен и дружит с энциклопедистами. Я получила от бесед с ним отменное удовольствие!

Потемкин вспыхнул, резко повернул голову.

— Вы, Ваше Величество, не преминете оказать внимание и милость вашу всякому молодому и галантному мужчине.

Екатерина удивленно заулыбалась, уловив в речи любезного Гришеньки бешеную ревность.

— Я объявила при Дворе траур в знак скорби по Генриетте-Каролине и ее матери, а ты упрекать вздумал, — не заметив, как с привычного «мы» она перешла на «я», употребляемому только при свиданиях в покоях. — В каком ты, дружочек, заблуждении находишься! Ищи лукавство, хотя со свечой, хотя с фонарем, в любви моей к тебе…

Они остановились одновременно, жадно глядя друг на друга.

Звонко тренькала в кустах смородины синица, перепархивая по веточкам. Пахло березовой корой и талой водицей из глубины парка. Тени погожего полдня были фиолетовы и отчетливы. Дорожка аллеи, повернувшая к пруду, казалась разлинованной ими. Левретки носились по лужайке, по которой звездочками золотились цветки горицвета.

Екатерина шагнула первой, всей грудью вдохнув упоительный вешний воздух. Она была счастлива, счастлива невероятно, впервые в жизни ставя дела государственные после дел сердечных. Но, будучи «резонер по роду занятий», как намедни написала она Гришеньке, бессознательно ощущала взятую фаворитом ответственность и за ее благополучие, и за судьбу Державы. И от этого смешения любви, политики, дворцовых интриг кругом шла голова!

Она вернулась к свите, распрощавшись с Потемкиным. Через три дня намечен переезд в Петербург. Ремонт в апартаментах любовника закончен, она не пожалела денег на модную мебель и шпалеры, обои, сама старалась обустроить для «милюши» уютное жилье. Всё в жизни начиналось с думок о Гришеньке, о том, какой он сильный, умный и надежный. И его постоянное требование пожениться уже не казалось ей несбыточным. Быть мужем ей, императрице, он достоин как никто иной. Этого, впрочем, добивался и Орлов. Но Григорий «первый» ни в какое сравнение не шел с «милюшей»! И по уму, и по знаниям, и по широте натуры Потемкин превосходил предшественника.

Статс-дама Прасковья Брюс, верная подруга на протяжении многих лет, о чем-то шушукалась с Марией Саввишной, и императрица не удержалась, полюбопытствовала.

— Да обсуждаем, матушка Екатерина Алексеевна, наряды свои. В чем следует на завтрашний прием явиться.

— Экая проблема! Проще одевайтесь. Я, например, в полонезе буду. Строгость соблюдать в трауре подобает.

— Братец мой, фельдмаршал Румянцев, в письме много слов похвальных о Григории Александровиче употребил и рад чрезмерно, что замечен и приближен Вашим Величеством, — перевела разговор статс-дама, поравнявшись с государыней, устремившейся ко дворцу. — Герой на войне, генерал-адъютант и при Вашей милости в делах государственных победы одержит!

Екатерина посчитала лесть подруги слишком откровенной и ничего не ответила. Слабость имела красавица Прасковья, ее ровесница, к мужчинам и о своих куртуазных приключениях охотно секретничала с ней. Екатерина также делилась подробностями отношений с фаворитами. Впрочем, иногда откровенничала излишне.

Лакей, молодой стройный парень, в белом парике, так идущем ему, черноглазому, и с чувственным изломом губ, очень понравился императрице. «Чтой-то не знаком, из новеньких, — подумала императрица, входя в коридор дворца. — Хорошенький весьма! Розанчик!» Она ощутила невольный прилив нежности и вожделения.

Но почему-то вспомнилась давняя оказия в Петергофе. Тогда она уже была императрицей, влюблена в Орлова, изводившего ее своими бесконечными изменами, и порой срывалась, теряя здравомыслие.

Помнится, глубокой ночью ее разбудили крики и переполох во дворце. Она выглянула в открытое окно, в смутное пространство петергофского парка, озвученного шумом фонтанов. И разгневанная, что помешали спать, немедленно пригласила дворецкого. Выяснилось, что некий влюбленный лакей пробрался к горничной, а девица подняла такой вопль, что сделалась тревога. Сгоряча она приказала примерно наказать блудника. На другой день ей доложили, что возмутителю сна императрицы присудили сто ударов кнутом. А ежели жив останется, подвергнут отрезанию носа, клеймению и ссылке на каторгу в Сибирь. Теперь, по прошествии лет, она сожалела, что не явила милосердия к влюбленному недотёпе…

Уже в одиночестве войдя в покои, минув анфиладу комнат, она остановилась у камердинерской и заглянула в приоткрытую дверь. Четверо бравых молодцев резались в карты. Екатерина оживилась и отвела дверь. Слуги вскочили и замерли с вытаращенными глазами.

— Кто мне место уступит? — попросила она с заминкой. — Во что играете? В «дурачка» или в вист? Кто прикуп взял?

Бились, сражались больше часа. Камердинеры стали мухлевать в ее пользу, но императрица это разгадала и потребовала играть честно. И тут же оказалась три раза подряд в «дурачках» и весело смеялась над собой, невезучей в картах…

А Потемкин выехал с адъютантами в лес на отменном английском жеребце. Он гнал скакуна версты две, с радостно замершим духом. Размеренная дворцовая жизнь ему была не по нутру. Кровь бурлила, требовала действий!

Место для стрельбы выбрали на поляне, среди сосен и елей. Теплая хвоя излучала головокружительный аромат. Офицеры расставили мишени. Трое заряжающих по очереди подавали пистолеты. Григорий Александрович выцеливал стоящую на пне сосновую шишку и плавно тянул спусковой крючок. Выстрел звонисто отдавался по чащам. Было видно, как с выбросом порохового дыма вымелькивало пламьице и темным комком отлетал пыж. Пуля с коротким глухим звуком вонзалась в пень или стоящие за ним стволы.

Из четырех пистолетов — двух тульских, французского и кавказского — более всего понравился опытному стрелку последний. Удобной была рукоять с костяным яблоком, ореховая ложа и граненый ствол. Пристрелявшись, генерал сбил все шишки!

Распирало грудь от свежего, отдающего прелым листом воздуха. А пороховая гарь явственно напо-мнила войну. Сколько раз он рисковал, лез в самое пекло сражений! Ордена Святой Анны и Георгия, пожалованные Екатериной, по представлению фельд-маршала Румянцева, воистину были заслужены!

Но теперь Потемкину минувшее представлялось незначительным, только началом его дел во славу России. И этот первый месяц вхождения во власть, приближения к императрице, ставшей возлюбленной, был для него особенно трудным, со множеством козней и всяческих испытаний.

Между ними — два враждующих клана. Братья Орловы и их влиятельные сторонники, с одной стороны, и цесаревич Павел с Паниным — с другой. Хотя и прислал ему Алексей Орлов письмо, прося о милостях к отставному преображенцу Маслову, а сам он послал ему в подарок дорогое ружье, — держаться с орловской партией следует чрезвычайно аккуратно. Еще важней заручиться благорасположением Панина. Его заемная у англичан идея «Северного аккорда», союза с северными странами, с Пруссией и Польшей, разлетелась в прах. Опозорился и Григорий Орлов на переговорах в Фокшанах. У Потемкина таких неудач не было. И утвердиться он сможет только при скорейшем заключении мира с Портой. Это не менее важно, чем разгром Пугачева…

Григорий Александрович, отдавая накалившийся пистолет, напоследок обратил внимание на одного из заряжающих, одетого в солдатскую форму. Левая щека кудрявого, приземистого малого, по всему, была обожжена, коричневела треугольным пятном. Потемкин подумал, что парень воевал.

— Где это тебя отметили? — доверительно спросил он, делая знак, чтобы подвели лошадь.

— По причине моего недоразумения, ваше превосходительство! — бойко ответил слуга. — При Зимнем дворце состоял я трубочистом. И послан был комендантом на чистку камина. А матушка-го-сударыня, не знамши, его и затопила. Я при этом изволил малость поджариться!

Сопровождающие генерал-адъютанта рассмеялись. А он, сев в седло, с улыбкой глянул сверху на неприглядного холопа. И, достав из кармана мундира золотой, кинул ему…

₁₈

Леонтий стоял на высоком кургане до тех пор, пока в ночной темени не стих перестук копыт. На губах еще ощущались поцелуи. Руки помнили гибкую талию и плечи Мерджан… А в душе не унималась боль от расставания! Тревожила и дальняя дорога на Дон. Он полагался на Плёткина, казака храброго и разумного. Мерджан, по всему, наездница умелая, да и каурая его испытана в дальних походах. Но как оставаться спокойным, если до Черкасска триста вёрст по безлюдной степи?

Леонтий сбежал по ковыльному скату и зашагал к казачьему лагерю. До него было верст семь. Там, куда направлялся, едва озарялась кострами кромка ночного горизонта. Ночь цепенела окрест. Яркие узоры звезд причудливо выложили небо. В родной край вел вышний Казацкий шлях, двумя дымчатыми рукавами сквозящий над головой. Ремезов с неожиданным волнением ощутил бескрайность степи и небес над нею. И мысленно стал обращаться к Гос-поду помочь возлюбленной в пути, а ему — в боях с ворогами.

Прохладный воздух в низинах отдавал речной мятой. Перекликались во мраке, будоражили степь какие-то потревоженные птицы. Он ступал прочно и размашисто, пока не встретился лазориковый склон. Окатил снизу медвяный настой, свежесть раскрывшихся бутонов. Леонтий остановился, вдохнул аромат и не сдержал восторга, ахнул, закрыв налившиеся радостными слезами глаза. Да неужто всемилостивый Бог даровал ему и эту весну, и любовь, и счастье быть любимым? А ежели б три дня назад не выстояли в бою?

Ремезова опять охватило недоброе наваждение… Чудились скачущие вражеские всадники, скрытые темнотой. Казалось, вот-вот и — вонзится в грудь стрела! Нет укрытия в степи, некуда бежать…

Он читал про себя молитвы, правую руку держа на эфесе шашки. Вдруг сердце замерло! Саженях в ста, на фоне отсвета казачьих костров, он увидел всадника на вершине холма. «Кто бы это мог быть?» — с трепетом подумал сотник, ускоряя шаг.

Неведомый воин также заметил донца. Они сблизились. И тут углядел Леонтий над головой верхоконного светящийся нимб! Догадка опалила душу: да ведь это Егорий Храбрый! В блеске месяца стал различим его синий кафтан, чешуйчатая кольчуга и алый плащ. В правой руке он держал пику, а в левой — меч. Дрожь проняла Леонтия, встретившего святого. Походил он на донца, а не на какого-то сказочного витязя, о котором пели бродяги-лирники:

По колена ноги в чистом серебре,

По локоть руки в красном золоте.

Голова у Егорья вся жемчужная,

Во лбу-то солнце, в тылу-то месяц.

По косицам звезды перехожие…

Нет, был Змееборец попросту крепкий и приятный лицом ратник, с умными глазами и черной куд-рявой головой. Да и конь под ним был ладный и могучий, с гривой шелковой. Леонтий поклонился. Христолюбивый воин ему приветно кивнул.

— Чем-то встревожен, казак? В глазах твоих печаль.

— Полюбил я девушку, отправил ее в Черкасск, в станицу нашу. Только встретил — и расстался… А самому сызнова воевать с османами.

— Ты — казацкий сын. Господом призван быть земли родной заступником. И я с полками русскими всечасно пребываю, не щажу ворогов, поднявших меч на Русь. А в эти дни я здесь, у гор Кавказских. И прихожу на помощь тем, кто верен Христу и присяге.

Конь Георгия переступил, просясь в дорогу. Святой перехватил свое мощное копье, оперся на стремена. И, перед тем как исчезнуть во мгле, сурово сказал:

— Не преклоняйся пред недругами! Храни землю православную и отражай посягающих на нее. А я тебя не брошу…

Ремезов вздрогнул, веря и не веря в эту встречу с Георгием Победоносцем. Не привиделось ли ему? Но прилив сил в душе был необычаен и безудержно влек вперед…

Дозорный казак попенял за то, что шляется среди ночи. А у костров, несмотря на глубокую ночь, вязались разговоры. Ремезов подошел к своей полусотне. Урядник Рящин, увидев его, пружинисто встал.

— Ваше благородие! Есаул Кравцов требовал вас к себе.

Усталость заплетала ноги. Но Леонтий прошел к камышовому шалашу, где ютился его командир. Казачина караулил у входа, сидя на ящике с ядрами. Рядом располагались и артиллеристы.

Кравцов отдыхал на ложе, покрытом одежинами и кошмой. Спросонья он не стал зажигать лучину, сердито пробурчал:

— Это ты с ординарцем на кордоне разбойничал, по ногайцам палил, а потом с уворованной бабой удрал?

— Было такое.

— А где Плёткин?

— Он прийти никак не может, господин есаул! Он в отъезде, по моему приказу.

— Ась? — Кравцов сел, выбросив ноги из-под кошмы. — В каком таком отъезде?

— Об том, Лука Агафонович, сказать не могу.

Кравцов, отдуваясь, стал натягивать высушенные ночью сапоги. Погодя встал, строжась голосом, отчеканил:

— Проступок ваш на кордоне, сотник Ремезов, сурового наказания достоин! Вы не доложились по всей форме, что устав обязывает! Сверх того, самочинно приказали казаку покинуть полк, что вынуждает меня супротив сих бесчинств меры принять!

Командир сотни выглянул из шалаша, позвал караульного. И едва тот вошел, приказал:

— Прими от господина сотника оружие! А утрецом, Леонтий, за всё ответ держать станешь перед Платовым!

Брезжила зорька. Холодный тянул с севера ветерок. Леонтий сидел у костра, подставляя дуновениям лицо, гадая, сколько верст одолели путники. Беспокоило, что маловато у них съестных припасов. Бог даст, попадутся хотоны калмыков. Там и для лошадей можно будет достать корма. Открывать же, куда послал Плёткина, никак нельзя. Платов сгоряча может приказать, чтоб догнали и вернули. А Мерджан… Ради нее он всё готов вытерпеть!

До побудки Ремезов грелся с казаками у огня. Вдоволь наслушался сказок и прелюбопытнейших историй о походах, победах и поражениях, про коварство ведьм и распутство баб, особливо чернокожих, из заморских стран. Спать так и не пришлось…

Есаул пробыл в палатке полковника недолго, прежде чем пригласили Леонтия. Платов спозаранок был не в духе, хмурился. Не глядя на сотника, отрывисто спросил:

— Ладно — пошумели. А где казак Плёткин?

— Не могу сказать. Он бесперечь возвернется, господин полковник.

— Али ты хмелен, али сбесился, Ремезов? — постарался остепенить своевольца командир. — Мы на войне, а не на свадьбе. Докладывай по уставу! Куда казака снарядил и где ногайская жена?

— Никак не могу.

Платов, гневно раздувая ноздри, повернулся к сотнику.

— Разжалован в рядовые! — с нажимом произнес он, вставая. — Пред строем — полсотни плёток! Понятно, за что?!

— Так точно, господин полковник.

Бравый вид и уверенность, с какой держался приятель детства, ввели Платова в замешательство. Зырк-нув на есаула, он приказал ему выйти. Приблизившись к Леонтию на расстояние шага, жестко бросил:

— Говори правду.

— А коли…

— Запороть велю! Ты меня знаешь… Неподчинения не дозволю!

Леонтий, однако, уловил в потемневших глазах Платова не ожесточение, а некую товарищескую заинтересованность.

— Отослал с невестой… Какую у ногаев отбил… К моим родителям отослал, — сбивчиво, теряясь в мыслях, проговорил Ремезов. — Ногаи за нами гнались, потому и кордон всколыхнули…

Платов минуту в упор смотрел на своего, похоже, обезумевшего от любви офицера. И вдруг посветлел взглядом, усмехнулся и ударил ладонью по здоровому плечу сотника.

— За правду наполовину прощаю. Отменяю порку! А из офицеров выгоню. Послужи урядником, храбрость яви… Был у меня ночью мурза, с жалобой приезжал, требовал выдачи вашей… Эх ты, Леонтий! А ведь я в есаулы тебя метил. Дурости у тебя еще много!

— Так точно, господин полковник! — снова отчеканил Леонтий и, вздохнув, порывисто вышел из командирской палатки.

Часть вторая

₁

«Кавказскую карту» Порта разыгрывала в соперничестве с Россией на протяжении всего XVIII столетия. Где добровольно, где принудительно ее миссионеры обращали горские языческие народы в ислам, всячески поощрялся их союз с Крымским ханством, набеги на южные российские пределы.

О подлинном положении в Кабарде Екатерина узнала от прибывшего в Петербург еще при ее покойном муже, императоре Петре III, владетеля Кургоки Кончокина. Междоусобица, притеснения владетелей Большой Кабарды побудили его просить позволения переселиться своему роду на левый российский берег Терека. Это прямо соотносилось с ее указом, разрешающим осетинцам и киштинцам поселяться на равнине, на землях российских. Полная открытость кавказской границы, происки османов требовали смелых и решительных мер. И Екатерина одарила благородного кабардинца милостями: ему, принявшему крещение и нареченному Андреем Ивановым, был присвоен чин подполковника с достойным жалованьем и позволено использовать титул: князь Черкасский-Кончокин.

Новоявленный российский князь выбрал для жительства урочище Мездогу, что означало — Большой лес. Русскими это название было несколько изменено — Моздок. И без промедления летом 1763 года сюда прибыла специальная армейская команда, состоящая из урядника и тридцати солдат, под началом инженера-подполковника Гака. Вручную в лесных чащах валили лес — вековые дубы и буки, из бревен сооружали укрепления и дома, склады и казармы, церквушку; по всему периметру возвели фортификационный земляной вал. И уже через два года Моздокская крепость, со штатным гарнизоном, стала оплотом России на терском рубеже.

Императрица всячески поощряла переселение горцев в этот городок. Всем прибывшим сюда и принявшим крещение выплачивалось денежное довольствие и выделялись земельные участки. Сверх того, зависимые от своих узденей горцы, приняв христианство, становились «свободными».

Две терские твердыни — Кизляр в устье и Моздок в середине — вызывали крайнее недовольство не только у владетелей Большой Кабарды, но и у крымчаков и турецкого султана. Вылазки вооруженных отрядов кабардинцев в районе Моздока были не редкость. Владетели настаивали, что урочище принадлежит им, поскольку издавна там пасли скот и пользовались лесом. Такая откровенная наивность не требовала разъяснений российского правительства.

Возобновившиеся боевые действия на русско-турецком фронте весной 1774 года воскресили надежды владетелей Большой Кабарды на поддержку Порты и хана Девлет-Гирея. Именно с этой целью двое из них, Мисост Баматов и Хамурза Асланбеков, полгода назад ездили к Девлет-Гирею, ставленнику Турции, с просьбой о разрушении Моздока. Ответ был дан благоприятный, и теперь, безусловно, пора было готовиться к боевым действиям!

Гроза великой войны нависла над Кавказом. Куда вначале двинется Девлет-Гирей: в Кабарду или, преследуя ногайские орды, на Дон? Комендант Моздока и командир одноименного полка Савельев ожидали с мартовским теплом нападения и поэтому деятельно готовились к его отражению. Во-первых, был переведен полк, состоящий из гарнизона казачьих станиц — Галюгаевской, Ищерской, Наурской, Мекенской и Калиновской, в походное положение. Также отменялись все командировки из них. Во-вторых, Наурская станица, Наур-городок, стала центром сопротивления. Велено было усиливать редуты, а при появлении османов немедленно собраться туда жителям всех остальных станиц и держать общую оборону.

Однако Девлет-Гирей повернул на север и восток, отложив набег в Кабарду. Невероятное и труднообъяснимое поражение на Калалы, бегство от русских надломило боевой дух его воинов. Он отвел свою армию на Кубань, не оставляя в покое ногайские орды. Несколько мурз переметнулось на его сторону. Но большинство ордынцев хранило верность русской императрице. Преследование отряда Бухвостова заставляло оттягиваться к горам, к родным местам черкесов, составлявших его ударную силу.

Между тем в Бахчисарае обстановка обострялась. Старейшины правящего в Крыму рода были недовольны Сагиб-Гиреем, его сдержанной по отношению к России политикой. Они постоянно подбивали хана на мятеж против русского гарнизона. Сверх того, Сагиб-Гирея не признавала Порта. А с вручением высочайшего фирмана от турецких властей его двоюродному брату, Девлет-Гирею, он фактически утратил влияние в своей стране.

В отряд сопровождения Девлет-Гирей отбирал воинов лично. Помимо охранников и нукеров, включил в него партию черкесских всадников. Два полученных послания, в которых ставился вопрос о возможной передаче ему ханской власти Диваном, обязывали оставить войско и сосредоточиться на борьбе за престол. Именно то, что Сагиб взошел на трон благодаря русским, не давало ему покоя. О намерении завоевать Россию и Кавказ он был вынужден временно забыть, ибо фанатически любил свой Крым и был правоверным магометанином.

Ночью, накануне отъезда, хан созвал военачальников. В шатре, озаренном свечами, было тревожно и сумрачно. Приближенные всем видом показывали печаль, связанную с тем, что их покидает вождь. Но Девлет-Гирей, видя сие лукавство угодников, оставался спокойным.

— Во имя Аллаха милостивого, милосердного! — провозгласил он распевно, окинув взглядом полукруг сидящих пред ним. — Я отлучаюсь в Бахчисарай. А вам предстоит здесь, на Кубани и Кавказе, сражаться во славу Гиреев!

Его перебили яростные, исполненные преданности возгласы, славящие ханский род.

Девлет-Гирей подождал и поднял руку, требуя тишины.

— Мы должны удвоить силы за счет кабардинцев. Это храбрые джигиты! Поэтому следует соединиться с ними и взять Моздок, истребить все поселения казаков на Тереке. Это — и моя воля, и пожелание султана Порты! Ногайские мурзы, которые еще колеблются, впоследствии поддержат нас. В русской армии на Малке, в Моздоке, как мне известно, есть пушки. Но их меньше, чем у нас в Копыле… Вы получите деньги, золото и наложниц, если разобьете корпус Медема на Малке или в любом другом месте. Да поможет Аллах стереть крепость неверных с лица земли!

Девлет-Гирей, испытывая крайнее возбуждение, порывисто встал на ноги, и тотчас его примеру последовали подчиненные. Заколебались свечи и факелы в руках слуг.

— Я возлагаю надежду на вас, правоверные! Я хочу видеть всех в Бахчисарае как победителей!

И вновь палатка вздрогнула от множества вос-торженных криков!

Ночью хан пожелал увидеть Шабаз-Гирея. Тот, встревоженный нежданным вызовом, стремительно вошел к брату. Хан сидел рядом с их родственником Шарин-Каем, человеком ученым и отважным.

— Бисмилля!³⁵ — проговорил калга, проведя ладонями по лицу. И, несколько успокоенный, сел на ковер напротив брата. Находившиеся в шатре ответно приветствовали его.

— Я передаю тебе, Шабаз, не только командование армией. Поручаю начать переговоры с кабардинскими владетелями. Как говорит арабская поговорка, золото открывает сундуки. Ты знаком с Шарин-Каем, нашим сегодняшним гостем. Это татарин с преданной душой и честностью пророка! У меня не было сомнения, кого направить в Кабарду. Я не пожалел денег для восстания против гяуров. Их сполна получил Шарин-Кай. Пусть Аллах хранит его в дороге и поможет в делах! А как только вернется гонец из Кабарды с добрыми вестями, отправь туда нашего посланника.

— Слушаюсь, великий хан!

Шарин-Кай, со вниманием следивший за разговором, удовлетворенно кивнул. Миссия, что ни говори, предстояла ему мудреная. Не просто доставить ханское вспоможение в мятежный край, ещё трудней заручиться клятвой владетелей, что примкнут к ханскому войску…

₂

Отряд Бухвостова в походном порядке двигался следом за кочующими ногайскими аулами, пока не был атакован разрозненными отрядами крымчаков. Бои носили разбойный, кратковременный характер. Внезапный налет, схватка, грабеж — и безоглядное бегство в степь.

Но в верстах сорока от Кубани Девлет-Гирей навязал русским настоящую баталию! Сшиблась черкесская и казачья конница, частили с обеих сторон пушки. И снова натиском ахтырцев, рубак-гусар, враг был опрокинут и ретировался до кубанского побережья.

Через три дня туда же прибыл и Бухвостов, малое воинство которого состояло из той же легкой полевой команды и казачьих полков Платова и Уварова.

Обоюдная враждебность достигала такого накала, что, завидев друг друга, неприятели бросались в бой без подготовки. Теперь же, на водном рубеже, Бухвостов замыслил использовать внезапность удара, а хан — выгодное положение на берегу, труднопроходимые овраги и участки леса.

Сотня Кравцова в пешем строю атаковала янычар, укрывшихся за камнями. С громкими криками и свистом казаки набежали на вражеские позиции. Ремезов рубился рядом с Серафимом Акимовым, левшой, стоя плечом к плечу. Но удержаться долго в таком положении не удалось — налетели басурмане со всех сторон. В этой суматохе, когда рядом звенели клинки и ятаганы дамасской стали, когда дрались храбрецы кинжалами, а зачастую и пиками, — всяк действовал по наитию, по выработанной в боях сноровке и особому ратному чутью, объяснить которое никто из них не смог бы…

Леонтий с фронта оберегал сродственников, бьющихся в рукопашной. Ранен был урядник Рящин, с окровавленной головой его потащил назад кто-то из казаков. Коварный ятаган навек уложил на кубанском берегу сорвиголову Пахарина. Досталось и богатырю Белощекину, подмеченному стрелой, — к счастью, она пробила только кольчужку-накладку на груди. Это не на шутку раззадорило бородача! Меч его стал еще беспощадней разить басурманов, прокладывая дорогу к реке.

Крымчаки дрогнули. Их построение изломилось. Задние ряды начали рассыпаться по отмелям Кубани, уже утратившей полноводную силу. Татарская конница бросилась переходить реку вброд, надеясь укрыться в лесу.

Бухвостов, следивший за ходом боя, понял, что османы охвачены паникой, и приказал Платову преследовать неприятеля в спешенном порядке, а сам повел основные силы в обход.

Потери с обеих сторон были значительны. Но казаки не отставали, смертельно жаля ханских воинов. Лишь временами черкесам удавалось создавать в лесу очаги сопротивления, сдерживая натиск казаков. Во главе отчаянных горцев стояли уздени. Кровные узы обязывали их сражаться друг за друга насмерть. И потому бой принимал затяжной характер.

Между тем Шабаз-Гирей вконец утратил возможность управлять разноплеменным войском. Опасность полного разгрома заставила калгу спешно отводить основные силы к горам, минуя и бросая на произвол судьбы Копыл, столицу закубанцев.

Подполковник Бухвостов передал приказ Уварову повернуть свой полк на Копыл, с ходу взять его вместе с гусарами и драгунами. Казаки влетели в совершенно обезлюдевший город. Жители, не надеясь на своих ратников, спрятались в лесных ущельях. Прорыв русского отряда был столь стремителен, что противник оставил целыми и невредимыми три-дцать четыре пушки с ядрами.

Гораздо тяжелей пришлось Платову. Бой протекал с переменным успехом, поскольку привыкшим к горам и лесу черкесским воинам обстановка была более знакома. Они ловко укрывались за деревьями и кустарниками, быстрей ориентировались. А в боевом искусстве ничуть не уступали донцам.

В самый трудный час Платов сам ринулся вперед с обнаженной шашкой! Воинственный вид полковника ободрил казаков. Ремезов вновь принял командование полусотней, ввиду гибели урядника. Он бежал неподалеку от командира, готовый при необходимости броситься Матвею Ивановичу на выручку.

И недаром! На краю обширной поляны, затянутой пороховым дымом, их встретили турки и ногайцы-лучники. Просвистели стрелы. С горестным стоном упали несколько донцов. Платов скрестил шашку с ятаганом бородатого османа. За ним цепью встали ординарцы и казаки. Леонтий видел, как Белощекин своим мечом гнет ряд янычар, отступающих под напором казачины. Леонтий, подав условный знак свистом, вонзился с товарищами в брешь вражеской обороны. В минуту янычары были взяты в смертельное кольцо! В пылу рубки, добивая усатого турецкого пехотинца, Ремезов вскользь заметил убегающего между деревьями богато одетого узденя…

Не раздумывая, он с тремя казаками отправился следом, заодно надеясь напиться из ручья и помыть окровавленные руки. Склон уводил все выше. Казаки, остерегаясь внезапного нападения, то и дело останавливались. Тропа привела к лобастой скале, из-под которой ниткой тянулся ручеек. Казак Бричинцов присел и зачерпнул воду ладонью, и тут же повалился набок, сраженный выстрелом из ружья. Из-за каменной громады вспорхнуло пороховое облачко. Раненого односума казаки Шелехов и Мисютин понесли вниз, к своим. А Леонтий, мигом натрусив на полку пороха, взял ружье на прицел и нырнул в заросли папоротников.

Он долго сидел на корточках, изучая из укрытия ближний лес и выступы, ложбинки скалы. Всматривался в каждую ветку, в каждый валун. Вдруг ожил, зашевелился камень на самой макушке скалы — и уздень в дорогом черном чекмене встал во весь рост, держа в руке кавказское ружье.

Леонтий медлил, старательно целил в человека, спускающегося прямо к нему. Этот красивый и стройный горец, с курчавой бородкой, имел вид суровый и чрезвычайно утомленный. И, как ни был подозрителен, вряд ли догадывался, что в нескольких шагах сторожит его казачья винтовка.

Леонтий поднялся, когда их разделяли сажени три-четыре. Уголины глаз горца, увидевшего врага рядом, с направленным на него ружьем, показалось, укрупнились.

— Стоять! — крикнул Леонтий, держа палец на курке.

Но угроза не остановила храбреца. Он размашисто скакнул в одну сторону, в другую. И, ловко перехватив свое ружье за дуло, бросился вперед, замахиваясь им как дубиной. Леонтий выстрелил и — промахнулся. И лишь в последний миг увернулся от удара граненого ствола!

Отчаянная драка воскресила у обоих силы. Они били друг друга кулаками, схватывались, катались по земле. К счастью, Ремезову помогли возвратившиеся казаки. Рычащего от ненависти и исторгающего проклятия узденя, со связанными руками, повел к штабу полка, обосновавшемуся на кубанском берегу.

Пленника решил допросить Платов. Но горец не проронил ни слова. Не зная, что делать с ним до возвращения Бухвостова, Матвей Иванович распорядился накормить и отвести в холодок. Затем потребовал к себе Ремезова, который едва успел умыться и оттереть с суконного мундира кровь.

Командир полка сидел на армейской фуре с перевязанной головой. Позади открывалась кубанская долина, крутояры, заросшие вербами и вязами, скаты пологих гор. Искристо отливала напротив солнца речная бегущая вода. Только удушливый запах пороха напоминал о гремевшем здесь бое. Платов сонно щурился, слушая дальний крик кукушки.

— Явился, голубчик, — насмешливо встретил его полковник. — Молодцом янычар рубил! Твои казаки дело нонечное решили. Похвалы достоин!

Платов отрешенно помолчал, глядя на Кубань. Над ней неровно, точно падая и взмывая, пролетела чайка. Лицо командира приняло благодушное выражение.

— Хороша Маша, да не наша. Нет у этой мутной Кубани супротив Дона красы! Бешеная речка. То затопляет все окрест, когда дожди, то пересыхает. Воробец пеши перейдет… А вот воевать за нее приходится! — и вдруг нахмурился, раздул ноздри. — Сколько полегло здесь братушек наших! Геройски головы сложили!

По всему, командир раздумывал, еще колебался. Наконец взглянул Ремезову в глаза.

— Самовольство твое и дурость, за какое разжаловал, ты искупил. Любо глядеть, как в бою дерешься. Издаю приказ о производстве тебя, Ремезов, в сотники повторно. За узденя поощряю…. А будешь устав нарушать и командирский чин, — ожесточусь, и пощады не жди! Ступай…

Присутствующий тут писарь принялся острить гусиное перо, найденное неподалеку, прямо на берегу.

Через день Ремезов был вызван в штаб Бухвостова. Приказ командира сводного деташемента³⁶ был краток и чрезвычайно важен.

— Тебя, сотник, рекомендовал лично Матвей Иванович Платов. Да и видно, что ты молодец. Понимаешь ли ты по-татарски?

— Так точно. У нас в Черкасском гутарят на таком языке многие.

— Вот и замечательно. Посылаю тебя с депешей к командиру Моздокского полка Савельеву. Сведения эти для него очень ценны. Ты обязан выполнить поручение во что бы то ни стало! Запомни на словах: крымский хан направил свое войско в Кабарду. С тобой я пошлю человека из тех мест, гребенского казака Коротина. Он доподлинно знает весь путь. Подбери еще смельчака из своего полка, и на ночь трогайтесь! Весьма надеюсь на вас!

— Господин подполковник, мой ординарец под арестом за отлучку. Казак геройский, пострадал по моей вине. Прикажите отпустить. Он десятерых стоит!

Бухвостов, потягивающий трубку, выпустил дым, ненадолго задумался и нацарапал на листке насколько слов, макая перо в медную походную чернильницу.

Вместе с запиской Леонтий принял из рук командира засургученный пакет, который велено было зашить в плотную холстину и спрятать в полу кафтана. Задание было, очевидно, столь серьезным, что подполковник даже перекрестил его…

₃

…И на третий день Святой недели весь Черкасский городок шумел от уличного веселья, гульбищ и девичьих хороводов! Хмельные казаки и парни не упускали случая похристосоваться с казачками-красавицами, кои уже не затворничали по куреням, благодаря послаблениям при атамане Ефремове, а вполне открыто собирались в кружки на улицах, пели и вели разные беседы.

Три старшинские жены — Авдотья Гревцова, Василиса Иловайская и Матрена Аксаева да урядничья супружница Ремезова Устинья праздновали Пасху в гревцовском палисаде, под цветущими яблонями. Не просто теплым, а по-летнему жарким выдался этот апрельский день. Хотелось богачкам похвастать нарядами, надеть дорогие кубелеки, да расшитые кавраки, да собольи шапочки, с жемчужной вышивкой, да сверху на груди — перла, унизанные жемчугом. Куда и носить красоту этакую, как не на праздники! Ан нет. Лето наступило! Явилось нежданно-негаданно, высушило землю, поторопило с цветением сады, до срока подняло выгонки трав, взметнуло всходы «пашенички», посеянной бабами на окрестных полях. Так что пришлось старшинским женам довольствоваться мудреными рубахами: шелковыми поверху, рукава и оплечья — из парчи, а низ, от пояса до подола, из полотна, расшитого серебром.

Устинья надела-таки кубелек, он был украшен под мышками узорными ластавками и выглядел вполне прилично, а под испод — атласные шаровары, такие же, как и у других прочих. Различались они только цветом. У Авдотьи — синие, у Василисы — красные, у Матрены и у нее — бирюзовые. -Сафьянные туфли казачки сняли, усевшись на большой персидский ковер, остались в мягких ичитках, простроченных у кого серебром, у кого мишурой. А на головах, точно короны, отливали парчовые повойники.

Станичницы, проводив мужей на атаманскую охоту к кургану «Двух братьев», бражничали. Авдотья, невысокая, кубастенькая, с улыбочкой, когда надо подольститься, и с высокомерной гримасой, когда требовалось себя возвеличить, не случайно собрала в этот день приятельниц. Приспичило ее два-дцатилетнему дитятке Никите, оставленному благодаря отцу в призывном резерве, жениться. Что ни день изводил он требованием засылать сватов к Ремезовым, уговорить урядника отдать за него Марфушу. А как лезть в их курень, коли Илья Денисович отказ дал? С пустого поля урожай не снимешь. Надобно посеять что-то, позаботиться. Вот и подгадала Авдотья к светлому праздничку! И сама повеселится, и со сметливыми бабами побалакает, и Устинью, глядишь, задобрит, на свою сторону перетянет.

Ясырка, турчанка-пленница Джана, уже дважды бегала в питейную лавку за медом. Был он золотист, сладок и шибко хмелен. Но на свежем воздушке да за нескончаемыми разговорами хмель не замечался. Только на душе становилось веселей! Время от времени набожная Василиса затягивала духовные стихиры и ей, со строгими лицами, подтягивали остальные. А потом, наблюдая, как ясырка хлопочет за праздничным «столом», то и дело принося кушанья, опять пускали серебряную кружку с медом по кругу. А яств на ковре было не счесть: и круглики, славные пироги с рубленым мясом и перепелками, и студень, и лизни, свиные языки, приправленные соленными в кадушках огурцами, и лопатка дикой свиньи в разваре, и соленое мясо журавля — всё на разных блюдах. После холодных закусок подала Джана им в расписных деревянных мисках похлебку из курицы, сваренной с сарацинским пшеном и изюмом. На что Василиса, длинная и худосочная, и та попросила добавки. А после этого угощенья — новое, особенно любимое самой хозяйкой: ягненок, зажаренный на костре. Начинен он был смесью разных каш, густо нашпигован чесноком, и за десять шагов, прежде чем слуга с соседским мальчишкой успели донести его до гостей, почувствовался такой изысканный и пряный аромат, что казачки ахнули!

— Рада я, бабоньки, радешенька, что встрелись нонеча и вместе причастились Светлому Христову Воскресенью! — решив, что гостьюшки запьянели, пошла Авдотья в наступление. — И денек хорош, и…

— И казак пригож! — окончила не к месту сказанную поговорку Василиса, отрывая от журавлиной лодыжки тяж мяса. — Казак у тебя, Микит, красивый парубок! За него кто хошь девку выдаст. Не выбрал ишо?

— Ох, и не спрашивай! — отмахнулась хозяйка ручкой, с дорогим браслетом на запястье, билезикой из бриллиантового фермуара. — Одни сами зазывают да намекают, а иные прочие… Кто их, девок, распознает. Рази ж могли мы по молодости с парнями на улицах пересмешничать. А теперича — им полная воля!

— Данилка Ефремов, атаман предбывший, разврату в Черкасск напустил! — сердито воскликнула Василиса. — Супостат! У нас в семье пятеро дочерей, а я им поблажки не даю! К дому приучаю. Вот старшую свою отдала за племянника Грекова, а теперича одни благодарности от сватов слухаю…

— Хороша у тебя и Елизаветка, — заметила урядничья жена, поняв, в чей огород бросают камни по-други. — Самая пара для Никитки!

Хозяйка мелко заморгала подведенными сурьмой глазками, скривила лицо, но удержалась, чтобы не сболтнуть лишнее.

— Вот и сватай за нее своего Леонтия! — подхватила Матрена, красивая грудастая молодайка, вышедшая после вдовства второй раз замуж за старого войскового старшину. — Детям кто счастье сыщет, как не мы сами. Степе моему тринадцатый год пошел, а он уже на войну с турками собирается. Дитё думает, там из деревянных ружей палят! Отца сразили турчины, а он мстить рвется, спасу нет.

— Мой Леонтьюшка какой месяц уже на войне, — с гордостью произнесла Устинья. — В сотниках служит! В отца весь…

— Давайте, милые, за детей наших приложимся, — прочувствованно проговорила хозяйка, подливая в кружку меда из высокой ендовы. — Ради них стараемся и корпим!

Авдотья отхлебнула и предложила кружку Василисе. Та, запьянев, долго в нее смотрела, хмуря длинное узкое лицо, — и всласть припала к серебряному сосуду! Затем, крякнув, передала Устинье, которая только подержала его в ладони и подала повеселевшей Матрене. Красавица улыбнулась и сделала всего глоточек, исподволь заметив, что по закоулку гуляючи шагает бравый черноволосый казак Нефёдов, в последний месяц приударяющий за ней. Вчера, перестрев у колодца, так похристосовался, греховодник, что губы заныли… Он, видимо, узнал у кого-то, где присуха, и с умыслом огинался поблизости. Потянуло Матрену к нему, но, боясь подозрений приятельниц, решила чуток повременить…

— Глядите, как моя чиберка³⁷ ожерелок на рубахе выстрочила разводами, — хвалилась Авдотья, наклонившись и показывая узор гостьям. — Она из татарок, такой швеи в Черкасске больше нету!

— Пригож узор, чисто вышила, — согласилась Василиса, но, услышав громкий девичий смех на улице, опять помрачнела, в сердцах бросила на ковер свою ложку. — Вот вам девки! Небось в кулючки играют. Прячутся попарно да ищут друг друга. Экая забава! Лучше бы в храм сходили, грехи отмолили, безбожницы. Али степенно поводили хороводы…

— Устя, я что сказать-то хотела, — многозначительно обратилась хозяйка, наклоняясь к соседке. — Дюже сынок по Марфушке сохнет. Прямо души в ней не чает! Вот оно, счастье дочкино… Поговори с ней, душа моя, нехай на игрищах не избегает Никитушки. Он, соколик, сам не насмелится. Посодействуй, милушка, на общую радость!

Над яблонями, в крупных цветках, безостановочно сновали пчелы. Их мерное гудение, медвяная свежесть, доносимая ветерком, солнечный блеск точно околдовывали, сладко путая мысли и слова. Устинья, посмотрев хозяйке в глаза, неопределенно кивнула.

Василиса предложила спеть протяжную страдательную песню. И, не дожидаясь согласия, тут же завела ее пьяным голоском, дрожащим от усердия. Матрена надела туфли и, поблагодарив Авдотью за щедрое застолье, легко засеменила по улочке. Но почему-то не в сторону дома, а к зарослям краснотала, к береговой глушине.

В этот момент прибежал Митька, отрок ремезовских соседей. Он держал в руке крашенное луковой шелухой, коричневое яйцо, а в другой — большой сколок искристого сахара. Глазенята мальчишки, ярко-синие, как троицкие незабудки, были возбуждены.

— Бабушка Устинья! К вам казак приехал с татаркой какой-то. Велел скореича разыскать. Дюже ему на войну надо!

Казачки переглянулись. Устинья, поддаваясь беспокойству Митьки, обулась и быстро зашагала к своему куреню. У ворот стояли две тощебокие, в мыле на крупах, чужие лошади. Тотчас с удивлением она узнала Ивана Плёткина, с матерью которого -была давно дружна. А рядом с ним высокую, стройную татарку, одетую в мешковатый халат красно-оранжевого оттенка, в шапочке, вышитой алой нитью. Сердце ее замерло! Мысли понеслись потоком: с чего это вдруг казак прибыл с войны не домой, а в курень командира? Со страшной вестью или доб-ром? И кто с ним? Может, сын прислал пленницу в ясырки? Под туфлями Устиньи Филимоновны срывалась песочная пыль. Ноги одеревенели от страха и выпитого меда.

— Христос воскресе! Встречай гостей, Филимоновна! — шутливо приветствовал Иван, бородатый, немытый, в насквозь пропыленном мундире. — От Леонтия Ильича подарок привез!

— Воистину воскресе! — ответила казачка, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. Живой сыночек, живой!

— Подарок необнаковенный, а прямотко расчудесный, — продолжал Иван загадывать загадки. — И заодно посланьице! Нацарапал сынок ваш чтой-то, как курица лапой. Да кто прочтет?

Читать мать сотника на самом деле не умела. А дурашливые намеки казака начинали сердить. Все больше внимание ее привлекала эта молодая, красивая, светлоглазая на редкость, иноземка. И строго потребовала:

— Ты не ходи по вилюжкам-ковылюжкам, прямо гутарь!

— Хотя бы воды, мамаша, предложила, — с укоризной бросил Иван.

— Да хоть весь Дон выпей! — отрезала Устинья Филимоновна. — С чем приехал?

Плёткин, поняв, что хозяйка вовсе не склонна шутить, обрел серьезность.

— Приказал Леонтий Ильич доставить вам, родителям его, невесту свою Мерджан. Об том и в послании прописал. Баба она хорошая и не совсем ногаянка, а с примесью иной породы… Так что поручение я сполнил! Принимайте… Мне перехватить бы чего, тетка Устинья, да в обратную дорогу. В родной курень на минутку всего забег, маманю проведал…

Плёткин говорил все медленней, щуря покрасневшие от ветра и бессонницы глаза. Неимоверная усталость ломала тело. Мерджан, точно окаменев, напряженно стояла у ворот, глядя за Дон, на сиреневое марево по горизонту. В ее глазах копились слезы…

— Вот оно как! — Хозяйка решительно подошла к Мерджан и протянула руку. — Давай знакомиться, коли полюбилась Леонтьюшке… А мы думали, он с коня не слезает, воюет денно и нощно… — с усмешкой сказала Устинья Филимоновна, увлекая за собой гостью. — Пойдемте! Хлеб-соль завсегда найдутся.

Иван отвязал от седла купленные по дороге пожитки Мерджан. И вслед за женщинами с трудом поднялся по лестнице…

₄

До Моздока гонцы добрались за неделю. Вёл товарищей-казаков седобородый Исай Коротин, из гребенских старожилов, оказавшийся в отряде канониром. На привалах его расспрашивали о службе и Плёткин, и односум Петро Шаганов, платовский писарь, но Исай молчал. А для Леонтия главным было, чтобы двигались кратчайшим путем да не попались в лапы башибузуков.

Посланцы Бухвостова сделали остановку в лагере русского корпуса, вставшего у горы Бештау. Его командующий, генерал-поручик Иоган де Медем отлучился по служебной надобности к коменданту Кизляра, полковнику Штендеру. Пришлось Леонтию доложить о своем поручении майору-немцу, оставшемуся в корпусе за старшего, и тот разрешил казакам двигаться дальше.

Ожидаючи попутного обоза, задержались у Пятигорья на сутки. Коштовались из солдатского котла, по очереди пасли лошадей на подгорной траве, поднявшейся здесь уже по колено. Всё остальное время — спали, подстелив бурки. Ремезов сблизился с полковым писарем Шагановым, смуглым, толковым парнем, наполовину персом. Отличался Петро рассудительностью и веселым нравом, знал Библию, разговаривал на нескольких языках. Бухвостов отбирал гонцов, способных при необходимости общаться с горцами. И Матвей Иванович, дороживший писарем, с неохотой командировал сметливого помощника на край земли российской.

Вдали, в приютной речной долине, среди деревьев, пестрел юртами аул салтанаульцев, недавно переселенных в эту местность. Чуть в стороне чернели полосы небольших огородиков. Плёткин предложил Коротину наведаться к ногайцам, разузнать, что к чему.

— Дюже возжелалось редисочки, — обратился он к сотнику. — Позвольте, ваше благородие, накоротке смотаться в аул!

— Туда и — назад! — предупредил Леонтий. Снова летели думки на Дон, к родному куреню, в котором теперь жила любимая. Леонтий до мелочей выпытал у ординарца, как встретили Мерджан его домашние. Мать приняла доброжелательно, сестра с радостью, а Илью Денисовича казак не дождался. Так и эдак прикидывал Леонтий, зная забурунный нрав батюшки, но в одно верил твердо, что из куреня иноверку не выгонит.

Вернулись любители редиски часа через два с разбитыми лицами. Притащились, хмурясь и повинно отводя взгляды. Синие форменные кафтаны, порванные в нескольких местах и в пятнах крови, имели вид крайне неприглядный. Ремезов вспыхнул:

— Не казаки, а ярыжки! Докладывайте, что случилось!

— Да оказия вышла, господин сотник, — с трудом шевеля распухшими губами, произнес ординарец. — Помахались с ногаями! Понравился мне у одного аульца черкесский пистолет. А он упёрся, не стал отдавать. Я его вдарил, он дрючком по мне… Тут и набежали аггелы! Начали буздать друг друга… Я по дурости пострадал…

— По жадности! — сердито поправил Леонтий.

— Так точно. А Исай, стал-быть, за кумпанию со мной.

Ремезов заставил их немедля выбанить³⁸ и починить мундиры. А наказание отсрочил до возвращения в полк.

Несравненная красота предгорья — лесные урочища, бурные реки, разливы песчаных бурунов, в -отдаленье громада Кавказского хребта, со снежными пиками вершин — потрясла Леонтия до глубины души.

Вот где, оказывается, край России. А там, где синели горы, находились неведомые страны, жили чужие народы и племена. Очевидно, они ценили свободу и самостоятельность, как и донцы, и служивые солдаты, и гражданский люд из обоза. Зачем вторгаться в эти чужедальние пределы, сотник понимал не совсем ясно. Он воевал с однополчанами супротив турок, их сторонников татар и горцев, учинявших набеги на казачьи станицы. И следовало, по его разумению, разбить их воинство, учредить мир и возвести надежные кордоны. А сами земли чужие оставить их жителям. И без того простора от Дона до Терека — неоглядно, хватит земли всем: и казакам, и ногайцам, и калмыкам. А за Кубанью пусть черкесы хозяйничают, как в былое время…

Так думал Леонтий, сознавая при этом, что его мысли касаются только казаков. Ученые люди, по всему, думали иначе. Государыня Екатерина, как сказывал писарь, указы издала, чтобы осетинцев и ингушей, к нам подавшихся, оборонять от нападок владетелей Большой Кабарды, помогать им деньгами, зерном и землей. По всему, вознамерилась Екатерина привлечь горцев к державе своей, явить к ним доброту и дать просвещение. Да мало от этого проку было! Слышал Леонтий от офицеров, что не раз ездили кабардинцы и ногайцы в Петербург. Били челом, уверяли в дружбе, получали щедрые подарки и деньги, — даже военные чины! А вернувшись на Кавказ, отступались от клятв! Так и тянулась со стародавних времен эта канитель — то мир и дружба, то кровопролитие и грабежи. Теперь же императрица, видимо, решила навеки наложить свою длань на кавказский край! Укоренился Моздок, крепли казачьи городки-станицы…

Где-то в глубине степи, в песках, произошла стычка с отрядом горцев. Они налетели с обнаженными саблями, стараясь отбить караван навьюченных лошадей, но драгуны встретили их ружейным залпом. На перехват бросилась дюжина верхоконных казаков, среди которых оказались и платовцы. После второго залпа солдат, понеся потери, нападающие ретировались. Командир обоза, статный капитан, с огромными завитыми усищами, вытирая голову носовым платком, высказал предположение, что эти головорезы из племени, живущего далеко в горах, которые по дикости и жестокости превосходят все известные кавказские народы.

Моздок, укрепленный высоким земляным валом и крутыми бревенчатыми стенами, редутами, — по всем правилам фортификации, — больше походил не на крепость, а на город. Платовцы с любопытством оглядывали дома и казармы, потолкались на базаре, где немало было армянских и греческих торговцев, пошли к вечерне в деревянную церковь.

На другой день Леонтий явился в дом командира Моздокского полка, чтобы вручить пакет и немедля отправиться в обратную дорогу.

Адъютант, горделивый и неразговорчивый ун-тер-офицер, дал знак, что можно входить. Сотник, чеканя шаг, прошел в высокие двери, простучал сапогами по дощатому полу и замер перед совершенно молодым, статным полковником. Смуглое лицо Савельева, украшенное завитыми усами, блестело от капелек пота. Стояла жара, несмотря на предвечерний час.

Ремезов с бравым видом доложил о своем прибытии и подал пакет. Еще не успел полковник взять его в руки, как в кабинет стремительно вошел высокий, кудрявый секунд-майор, с шашкой на поясе. Не обращая внимания на казачьего сотника, этот воинственный щеголь подступил к Савельеву.

— Что случилось, Федор? — встревожился полковник, кладя пакет на стол. — Турки?

— Кабардинцы, господин полковник! Ране бежавший из крепости торговец Оганес Назаров с повинной приехал. Разрешите пригласить?

— Разумеется.

Леонтий, козырнув, сбив набок свою папаху, хотел удалиться, но Савельев остановил его.

С поклонами в кабинет ввалился рыхлый приземистый мужчина, темноволосый, с большим крючковатым носом. Наконец он поднял красное загорелое лицо и повинно увлажнил глаза.

— Прощения просить явился к вам, ваше сиятельство, ваше превосходительство… Шайтан попутал, не заплатил за товар…

— Довольно! — с раздражением прервал Савель-ев. — Что тебе известно о кабардинцах?

— Великое их количество сюда направляется. Должно, больше двух тысяч едут! Я в Кабарде был, товар возил. С ними на телеге ехал. Страшно стало! Сбежал ночью, на лошадке ускакал…

Савельев, сдерживая волнение, легким шагом прошелся по кабинету. Поправив взмокшие волосы, помолчал. Снова пересек комнату по диагонали.

— Когда это войско кабардинское, как ты считаешь, подойдет к крепости?

Торговец заморгал, думая.

— К ночи, ваша светлость…

Секунд-майор подтолкнул двурушника к выходу и собственноручно закрыл дверь. Савельев распечатал конверт и бегло прочел. Содержание его, по всему, не на шутку озадачило.

— Познакомьтесь. Мой товарищ майор Криднер. А это — сотник Ремезов, посланец Бухвостова.

Офицеры обменялись поклонами.

— Что думаете, Федор? — поинтересовался Савельев, склоняясь над столом, где лежала карта, составленная полковым писарем. — Где нас будут атаковать? Бухвостов в депеше предупреждает, что и крымцы направились в нашу сторону. Может, за-говор? По всем приметам, неприятель собирается штурмовать крепость с двух сторон.

— Необходимо проверить, господин полковник. Мало ли что бузнику³⁹ могло померещиться!

— В таком случае возьмите гусар да казаков и к вечеру выступайте. Держите курс на Малку. К заградительному карантину. Надо разгадать вражеский умысел, чтобы не захватил врасплох.

— Слушаюсь!

— А вам, сотник, придется задержаться. Обстановка вокруг крепости крайне опасная. Враг рядом! Со своими казаками вы поступаете под начало секунд-майора Криднера.

— Так точно.

Под покровом темноты отряд вышел из крепости и горной дорогой устремился к реке Малке, на рубеже которой возведен был редут и несла дежурство полевая команда.

Ближе к полуночи сикурс Криднера прибыл к оборонительному укреплению. Гарнизон, находившийся здесь, был поднят в ружье. За рекой стояла, ожидая зари, кабардинская конница. Мешкать было опасно. Всё, что находилось в карантине: оружие, порох, ядра, маркитантские припасы, — было перенесено и укрыто за валом редута, оснащенного четырьмя пушками. Криднер принял решение держать оборону.

Утром вражеские факельщики подожгли деревянный забор карантина. Однако весь день кабардинцы держались за рекой. И лишь ночью предприняли бешеный натиск. Пушкари встретили их кар-течью и ядрами. Это заставило штурмующих отойти. Ещё день стояло над Малкой затишье. В следующую ночь Криднер не изменил тактики, отражая атакующих со всех сторон врагов пушечными и ружейными залпами. Но на этот раз не обошлось без рукопашной. Среди погибших оказался гребенской казак Коротин. А Плёткин отделался сабельным ранением руки.

₅

Леонтий поселился с майором Криднером в глинобитном доме, отведенном для офицеров. А товарищей его разместили в казарме, вместе с казачьей сотней при гарнизоне. Угроза нападения на Моздок требовала сосредоточения армейских сил, поэтому Савельев отвечал отказом на просьбы сотника Ремезова покинуть крепость.

Редкие часы Леонтий отдыхал. Почти ежедневно они с майором объезжали редуты и карантины вблизи терского форпоста, проводили с солдатами и кавалеристами занятия. К тому же по требованию полковника являлись на военный совет.

Вечерами к гостеприимному майору приходили приятели, капитан Реуцкий и ротмистр Нарышкин. Составлялась карточная компания. И поскольку ни гроша не было в кармане сотника, Криднер делал ставки за него. Суммы, впрочем, были невелики. Всякий раз, при раздаче карт, Криднер укоризненно пенял:

— Краснеть, сотник, пред армейскими товарищами не подобает. Отдашь долг, когда сможешь. Земля, как утверждают географы, круглая. Были бы мы целы, а Бог еще сведет…

Когда гостей не случалось, майор писал письма. По нескольку подряд. Или читал потрепанные книги на французском и немецком языках, куря трубочку. А Леонтий страдал от одиночества, от неотвязной грусти по родным и Мерджан, по казакам полка. Зрела в нем крамольная затея: как только поправится Иван, самовольно уйти. Дождаться случая, когда из крепости отправится обоз. А на следующий день, догнав его, двигаться до Пятигорья. И так как они не реестровые, а доброхотные донские казаки, вернуть их в Моздок никто не имеет права…

Но однажды звездным вечером, перед праздником Вознесения, Леонтий, придя домой, застал майора крайне взволнованным. Бутылка красного вина, стоящая на столе, была наполовину пуста. На кровати валялся лист бархатистой бумаги и разорванный конверт.

— Ну, как твой ординарец? — полюбопытствовал Криднер, доставая с настенной полки еще одну чарку. — Молодцом?

— Так точно, господин майор. До крыльца провожал меня. Он — служилый, духом крепок. До Троицы, даст Бог, в строй станет.

— Брось чиниться. Называй меня по имени. Нас двое, и никто не услышит. Выпей со мной! Есть повод.

— Я не охотник до этого. Разве чарочку…

— Ты застал здесь пленного крымчака, Шарин-Кая? — спросил приятель, разливая вино по чаркам.

— Да, я видел, как увозили его в Кизляр.

— Я могу рассказать о том, как он был пойман. Прелюбопытнейшая экспедиция! Мы вместе с тобой находились на редуте, отражая кабардинцев. Не скрою, мне тоже было невесело. Но та поездка на Баксан, клянусь честью, была во сто крат опасней…

Выпили вина, и Криднер снова налил кахетинского в походные серебряные чарочки. Спустя минуту подхватился с табурета и стал набивать трубочку. Длинные курчавые волосы упали на лоб и глаза, он движением головы отбросил их. Красивое породистое лицо майора подернулась испариной.

— В Петербурге… — быстро произнес он, раскуривая трубку, и сделал паузу. — В Петербурге довелось мне служить четыре года. Состоял адъютантом при Военной коллегии. Был приблизительно в твоих летах. Но, в отличие от тебя, друг мой, не знал меры в кутежах, слыл бретёром. И, разумеется, водил дружбу с преображенцами. Братьев Орловых почитал за родных. И не пропускал ни придворных праздников, ни приемов, ни увеселений. Отец мой, бригадир и дворянин, родом был из Саксонии и принял русское подданство еще при Петре Великом. Император его заметил на шведской войне и с тех пор не оставлял милостями. А мать — урожденная Апраксина, из знаменитого рода. Рос я в имении деревенском, хотя с трех лет числился в Преображенском полку. Отец смолоду готовил меня к службе, научил наездничать и стрелять, владеть клинком и шпагой. Словом, жаждал я баталий и викторий во славу Державы Российской. Жил в лихой офицерской среде вольготно, предерзко и бездумно! Связей с легкомысленными барышнями было немало, время с вакханками проводил чудесно, и ни о какой любви, поверь, не помышлял.

Криднер подошел к небольшому квадратному окну, выдавил его створку наружу. Свежий воздух опахнул терпким запахом цветущей бузины. Где-то в центре городка двигались телеги, и властный голос давал трудно разбираемые распоряжения.

— Кизлярский обоз обратно тронулся, — заметил майор, расстегивая пуговицы мундира. — А я так и не написал ответа… Так вот! Однажды, милостивый государь, на святочном балу у Растопчина моя буйная младость в один миг укрощена была. Среди весьма разборчивой светской публики я увидел женщину, от красоты которой застыл на месте. Пииты и писаки множество сравнений напридумывали. Но ни Тредьяковский, ни Ломоносов не смогли бы передать того неистового чувства, что овладело мною при появлении Нины. Ничего особенного в этом имени, кроме того, что коротко, как будто нет. Но с того вечера я повторял его, как стихир, как утреннюю молитву! Ты хоть единожды был влюблен? — с воодушевлением и блеском в повлажневших глазах спросил майор, почти подбежав к приятелю, сидевшему за столом.

— Я очень люблю девушку… И непременно на ней женюсь! — негромко ответил Леонтий. — Мне знакомо это состояние! От него и радостно, и грустно, и душа покоя не знает…

— Так, мой младой друг. Любовь ослепляет, меняет тебя совершенно. Ты в присутствии возлюбленной теряешь над собой власть, готов ради нее горы сокрушить и перевернуть мир! А между тем княгиня Нина, фамилию я называть не стану, произвела на вечере фурор. Дамы знакомились с ней наперебой, восхищенные модным платьем, сшитым по версальскому образцу, и бриллиантовыми подвесками. Мужчины откровенно любовались ею, вызывая во мне бешеную ревность. А я неотрывно смотрел на ее стан, на завитые пшеничные волосы… А глаза… Их прелесть невозможно постичь — они притягивали таинственной глубиной, теплым светом. При этом черты лица ее были несколько крупны, хотя и правильны…

Криднер бросил трубку, давно погасшую, на стол. Выпил вина и повалился на кровать, взяв в руки письмо. Он прижал его к щеке и чему-то засмеялся. Леонтий с нетерпением ждал продолжения рассказа.

— Надо отдать должное тогдашней моей храбрости. Сверх всего, мне удалось встать с ней рядом в менуэте. Но откровенные взоры Нина оставляла безо всякого внимания. Сердце мое билось всё безутешней: вот закончится танец, и надежда будет потеряна… Я наклонился и сказал вполголоса: «Княгиня, я пленен вами навек! Я люблю вас безумно!» Фразы довольно тривиальны. Кто из ловеласов не повторял их? Но атака была предпринята и отступать было поздно. Княгиня, — ничего нет язвительней для мужчины, — сделала вид, что ничего не услышала. Мы разошлись. Но мне, Леонтий, было всего двадцать три года. И я был избалован девицами, находившими, что красив и искусен в любовных утехах. Прибавь к этому болезненное самолюбие и дурную привычку дерзить… Словом, я простоял на морозе час, ожидая, когда она выйдет с мужем, гренадерского роста бородачом, сядет в карету и поедет. Мой кучер-лихач и карета находились в готовности. Ночь была лунной. Невский проспект завален снегом, и повозки двигались по нему ни шатко ни валко. Мне важно было узнать, куда направляется княжеская чета. Наконец они остановились у дома, вблизи Обводного канала. Утром… Впрочем, я заболтался! Полгода, вызывая насмешки у приятелей, я добивался ее любви. Добивался, потому что страсть не только не угасала, а соединилась с неизъяснимым азартом в исполнении цели. Нечто подобное ощущает охотник, весь день выслеживающий добычу…

Да, я буквально выслеживал ее, когда она отправлялась с дочерью гулять, досаждал признательными письмами и записками на званых вечерах, мчался из одного конца города в другой как сумасшедший, если узнавал, что Нина присутствует там… Наконец, это было летней ночью, в их имении недалеко от Пскова, вырвал тайное свидание. И почти что силой овладел ею… Спустя минуту, протрезвев, я вдруг понял, что совершил нечто дьявольское и с чувством вины после своего проступка жить не смогу. Со мной был заряженный пистолет и пороховница… Однако возлюбленная моя явила милость, без всякой экзальтации и обличений рассталась до следующего вечера. Я был на небеси от счастья! Восторгу не было предела… Наша связь длилась два полных года. Но… Обычная история. Мое письмо перехватил муж. Дуэль. Я отказался стрелять, он меня ранил. Потом неприятности на службе — и вот оказался здесь, на Кавказе.

Криднер помолчал. Где-то за крепостным валом, в лесу разливались соловьи. Леонтий вставил в шандалик свечу, пахнущую свежим воском, и зажег. На беленую стенку легла тень его высокой и ладной фигуры.

— Я до сих пор не женат, — сдержаннее заговорил Криднер. — И знаю точно, что никого больше не полюблю. Так Бог дал! Не всуе, а как заклинание повторял любимое имя и думал часто о ней… И вот той ночью, когда лазутчики пристава Таганова донесли о прибытии на Баксан посланца крымского хана с деньгами, и генерал-поручик Медем поручил мне изловить оного крымчака, я испытал необъяснимую тревогу, предчувствие, что погибну. И подумал сразу о Нине! Мысленно сказал себе: если она еще меня любит, то Господь отведет от беды. А коли забыла, то… Я с деташементом и четырьмя пушками двинулся к Малке. Шпионы указали, что Шарин-Кай до утра будет находиться у владетеля Атажуки Хамурзина. Медлить было нельзя. В ту ночь я точно на карту поставил свою жизнь! Вместо того, чтобы осадить селение Атажуки, я взял всего взвод драгун и ещё до рассвета домчался к цели. Внезапным ударом мы обезоружили недругов. И, пленив, повезли с собой. А за нами увязались подоспевшие кабардинские всадники! Вот эти обратные семьдесят верст по горному бездорожью я и пребывал мысленно с Ниной. Горцы расстреливали нас почти в припор! Из-за нехватки пороха мы отвечали редко и горячили лошадей, уходя от преследования. Но я верил, что любовь может спасти меня… Когда же невредимым вернулся в крепость, поставил в церкви свечу во здравие моей северянки. И написал сумбурное письмецо с благодарностью… Вот ответ! Она стала свободной, похоронив мужа. И, как пишет, той самой ночью не могла уснуть, молясь и думая только обо мне…

Криднер вышел из мазанки на улицу. Чуть погодя к нему присоединился взволнованный рассказом Леонтий. Южная майская ночь ярко узорилась звездами. Без умолку пели соловьи. Их слушали офицеры, думая о своих любимых женщинах…

₆

С остроконечного минарета Биюк-хан-джами, большой дворцовой мечети, муэдзин призывал к вечерней молитве, когда Девлет-Гирей и его бешлы⁴⁰ подъехали на лошадях к главным воротам Бахчисарая, на створках которых было резное изображение двух сплетающихся змей — символ ханской власти.

Оповещенный заранее через гонца капудили-баша, дворцовый управляющий, предупредил охранников о прибытии ханского родственника, и усталых, запыленных путников беспрепятственно впустили в ворота.

Девлет-Гирей спрыгнул с лошади на мощенный камнями двор, передал поводья телохранителю и с заколотившимся сердцем поспешил к родовой мечети. Для служителей дворца и чиновников, также идущих молиться, появление ставленника Порты было ошеломляюще неожиданным. Но, памятуя, что все Гиреи состоят в кровном родстве, они приветливо кланялись. Он же хранил строгое, отрешенное выражение лица и как будто никого не замечал.

И в самой мечети, разделенной двумя аркадами и двадцатью колоннами, его охватило мятежное волнение и желание молиться истово Аллаху, как делал это множество раз. Даже прикосновение прохладных после омовения рук к горячей коже лица ощущалось сейчас с особым удовольствием и умиротворением, сродни тому чувству, с которым странник, вернувшийся домой, утоляет в летний зной жажду…

Распорядитель, посланный управляющим дворца, чинно проводил Девлет-Гирея к жилому корпусу, в отведенные для него и телохранителей комнаты. Они были на первом этаже. Лестница, ведущая на второй этаж в покои нынешнего хозяина, находилась в противоположном конце здания, и это свидетельствовало, что приехавшего остерегались.

— Натоплена ли баня? Я хочу помыться. И пусть нам принесут еду, — требовательно сказал Девлет-Гирей, расстегивая серебряный пояс с прикрепленным к нему кинжалом. — Также я хочу видеть капудили-башу, чтобы узнать, когда меня примет Сагиб-Гирей.

— Мой начальник встретится с вами завтра. А великий хан занят переговорами с русским резидентом Веселицким. Чтобы иноверцы ничего не заподозрили, вам велено подождать до утра!

— Мне никто не может повелеть, кроме Аллаха! — взорвался от негодования приехавший. — Сагиб боится гяура? Какой позор!

На пути в баню и за столом, когда Девлет-Гирей остался наедине с пятью своими телохранителями, он приказал им быть начеку и поочередно дежурить.

Но, отдохнув, Девлет-Гирей оживился и повеселел. Ощущение дома исподволь возвращалось к нему. Отослав бешлы спать, он выбрал из приготовленной для него одежды зеленый бешмет, обшитый по рукавам и шее серебряным узором. Понравились ему и лиловые бархатные шаровары, мягко спадающие на сафьяновые сапоги. Он поймал себя на мысли, что не чувствовал себя так раскрепощенно уже много месяцев, постоянно находясь в армии, ведя переговоры, принимая сражения. Да, он и его двоюродный брат стали, в сущности, непримиримыми совладельцами одного и того же ханского трона. Сагиб податлив характером и прислушивается к гяурам. А ханство не может существовать без единоверной Турции, с которой связывало и прошлое, и одна денежная система, и торговля, и близость языков…

Девлет-Гирей вышел в кухонный дворик, где стояла развесистая шелковица, все ветки которой до макушки излазил в детстве. От кухни тянуло пряными запахами. Повара уже принялись готовить на завтрашний день. Всё здесь было, как прежде… Он медленно побрел в Фонтанный дворик. И неожиданно встретил в нем Джелал-бея, почтенного старейшину Дивана. Тот искренне обрадовался тайному гостю.

— Аллах послал тебя, Девлет, в нужные дни, — держа молодого человека за плечи и вглядываясь в глаза его, проговорил седобородый старец. — Я хочу поговорить с тобой. Пойдем в сад, там есть укромные места.

В дальней беседке, увитой виноградными лозами, они сели. Фонари, горевшие вдоль дорожки, не позволяли кому-то подобраться незаметно.

— Уже тем, что не побоялся приехать сюда, ты, Девлет, завоевал уважение тысяч людей. Таким бесстрашным и должен быть хан… Но я буду с тобой говорить открыто. Сагиб-Гирей, подписавший с русскими договор, который дает нам мнимую независимость, чужд народу. До войны с Россией мы жили как хотели. Дань и налоги, выплачиваемые Стамбулу, не были обременительны. Русской императрице нужна земля наших предков и доступ к морю. Она переманивает на свою сторону малоумных людей из татарских родов, вероломных ногайцев. Сагиб-Гирей пытается противостоять русским. Однако стоящие у Перекопа полки Долгорукова быстро остужают его пыл. Крыму необходим истинный вождь, который смог бы объединить народы и объявить неверным священную войну. Многие старейшины рода Гиреев, в их числе и я, считаем, что ты должен поднять и возглавить восстание. Тебя поддержит Абдул-Гамид, который непримиримо настроен против России!

— Это не совсем так, достоуважаемый Джелал-бей, — возразил гость знаменитому крымскому улему. — Мне известно, что русские пытаются вести переговоры. Их обе армии, у границ наших и на Дунае, пополняются рекрутами. После полугодового затишья Россия готовится к боевым действиям.

— Я знаю. Но известна ли тебе главная новость? Россия снимет претензии на «гарантии» нашего суверенитета, на мореходство своих военных судов и на передачу Керчи и Еникале, если султан отдаст им крепостишки Очаков и Кинбурн.

— Впервые слышу! — не сдержавшись, радостно воскликнул Девлет-Гирей. — Русские согласны отступиться от Крыма?

— Если мы поднимем против кафиров⁴¹ восстание, они станут сговорчивей. На нашей земле ныне и русские войска, и воины султана. Пора разжечь пожар во славу Гиреев и Крымского ханства!

— Мне необходимо подумать, — уклончиво ответил Девлет-Гирей. — Я приму решение после встречи с Сагибом.

— Многие члены Дивана разделяют мою точку зрения, — заверил старейшина, поднимаясь со скамьи. — С тобой, обладателем султанского фирмана, мы должны вернуть былое величие ханства!

Они разошлись, обнадеженные друг другом.

Девлет-Гирей покинул сад, с клумбами роз, особо пышно цветущих в эти летние дни, от аромата которых будоражило душу, и по привычке повернул к гаремному корпусу. Его венецианские окна были закрыты декоративными ставнями, мушараби, но сквозь щели просачивался изнутри мягкий свет.

Охранник узнал ханского родственника и отступил от входа на лестницу. Девлет-Гирей поднялся, прислушиваясь, как нежно и жалобно зовут струны сааза, и мимолетно вспомнил о своей Зареме. Другие, не менее красивые девы, жили теперь в ханском дворце…

Хазнедар-уста, хозяйка в этом гаремном корпусе, по имени Эсма, дама важная и расторопная, растерялась, увидев гостя. Давно уж не бывал он, любитель женщин, в благовонной тиши сераля.

В первой комнате, в буфетной, восседали на коврах несколько придворных чиновников и возле них, подавая пиалы с чаем и кофием, хлопотали девушки. Очевидно, они были не из числа наложниц хана. Посетители гарема безукоснительно соблюдали ранжир.

Девлет-Гирей в сопровождении Эсмы прошел в боковую, всегда им занимаемую комнату. Евнух, круглолицый, широкозадый араб, зажег свечи и принес кумган⁴² с водой. Гость потребовал вина и баранины. В ожидании наперсницы, которую готовила для него хазнедар-уста, Девлет-Гирей осмотрел расписной потолок, орнамент ковров, висящих на стенах, — и напольного, на котором сидел, умостив подушки. Цветные стекла витражей смутно отражали огоньки благовонных свеч. В комнате пахло амброй, улавливался аромат мускуса и лаванды. Девлет-Гирей ощутил, как безудержно забилось сердце…

Он не стал спрашивать имени юной наложницы, смуглой, упругой, очень искусной в любовной науке. Ночь то кружила в бешеной страсти, то замирала. Когда же одалиска обессилела, он отпустил ее и потребовал, чтобы пришла другая…

Он спал недолго, но так крепко, что очнулся бод-рым и отдохнувшим, услышав призыв муэдзина. Занималась ранняя заря. Малая мечеть была рядом. Девлет-Гирей миновал лестницу, еще одну комнату и Летнюю беседку с журчащим посередине ее фонтанчиком и замедлил шаги, увидев впереди Сагиб-Гирея в парчовом халате и красном колпаке от тюрбана. Обнаружив постороннего в ханской свите человека, охранники преградили Девлет-Гирею дорогу.

— Только приглашенные особы имеют право вой-ти сюда, — почтительно предупредил старший среди них, турок-янычар. — Большая мечеть свободна для всех. Нет бога кроме Аллаха!

Девлет-Гирей подчинился. И, стоя на шерстяном намазлыке⁴³, он просил Всевышнего помочь ему одолеть всех врагов и вынести это пренебрежительное отношение двоюродного брата, ибо Коран учит терпению и милости к неразумным…

Он вышел из мечети в толпе придворных, слыша и приветствия, и шушуканье за спиной. Бешлы тесно обступали его с трех сторон, предупреждая нападение. Но Девлет-Гирей обрел твердость духа и был готов к разговору с кем угодно!

Слева, в западной стороне, озаряло восходящее солнце ущелье Марьям-Дере и плато скалистой горы, на вершине которой находилась иудейская крепость Чуфут-Кале. Из густого леса, заступившего скаты ущелья, тянуло свежестью листвы и цветущих полян. Издалека слышался хор птиц. «Я здесь точно в тюрьме, — с усмешкой подумал Девлет-Гирей, глядя в синеватую глубину ущелья, тронутую туманцем. — Хорошо там! Я давно не был…»

На подъеме белела небольшая церковь, увенчанная крестами на куполах. Ее молельное помещение находилось в пещере, вырубленной в скале. В этот Свято-Успенский монастырь Девлет-Гирей не раз приходил в детстве. С любопытством осматривал православные иконы и церковную утварь. И теперь, охваченный смутным волнением, он приказал телохранителям последовать за ним.

Монахи, узколицые, худые отшельники в черных рясах, с неровными, давно не стриженными бородами, стояли у дверей храма. Вероятно, недавно окончилось богослужение. На восходящего по каменной лестнице татарина, вооруженного кинжалом и пистолетами, они взирали сверху с нескрываемым беспокойством. Кто-то из них оповестил настоятеля. И древний старик с аскетическим лицом и слезящимися от долгого пребывания в полумраке глазами, вышел на тесную паперть в ту минуту, когда ступил на нее и татарский воин. Они внимательно посмотрели друг на друга — красивый молодой мужчина и согбенный священник, опирающийся на посох.

— Селям алейкум! — проговорил Девлет-Гирей.

— Алейкум селям! Хош сефагъа кельдинъиз!⁴⁴ — приветливо ответил настоятель на татарском языке.

Посетитель слегка улыбнулся.

— Я хочу задать несколько вопросов.

— Я постараюсь на них ответить, — по-татарски продолжил разговор священнослужитель. — Пройдемте в келью.

— Нет, это недолго, — отказался Девлет-Гирей и помолчал. — Скажите, из какого народа ваш бог, Христос?

— Он родился в Галилее. Там, кроме иудеев, было множество других народов. И неведомо, каких корней была Дева Мария, ибо зачала она от Святого Духа, и Христос есть — Сын Божий.

— Так мне говорили и другие православные священники. Но мне не дает покоя рассказ запорожца, служившего в Хан-Сарае⁴⁵. Он утверждал, что ваш бог был по роду казаком. И оттуда, с Сечи, пошел по миру со своим учением.

— Слова запорожца — греховный вымысел. Ересь не пристает к Спасителю! Вся его жизнь и деяния описаны в Евангелии.

Девлет-Гирей сощурил глаза, окинув с высоты паперти ущелье и видную из-за деревьев разноцветную черепичную крышу дворца.

— Я вспомнил о вашем боге два месяца назад, когда сражался с донскими казаками. Так отчаянно драться могли только фанатически верующие, не жалеющие жизни ради какой-то цели. Может, и они считают Бога за своего земляка?

— На поле брани царит Смерть, уважаемый рыцарь. Она безжалостна ко всем людям. А спасение общее только в мудростях Библии и Корана. Вечные книги учат любви и миру. Враждуют неразумные люди, но не религии. Истинно верующий не причинит зла другому человеку.

— Причина в людях, говоришь, а не в религиях? — переспросил Девлет-Гирей. — Ваш монастырь десятки лет находится рядом с Бахчисараем, и никто не разоряет его.

Старец задумался, сложил тяжелые ладони на посохе и сказал, по-видимому, самое главное:

— Святая вера дается людям в утешение перед неизбежным переселением в мир иной. Потому использовать ее как оружие, как меч, — это святотатство, дьявольское искушение!

— Но войны не кончаются, и твои единоверцы, пастырь, хотят установить свою власть в Крыму. О заповедях они так же забывают, как и мы… — резко заключил Девлет-Гирей. — И нет у нас иного выхода, как воевать за свободу. А Всевышний рассудит!

Сагиб-Гирей принял тайного гостя через два дня. Он ожидал его в Летней беседке в окружении соратников, диван-эфендия, капудили-баши, киларджибея и телохранителей. Сердце Девлет-Гирея в не-добром предчувствии сжалось при виде посторонних, присутствие которых не позволит говорить начистоту. Челядь, пестрящая халатами, бешметами, военными сюртуками, сидела вдоль стен на диванчиках. Ниже декорированного шелком потолка одним уровнем сияли на стенах окна-витражи, отбрасывая вовнутрь радужный свет, делая еще белей мрамор квадратного фонтана посередине. Звон струй был мелодичен и мягок, когда нареченный Портой хан вошел в беседку.

Хозяин дворца сидел на украшенном шелком и золотом тронном месте. Он был в белом бешмете и белом же тюрбане, с изумрудным аграфом и двумя перьями цапли, украшенными алмазами. Под большим тюрбаном лицо его, загорелое и морщинистое, с полуседой бородкой казалось маленьким, а настороженные карие глаза — пуговками. Впрочем, он старался смотреть в сторону, как бы не замечая вошедшего. И лишь когда смолкли его шаги и тишина вызывающе затянулась, Сагиб-Гирей повернул голову.

— Что тебя привело во дворец? — с иронией вопросил он. — Говорят, турки вручили тебе фирман и с большим войском направили на Кубань покорять ногайцев. Как же ты, фирманный хан, бросил воинов?

Послышались смешки. Хан не пожелал назвать гостя по имени! Девлет-Гирей это также отметил, остро ощущая атмосферу враждебности. Однако не подал виду. И, выдержав паузу, пристально глянул в лицо брата.

— Я приехал к тебе, Сагиб, в гости, — с неожиданной дерзостью произнес он. — А ты, в ком течет кровь Гиреев, не захотел встретиться со мной сразу, ибо занят был беседами с русским посланником. Вероятно, гяур тебе дороже.

— Вот как? Ты недоволен? — еще насмешливей бросил Сагиб-Гирей. — Ты вспомнил, что я твой родственник. А когда предавал меня, получая от Мустафы символ ханской власти, об этом позабыл? Ты согласился выступить против меня, законно избранного крымского правителя. Но советую не испытывать мое терпение.

— Прошу выслушать меня! — ожесточился Девлет-Гирей. — Я принял фирман для того, чтобы объединить крымские народы. Тебе этого сделать не удавалось… Да, у меня сильная армия. Мы деремся с неверными на Кубани и на Кавказе. Ногайские мурзы постепенно переходят на мою сторону. Они считают себя ордынцами. Кабарда также признает меня ханом. Мы оба с тобой подписываемся одинаково: Улуг Йортнинг, ве Техти Кырымнинг, ве Дешти Кыпчакнинг, улуг хани!⁴⁶ Но это вызывает кривотолки. Под моей властью Закубанье, меня поддерживают черкесы и владетели Большой Кабарды. И здесь, в Крыму, на моей стороне все, кому ненавистна Россия и кто выгнал из Крыма предателя Шагин-Гирея!

— Говори короче, у меня мало времени, — грубо перебил хан, наклонившись вперед, точно поры-ваясь встать.

— Я надеялся на уединенный разговор. Но не дождался этого… Прошу добровольно передать мне управление ханством!

— Ты всё сказал? За этим ты приехал? — громко и раздраженно бросил Сагиб-Гирей и поднялся с трона. — Когда тебя, маленького, учили первой суре Корана, чтобы всю жизнь возносил Аллаху молитву, вряд ли кто думал, что учат маленького волчонка. Теперь ты стал волком! Нам не о чем больше говорить. Немедленно покинь дворец!

Все придворные шумно, с недоброжелательным видом встали.

Девлет-Гирей повернулся на носках и с достоинством прошел через арочный проем в зал заседаний Дивана, спустился в Посольский дворик, где его догнали бешлы. Слезы гнева и праведной мести душили отвергнутого хана-самозванца. «Я еще вернусь! Они пожалеют, шакалы… Я возьму власть силой! — мысленно клялся Девлет-Гирей. — Новый султан Абдул-Гамид поддерживает меня. Он обещал прислать янычар и корабли. И мои сторонники здесь, Джелал-бей, хан-агасы Багадыр-ага, кадии⁴⁷, военачальники пойдут за мной, когда я приведу в Бахчисарай свою армию».

Турецкий ставленник возвращался на Кубань, предвкушая триумф в немирном кавказском крае. У калги Шабаз-Гирея было многократное превосходство в силах. Корпус Медема да несколько разрозненных полков и команд на огромной территории предгорья не представляли серьезной силы. Судьба снова давала шанс укрепить войско, прославиться победами и стать хозяином Хан-Сарая!

₇

Подворье русской миссии в христианском квартале Бахчисарая таилось за каменной стеной-забором, а пред воротами был казачий пост. С приходом в Крым российской армии здесь поселился Веселицкий, посланник «северной чарицы», как называли Екатерину Алексеевну татары. Многотрудная служба, жизнь на грани риска выработали у Петра Петровича своеобразные привычки и манеру поведения. Седовласый дипломат избегал суеты в действиях, не торопил события. Между тем опытом его императрица дорожила, хотя и побуждала действовать энергичней, понимая при этом, что узел крымских проблем развязать чрезвычайно мудрено. Из шестидесяти трех прожитых лет оный далматинский дворянин более сорока прослужил российскому престолу. И странно, не имея ни родственных связей, ни протекций, благодаря лишь собственным заслугам, он получал должности, обремененные соблюдением государственной тайны.

В этот предрассветный час, когда уже доносился от мечети голос муэдзина, раздумья не оставляли статского советника. Город просыпался. Изредка раздавались понуканья всадников и перестук копыт, с окраины — запевки петухов. Однако связной конфидента так и не появлялся. По-стариковски покрякивая, Петр Петрович посасывал трубочку на веранде второго этажа, озабоченно прислушивался к тишине в спальне, не зовет ли жена, находившаяся на сносях? Его размышления были о подозрительном отчуждении ханской верхушки, всё реже встречающейся с ним. Ни дня не ведал он в Крыму умиротворения. Да и вся планида его выдалась на редкость страннической и далеко не покойной…

Государеву службу, по приезде в Россию, начинал он в войсковой канцелярии Миниха. Затем замечен был как переводчик, владеющий перепиской на пяти языках. Позже оказался в тайной канцелярии главнокомандующего Апраксина, в годы Семилетней войны. Умение располагать к себе подчиненных и начальство, способность находить «полезных» для дела людей помогли Веселицкому весьма преуспеть в разведывательных акциях. Вражеские лазутчики непрестанно засылались в места дислокации русского корпуса. Недаром Фридрих Второй повторял, что перед его армией должны пройти сто шпионов. И когда очередной «еспион»⁴⁸ Ламберт пробрался в Ригу, там его уже поджидали агенты Веселицкого. Весёлые прапорщики, завсегдатаи пивнушек, там и сблизились с вояжером, охотно показали по его просьбе учения кавалеристов. После этого Ламберт ретировался в Пруссию. Статья его в бранденбургской газете, преисполненная презрения к русской армии, вызвала у Петра Петровича улыбку. Спектакль удался! Не понапрасну уланы, калеча себя, падали с лошадей на глазах у иностранца, бестолково сбивались в кучи и палили мимо целей. Дезинформация, представленная прусскому королю, аукнулась уже в сражении при Грос-Егерсдорфе, где «российские неумехи» наголову разбили генерал-фельдмаршала Левальда.

Деловитость и удачи подвигнули карьеру Веселицкого далее в дипломатическое русло, приведя в киевскую «секретную экспедицию». В назначении сената предписывалось, чтобы проявлял «он, Веселицкий, с ведома генерал-губернатора, всевозможное старание о изыскании удобных способов к благовременному из заграниц Турецких получению достоверных известий о всех тамошних заслуживающих применения и уважения происшествиях». Тогда и приобщился Веселицкий к делам Крыма. К счастью, киевский губернатор Иван Глебов, поддержав его инициативу, обзавелся указом императрицы, в котором закордонным осведомителям устанавливалась выплата от пятидесяти до ста пятидесяти целковых в год, а за особые заслуги и более.

В годы, предшествующие войне с Портой, Веселицкому и бывшему консулу в Бахчисарае Никифорову удалось создать конфидентуру по всему югу: торгующие в Крыму запорожец Василь Рецетов и малоросс Павло Руденко, дубоссарский паша Якуб-ага, переводчик бывшего крымского хана, грек Григоров в Очакове, Молчан в Бендерах, Кафеджи в Могилеве, польский ксендз Сулима. Их сведения о неприятельской армии были столь ценны, что направлялись в Петербург, государыне. Впоследствии удостоился Петр Петрович чести переправить её Высочайший манифест балканским народам. Подполковник Каразин, в монашеском одеянии, с фальшивым свидетельством от архимандрита Зосимы, взял в дорожную котомку экземпляры послания на греческом, словено-сербском и волошском языках. Провожая, Веселицкий перекрестил его. И Господь миловал отважного гонца. Манифест Екатерины был вовремя доставлен единоверцам-христианам, вселив в их души надежду на покровительство России.

Затянувшаяся война с османами, противоречия между ногайцами и крымчаками побудили Екатерину приставить к Сагиб-Гирею, новоизбранному хану, надежного наблюдателя. Выбор её пал на Веселицкого. Посланнику, которому вменялось в обязанность радение «по отложению от Порты оттоманской ногайских орд», миссия эта при всей ясности цели показалась трудной. Переписка и переговоры с мурзами, всевозможная помощь и дарение им подарков — всё это лишь временно действовало на правителей орд. Они требовали для себя всё новых выгод, льгот, территорий проживания, щедрых подношений. Но стоило тайному турецкому вояжеру посулить нечто заманчивое, как они нарушали былые договоренности. Немалых сил потребовалось Веселицкому, чтобы уладить конфликт между запорожцами, по-казачьи «гарненько» ограбившими ногайцев, и их сераскирами, которым в залог примирения было выплачено из императорской казны четырнадцать тысяч рублей!

Мало-помалу ногайские лидеры все же клонились в российскую сторону и, когда настал час подписания трактата в Карасубазаре, закрепляющего за Россией крепости Еникале и Керчь и дающего ей выход к Черному морю, вместе с ханом поставили свои подписи едичкульский Караша-мурза, едисанский Темирша-мурза, буджакский Катарша-мурза и джамбулукский Эль-Мурзаг-мурза. Руководитель русского посольства Щербинин и Веселицкий были похвально отмечены государыней.

Однако не минуло и полгода, как замышленный Сагиб-Гиреем мятеж был раскрыт Веселицким, что испугало и образумило вероломного хана. И всякий раз с оживлением боевых действий на русско-турецком фронте ситуация в Крыму обострялась. Вот и теперь, когда армия Румянцева громила османов вблизи Дуная, в Бахчисарае запахло порохом. И бремя всеохватных мер к умиротворению крымчаков снова легло на плечи резидента. Он сознавал, сколь велика опасность и его жизни, и жизни родных, и всех, кто был причислен к миссии. Но всегда помнил и непреложное, что принадлежит отнюдь не себе самому, но всецело — воле государыни…

Связного, шустрого толстячка в надвинутой на глаза папахе, привел на веранду караульный вахмистр Семенов. Узнав посланца Бекир-эфенди, Веселицкий встал, приказал ему следовать за собой. Только в тесном кабинете, за плотно прикрытой дверью, посыльный подал сложенный вчетверо лист бумаги. Петр Петрович глянул на вязь русских слов, вызвал секретаря и переводчика Дементьева. Склонившись к оплывшим свечам канделябра, стал им читать, делая по привычке акценты в особо важных местах:

— «Вечером хан ознакомил Диван с посланием султана. Турецкие корабли прибыли к нашим берегам. Командует флотом Гаджи Али-паша… Это подтвердил и мой брат, который вернулся с товарами из Яниколя. Он своими глазами видел трехмачтовый фрегат и судна, переполненные янычарами… Али-паша остерёгся русского флота и временно удалился, чтобы высадиться в Крыму, когда ему сможет помочь татарское войско. Сагиб-Гирею приказано вес-ти конницу к проливу, чтобы учинить диверсию супротив ваших крепостей и гарнизонов. Сагиб-Гирей приказал мурзам вооружаться».

— Что ж, Рубикон перейден. Однако этот безумец и его верноподданные не разумеют, на что решаются. Прольется кровь, и немалая… — взволнованно откликнулся переводчик, поймав взгляд Веселицкого.

— Такова цена ханской клятвы! — ответил резидент и стукнул ладонью по столу. Глухо громыхнула подпрыгнувшая фарфоровая табакерка.

Веселицкий оглянулся на стоящего у двери связного.

— Что еще велено сообщить?

— Только это.

— Передай мою просьбу господину, чтобы нашел возможность появиться в Хан-Сарае. Я буду там в полдень. Поблагодари его и… Это бакшиш⁴⁹.

Веселицкий выдвинул ящик конторки, достал кошелек и сунул в ладонь посетителя. Тот поклонился и осторожно попятился к двери. Уже на веранде спрятал деньги в папаху и надвинул ее на голову.

Короткое совещание с помощниками убедило Петра Петровича в том, что встреча с ханом необходима. И хотя Веселицкий относился к единичным донесениям сумнительно, а доверял логике и ряду доказательств, нынешнее сообщение его чрезвычайно встревожило. Бекир-эфенди, чиновник, через руки которого проходила переписка хана, — конфидент проверенный и златолюбивый. Ему следует доверять. Стало быть, Турция решила нанести удар в Крыму. Мощь османской флотилии одурманит всех, кто враждебно настроен к России. Нетрудно представить тяжесть последствий и для переговоров о мире, и для хода всей войны, если османы, высадившись на крымских берегах, вместе с Сагиб-Гиреем обрушатся на российскую армию. Тогда ни ему, резиденту со своим семейством, ни иным сотрудникам миссии не уцелеть…

Семен Дементьев, посланный во дворец спозаранку, добился аудиенции Веселицкого у хана. На прямой вопрос посланника о готовящемся выступлении Сагиб-Гирей стал юлить, заверять в нерушимости договоров с Россией. На замечание Веселицкого, что в столице много вооруженных людей, хан ответил с недоумением, — это стечение обстоятельств. Возможно, у кого-то свадьба, или похороны, или иное торжество.

Из дворца Петр Петрович уехал убежденным, что замышляется смута.

Меж тем раскаленные солнцем улицы к полудню опустели. Воинственные отряды и отрядики, точно по мановению волшебной палочки, исчезли неведомо куда. Лишь у оружейных лавок толпились беи и простолюдины, покупая не только ружья, пистолеты, порох, но и луки со стрелами.

Вскорости Бекир известил, что неподалеку от города таится отряд Абдувелли-аги. Казаки полковника Либгольда по возвращении из разведки доложили о том, с каким трудом удалось прорваться в деревушку, принадлежащую ханскому шталмейстеру. В ней обнаружилось многочисленное конное и пешее войско, вопреки договоренности, запрещающей крымчакам собирать вооруженные группы свыше тридцати человек!

Тотчас были подготовлены рапорты Якоби и Долгорукову, которому резидент решил доверить судьбу семейства. Он просил генерал-аншефа, ввиду готовящегося бунта, поспособствовать переезду домочадцев в Россию. И на следующее утро под конвоем казаков проводил к Перекопу беременную жену и пасынков.

Веселицкий, обнимая их, прощался навсегда.

Но спустя неделю женушка милая вернулась. Вернулась, несмотря на смертельную угрозу. Так распорядился Долгоруков. А в своей записке он еще и попенял резиденту на малодушие и чрезмерную пугливость. Генерал-аншефу, по всему, недосужно было проявить хоть малую заботу о какой-то бабе, хотя бы и жене державного посланника…

₈

Еще в царствование Петра Великого, когда пустился он в преображение люда русского, — от облика, одежды и до образа мышления, — направили ему донские атаманы благодарственную челобитную со словами: «Мы изысканы твоею милостию паче всех подданных; до нас не коснулся твой указ о платьях и бородах. Мы живем по древнему обычаю — всякий одевается как ему угодно: один черкесом, другой по-калмыцки, иной в русское платье старого покроя, мы это любим, немецкого же платья никто у нас не носит, и охоты к нему вовсе не имеем».

И даже полвека спустя в Черкасском городке можно было встретить множество людей, одетых в наряды диковинные, привезенные и добытые со всех концов бела света. К удивлению Мерджан, казачки носили такую же одежду, как и ее соплеменницы. Сверх того, множество чиберок, искусных швей, были татарками или ногаянками. И, также владея портняжным мастерством, вышивкой, стеганьем по ткани, Мерджан быстро обрела известность среди казачек и старшинских жен.

Странное положение молодой женщины — ни жена, ни невеста (невестами считались в станице девицы после сватанья и рукобитья) — уже не смущало Устинью Филимоновну и ее супруга. Каждый день просились в их курень бабы с поклонами. Трудолюбивой Мерджан некогда было тратить время впустую, она принимала заказы и выполняла их, а разговоры вела и принимала оплату сама хозяйка. Денежки день ото дня притекали. И Устинья Филимоновна стала пристальней следить за «жиличкой», как за глаза называла Мерджан, и торопить с работами. Один раз было и второй повысила она на иноверку голос. В третий раз Мерджан, побледнев, вскочила с табурета, бросила на стол выкройку: «Будете кричать — уйду! Я не наймитка, а вольная…» Урядничья жена — и язык прикусила!

Марфуша недолго приглядывалась, захотела учиться у мастерицы, ставшей для нее сокровенной подругою. Илья Денисович диву давался: бытовали мирно-скучно с бабой да дочкой, а тут поменялось житие напрочь: снуют старшинские жены-модницы, то и дело выставляют его, хозяина куреня, за двери, чтобы примерку сделать, да при этом не унимается в нижнем этаже, куда перебрались с теплом, веселый смех. С одной стороны, ему обременительно, с другой — доходы пошли. Да и, признаться, очень нравилась ему Мерджанка, и красотой своей писаной, и обхожденьем уважительным. Вот только «дочкой», когда свадьбу сыграют, мудрено будет называть. Она, скорей, походит на госпожу…

В конце мая, как велось исстари, за Черкасском был разбит атаманский лагерь для смотра полков и судебных разбирательств. Съехались атаманы, есаулы и казаки с верховьев, с середины Дона и низовцы для улаживания споров, тяжб и полюбовного размежевания казачьих угодий.

Урядник Ремезов, избранный общим сходом в войсковой Совет старейшин, с раннего утра был на «бугре», как называли жители атаманский лагерь. Там полукругом были расставлены скамьи, крытые попонами, для почтенных вершителей междоусобий и гражданских проблем. В центре восседал войсковой атаман Семен Никитич Сулин, держа в правой руке насеку. Рядом — два писаря, войсковой казначей, полковники, войсковые старшины и старики. Челобитчики записывались загодя, и атаманский помощник, стоя у плетневой загородки, обнесенной вокруг судилищного места, выкликал страждущих по очереди. Рассмотрение жалоб и просьб не затягивалось, атаманским правлением и Советом старейшин решения принимались в один день. Когда же возникали сомнения, поручалось кому-то из старейшин помирить спорщиков на месте. Такое непростое задание получил и Ремезов.

Ранним утром он верхом выехал в станицу Аютин-скую, чтобы провести справедливое и окончательное размежевание ее земель и угодий станицы Бузликовской. Путь был недолог, и с взошедшим солнцем делижор был на месте. Сперва он выслушал аютинского атамана, утверждавшего, что граница проходила по середине займища, примыкающего к реке, что на кормовитом луге ранее паслись табуны обеих станиц, а теперь соседи решили оттяпать пастбище в свою пользу. Затем Илья Денисович подробно расспросил атамана Бузликовской. Тот божился, что никогда прежде аютинцы не гоняли лошадей в их угодья. Стало понятно, что супротивники оставались при своих интересах, как и сутки назад на разбирательстве в Черкасске.

Илья Денисович выехал с обеими делегациями в степь, приказав с каждой стороны определить по самому достойному и честному жителю станиц, представить для решения тех, кто возглавляет станичные Советы стариков. Заодно попросил взять с собой икону Николая Чудотворца, особо почитаемого донцами, и святое Евангелие.

Две верхоконные группы стали порознь на краю заливного луга. Делижор подозвал к себе стариков.

— Уважаемые старейшины! — почтительно обратился Илья Денисович. — Властью, данной мне атаманом, поручаю вам, единокровным донским казакам, с Божьей помочью решить спор между станицами на общую правду! Клянитесь на священной книге оба, берите икону и ступайте точно по той границе, какая завсегда была обоюдно признаваемой.

Приехавший ранее Ремезова войсковой землемер, идя вслед за стариками, делал точные отметки в своем листе и указывал помощнику, где ставить дубовые заостренные вешки. Тяжба была прекращена на «общую правду»!

Атаманы, изрядно выпившие вина с делижором-урядником, настропалились сопровождать его в Черкасск, где объявлена была редкая потеха — схватка калмыцких борцов. Издавна казацким делом считались кулачные бои и всевозможные конные состязания. Пристало донцу также в винопитии и стрельбе соперничать. А валяние-шатание друг друга не воспринималось черкасцами. Для оной больше подходили инородцы, которые достигли в борьбе изрядного искусства. И на схватки их с большой охотой приходили смотреть не только казаки, но и особы женского пола. Такое послабление сделал им лично войсковой атаман!

Тысячное скопище черкасцев и в этот жаркий час разбавили броские наряды молодаек, старшинских жен, пожелавших поглазеть на прелюбопытное зрелище. Илья Денисович, пьяненько улыбаясь, потолкался с дружками, поискал супружницу, но так и не нашел. И лишь погодя вспомнил, что послал ее с девками на степной пай, возле донского берега, косить траву. Не пристало ему, немолодому казаку и члену Совета, косой махать.

В изножии холма, где находился лагерь, расстелили большой персидский ковер, украшенный орнаментом. Толпа оживленно наблюдала, как два дюжих калмыка сняли казачьи мундиры и остались в одних шароварах. Оба крутоплечи, загорелы, головы обриты до зеркального блеска. Устроитель борьбы, как принято правилами, приказал своим подручным смазать торсы борцов жиром. Вокруг засмеялись, когда и тела стали отливать, как начищенные медные сковородки! Выше и мощней казался парень, ожидавший отправки в полк, а соперником его был усач, должно, служилый и бывалый. Судья, тоже из приписных калмыцких казаков, ударил в бубен. Соперники, набычившись, кинулись друг на друга. За каждого из них были поставлены заклады, составляющие приз, и оттого желание взять верх вело их вперед с удвоенной силой!

Молодой богатырь зажал противника руками и попытался швырнуть на спину, но тот выскользнул из объятий, как щука из накидки, вызвав шум и возгласы одобрения. Вновь смельчаки стали сближаться, и служилый броском схватил парня за ноги и опрокинул, норовя придавить лопатками к ковру. Но на сей раз не удалось удержать молодца. Ускользнул парень, и борьба возобновилась с новым ожесточением! Захваченный зрелищем Илья Денисович криками подбадривал молодого калмыка, за которого переживал, как если бы это был его родственник…

Ратоборство силачей затягивалось, уступать никто не хотел. А закончилось оно неожиданно: служилый попытался провести подсечку, но повредил ногу в колене. Судья объявил победителем молодца, чему пуще всех обрадовалась женская публика.

Домой приковылял Илья Денисович затемно. И растерялся, не обнаружив женщин. Такое своеволие было для него в диковинку. Урядник неспроста рассердился. Но принялся нюхать табак, ворчать под нос и… крепко уснул, прислонившись головой к балясине крыльца…

День этот выдался облачным. По донской долине, с лиловато-сталистой стремниной реки, кочевали причудливые тени, то скрывая солнце, то давая волю лучам. Косить женщины отправились с самого утра, проводив Илью Денисовича в станицу. Сперва, как водится, валки точно сами укладывались под руками, — коси коса, пока роса. Даже перешучивались, что так можно до обеда всю деляну смахнуть!

Но чем жарче становилось в степи, тем тяжелей работалось. Пырей, напоенный полой водой, с глянцевитыми метелками, вымахнул почти до пояса. Тут казак на травяной стенке навихляется до изнеможения, а куда справиться женщинам?

Благо, на наделах собрались одни казачки, и можно было сбросить верхнюю одежду и остаться в исподних рубахах. Но и они, мокрые от пота, не спасали от изматывающего июньского зноя. Устинья Филимоновна, превзошедшая в косьбе науку, недаром заставила дочь и жиличку сорвать по дороге широкие лопухи. В минуты отдыха только под ними и удавалось прятать головы. Мучила жажда, но Ус-тинья Филимоновна разрешала пить по глоточкам. С детства помнила поговорку: вода на траве траву валит, вода на губах — самого косца.

Вблизи пая Ремезовых был затравевший лан родственников их, Зубцовых, и вместе со взрослыми выехали в степь и двое мальчишек. Они, белобрысые и шустрые, пасли распряженных лошадей, гоняли к Дону купать и поить. И всякий раз проносились мимо галопом, с громкими криками. Мерджан, обычно сдержанная, увидев, как мчались к спуску сорванцы, не выдержала. Она положила косу на землю и направилась к матери сорвиголов.

— Куда это она? — с недоумением спросила Устинья Филимоновна у дочери. — С какого пан-талыку?

Марфа пожала плечами.

Возвратившись, Мерджан, косившая в конце загона, где стояла телега и паслась их лошадь, ничего не сказала.

Под закат стали сгребать кошенину. Мерджан растреножила гнедую, трехлетку донской породы, и собиралась запрягать ее в повозку, когда всех встревожил детский вопль. Молодой, видимо необъезженный, жеребец, порвав недоуздок, на бешеном аллюре нес одного из казачат к крутому берегу. Мальчишка удерживался на нем, намертво вцепившись в гриву.

В минуту Мерджан была уже на своей умной лошадке и, подхлестывая кнутом, пустила ее наперерез взноровившемуся жеребцу. Все, кто находился в степи, следили, чем закончится эта рискованная скачка. Устинья Филимоновна, с дрожью в руке, крестилась и шептала молитву. Марфуша бегом припустила к реке, будто не косила весь день, а сидела на лавочке…

Тем, как размашисто мчалась донская лошадь, посадкой Мерджан, искусной наездницы, нельзя было не любоваться. Расстояние меж лошадьми сокращалось. И наблюдавшим издали казачкам стало вериться, что Господь отведет от негаданной беды.

Мерджан догнала покрывшегося пеной жеребца на самом краю крутояра и, резко повернув свою гнедую, кнутом отпугнула в сторону. Лошадь ее, оступившись на суслиной норе, невольно прыгнула, оттолкнулась задними ногами. И после короткой пробежки остановилась, испуганно кося глазом.

Наездницы на ней уже не было.

₉

В Ливорно шли дожди, и главнокомандующий -Орлов, страдая от обострения ревматической болезни, никуда не выходил, не принимал никого, кроме генеральс-адъютанта своего штаба Христинека, а чтобы отвлечься от боли, по возможности писал письма на родину — братьям и сердечным прия-телям.

Икона святителя Алексия, с которой он не расставался во всё время пребывания в Средиземноморье, озарялась лампадкой в виде виноградной грозди, и он, останавливаясь и что-то обдумывая, поглядывал на нее, укрепляясь духом и обретая в мыслях ясность. Поскольку его послания могут быть перехвачены недоброжелателями при дворе, а фразы преподнесены императрице в искаженном виде, Орлов старался быть в высказываниях точным, избегал откровенности. Да, он просил Екатерину о возвращении домой несколько раз. Но, получая очередной отказ, невольно соглашался с ней в том, что поручить кому-то другому командование русскими эскадрами в тылу противника, на островах, отложившихся от Порты, весьма недальновидно и рискованно.

Оставаясь в последние дни в одиночестве, размышляя обо всей многолетней кампании в Архипелаге, Орлов всё более приходил к заключению, что, сколь ни умна и решительна была самодержица, а он смел и расторопен, руководила ими высшая сила. Объяснить цепь событий, закономерных и совершенно случайных, неожиданно принятые решения и действия, которые приводили к победам русского флота, крайне затруднительно.

Его заслуги перед Отечеством были более чем скромны, когда в 1768 году под фальшивым именем капитана фон Остроффа отправился он с братом Федором лечиться в Европу. Тишь и благодать, принятие целебных ванн и вод, кутежи и веселье окружали братьев вплоть до конца октября, когда, находясь в Вене, узнали они об аресте посла Обрескова в Стамбуле, что формально означало неизбежность войны.

По велению Екатерины отправились Орловы не на родину, готовящуюся к сражениям, а в Венецианскую республику, к маркизу Маруцци, резиденту России. В письмах Алексей Григорьевич убеждал государыню в реальной возможности восстания славян, закабаленных Портой, и смело предлагал: «Выступайте с одного конца, а я бы с другого начал». Брат Григорий, хотя и утратил фавор Екатерины, еще пользовался ее доверием и также настаивал на посылке в Средиземное море русского флота. И доводы братьев Орловых убедили императрицу!

С ее согласия русские эмиссары отправились в страны, порабощенные турками, — в Албанию, Валахию, Грецию, Черногорию. Первые сношения Алексея Григорьевича с греческими и албанскими патриотами подтвердили предположение, что их народы готовы выступить против захватчиков. Но Екатерина долго обдумывала заманчивое предложение, прежде чем отправить «Алехану»-Орлову рескрипт: «Мы сами уже, по предложению брата вашего генерал-фельдцейхмейстера, промышляли о учинении неприятелю чувствительной диверсии со стороны Греции, как на твердой земле, так и на островах Архипелага, а теперь, получа от вас ближайшие известия о действительной тамошних народов склонности к восстанию против Порты, и паче еще утверждаемся в сем мнении; а потому, будучи совершенно надежны в вашей к нам верности, в способности вашей и в горячем искании быть Отечеству полезным сыном и гражданином, охотно соизволяем мы по собственному вашему желанию поручить и вверить вам приготовление, распоряжение и руководство сего подвига».

Великая морская экспедиция в Архипелаг началась с прибытием в Средиземное море в 1770 году эскадр Спиридова и Эльфинстона. Именно эти флотоводцы первыми атаковали турецкие крепости и фрегаты, именно они да отважный Грейг, с кем главнокомандующий Орлов находился на одном корабле «Три иерарха», приняли Чесменское сражение. А следующей ночью в тесной бухте, куда укрылись турецкие корабли, офицеры-добровольцы на брандерах, сознательно погибая во славу Российской державы, подожгли вражескую армаду. Одним ударом была выиграна война на море!

Столицу Турции охватил страх, когда русская эскадра продвинулась еще дальше на восток и блокировала Дарданеллы. Но спустя несколько дней, никого не оповестив, точно жалея противника, командующий этой группой кораблей англичанин Эльфинстон отвел ее к острову Лемносу, давая, таким образом, возможность торговым судам пройти к Стамбулу. Орлов, разгневавшись, с позором отправил его в отставку!

Славная, Богом дарованная победа при Чесме высоко вознесла Алексея Григорьевича. Сам он оставался в Архипелаге и, разумеется, не мог воочию видеть, как праздновали в Петербурге. А торжества охватили всю столицу! От Зимнего дворца до Петропавловской крепости были выстроены в парадной форме войска. Когда же в соборе запел хор «Вечную память», самодержица бросила плененный турецкий флаг к гробнице Петра Великого, основателя отечественного флота, и низко поклонилась под барабанный бой. Эхом отозвались пушки и благовестный колокольный звон в церквах!

Не поскупилась Екатерина и на награды! В память о Чесменской битве распорядилась она отчеканить серебряные медали для всех ее участников, русских матросов и офицеров. А для Алексея Орлова, которому даровала вторую часть фамилии — Чесменский, что считалось наивысшим почетом для дворянина, повелела изготовить золотую медаль, с изображением героя в фас, в шлеме, украшенном перьями, с надписью вокруг портрета: «ГР. А. ГР. ОРЛОВ, ПОБЕДИТЕЛЬ И ИСТРЕБИТЕЛЬ ТУРЕЦКОГО ФЛОТА». Пожаловала она его и шпагой с драгоценными камнями, и орденом Святого Георгия, и правом оставить при себе кейзер-флаг с разрешением вписать его в именной герб.

Но победа на море не решила всех проблем пребывания русских сил в Архипелаге. Отвечал Алексей Григорьевич не только за проведение военных операций. Для населения полуострова Морея и мелких островов требовалась всевозможная помощь. Нехватка пшеницы и ячменя, ввиду ограниченного ввоза их с материка, вызвала недовольство островитян. Греки, чьи родственники-купцы торговали в Стамбуле, боялись расправы, что поддерживают русских. Майноты, греки-горцы, обезумев от ненависти к туркам, безжалостно расправлялись не только с воинами, но и с женщинами и детьми. Защищать их пришлось русскому капитану Баркову. Не одобряли повстанцы и гуманное отношение Орлова к поверженному противнику, когда тысячи османских ратников в обмен на пленных или без всякой компенсации отпускались на свободу.

Невзирая ни на что, Екатерина поддерживала мнение Алексея Григорьевича держать корабли в Средиземноморье до заключения мира с Портой. Разумеется, пребывание флотилии (следом за первопроходцами свои эскадры сюда привели из Балтики Арф и Чичагов) накладно обходилось царской казне. Но возможность наносить туркам удары, не позволяющие восстанавливать флот, что подтвердили морские победы при Парнасе и Дамиетте, оправдывали любые расходы. Сверх того, в прошлом октяб-ре, как раз в момент приезда Алексея Григорьевича в Петербург, из Кронштадта вышла пятая эскадра Грейга, чтобы участвовать в разорении Салоник и Смирны на сирийском побережье. До сих пор она была в пути, огибая Европу. А пребывающие здесь русские корабли громили гарнизоны турок, пиратствовали, препятствуя торговле европейцев с противником. И в этот шестой год войны экспедиция в Архипелаге не только отвлекала значительные силы противника, но и являлась важнейшим аргументом для султана в пользу заключения мира с Россией.

Относительное затишье на морском театре боевых действий позволило Алексею Григорьевичу обосноваться на итальянском побережье — в Ливорно и Пизе, где им были сняты дворцы. Через адъютантов и связных он неукоснительно контролировал ход кампании, следил за передвижением эскадр. Увенчанный лаврами, он оставался внимательным к офицерам и матросам, называя их героями. Но, обладая крутым нравом, не прощал тех, кто нарушал дисциплину или проявлял трусость. Все отмечали интуицию Орлова в подборе людей. Немало друзей у него было среди иностранцев, но самое сокровенное он доверял только соотечественникам. Имя его на флоте обрело священный ореол непобедимости!

Слава, впрочем, не вскружила Алексею Григорьевичу голову. Но шибко увлекся он всяческими богатыми излишествами, охотно приобретал картины, золотые поделки и украшения. Сорил деньгами, одаривая любимых женщин. Обуяла его давняя страсть к покупке лошадей. Благо, теперь он весьма вольготно распоряжался казенными деньгами, нисколько не боясь вдали от родины внезапной казначейской проверки.

Замысел вывести свою породу лошадей возник у него еще до войны, когда привез в пожалованное императрицей село Остров не только «арабов» и чистокровных «английцев», но и выбранных по разрешению Екатерины жеребцов и маток из государственной конюшни. С пребыванием в Италии Алексей Григорьевич не оставил прежнего увлечения и при любой возможности переправлял в свое имение трофейных лошадей. Двух чистокровных «арабов», подаренных турецким пашой в знак благодарности за то, что отпустил захваченную на галере дочь, Орлов окрестил Салтаном и Стариком и под охраной, тайком погнал в Подмосковье…

После полудня распогодилось, и боль в суставах поунялась. Алексей Григорьевич, устав от сидения за столом, решил пройтись. Он накинул на плечи суконный плед и, опираясь на подаренную императрицей трость, с вделанным в рукоять компасом, вышел из кабинета в залу с высокими окнами, ярко озаренными низкими лучами. Камердинер, ожидавший у двери, вытянулся по стойке смирно, тряхнув париком. Он был из матросов. Впрочем, все до одного во дворце слуги были русскими. Христинек, сосредоточенно читавший какой-то документ, заметил генерал-аншефа не сразу и вскочил, чеканя слова:

— Для вашего сиятельства из Вены прислана пара немецких лошадей диковинной породы. Огромные, как верблюды.

— От кого?

— От князя Голицына.

Орлов возмущенно прикрикнул:

— Какого лешего не доложил мне тотчас?!

— Вы давеча были нездоровы, ваше сиятельство. Простите великодушно, но тревожить вас…

— Заруби себе на носу, друг любезный, — ничто так не улучшает моего здравия, как лошади!

Позабыв про трость, Орлов враскачку спустился со второго этажа во двор. Пахло по-летнему дождем. Цветники сверкали искристой росой. От розария возле торцовой стены исходил аромат крупных пунцовых роз, над которыми с гудением сновали пчелы. Христинек едва поспевал за генерал-аншефом, идущим на конюшенный двор.

Подаренных лошадей Алексей Григорьевич нашел в деннике уже выгулянными и жующими овес. С первого взгляда он понял, что это — тракены, легендарные рыцарские кони, на которых еще крестоносцы вели баталии. Выносливые, рослые, умноглазые, они невольно вызывали восхищение!

— Провести по кругу! — приказал Орлов и посторонился, давая дорогу темногривым красавцам великанам. Удивительно, но поступь у тракенов оказалась твердой и по-своему грациозной благодаря необычайной силе бедер. Затем конюх оседлал одного из жеребцов и проверил все виды аллюра. Выяснилось, что даже при иноходи «немец» ровно держал спину, точно бы оберегая всадника.

Не утерпел и сам Алексей Григорьевич, с помощью адъютанта и плечистого конюшенного вскинул в седло свое десятипудовое тело, отчего жеребец пошатнулся. Но и при этакой тяжести он уверенно взял рысь, мощно отталкиваясь подкованными копытами. Радостно взволнованный Орлов не слезал с жеребца полчаса, гонял по двору. И, вновь грузно ступив на землю, Алексей Григорьевич погладил красавца по шее и вдруг поцеловал:

— Уважил, братец, от хвори спас… Экий молодец! Здесь возить меня будешь, майн фройнд, а потом в Россию заберу. На завод! На племя будущее!

₁₀

Эти три дня, озаренные Божественной благодатью и — навеки скрепленными печатью тайны! — Екатерина и Потемкин помнили до гробовой доски.

Решение повенчаться возникло у них почти одновременно. Но предложил всё-таки Григорий Александрович, твердо осознавший, что пред Богом они должны предстать вместе, пусть каждый в свой час. Брак, благословленный свыше, дается человеку только единожды.

Но Екатерина раздумывала. Как всякой женщине, ей было приятно осознавать, что она избранница достойного мужчины и любима им так, что готов он доказать свое чувство пред алтарем. В серьезности его намерения связать их судьбы она ничуть не сомневалась. Но если это откроется Двору, станет известно, что самодержица стала венчаной женой своего генерал-адъютанта, разразится скандал неслыханный! Как могла она заключить открытый брачный союз с человеком из народа? Тогда бы во многом преобразилась государственная власть. В конце концов, она бы и на это решилась, но… Великий князь со своими сторонниками, безусловно, поднял бы свои знамена, и Панин наверняка бы поставил вопрос о передаче власти Павлу Петровичу, законному наследнику трона! Ибо в случае ее безвременной кончины царем мог стать, — а его характер и волю надо учитывать! — Потемкин. Церковный обряд, венчание не обязывает ни к чему иному, как бережному и любовному отношению друг к другу. Оно, пожалуй, сродни обоюдной клятве перед Богом. Страсть же её не ведала границ, и она вольна совершать безумные поступки во имя своей и его любви…

Ждали удобного случая. Но придворная жизнь не оставляла ни единого часа свободным и скрытым от чужих глаз. Оба пришли к согласию обвенчаться на Троицу, ибо считалось издавна, что браки в этот праздник приносят счастье. Потемкин через родного племянника, поручика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Самойлова, заказал кольца.

До начала июня Екатерина находилась в Царском Селе, отправившись туда после Пасхи. И дабы не вызывать подозрений, вернулась в столицу, в Летний дворец на Фонтанке, как раз накануне Троицына дня. Этот день, восьмое июня, был удобен и тем, что совпадал с полковым праздником измайловцев, а стало быть, легче отвязаться от свиты. Духовник императрицы отец Иоанн Панфилов, ясноглазый и благочестивый мудрец, отнесся к августейшей просьбе с почтением.

Он, священник дворцового храма, и отслужил в этот добросиянный день Троицкую литургию, на которой в праздничной светлой одежде присутствовала императрица и первые сановники. Генерал-адъютант Потемкин все время находился рядом. Затем был торжественный прием, на котором государыня принимала поздравления и жаловала к руке придворных, генералитет и иностранных дипломатов. Потемкин часто переглядывался с Екатериной, выглядевшей сегодня особенно красивой и благонастроенной.

Из дворца они направились в Измайловский полк, на берег Невы. За огромным столом, накрытым на плацу, под открытым небом встретили ее, встав навытяжку, все офицеры лейб-гвардии Измайловского полка. Обед среди красавцев мужчин, надевших великолепную парадную форму, так занял государыню, так развеселил, что засиделась она до вечера. Но Григорий Александрович по отдельным репликам, обращенным к нему, отлично понимал, что всё идет по плану и не стоит беспокоиться.

На лодочную прогулку в Екатерингоф императрица пригласила лишь избранных, попрощавшись с Потемкиным. А он, заехав в свою резиденцию, снова скрытно прибыл в Летний дворец. Там и дождался Екатерину, приплывшую около десяти вечера.

— Всё ли готово, сударушка? — спросила она, обнимая любимого в своих покоях. — Такая ночь, что я совершенно не чувствую усталости, хотя весь день на ногах. А какие чудные каналы! Не могу наглядеться на воду, отражающую небо и отсвет заката. До слез трогает… — и, увидев выражение его глаз, догадалась, что времени осталось в обрез. — Пора?

— Да, бесценный и божественный мой ангел, — промолвил Потемкин, поднося ее руку к губам. — Если Мария Саввишна здесь, можно отплывать.

Белая безмолвная ночь была полна призрачного блеска и неведомых отзвуков. Даже шум шагов по брусчатке показался Екатерине более громким, чем прежде. При Дворе было сообщено, что государыня отправляется на лодочную прогулку. Большая шестивесельная шлюпка, слегка покачиваясь, ждала у причала Летнего дворца. Племянник и адъютант Потемкина, поручик Самойлов, помог забраться в нее императрице, камер-юнгфере Перекусихиной, камергеру Евграфу Александровичу Черткову. Последним сел в шлюпку Григорий Александрович.

В узкие проемы между зданий открывалось небо, где мягко, точно в глубине камина, тлел июньский закат, придавая всему вокруг матовую золотистость. Серые камни стен, ограждающих речное русло, наоборот, обрели рельефность. Когда под арками мостов попадали в тень, вода реки мгновенно менялась, становясь, точно ртуть, тяжелой и серебристой. Торжественность этого часа понимали все. Говорили изредка и вполголоса. Екатерина и Потемкин сидели рядом на скамье, не скрывая своих влюбленных взглядов.

Нева своим величием и радужным неоглядным многоводьем взволновала Екатерину, подавшуюся на плечо «милюши». Судов и лодок вокруг, несмотря на близость полночи, сновало множество.

— Не озяб ли, Евграф Александрович? — обратилась императрица к Черткову, вздрогнувшему от неожиданного вопроса.

— Никак нет, матушка-государыня. Преображенцам сам черт не брат! — бодро откликнулся седоусый камергер и тайный советник, некогда принимавший участие в воцарении Екатерины.

Шлюпка наискось шла к устью Большой Невки, направляясь в отдаленный район Петербурга, и встречный ветер становился всё более прохладным. Мария Саввишна заботливо накинула на плечи Екатерины шерстяную шаль.

Церковь Святого Сампсония Странноприимца на Выборгской стороне, построенная по воле Петра в честь Полтавской победы, располагалась от берега Большой Невки неподалеку. Заранее выставленные здесь караулы устранили появление ненужных свидетелей.

На паперти жениха и невесту встретил отец -Иоанн. Он был в праздничном облачении и вид имел благостный и смиренный. Понимая, что всё должно совершаться в полной тайне, священник сразу же вывел их на середину храма, под хоровое пение Давидова псалма. Певчих было немного, но голоса их дивной слаженностью бередили душу.

Екатерина в эти минуты, как заметил Потемкин, была несколько растерянной. Зажженная свеча в ее руке дрожала. Она точно ушла в себя, выполняя обряд, уже когда-то впервые совершенный. Дьякон вынес поднос с кольцами, и священник велел трижды поменяться ими, а затем собственноручно каждый должен был надеть кольцо на свой безымянный палец. Встали к аналою. Григорий Александрович, замирая от счастья, не сводил глаз с любимой, мысленно поддерживая её и успокаивая. И она временами, как девчонка, взглядывала на него и как бы спрашивала: правильно ли я это делаю?

Молитвы священника и голоса певчих не смолкали, несказанно волнуя и путая мысли, — и венчание казалось священным испытанием, ибо они вдвоем предстали пред Богом, отделенные незримой чертой от людей и мирской тщеты.

Священник три раза крестообразно осенил Потемкина золотым венцом и, дав поцеловать лик Спасителя, возгласил:

— Венчается раб Божий Григорий рабе Божией Екатерине во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Он почти не ощутил тяжесть старинного венца, опущенного ему на голову, следя, как духовник императрицы, блестя повлажневшими, полными отеческой любви глазами, осеняет ее венцом с ликом Богоматери и подносит для поцелуя.

— Венчается раба Божия Екатерина рабу Божьему Григорию во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Возлагаемый венец из рук батюшки перехватила Мария Саввишна и вознесла над головой государыни, с подобострастием глядя на нее. Необычайность происходящего хорошо понимала и она, некогда простая провинциальная дворяночка.

Священник соединил руки брачующихся и, прикрыв их епитрахилью, возложил сверху свою легкую жилистую длань. Начиналось под пение тропарей троекратное обхождение алтаря, — и Потемкин вдруг увидел на щеке Екатерины проблеснувшую слезинку. Он встревоженно попытался поймать ее взгляд, но она смотрела прямо и твердо. И что творилось в ее душе, понять было невозможно!

Духовник Екатерины приступил к чтению Биб-лии. Особенно ценимо им было это место из «Послания Коринфянам», читаемое всегда медленно, слегка распевно.

— «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…»

После обряда принимая поздравления, они ощущали благостное умиротворение. Глаза Екатерины были влажными от слез и казались еще крупней и прекрасней. От ожидания впереди дней, исполненных счастья, оба они почувствовали небывалую доселе близость. Потемкин, охваченный порывом благодарности за всё дарованное ему благо, готов был поднять Екатерину на руки! И она, улыбчивая и растроганная, шепнула ему нежно:

— Я люблю тебя, муж мой…

На следующий день самодержица не покидала свой дворец. После литургии, где присутствовали сын с невесткой, она принимала членов Святейшего Синода. Потемкин приехал лишь к торжественному обеду. И никто из присутствующих и помыслить не мог, что находится он во дворце в новом качестве. Да и супруга его венчанная была, как прежде, царственна и строга.

Зато вечером они совершили лодочное путешествие на Крестовский остров, куда пригласил их в свой дворец Кирилл Разумовский. Веселье продолжилось прогулкой на дрогах по лесной местности, на редкость живописной и богатой пичугами. Екатерина очень любила пенье птиц, и настроение ее стало еще радостней. А Григорий Александрович, демонстрируя свое умение, искусно имитировал трели, перекликался с певуньями.

Возвращались они в Летний дворец снова в полночь. И опять призрачный свет белой ночи окутывал дали и простор Невы, и было на сердце мятежно, и верилось, что никогда не потускнеет их любовь…

₁₁

Из рапорта генерал-поручика Ивана де Медема, командира русского корпуса, от 11 июня 1774 года:

«Турецкие войска под предводительством самого хана прибыли на реку Малку. К нему присоединились абазинцы, бесленейцы, темиргойцы, весь кубанский народ; и алтыкизеки, едичкулы, джембойлуки и едисаны рассеялись по степи и небольшими партиями подъезжали к самым стенам Моздока, не причиняя, однако, никакого вреда, по взятым предосторожностям.

Кабардинские владельцы Джанхот Татарханов и Девлет-Гирей Касаев, оказываясь верными России, просили неотступно майора Криднера выступить против неприятеля для защищения верных кабардинцев от крымского войска. Почему генерал-поручик де Медем, составив отряд из 1356 человек, послал Криднера к редуту Бештамаку. По прибытии туда нашел он с 80 кабардинцами Девлет-Гирея Касаева, который прибыл нарочно, чтоб уведомить, что все пять владельцев Большой и Малой Кабарды и черный народ преклонились к турецкой стороне и дали присягу».

Весь Моздок был всполошен быстрым возвращением отряда Криднера. О вероломстве кабардинских владетелей узнал гарнизон. А появление среди русских офицеров статного и красивого Гирея Касаева вызвало к нему не только интерес, но и уважение жителей крепости.

Несмотря на предложение секунд-майора Криднера поселиться в офицерском доме, Касаев, являя солидарность, пожелал разместиться в казарме вместе со своими воинами.

Ремезов, прикрепленный к комендантской роте, познакомился с кабардинцем у себя на квартире. На Касаеве ладно сидела темная черкеска тонкого сукна, газыри по обе стороны груди были крупны и с серебряными головками. На поясе висела шашка с рукоятью, покрытой орнаментом и украшенной чернью и костяными пластинками. Не менее богатыми выглядели ножны, обтянутые красным сафьяном, с серебряными обоймицами. С другой стороны к поясу был на шнурке подвешен пистолет и пороховая натруска в виде рожка.

Представленный Криднером казачий сотник кивнул и крепко пожал протянутую кабардинцем руку. Гирей, держась свободно и с достоинством, сел в кожаное креслице, поправив папаху. А кинжал в ножнах, подвешенных к наборному ремешку, привычно лег на колено, под правую руку. В облике горца было нечто располагающее.

— Чаю или вина? Может, послать за бузой? — дружески спросил Криднер.

— Благодарствую. Я сыт, — вежливо возразил гость. — По вашей милости я уже поел с воинами.

— Знаешь что, Гирей-эфенди, я напою тебя редким здесь, на Кавказе, напитком. Возможно, тебе понравится, — захлопотал майор. — Ну-ка, завари нам кофию, Шлыков!

Адъютант отправился к повару, а Криднер, закурив трубочку, посетовал:

— Не полагал, что владетели переметнутся к туркам. Давеча они были пожалованы грамотами императрицы. Отменены для них пошлины на торговлю, выданы немалые деньги… Пристав Таганов со многими встречался… И вот вам фортель! Привел хан свое войско — и о клятвах позабыли.

— Нет хана с османами. Девлет-Гирей сейчас в отъезде, — возразил гость, взглянув на хозяина. — Калга Шабаз-Гирей командует. Велика сила! Десять тысяч воинов. А нас, малокабардинцев, горстка. Да и корпус ваш не сравнить с татарским войском. Но меня не испугают!

Презрительная улыбка мелькнула на поросшем темной щетиной лице владетеля.

— Мы долго терпели притеснения Большой Кабарды! Они захватывали наши земли, угоняли скот и рабов. Когда же русский пристав собрал нас, чтобы установить мир, многие уверяли о расположении к России. А тайно вели переговоры с татарами! Царица Екатерина разрешила Коргоке Татарханову писаться князем, дала ему чин капитана, а сейчас он командует кабардинским войском и пришел сжечь Моздок! Это не по мне… Я не хочу, чтобы душа моя неверной была! Мужчина должен оставаться джигитом. Делать только то, что сказал. Шакалов надо убивать!

— У тебя — боевое настроение, — заметил Криднер. — Я слышал, ты умеешь хорошо петь?

Гирей с недоумением глянул на хозяина.

— Не пристало мне, из рода Касаевых, петь или плясать, как уличные кривляки. Кабардинец поет лишь тогда, когда сам хочет. Будто птица! Этому меня еще в детстве научил аталык Исса, уздень моего отца.

— Аталык? — заинтересовался Криднер. — Это вроде дядьки?

— Так, так… У нас, когда сын родится, его забирают у матери и отдают на воспитание достойному человеку, будь он даже слуга! Аталык находит младенцу ту, которая кормит его грудным молоком… Кормилицу! — воскликнул владетель, найдя нужное слово. — Мальчик не должен знать женской заботы и баловства. Он приучается к голоду, закаляется в горных реках, поднимается, как архар, на крутые скалы и может перейти пропасть по жерди. Так воспитывал меня Исса, отцовский родственник. Он брал меня с собой на охоту, привязывая к седлу, чтобы я по малолетству не свалился с коня. Помню, как впервые стрелой подбил голубя! Затем он научил меня заряжать ружье, стрелять, владеть саблей.

Как-то повез меня аталык ночью за Баксан. Мы выследили стадо коров и, связав пастуха, пригнали в родовое селение. Но в следующий раз добыча ускользнула — охранники обнаружили нас и открыли огонь из пищалей, бросились в погоню. Аталык научил меня, что главное для мужчины — смелость… Я привел отряд, чтобы сражаться с врагами, как завещал Исса, без страха и жалости.

— Сражаться можно, когда неприятель перед взором. А ежели исподтишка? — вспомнив о чем-то, помрачнел майор. — От Таганова был донос, что бывший гребенской атаман Иванов якобы пере-писку держал с сераскиром кубанским Казы-Гиреем и некрасовскими казаками о преклонении гребенцов Порте. Отряд гребенских казаков служит при почтовой гоньбе исправно. И новость сия у меня вызвала противоречие. С милостью Божьей удалось следствием установить, что на гребенцов возведена клевета.

— Я сегодня видался со своими земляками, — вступил в разговор Ремезов. — Они переселены с семь-ями и определены канонирами. Дух у донцов крепок. Не в первый раз, чай, в турок палить!

Кофий, поданный унтер-офицером, вовсе не понравился Касаеву. Только из вежливости он пригубил чашку. И Леонтий не допил до чрезвычайности горький напиток, от которого застучало сердце. Криднер, напротив, охотно одолел две чашки и, выколотив из трубки пепел, предложил:

— А не разбить ли нам колоду?

— Я не играю в карты, — отказался гость и встал. — Благодарю. Трое моих воинов вызвались в разведку. И, вероятно, уже возвратились.

— Пожалуй, и я прогуляюсь, — отозвался майор. — Надо проверить посты.

Леонтий, не раздумывая, присоединился к ним.

Городок был разбит на образец немецкой крепости поквартально. Улицы, неширокие, прямые, упрощали поиски военного или гражданского учреждения. По дороге к надворотному редуту, охраняемому с особым тщанием, минули деревянную церковку, набитую народом. Заканчивалась вечерняя служба. Криднер и Ремезов, сняв шапки, перекрестились. Кабардинец с удивлением смотрел на паперть, где стояли его соплеменники и осетины, из новокрещенных, недавно переселившиеся в крепость.

На плацу, переговариваясь, собирались казаки. Преимущественно это были жители станиц по Тереку. В длинную вереницу строились запряженные повозки и армейские фуры. Вдоль места сбора сновали урядники, давая команды.

— Куда собрались? — спросил Ремезов у одного из них.

— Да в Наур-городок выступаем с утра. Оборону держать…

Постовые сообщили, что кабардинские разведчики пока еще не объявлялись. Касаев встревожился. И, простившись с офицерами, заторопился в казарму к своим подчиненным.

Перед самым рассветом к Ремезову прибежал рассыльный Савельева и передал приказ полковника: срочно выступать со своими казаками в составе походной колонны на Терек.

— Катавасия такая… — добавил сонный казак. — Всю ночь на ногах. Еще луна не всходила, примчался наш лазутчик-кабардинец. Из троих только уцелел! Сказывал, сила татарская на Моздок надвигается!

₁₂

Как значилось в приказе командира Моздокского казачьего полка Савельева, жители пяти новых селений на Тереке собрались в Наур-городке, наибольшем из них.

Люду скопилось тьма. Подавляющее большинство составляли переселенцы — волжские казаки с семьями да две сотни донцов. Вынужденно прибывшие находили приют у сродственников. Благо, можно летом и спать на дворе, и трапезничать, и глаголы вести.

Троицын день выпал в этом году на начало июня, а в садах уже созрел белый налив — расчудесное яблоко! И в полный рост поднялись, выбросив колос, ячмень и жито. В ближних аулах спеющие черешни густо обсыпали ветки. Даже кульга (дикий мелкий абрикос) вощанилась своими плодами, обретавшими с каждым днем солнечный накал. А какие травы вымахнули! Множество дивных цветов, — то с причудливыми лепестками, то с метелками, то похожие на низки дорогих камней, — радовало ка-зачьи души!

Но всего нежней и трогательней — медвянь богородицкой травы, которую в казачьих краях называют по-разному: чабрец, тимьян, чобор. Именно ею в Троицу украшают церкви, устилают полы куреней и хат. И добрый упоительный дух этой травы, очищая души, пропитывает стены, шерстяную одежду, ковры и подушки. А пучки чабреца, как водится, кладут на божницу, где хранится Евангелие. Это, по приметам, отваживает от дома нечистую силу и грешников…

Светел праздник Троицы! Но на этот раз с особым усердием молились жители казачьих станиц — смертельная опасность, как черная гроза, подступала все ближе. И казаки, и бабы, и детишки малые взывали к Господу с просьбами о спасении от заморских супостатов. Никто их сюда не звал! Никто из станичников и предположить не мог, что за тыщу верст явятся завоеватели, подручные крымского хана. Но коль беда пришла, всем миром надо противостоять ей. Неволя хуже смерти. Так испокон веку повелось у казаков!

Полковник Савельев не спал вторые сутки, руководя строительством оборонительных укреплений. С косогоров, неподалеку от Наурской, напрочь исчезли терновники. Казаки рубили колючий кустарник под корень и перевозили его на телегах к возводимому земляному валу. Под ним шел глубокий ров с рогатинами. Кроме этого со стороны степи, откуда было выгодно атаковать коннице неприятеля, со-орудили из камней и плетня крепостной редут, подкрепив его четырьмя пушками.

Сотник Ремезов и двое его казаков были назначены в первую полосу обороны. Семь потов сошло с Леонтия, прежде чем сложили каменные бойницы на гребне редута. Не меньше устал Петро Шаганов, парень не из хилых, а Плёткин лишь улыбался да покрякивал. Он подстриг бородку и усы, — и как будто помолодел! Статен, смуглолиц. Бабенки заприметили бравого донца и стали задевать шуточками. На возведении редута они работали наравне с казаками: копали ров, таскали камни, пучки лоз. Урядники, однако, не потакали пустословью.

Наконец одна из пышногрудых казачек не выдержала начальственного гнета и едко огрызнулась:

— Ты, урядничек, шибко не ори-то! Сам хмурной и нас тоской изводишь. Али женка ночью отбоярила?

Кругом засмеялись. Урядник, попавший бабе на язычок, неказистый, толстогубый, — истинный волжанин, покосился через плечо:

— Это ты там, Елисеевна, такая бойкая? Роби, роби! Веселиться будем, когда отгоним татар…

Ремезов, замечая, что бабий ропот нарастает, услал горе-командира копать ров. И дело, как ни странно, заспорилось. От разгоряченных тел крепче исходил запах мускуса и пота, бабы раскраснелись и, осмелев, не стыдились откровенных взглядов казаков.

Вечером Савельев разрешил отлучиться женщинам, направляющимся в церковь. А по случаю Духова дня позволил и праздновать.

С темнотой пикеты вокруг Наур-городка были усилены. На терском левобережье конная разведка обнаружила кабардинских лазутчиков и, навязав скоротечный бой, отогнала от станицы. Но основные силы крымчаков по-прежнему таились невесть где.

Столпотворение в станице придало празднованию Духова дня особую шумливость. Девушки и молодайки водили хороводы. Казаки обсуждали предстоящую баталию. Старики сидели возле хат и на церковной паперти, вспоминали прежние походы.

Впрочем, седобородых было немного, — лишь те, кто пожелал переселиться вместе с сыновьями. А замужние казачки, на людях блюдя мужнину честь, держались в сторонке. Ремезов в одиночестве бродил среди празднующих, с интересом слушая споры казаков, обрывки бесед.

В неподвижном воздухе далеко разносились песни. Донимали комары, язвительно зудя над головой. Леонтий старался держаться близ костров, но и там хватало ненасытного комарья, не боявшегося дыма. Оставалось одно спасение — плясать под хлопки да пение!

Неожиданно Леонтия схватила за руку красивая молодайка, одетая по-волжски, — в поневу, с орнаментом на подоле и каврак. На голове ее красовался венок из цветов. Она повлекла сотника в круг казаков и баб и, несмотря на запрет пить вино, поднесла ему кандейку.

— С праздничком! — произнесла она, улыбаясь. — Как Царица дня, велю пить до дна! Поцелуй за мной, кто не пьет — долой!

Все были навеселе. Леонтий, собравшись с духом, осушил всю большую кружку. Молодка, приняв посудину обратно, поцеловала гостя в губы. Леонтий растерянно замер. Потом, вспомнив обычай на троицких святках, отвесил «царице праздника» поклон.

Запели позади по древней традиции:

Грушица, грушица моя,

Грушица зеленая моя;

Под грушею девица стоит,

Печальные речи говорит:

Нынче, нынче-то худые времена.

Сушат жен хорошие мужья,

А девушек дальние друзья…

И последние слова песни заставили его вспомнить о Мерджан. Ни весточки не было из дома. Да и как получишь? Почтовой гоньбой Моздок соединялся только с Кизляром да Астраханью. А его полк находился на Кубани. Ремезов до сего дня надеялся покинуть крепость и вернуться в свое войско. Теперь же, когда к Тереку придвинулись крымчаки с кабардинцами, выступать маленькой группой в открытую степь стало крайне опасно. Смущенный поцелуем казачки, он явственно представил Мерджан. Было что-то в любимой необъяснимое, заставляющее от счастья терять голову. Красота, улыбка и мягкий голос, в котором чувствовалась особая доброжелательность, делали ее такой…

Гульбище завершилось к полуночи.

Из-за смутного горного кряжа поднялась ущербная луна. Ее красноватый щит, похожий на те, что были в руках татарских воинов, раскалился, стал шафранным, с золотистым ободком. Лунный восход встревожил Леонтия. «Молчит луна. И что означает ее молчание? — размышлял он. — Сияет она, неведомая, с Сотворения мира. И как будто есть в ее свете и молчании — особая тайна. Вот и сейчас как-то не по себе! Может, она — от нечистой силы? Или прикинувшаяся ведьма?»

Из-за Терека доносил ветерок свежесть цветущих лугов и распустившихся кистей акации, запах мокрого песка. На валу отрывисто перекликались постовые.

По дороге к уличному биваку Ремезов свернул к редуту, освещенному луной и несколькими свечами. К удивлению, он узнал двух атаманов станиц и Са-вельева. Командиры в сопровождении казаков проверяли сохранность артиллерийских запасов.

— Ящик нумер девять! — по уставу четко доложил молодой казак, присветив свечою. — Здеся картечь!

— Открывай, — торопил Савельев.

Следом полковник осмотрел свинцовую сечку, наполненность армейской тары. Затем прошел дальше, дав писарю время записать. У стены стояли глубокие канонирские повозки. Савельев стал считать ядра вслух. Леонтий понял, что угроза нападения в самом деле велика. Неужели придется испытать то же, что и на Калалы?

₁₃

Татарский стан раскинулся вдоль берега Малки. Как никогда прежде, войско Шабаз-Гирея было разноплеменным. Добровольно в него вливались всё новые отряды и отрядики окрестных гор и земель. Вопреки заверениям о нейтралитете, сторону крымчаков приняло немало ногайских мурз. Вместе с ними переметнулись к калге темиргойцы, бесленейцы и алтыкизеки. Но главным пополнением армии была кабардинская конница, отлично вооруженная и неудержимая.

На совете у Шабаз-Гирея в тот день, когда отмечали православные Троицу, присутствовали командиры сводных подразделений, включая и сотню некрасовских казаков. Их есаул, Захар Агафонов, молча слушал обсуждение плана нападения на Моздок. Кабардинцы во главе с Кургокой Татархановым требовали немедленно начать приступ на крепость! И сам вероломный владетель, и авторитетный Баматов, и Хамурза Асланбеков приводили доводы о необходимости разорения Моздока.

— С появлением этого гнезда шайтана в Кабарде не стало покоя! — твердил Татарханов, жестикулируя и по привычке поддергивая рукава черкески, расшитые позолотой. — Это наша земля, наши угодья и наш народ! А его разбивают русские, обращают в свою веру, подкупают деньгами. Рабы выходят из повиновения. Осетины и ингуши все чаще захватывают наши пастбища, а на их защиту выступают гяуры! Не мы пришли к ним, а русские появились здесь и хотят подчинить себе! Я бывал в их столице. Меня пытались купить! Но сердце, принадлежащее Аллаху и родине, не продается. Мы — подданные крымского хана.

— Я поддерживаю слова уважаемого владетеля! — заявил Касай Атажукин. — В покровительстве у России находились калмыки. А теперь они бежали в Китай, потому что подверглись притеснениям. Калмыки знали, куда бежать. А нам? В горы уходить? Мы должны остановить русских на Тереке!

Шабаз-Гирей, полный, приземистый, с заостренной бородкой, точно брал на прицел выступающего своими цепкими зелеными глазами и внимательно выслушивал, не торопясь с ответом.

Несколько командиров, в том числе черкесы и кумыкский салтан, высказались за первоначальное разорение казачьих станиц, с тем чтобы у осажденных в крепости не появилось подкрепление.

— Эти казацкие селения сами сдадутся! — возразил Татарханов. — Когда мы обложим крепость, русские запросят пощады. Вспомните, год назад мы собрали двадцать пять тысяч воинов, чтобы разбить корпус Медема. Но этого не сделали по малодушию, потому что генерал-майор вернул нам пленных. На этот раз отступать нельзя!

Совет затянулся до вечера. И оставалось последнее слово за главнокомандующим, крымским калгой. Но Шабаз-Гирей не спешил с выводом, тщательно обдумывал сказанное другими.

Травянистая лесная поляна, на которой полукругом сидели военачальники, прежде освещенная солнцем, покрылась синей тенью. Пахнуло из ельника хвойной свежестью. Разноголосо и весело разливались на закате птицы.

Калга молчал, наблюдая за тем, как мягко и покойно покидал землю этот день, и начиналось таинство прихода ночи…

— Властью, наделенной крымским ханом Девлет-Гиреем, повелеваю! — произнес он, подняв голову. — Ранним утром выступать походным порядком к Моздоку. И стать на виду у русских, чтобы показать нашу силу и навести на них страх. А затем меньшей части держаться у крепости, пока большая часть не истребит казачьи селения. А после этого, соединясь, мы начнем штурм или затяжную осаду!

Решение калги всех устроило. Мурзы, владетели, уздени разошлись, воодушевленные и повеселевшие. Война с неверными, о которой уже два года помышляли в Кабарде, начиналась завтра…

После намаза и ужина со своими приближенными калга уединился в шатре и приказал привести пленников, чтобы решить их судьбу. Вначале, когда доложили о пленении узденя и русского унтер-офицера, он хотел было казнить их тотчас. Смолоду отличался Шабаз-Гирей замкнутостью, потому постоянно как бы оттеснялся на вторые роли. Но теперь он находил странное удовлетворение в том, что мог лишать человека жизни или миловать. В последние дни ему не давала покоя мятежная мысль: а что если себя объявить ханом, а Девлета устранить? Да, он достойней Девлета. Уже полгода в седле и не выпускает из рук оружие. Именно он командует войском, а не Девлет!

Разбирал сон и усталость тяготила спину, когда ввели русского. Унтер-офицер, очевидно выходец из солдат, запомнился большими щетинистыми усами и сутулой фигурой. Понурый как будто вид оказался обманчивым — на калгу он устремил свирепый взгляд.

— Где служишь? Как зовут? — через переводчика задал вопросы Шабаз-Гирей. — Сколько воинов в крепости?

— Я с тобой, басурманин, гуторить не стану, — задыхаясь от гнева, проговорил пленный. — Я ма-туш-ке-царице присягнул… И помру, как честь армейская велит! А тебя и османов не токмо разобьем, но и Крым завоюем… Русского солдата не устрашить…

Шабаз-Гирей раздраженно махнул рукой, давая знак увести и казнить.

Следом дюжий охранник втолкнул кабардинца в окровавленной черкеске, еще молодого человека, обритого наголо, с побледневшим красивым лицом. Он остановился, глядя не на калгу, а в сторону. Слабость от кровопотери покачивала его, но парень держался из последних сил, стоя с поднятой головой.

— Говорят, ты зарубил троих моих воинов? — сдержанно промолвил Шабаз-Гирей, ожидая услышать подтверждение.

Пленник даже бровью не повел.

— Ты магометанин? — повысил калга голос. — Или новокрещеный?

— Нет, я веры моих предков. Другая религия мне не нужна, — твердо произнес пленный. — Мой народ охраняет Горный дух!

— Значит, ты язычник? — с небрежением переспросил Шабаз-Гирей. — Многие кабардинцы приняли ислам. И никто из них не вразумил тебя?

— Я не изменил вере! — повторил раненый, пошатнувшись.

— Пусть так. Оставайся язычником. Но как ты посмел, неразумный, выступить с оружием против соседей и против меня, крымского калги?

— Я защищаю свою землю. Мой род притесняли владетели Большой Кабарды… А русские дали свободу.

— Гяуры не могут дать свободу, глупец! — выкрикнул, встав на ноги, калга. — Только мы несем ее Кавказу!

— Вы явились убивать… — возразил парень. — А нам нужен мир!

— Тебе уже ничто не понадобится! — ожесточился Шабаз-Гирей, гневно глядя на кабардинца. — Через минуту с твоих плеч слетит голова! А ведь ты, смельчак, только начал жить!

Пленник усмехнулся и посмотрел пристальным глубоким взглядом, от которого даже у свирепого воина дрогнуло в груди.

— Да, ты — храбрый воин, — вдруг скороговоркой произнес Шабаз-Гирей. — Мы, Гиреи, всегда уважали врагов. Я даю тебе возможность искупить вину. Я готов помиловать тебя, если в дальнейшем ты согласишься воевать с нами против неверных!

— Ты — безумец, калга, — дерзко бросил кабардинец, открывая в улыбке ровную подковку молодых зубов. — Ты не понимаешь нас. Мы не можем воровать у самих себя честь!

Спустя полчаса к Шабаз-Гирею привели из походного гарема наложницу. Но он отверг ее, рассердившись, что недостаточно умащена снадобьями и к тому же явилась с кислым лицом. Слуги ждали последующих приказов, но калга молчал. Его выбило из привычно властного состояния непокорное поведение кабардинца…

Днем 10 июня десятитысячная армия Шабаз-Гирея подступила к Моздоку. С крепостного редута было хорошо видно гарцующих всадников, пехоту, лучников. Впереди выступали кабардинские владетели, все более поддаваясь азарту. Они неостановимо двигались к главным воротам крепости, точно забыв о приказе калги!

Слаженный залп пушек с крепостных бойниц отпугнул передние ряды атакующих. Конница повернула вспять и присоединилась к отрядам, обходящим городок стороной. Шабаз-Гирей, оценив положение, не стал рисковать и первоначальный план изменил: всю боевую мощь своего войска бросил на станицы!

Стремительный поток татарской армии растекся на рукава. Ее отряды атаковали станицы Мекенскую, Галюгаевскую, Ищерскую, Калиновскую и Наурскую. К удивлению крымчаков и их союзников, в четырех из этих станиц не оказалось ни души. Озлобленные неудачей и хитростью казаков, мстя им за это, правоверные предали казачьи жилища огню. Пламя пожарищ подняло в небо черное облако пепла, видное за десятки верст.

И только отряд крымчаков, посланный к Наурской, не выполнил приказа калги. Встреченный залпом четырех пушек, он отступил. И гонец донес Шабаз-Гирею, что множество казачьего люда собралось в Наур-городке. Калга, обрадованный тем, что можно разбить казаков одним ударом, дал команду всем командирам прибыть для подготовки к осаде.

₁₄

Мерджан очнулась на вторые сутки. Открыла встревоженные глаза и шепотом попросила водицы. Дежурившая у постели Марфуша, помня наказ станичной знахарки, напоила ее свяченой водой из ложки. Больная едва шевелила бескровными сухими губами, с трудом делала глоточки. Потом приподняла голову и огляделась.

— Биз тюневин мусафирликке бардыкъ? — спросила Мерджан, смежая свои длинные темные ресницы. — Эбет?

— Я же не понимаю по-вашему, — с улыбкой напомнила девушка, ободренная, что к пострадавшей наконец-то вернулось сознание. — Что ты хочешь, голубушка?

— Мы вчера в гостях были? Да? — повторила Мерджан по-русски. — Голова так болит… Ничего не помню.

— Какие там гости, миленькая! — всплеснула Марфуша руками. — Аль запамятовала, как разбилась на крутояре? С лошади слетела?

— С лошади? Алхаша?⁵⁰

— Да, с нашей гнедой! — подтвердила девушка. — Так расшиблась с кручи, что думали — душу Богу отдала. Я к тебе первая кинулась, перепужалась невозможно! Подбегаю, а ты на кусте краснотала зависла, рученьки разбросала и не двыхаешь. Я кричать! Мамка прибегла. Опосля на телеге привезли. Дохтура батюшка зазывал, он толечко поглядел да за руку потрогал. Плохое гутарил. А маманя знахарку Варвару пригласила. Она над тобой наговор прочитала, и ты, вишь, ожила, ластушка.

— Я еще посплю… — тихо промолвила Мерджан.

И Марфуша на цыпочках выпорхнула из куреня, припустила к Дону, чтоб сообщить матери долгожданную новость.

А Устинья Филимоновна спозаранку отправилась к донскому затону стирать мужнин мундир. Оправдалась поговорка: пришла беда — отворяй ворота. Мало того, что до беспамятства повредилась будущая невестка, получил Илья Денисович атаманский приказ срочно выступать с полком служилых казаков на войну со злодеем Пугачевым. Пришло такое распоряжение от самой императрицы, и Сулин без промедления стал сбивать полк из абы кого, поскольку все пригодные к службе донцы с весны были рекрутированы в Польшу, на Дунай и Кубань. Оставались еще старики и малолетки. Перепись юношей, достигших девятнадцати лет, сборы их вблизи Черкасска завершились неделю назад. И хотя атаман обязан был их отпустить на два года, прежде чем подойдет призывной возраст, пришлось выкликать доброхотных. И на зов Сулина откликнулось немало ухарей! Однако не обошлось и без служилых…

— Мамулечка, мамулечка! Прочунела Мерджанка, токмо что толковала с ней, — выпалила Марфуша, забегая на широкую дощатую кладку для стирки белья. — Давай я выполощу. Мне сподручней…

— Слава тебе Господи! — встав с колен, отряхнув мокрую руку, перекрестилась мать. — Оклемалася? И чтой-то?

— Воды испила и опять почивает. Память у бедненькой отшибло. Про гости какие-то бредила…

— Ну, бери бабью одежду, она выстиранная. Да бегом обратно. Не ровен час, попросит чего, а никого нет… Форму я сама принесу, нехай трошки на -ветру протряхнет.

— Давай и мундир в мешок! — предложила крепкорукая Марфуша.

— Кому я гутарила! — оборвала мать. — Бери и ступай.

Спровадив дочку, Устинья Филимоновна села на край кладки и, подоткнув подол, опустила ноги в прозрачную речную воду, теплую, по-июньски лас-ковую. Мимо по ясной, слегка изрябленной поверхности сновали на крючкастых лапках жуки-пла-вунцы, серебристо промелькивала рыбья мелкота, прячась за султанистые, колеблемые течением водоросли. Поодаль, у зеленой стенки камыша, вскидывались рыбины, оставляя широкие круги. И прямо перед взором, кренясь в полете, стремглав проносились голубокрылые стрекозы. Вода приятно обтекала, точно гладила, ступни, и печаль, охватившая душу, исподволь посветлела, навела на воспоминания.

Юной красавицей была Устиньюшка, кровная черкасская казачка, когда в дом ее родителей заявился сват, направленный славной семьей Ремезовых. Приглянулась она герою-казаку и его жене, и решили они взять девицу в свой курень. Сын же их, Илья, невесту не видывал, как и она будущего жениха. За них вели переговоры родители! Сват мотался туда-сюда, выяснил, какое будет приданое и что пожалуют в ответ родители жениха.

Наконец договорились.

В назначенный день сват, бойкий пучеглазый казачок, явился с поездом. Он вошел в курень, поднес отцу и матери Устиньи хлеб-соль. Затем попросил отца дать ему руку. Батюшка, перекрестившись, произнес: «Дай Бог в добрый час!» — и, обернув полою чекменя ладонь, подал ее свату. Матушка, отбив три поклона перед образами, сделала то же самое. В курень пригласили Илюшу с товарищами. В ту минуту она и увидела будущего супруга в первый раз. Был он высок и тонок в поясе, по-юношески румян и широкоплеч, смешно подстрижен под «горшок». Очень пригож был собой Илья, и сердце девичье счастливо замерло!

Жених поклонился родителям в ноги. Тетка вывела Устинью за руку и под пение девушек, под старинное причитание: «Ой, заюшка, заюшка; ой заюшка, горностай молодой», — поставила подле парня с левой стороны. Сват соединил их руки! Они в первый раз близко заглянули друг другу в глаза! И оба смущенно покраснели. Но сват, бывалый человек, с шутками да прибаутками заставил молодых обносить присутствующих винцом. А напоследок дал выпить из одной чарки и повелел поцеловаться. Этот первый поцелуй означал любовь, позволенную родителями…

А недели через две позыватые, бойкие родственницы с обеих сторон оповестили о дне рукобитья. На этот раз Илья приехал с родителями и близкой родней. Его, жениха, поставили посередине горницы. Устиньюшку снова подвела тетка с левой стороны от жениха. Родители молодых, по обычаю соединив их руки, поочередно воскликнули: «Дочь! Вот тебе жених, а тебе, мой сын, невеста, да благословит Господь Бог союз ваш». И жених с невестой опять обносили вином гостей, поздравляющих друг друга с новой родней, и сват заставил молодых поцеловаться. Второй поцелуй связывал их навеки!

А потом праздновали, как водится, девичник и за два дня до свадьбы — «подушки». Родственники и гости невесты, разобрав приданое по рукам, отнесли одеяла, ларчики, зеркала и прочую мелочь в курень Ремезовых, распевая на улице:

Месяц дорожку просветил,

Братец сестрицу проводил:

Будь здорова как вода,

А богата как земля…

Кровать с прибором в этот вечер установили в спальне. А гости веселились в зале и, потчеваемые служанками, вслед за женихом и невестой садились на кровать и, бросив на поднос деньги, целовались сколько угодно.

Перед выданьем Устинья, как положено, постилась. А накануне свадьбы ходила с отцом на кладбище, коленопреклоненно призывала усопших предков благословить на новое поприще жизни, клялась соблюдать в чистоте данный ею обет и просила благословения, предстательства у престола небесного Отца…

Громкая песня иволги, опустившейся на береговой осокорь, оторвала Устинью Филимоновну от воспоминаний. Она, вздохнув, глянула на куст верболозника, на котором развешаны мундир, шаровары и рубахи мужа. Одежда утратила сырую темноту, подсыхала. Исподволь подумала, что вот такой же куст лозы красноталовой спас жиличку от гибели. Натерпелись страха за эти два дня и она, и дочка, и супруг! Всем Мерджан пришлась по сердцу. А главное, что Леонтюшка любит…

Помнилось утро свадьбы, как наряжали ее подруги, то и дело выглядывая в окно. Погода стояла морозная, снег лежал по колено. И кавалькада жениха легко добралась к дому невесты! И сам Илья, и его товарищи принарядились в праздничные чекмени, явились с кинжалами на поясах. Поезжаные прибыли чуть не вовремя, слыша, как по обряду, причитают на все лады бабы в доме невесты, провожая ее из родного дома.

Не обращая внимания на крики, Илья в сопровож-дении священника и благословенной иконы прошел к божнице и, помолившись, обратился к невесте, сидевшей тут же, под образами, рядом с маленьким братом, у которого в руке была шелковая плеть.

Дружко, рослый и расторопный двоюродник⁵¹, стал казачонка со стула сталкивать, а тот в ответ — хлестать гостя плетью. Впрочем, торг между ними был скоротечен: продал сорванец свою сестру за ярославскую свистульку. А Устинье и самой хотелось, чтобы красавец жених поскорей сел с ней рядышком! И когда стул был выкуплен и взял Илья в руки казачью плеть, как знак власти над женой, бабы заголосили:

Татарин, братец татарин,

Продал сестрицу за талер…

И снова подняли прощальные причитания, от которых леденело ее сердце и выступали слезы…

Молодых вывели на улицу и посадили в сани, а напротив примостился священник с крестом в руке и дружко. В родном курене остались отец с матерью и подруги. Только посажёные родители да сват со свахой сопровождали молодых к церкви на передних разлетайках.

Запомнилось Устинье Филимоновне, как на паперти сняла сваха с неё шапку и, распустив девичью косу, расчесала надвое. А по завершении венчания тут же, на паперти, убрала ей голову по-женски: заплела две косы и надела повойник. И только теперь ее, венчанную супругу свою, имел право Илья везти в родительский курень!

На пороге встретили свекор со свекровью, подняли поднос с хлебом-солью, пропуская молодых в горницу. «Князя с княгинею», Илью и Устинью, осыпали пшеничным зерном, орехами, деньгами и пряниками, чтобы обретали богатство да счастье!

Однако тут и приблизилось самое неприятное. Шумное застолье закипело, и на молодую жену со всех сторон устремлены были любопытные взгляды. Она стыдливо отводила глаза, дрожала от страха и ожидания постыдной обязанности, после первого блюда, поданного на стол, идти в спальню…

Через полчаса разбитная сваха выскочила к опьяневшей жениховой родне с простынёю, на которой остались пятна крови — доказательство непорочности невесты. Свадьба раздалась с новым размахом. Дружка и сваха помчались к родителям молодой с радостной вестью и, одаренные отрезами материи, которые крестообразно повязали на плечи, вернулись с ними в ремезовский курень. По обычаю, новых родственников приветствовали песнями, и все гости выпили за здоровье родителей, воспитавших честную дочь…

Как это было давно! Пролетело больше четверти века… И почти половину времени провела Устинья Филимоновна без мужа, — вначале казака, а затем урядника казачьего полка. В курене свекрови жила, растила детишек. Свекор погиб на шведской войне. Муж тоже в дальней стороне. Все хлопоты по дому и хозяйству лежали на ее плечах.

Не стало родителей и свекрови — сынок да Марфуша подросли. Оба трудолюбивые и уважительные. С дальней неметчины возвратился Илья урядником, с денежным запасом и кое-какой добычей. Привез ей украшения: перстни золотые с аметистом и рубином, ожерелье жемчужное. Среди казачек именно жемчуг ценился больше всего. И на Устинью, наряжавшуюся на праздники, многие взирали с завистью, — чистая богачка!

Минуло ей сорок годков, минул век бабий. И замышляла она выгодно женить Леонтия на Малашке, старшинской дочери. И сродниться со станичной «верхушкой». Надеялась при старости покохаться, ничего не делать за невесткой и служанками да внуков поднимать. А судьба иное подсунула. И приходилось мириться с тем, что вряд ли сыграют сыновью свадьбу по тем, старинным обычаям…

В день отъезда Илья Денисович поднялся чуть свет и задал гнедой кошенины. После напоил ее и стал седлать. Во двор вышла Устинья Филимоновна, негромко спросила:

— Пора укладывать белье?

— Можно. Зараз подпругу подтяну…

Печальная хозяйка вынесла выстиранные запасные шаровары и рубахи, вязаные ноговицы и ичиги. Уложив одежду в седельную подушку, принялась наполнять обе переметные сумы харчем. Урядник никогда не привередничал, но требовал непременно три любимых и нужных в походах кушанья: толчь, приготовленную из сухарей и сушеной рыбы, буженину — твердое, сушенное на солнце баранье или козлиное мясо и сек из пшена, татарскую еду, вроде запеченной пышки.

Оружие было приготовлено с вечера: добытая на войне с немцами, настоящая австрийская шашка гурда, с клеймом «Генуя» и зубчатыми линиями по бокам, два пистолета — кавказский и немецкий, черкесское ружье с костяной ложей и новехонькая пика с зазубренным на конце жалом. В тороках хранились рога с порохом и пулями, натруска.

Надев форму, Илья Денисович сел на лавку под образами и вслед за ним расселись по куреню домашние. Проводить хозяина захотела даже Мерджан, впервые поднявшаяся с постели.

Минуту цепенело молчание. Наконец урядник встал и трижды перекрестился пред образами. За ним последовали женщины. Устинья Филимоновна вывела лошадь за ворота, не тая слез. Муж их как будто не замечал, но дышал учащенно и срывисто. И лишь перед тем, как сесть на покорно ожидающую гнедую, не утерпел:

— Не поминайте лихом, ежели что… Дети взрослые, не пропадете. Чижало на душе. Должно, постарел. Раньше ходить на войну было легче… Ну, родимая, прощевай. Да не лей ты слез занапрасно! — осторожно обняв жену, ободрил Илья Денисович. — Бог не без помочи, а казак не без счастья…

Лошадь взяла с места уверенной рысью, бросив из-под копыт мелкие кустики пыли. И супруга, и дочь, и Мерджан засмотрелись на его воинственную посадку, на то, как мощно пласталась под ним гнедая. На углу проулка в последний раз мелькнуло острие казацкой пики, отразив луч полуденного донского солнца…

₁₅

До первого после Великого поста карнавала оставалось всего несколько суток, и с каждым часом на улицах и площадях, на фасадах домов прибавлялось разноцветных гирлянд и фонариков, чаще слышалась разноплеменная речь гостей, съезжавшихся со всей Европы. Зодич уже неделю находился в Венеции, познакомился со многими здешними людьми, владельцами домов и уличными музыкантами, офицерами и купцами, постоянно бывал на пристани и в кафе, разыскивая Сикорских. Но никто о них не слыхивал. Это, однако, ничуть не поколебало его уверенности в том, что диверсия против русского главнокомандующего намечена на период карнавала.

Он добился аудиенции у Орлова-Чесменского, но его предостережения не убедили генерал-аншефа, ответившего, что любит потехи комедиантов, да и отказаться от приглашения дожа не позволяет дип-ломатический этикет. Более сговорчивым оказался генеральский адъютант Христинек, заверивший, что на карнавале ни на шаг не отойдет от графа.

На Большом канале, у старинного моста Риальто, Александр снял гондолу и велел крепкому черноволосому парню плыть к Пьяцетте. Приближение празднества угадывалось повсеместно. Вопреки запрету, еще до начала гулянья во встречных гондолах многие венецианцы и венецианки были в масках. Беззаботный хохот и песни разносились по гулким улочкам из открытых окон верхних этажей и веранд. Развеселая музыка оркестриков не умолкала на набережной вблизи Пьяцетты и в других местах.

Зодич, откинувшись на спинку кожаной скамьи, любовался мраморными дворцами и массивными каменными зданиями, которые изумили не только архитектурой и цветом, разнообразием стилей, но, отражаясь в подернутой зыбью воде, создавали неповторимое ощущение, что выросли из глубины! Он не мог оторвать взгляда от барочной церкви дельи Скальци, от красно-белого строения Турецкого по-дворья, с двухэтажной колоннадой, с башенками по краям. С восторгом осматривал дворец Редзонико, с галереями и балкончиками, украшенными цветами, особняк Якопо Корнера, фасад которого состоял из просторных венецианских окон, а торец был сплошь увит плющом. Вечереющее небо бросало на поверхность канала бронзовый отблеск, и панорама Большого канала впереди, с белостенными и темными зданиями, с лабиринтом разновеликих крыш, с плывущими гондолами и суденышками, с пляшущими мелкими волнами у самых ног, — всё это великолепие, на протяжении веков создававшееся человеческим гением, потрясло Александра. И тем тревожней были вернувшиеся к нему мысли о диверсантах, след которых не удавалось отыскать.

Гондольер, приняв монеты, помог ему ступить на берег, запруженный народом. Карнавал откроется именно здесь, на площади Святого Марка, в присутствии правящего дожа Мочениго и высоких заграничных гостей. А началом его станет та минута, ко-гда циркачка на канате, подвешенном к колокольне, пролетит над толпой и осыплет ее конфетти. И сейчас, пройдя мимо красной гранитной колонны и очутившись на площади, Зодич заметил, как на смотровой галерейке колокольни возились смельчаки, готовя опасный трюк. Крики и говор собравшихся не отпугали голубей, то и дело слетающих с длинных крыш Дворца дожей и тюрьмы на мостовую. Следя за ними, Александр поднял голову и увидел на втором этаже Прокурации господина в широкополой шляпе, с лицом, обрамленным рыжими бакенбардами. Внешность этого человека показалась Зодичу занимательной. Он остановился и, наблюдая за странным господином, стал перебирать в памяти всех, с кем когда-либо знакомился. Нет, пожалуй, он видел его впервые. Но почему его так интересовало довольно однообразное представление комедиантов?

Зодич, лавируя в толпе, пробрался в конец площади, к дощатой сцене. Публика, наградив комедиантов аплодисментами и одобрительным свистом, уже расходилась. Традиционные персонажи спрятались за светлым матерчатым занавесом, расписанным под лес. Однако двое молодых матросов из зрителей задержались.

— У меня достаточно дукатов, чтобы купить ее на ночь, — хвастливо выкрикивал один, большеголовый и смуглый, как алжирец. — За такую женщину я готов отдать все свое жалованье и каравеллу в придачу!

— Да, она стоит этого. Но откуда у тебя каравелла, Джузеппе? — захохотал приятель, крепыш с длинными ручищами. — Ты пропил сегодня запасную пару башмаков. И наш хозяин будет страшно сердит на тебя за это и наверняка вычтет за них.

— Я никогда не видел такой хорошенькой Изабеллы!⁵² Не зря мы поверили капитану, знатоку женщин, и пришли сюда. Я хочу сейчас же познакомиться с красоткой! А если я сказал, дорогой Альберто, то так и сделаю, дьявол меня побери! — ожесточился «алжирец» и, покачиваясь, обогнул помост и скрылся за кулисами. Вскоре оттуда послышался разговор, сменившийся перепалкой, — сначала между женщиной и Джузеппе, а после между ним и неким мужчиной. Знакомство матроса с артисткой, похоже, приобретало скандальный оборот. Вдруг столбик, на котором был укреплен занавес, с трес-ком рухнул, и с помоста слетел комедиант в костюме Панталоне. Александр увидел Джузеппе с разъяренной физиономией, испуганных артистов и ту, которой восхищались гуляки. Молодая женщина, не успевшая снять грим, была необыкновенно хороша.

— Ты пойдешь со мной, кукла! Сегодня ты будешь моей, — требовал матрос, хватая ее за плечо. Артистка успела уклониться и стукнула его сжатым кулачком в грудь. Сопротивление лишь раздразнило Джузеппе. Он пьяно усмехнулся и за рукав потащил упрямицу за собой. Зодич шагнул к помосту, но его опередил тот самый мужчина в широкополой шляпе, что сверху наблюдал за площадью. Мастерским ударом в челюсть он потряс Джузеппе. Нахал попятился, едва переставляя ноги. Дружок бросился ему на помощь. По всему, этот матрос был чертовски силен. Орудуя кулаками, он обрушился на защитника Изабеллы. По лицу господина потекла кровь, и Александру пришлось поспешить. Правая сабельная рука его, безо всякого оружия, с одного раза сокрушила верзилу.

Посрамленные матросы, посылая ругательства, удалились. И Зодич предстал перед труппой комедии дель арте. Повременив, пока Изабелла вытрет с его лица кровь, незнакомец благодарно произнес:

— Так поступить, уважаемый синьор, мог только истинный мужчина. Не зная никого из нас, вы вступились за женщину. Примите мою глубочайшую признательность.

— Матка боска помогла нам… — сбивчиво заговорила артистка, с расплывшейся краской на веках. — Вы — благородный человек. Я присоеди-няюсь к словам директора!

«Директора? Почему же он наблюдал издалека? — удивился Зодич. — Изучал площадь?»

Красавица улыбнулась, и в больших синих глазах ее Александр уловил ласковый огонёк.

— Надеюсь, синьор, мы сойдемся с вами ближе.

Но директор перебил ее, выказывая недовольство:

— С кем имею честь знакомиться?

— Клод Верден, барон.

— Пан Сикорский. Польский эмигрант, цирковой стрелок и устроитель комедийных представлений. А это — моя жена Люция.

Зодич краем глаза заметил, что артистка иронично усмехнулась. Вышла заминка. Сикорский понял затянувшееся молчание по-своему:

— Портреты Люции писали знаменитые художники. Но то было давно, когда мы жили в свободной Польше. Но час настанет, и мы вернемся домой. И оставим это несвойственное нам занятие смешить людей. Поляки не созданы для унижений. Впрочем… Вы на карнавал, мсье Верден?

— Да, мне давно хотелось побывать здесь.

— Осталось всего два дня. Мы с Люцией приглашаем вас на представление.

— Да, мне было бы приятно видеть вас, мсье, — проговорила актриса, тепло взглянув на нового знакомого. — Однако, если вам не нравится комедия, не смею вас неволить.

— Напротив! Во Франции свой театр комедии. Наша жизнь столь сурова, что душа требует забвения и веселья. В гостинице «Палаццо Белла», где я остановился, дни напролет пируют купцы и матросы, и мне это нравится. Счастливый человек не станет воевать или… убивать.

Сикорский пожал плечами и с излишней бравадой заметил:

— Первая заповедь Христа для людей верующих. Дело освобождения родной земли требует борьбы, вооруженной борьбы. Так что, барон, согласен с вами. Несчастный человек, как я, готов на все. Однако не лучше ли наше знакомство подкрепить винцом? Я хочу угостить вас!

— Покорно благодарю. К сожалению, у меня запланирована встреча. В другой раз не премину воспользоваться вашей любезностью, пан Сикорский.

Александр прощально кивнул, ловя напоследок пытливый взгляд прекрасной польки.

₁₆

Зодич той же ночью в Ливорно встретился с Христинеком и доложил о знакомстве с Сикорскими. Вдвоем они направились к начальнику охраны главнокомандующего капитану Тарасову, который предложил тайным образом арестовать злоумышленников и вывезти морем в Петропавловскую крепость. Его слова сначала показались Александру верными. Но одни ли Сикорские участвуют в покушении? Да и не было уверенности в том, что это Ярошевский и Браницкая, аристократы, снизошли до положения шутов. Зодич упорно искал выход. Необходимо встретиться с комедиантами еще раз и выяснить, кто они на самом деле. Приглашение «пана директора» на спектакль в день открытия карнавала вовсе не гарантирует, что они будут в нем играть. А кто же исполнит диверсию? И мудреные загадки, и тревожные мысли нагромождались, как в калейдоскопе…

За день до открытия карнавала хозяин гостиницы передал Зодичу записку, которую, по его словам, принесли из приютного дома. На листочке по-французски значилось: «Жду вас в полдень в траттории «Вилозо». Люция». Это была или западня (мог предупредить Манульский), или….

Полька опоздала на полчаса. В тратторию она вошла вместе с толстой провожатой, таранящей всех, кто попадался на пути. Лицо актрисы скрывала вуаль, но Александр сразу узнал ее по высокой стройной фигуре. Извинившись, что опоздала, пани открыла лицо и опустилась на стул. Взгляд ее был ироничен и смел. Говорила красавица по-французски:

— Мое время ограничено. За мной следят. Очевидно, вы не помните меня, Александр?

Зодич с недоумением улыбнулся, вглядываясь в лицо актрисы, но ответить не успел.

— Мы с отцом приезжали к вам в Петербург. Он и ваша матушка Гелена были родственниками, кажется, в третьем колене. Тогда я была девочкой, и влюбилась в вас, молоденького офицера. Вы удивлены? Так, пан? Впрочем, об этом никто не знает, кроме меня. Да, мы, поляки, говорим здесь по-французски. Но вчера вас дважды выдал польский акцент. У меня абсолютный слух. Так что… Зовите меня, как прежде, Ядвигой!

Зодич изредка поглядывал на дверь, ожидая внезапного нападения. Слова этой загадочной женщины ошеломили его, человека опытного и сдержанного. Впрочем, колебался конфидент недолго.

— Да, вы правы. Меня зовут Александром, и я русский офицер. Но совершенно не помню тех дней, когда вы приезжали к нам…

— В вас, пан, течет шляхетская кровь! — вскрикнула полька — А служите нашим врагам… Об этом мы узнали от пана Манульского, который прибыл вчера. Они хотят вас прикончить. Но это — безумство… Я не могла не предупредить вас! — Ядвига опустила вуаль и поднялась. — Возможно, я прокляну себя за этот приход… Для меня нет ничего дороже свободы Польши!

— Ответьте, пани, только на вопрос! — воскликнул Зодич, поспешно встав. — Ярошевский ваш муж?

На сей раз от неожиданности замерла Ядвига и, помедлив, произнесла с вызовом:

— Мужчине-рыцарю не подобает быть столь любопытным… Не провожайте!

Порывистой и легкой походкой она скользнула за дверь. Зодич перевел взгляд на два чудесных бокала синего муранского стекла, полные вином, и вздохнул. Пожалуй, приход Ядвиги был действительно тайным…

Тот, кто впервые попадал на Венецианский карнавал, утрачивал обычное представление о мире, оказываясь в эпицентре этого феерического зрелища. Вместо людей город наполнялся неведомыми существами, облаченными в «баутту», — черно-белый наряд, состоящий из светлой атласной маски, черного плаща, вуали, шляпы с серебряными галунами, блестящих туфель и белых шелковых чулок. Одним этим одеянием празднующие не ограничивались. Экстравагантные костюмы потрясали воображение и венецианцев, склонных к изобретательности, и многочисленных гостей. Но сильней всего поражала свобода в отношениях между костюмированными участниками. Каждый делал то, чего ему хотелось. Не было предела ни в чревоугодии, ни в любовных утехах, ни в пирушках! Совершалось это открыто и без стеснения, так что парочкам, прилюдно занимающимся любовью, приходилось выслушивать циничные советы и замечания. Невообразимый гам сотрясал город, клоуны и канатные плясуны до изнеможения смешили прохожих, виночерпии не успевали разливать тосканское по кувшинам и бутылкам, а на площадях, где давал представление театр комедии дель арте, протиснуться было невозможно, потому что места зрителями занимались заранее. Целое столпотворение было в центре города. Несмотря на то, что здесь находилась гвардия дожа Мочениго и гости-иностранцы, простой люд упрямо ломился, желая посмотреть представление заезжих комедиантов…

Александр в сопровождении двух матросов из охраны Орлова, одетых пиратами, пришел на площадь Сан-Марко в разгар карнавала. Протиснуться к сцене оказалось весьма непросто. Тумаки, удары локтями, шиканье и брань захмелевших зевак сыпались со всех сторон. Только вблизи сцены он заметил, что здание Прокурации прикрыто оцеплением из солдат, чтобы особы могли беспрепятственно подходить к помосту и наблюдать за зрелищем. На выходки скупого Панталоне и Доктора, одетого в традиционный черный костюм с белым воротником, глазели несколько слуг дожа и двое тощих англичан, морских офицеров.

Вскоре к играющим присоединился красавчик Бригелла, которого хотели заманить в ловушку два старика. Его реплики и шутки зрители воспринимали с одобрительными криками. Вдруг на сцену по-заячьи выскочил его слуга, Арлекин, в пестром лоскутном наряде и, корча рожи, забегал внаклонку по сцене. Дикий хохот накрыл площадь. «Где моя Изабелла?» — вскричал красавчик и тронул свои пышные усы. Арлекин метал петли, пока не сделал ловкий переворот через голову. На отработанный трюк публика ответила радостным оживлением. Бригелла повторил свой вопрос, и вновь дурашливый слуга ничего не ответил. Тут появилась Коломбина, служанка, с корзинкой фиалок, и Бригелла воспылал к ней страстью, разразился монологом влюбленного.

— Стоим уже час, — посетовала маска рядом с Александром, взглянув на Часовую башню, возвышающуюся над площадью. — Где же Изабелла? Она до сих пор не появлялась. Говорят, очень смазливая!

Спутник ответил циничным намеком, и, засмеявшись, они двинулись прочь от сцены.

Минул еще час. Встревоженный тем, что Ядвига не участвует в спектакле, Зодич терялся в догадках. Он, в полумаске и плаще, был легко узнаваем. А то, что за ним следили, Александр догадался еще вчера, когда подходил к своей гостинице. Вдруг кто-то тронул за плечо, он оглянулся и увидел девушку в голубой тунике, лицо которой скрывала маска.

— О господин, с вами желает встретиться моя хозяйка! — вкрадчивым голосом сообщила римлянка. — Она молода и красива и знакома вам.

— Знакома? — насторожился Александр.

— О да! Следуйте за мной!

Он сразу догадался, что девушка подослана. И его хотят увести с площади как раз в тот момент, когда здесь может появиться свита Орлова-Чесменского. Впрочем, оставаться здесь бесполезно, если не определены участники заговора. Зодич оглянулся на своих спутников, «пираты» уловили его красноречивый взгляд.

Костюмированная римлянка минула Дворец дожей, тюрьму и свернула в сумрачную улочку. Пахнуло застоявшейся сыростью. Вода канала тускло се-ребрилась. Одолев крутой мостик, они подошли к старому зданию, у которого возвышался каменный колодец для сбора пресной воды.

— Сюда, — указала, собираясь уходить, провожатая. — С вас денежка!

Зодич протянул ей монету и, обернувшись, заметил невдалеке своих помощников.

Тяжелая дверь под рукой Александра подалась, и он очутился в сумрачном просторном помещении. В узкое окно едва проникал свет. И лица людей, представших пред ним, были бледны и расплывчаты. Он, с замершим сердцем, узнал всех: и мнимого Сикорского, и пана Манульского. «Цирковой стрелок» вскинул для острастки пистолет и неприязненно спросил:

— Мсье не ожидал такой встречи?

— Разумеется! Вот и пан Манульский меня было заподозрил. Тоже хотел арестовать, — с резкой иронией возразил Александр.

— Вы хорошо владеете собой, но… Finita la co-media!⁵³

Из-за двери, ведущей в соседнюю комнату, раздался стук и послышался голос Ядвиги:

— Они выследили вас… Спасайтесь!

— Вот как? — хладнокровно воскликнул Зодич. — Стоит ли ревновать женщину, которая просто беседовала с мужчиной?

— Когда наша венская патриотка передала, что вы интересуетесь поляками, мы еще не знали, с кем имеем дело, — грубо проговорил Сикорский. — Вы просчитались! Спасти Орлова не удастся! Человек из свиты Дожа предупредит, когда этот обжора появится на площади. Я попадаю в монету с тридцати шагов!

— Жаль, я не прикончил тебя, подлый шпион, у себя дома! — заорал, выступив вперед, Манульский.

— Ждать некогда, мсье, — отрезал «стрелок», подлинный пан Ярошевский. — Я не трону вас при одном условии. Вы напишете согласие быть нашим агентом и перечислите всех, кто враждебен Конфедерации. Да или нет?

Ярошевский вытянул вперед руку с пистолетом.

В этот момент дверь с грохотом открылась, и Ядвига с тяжелым подлокотником в руках выбежала на середину комнаты.

— Ай да ясновельможная пани! Вам жаль русского шпиона? — затрясся от негодования Манульский. — Пся крев!

Вид Ядвиги был столь же безрассуден. В глазах таилась решимость. Лицо пылало. Но красота ее завораживала даже в эту минуту…

Заслоняя собой Зодича, она вымолвила:

— Uciekajcie, pan!⁵⁴

Грянул выстрел — реакция Ярошевского была мгновенной. Александр, метнувшись к входной двери, заметил, как обмякло тело Ядвиги и бесчувственно завалилась ее голова. На выстрел влетели «пираты»! Драка была скоротечной. Избитые и связанные заговорщики остались под присмотром одного из матросов, а второй отправился за лодкой, чтобы доставить «пьяных господ» на русское судно, вставшее близ бухты…

Зодич бежал, держа раненую на руках, к дому доктора, указанному на карнавальной улице. Ядвига не приходила в сознание, хотя кровотечение ослабло после того, как перевязал рану шарфом. Он бежал среди всеобщего ликования, среди мишурного блеска, хмельного многолюдства. Спешил, моля Бога спасти женщину, благодаря которой остался жив. Так истово он давно не обращался к Спасителю. Теперь уже, как о свершенном, думалось о поимке злоумышленников, которых доставят на корабль главнокомандующего, и суд будет суров…

Доктор, вовсе не похожий на комедийного персонажа, молодой и хваткий болонец (его выдавал диа-лект), узнав, что произошло, обследовал раненую и неотложно прооперировал. Ядвиге повезло: пуля, пройдя навылет, не задела крупные сосуды. В сознание, как заверил эскулап, синьора вернется через несколько часов. К тому же, получив денег больше, чем потребовал, он угодливо предложил «мсье Вердену» оставить у себя пациентку до выздоровления.

Ночью, при свече, Ядвига открыла глаза и попросила пить. Зодич, помня запрет доктора, только смочил губы. Со страхом и удивлением посмотрела она на лицо Александра, склонившееся над постелью.

— Кто вы?

— Ваш друг.

— А-а… Пан шпион? — узнав, с огорчением произнесла полька.

— Нет, пан друг.

— Я натворила лиха… Что с Яцеком и Тадеушем?

— Они в очень надежном месте.

— Я так не хотела ехать сюда, в Венецию. Нет ничего унизительней, чем развлекать публику, случайный сброд… Они заставили, чтобы отомстила за погибшего мужа… И вот что…

— Вы спасли мне жизнь. Почему?

Она на мгновенье прикрыла глаза и, переведя дыхание, ответила на родном языке:

— Nie wiem. Moze pomyslala o meza… Ciebie tez ktos kochal…⁵⁵

— Я повстречал вас. И прошлое уже не имеет значения.

Пальцы Ядвиги зашевелились, она слабо приподняла руку и погладила его ладонь, протянутую навстречу…

₁₇

С церковной колокольни всю ночь разносился набат. Спали только малые дети, а все остальные готовились к отражению крымчаков. Напоминанием о них была гарь пожарищ, доносимая ветром из разоренных станиц.

И наступило утро 11 июня, праздник православный, день памяти святых апостолов Варфоломея и Варнавы.

Наперекор всем опасностям, к заутрене казачки пришли в своих лучших нарядах. А мужья их молились в цепи, не спуская глаз с окрестных полей и дубовых лесов вдоль Терека. Около семи утра вернувшийся разведчик доложил, что полчище османов двинулось к Наур-городку.

Ремезов с казаками находился на валу возведенного редута. Припекало раннее солнце, предвещая зной и безветрие. Временами сквозь голоса и грохот телег улавливался ровный шум Терека, полноводный от выпавших в верховьях дождей. За ним начиналась вражья сторона, чужеземный край. Он простирался к горам, а потом и за горы, и еще невесть до какой черты. А здесь, на левобережье, стояла мирная казачья станица, никому не причиняя вреда, только сама подвергающаяся нападению. И Леонтий четко осознал, что он — воин великого российского войска. Вместе с казаками сражался, чтобы держава крепла и обретала славу. Рассуждения как-то путались. И Леонтий, понимая свою малограмотность, опять дал зарок, что возьмется за книги и обучение, как только возвратится в полк. А что непонятно, будет разузнавать у офицеров…

— Иду-ут! — всполошенно пронесся над редутом зычный крик.

Леонтий, с застучавшим сердцем, встал к бойнице. Между тем это магическое слово «иду-у-ут!» будто ветром раздуло по городку. Из церкви высыпали прихожане, бабы стали собираться возле оборонительного вала.

Наконец, из-за рощицы на холм вынеслась кабардинская конница, за ней — крымчаки. Вооружены они были, как обычно, саблями, луками, копьями, но Леонтий заметил, что во вражеском войске добавилось ружейников. За крымчаками предстали в пестрых халатах ногайские отряды, вдогон им рысили, также выделяясь своей формой, некрасовские казаки. И скопищу этому не было конца!

— Знакомые наши! — воскликнул Плёткин, беря в руки ружье. — Крымчаки в лисьих шапках, а командиры их в горностаевых. А в папахах — горцы! Сурьезная комиссия!

— Это почище, чем Емелька Пугач, — пробасил бородач в черном чекмене. — Был он у нас здеся два года тому. Мы и ведать не ведали, что он есть за злодей.

— Дурни были, энто ты верно, — подхватил вертлявый малый, с сабельным шрамом на щеке. — У него, архаровца, губы и зубы говорят. Учинили мы сход трех станиц, собрали вскладчину двадцать целковых и отправили его к царице, чтоб подал от нас ходатайство. Как есть мы донские казаки, переселенные на Терек, то почему жалованье положили нам меньше, чем тутошним терцам? А он сгинул с деньгами и бунт окаянный распалил…

— Отставить разговоры! — скомандовал есаул Базиков, пробегая вдоль вала. — Стрелять по команде!

Вражеские всадники с гиканьем и ревом приближались к станице. Сквозь нарастающий гул тысяч копыт, от которого содрогалась земля, пробивались одичалые вопли «Ай-ай-да! Ай-ай-дасы!» и кликушеский устрашающий визг. Под солнцем отблёскивали высоко вознесенные сабли.

Полковник Савельев, глядя в «першпективную трубу», отдавал приказания, которые передавались по цепи. Горские рыцари, в шлемах и кольчужках, уже были на расстоянии выстрела. Но Савельев медлил и дал команду «пли», когда конники замешкались у самого рва. Грохот пушек и ружейная пальба оглушили. Клубы сизого порохового дыма окутали вал и пространство перед ним. И через минуту в поредевшей заволоке стали видны поверженные всадники и их лошади.

Но картечный ливень штурмующих не остановил. Гонимые калгой, они пытались преодолевать ров, уставленный рогатинами, и попадали под прицелы казачьих ружей и пищалей. Ремезову пистолеты заряжал молодой казачок. Леонтий бил из каменной бойницы, которую и враги держали на примете. Трижды с шелестящим шумом пронеслись над его головой стрелы, ружейная пуля прошила верх ка-зачьей шапки. Не отставали от него и казаки, паля из ружей.

Напор крымчаков со всех сторон усиливался, тысячи оголтелых ратников лезли на вал, добираясь до рукопашной. Численно они превосходили казаков во много раз, а владели холодным оружием не хуже. Открытое столкновение не сулило защитникам победы!

В этот момент, когда нарастал грохот выстрелов и над редутом клубился пороховой туман, к полковнику Савельеву подбежали две казачки, не успевшие снять праздничные кубелеки и парчовые кички.

— Господин полковник! Иван Дмитриевич! — затараторили станичницы. — Дозвольте и нам с мужьями на валу стоять! Вон сколько баб — несть числа! Кто из ружей бить могет, а кто басурманов — вилами!

Командир с готовностью отозвался:

— Разрешаю! Поступайте под команду есаулов! А главное, топите на кострах смолу! Лейте на варваров!

Осада длилась часа четыре, до дневного намаза. А после полудня крымчаки предприняли новый отчаянный натиск.

К валу шумной толпой прибежали бабы, как если бы они направлялись на косовицу: с вилами и косами. Их не надо было расставлять по местам, они и сами видели, где нужна помощь. Разъяренные, с непримиримым блеском в глазах, станичницы держали оборону вместе с казачьим полком, зачастую — рядом с мужьями и сыновьями. Те оттесняли их, стараясь уберечь от гибели, но смелых воительниц ничто не устрашало в этот час! Лучше смерть, чем оказаться в полоне и обречь себя издевательствам!

И рядом с Ремезовым воевали заглядистые казачки. Все — статные, грудастые, с ловкими руками. Одну звали Матреной, она была командиршей и, пожалуй, старше подруг. Подняв косу с навостренным полотном, казачка таилась за валом. И едва осман начинал карабкаться по земляной стенке, вставала и разила сплеча. Другая молодайка, Любаша, рыжая, как солнышко, заправски обходилась с пистолетом. Видно, приучена с детства. Лихо заряжала его порохом и пулей, запыживала, присыпала полку порохом и, подняв вытянутую руку, а другой подбоченясь, прицельно палила во врагов! А третья, Фёклушка, суровая и черноглазая, неустанно таскала то бадейки с горячей, зеркально отливающей смолой, то вёдра с кипятком и выливала их на супостатов. У костров, где чадили смоляные казаны, и по всей станице, точно в аду, разило смолой и пороховой серой.

Скорбный плач и стоны с каждым часом слышней становились в Наурской. Убитых казаков и казачек относили в тень вековых дубов, укрывали холстинами. А раненых полковой лекарь, дядька с желтыми от курева усами и подусниками, собирал около церкви. Ему, почти старику, много довелось перевидеть смертей и ран на ратном поле. Но в этот раз на его глазах умирали не только служивые, но и красивые женщины и подростки. Лекарь не покладая рук перевязывал пострадавших, давал нюхать нашатырь, оперировал. Но разве спасешь всех несчастных?

Полковник Савельев обходил линию обороны, давая приказы сорванным голосом, а порой сам стрелял из пистолета. С восточной стороны оборону держали спешенные гусары поручика Зимина. Эскадронцы, отличающиеся бравостью и щегольством, сражались с армейскими прибаутками. Красавец Зимин, с закопченным лицом, бил из пистолетов с обоих рук поочередно. Ординарец едва поспевал их заряжать.

— Э-эх, каналья! Мазанул… — сокрушался он, если выстрел был неудачен, и с усмешкой восклицал, когда попадал в цель: — Мерси боку, мсье. Вы доставили мне истинное удовольствие!

В тон ему острили гусары. Савельев, сознающий всю тяжесть положения, невольно спрашивал себя: откуда у осажденных такая сила духа и безоглядная смелость? Ведь есаулы и казаки знали, что ждать подмоги неоткуда. Генерал-поручик Медем стал с корпусом у Моздока, чтобы встретить подходящее к калге горское подкрепление. Вокруг станицы — кольцо врагов. Попытка отправить каюк с казаками по Тереку в Кизляр тоже не удалась — лодку изрешетили пулями и потопили османы. Оставалось уповать на Господа да на себя…

Осада не прекращалась ни на минуту! Отряды неприятеля, сменяя друг друга, штурмовали казачий бастион, который вопреки всему стоял неприступной скалой! Шабаз-Гирей, не скрывая гнева, сам приближался к валу, взывал именем крымского хана взять проклятую станицу!

Плёткин, быстрый и находчивый, одним видом вселял надежду в тех, кто был рядом. Он неустанно палил из ружья. Помогал артиллеристам переносить пушку в конец редута, когда там сгущались ряды неприятеля, а затем с бабами таскал ядра. Наскоро чистил ружье и снова принимался стрелять, небоязно поднимаясь над бруствером. Ремезов дивился ординарцу и, как подобает казачьему офицеру, старался ни в чем не уступать.

Тяготил зной. Воздух, туманный от дыма и гари, царапал горло. А ружейный треск, гиканье иноверцев, канонада, лязг шашек, женские причитания, брань на разных языках — сумасшедший гул сражения дурманил, притуплял мысли и желания. Необоримая усталость влилась в тело Леонтия, и он замечал, что силы других казаков также на исходе. Поникшими выглядели и бабы, хотя по-прежнему не покидали редут.

И в этот час прибежали на вал дворовые собаки. Приученные к выстрелам на охоте, псы смело приблизились к людям, ища своих хозяев. Разномастная и разнопородная стая повернула к валу и подняла лай на все голоса! Самые храбрые становились передними лапами на край бруствера и пытались запрыгнуть на него, чтобы броситься на чужаков. И это неожиданное появление преданных псин, будто почуявших, что хозяева оказались в беде, их порыв прийти на помощь многих тронул до слез…

На закате крымчаки предприняли штурм со всех сторон одновременно. Только по-прежнему неподвижно стояли в стороне некрасовские казаки. Более того, ветер доносил оттуда крики поддержки сродников.

Сила ломила силу. Наурцам уже не удавалось использовать укрытия, перестрелка велась в упор, в нескольких участках в ход пошли шашки и пики.

Ремезов рубился с могучим татарином, настоящим батырем в кольчуге и остроконечном шлеме. Удары его были столь сильны, что Леонтий пятился. Плёткин, сваливший своего противника пикой, увидел это вовремя и бросился на помощь. Он успел выстрелить из пистолета и сразить батыря, прежде чем пуля подметила казака, вставшего в полный рост.

Умер Иван мгновенно, с застывшей на губах усмешкой… И отлетела к небесам душенька казачья! Здесь, на немилой кавказской земле, оборвалась его жизнь, исполненная мужества и подвигов во славу Державы. Не гулять ему соловьиной ночкой вдоль Дона, не целовать присуху под навесом полыхающей сирени, не любоваться лазориками… Навек останется он в чужбине. Крест на его могиле встанет рядом с другими православными крестами вечным напоминанием о беспримерном геройстве казаков, не сдавших Наурской станицы многотысячному воинству завоевателей!

И вновь Шабаз-Гирей отвел отряды. И вместе с единоверцами стал совершать намаз…

Ремезов доплелся до бойницы, где помещалась пушка, и сел рядом с двумя черными от пороховой копоти и пыли канонирами. Еле волоча ноги, подошел к ним и Петро Шаганов. Он, потрясенный гибелью односума, привалился спиной к стволу искромсанного пулями ясеня. Лицо парня было чумазым от пороха. Приглядевшись к стану крымчаков, Петро обратился к плечистому пушкарю:

— Перепорх, погляди, басурмане шатер поставили! Должно, там их главарь. А ну приголубь его ядрышком!

Добрый молодец поставил дальний прицел и поджег фитиль. Громыхнуло, ветром отнесло облачко дыма. И казаки радостно вскрикнули: ядро разбило татарский шатер!

Леонтий повернул голову и остолбенел.

Два всадника в белых одеждах, на высоких белых лошадях двигались вдоль Терека к позициям татарского войска. Над ними струился странный свет, точно бы отблеск заката. Неведомые верхоконные проехали — будто межу проложили — по окраине станицы и растаяли в степной дымке. «Это же святые — Варфоломей и Варнава! — догадался Ремезов, крестясь. — В свой день нам явились, ратникам!» И множество других казаков, проводив святых взглядами, осенялись крестным знамением…

И свершилось непостижимое! Наурцы, высыпавшие на оборонительный вал, вдруг увидели, как несметное крымское войско двинулось прочь от станицы. После целого дня осады, потеряв сотни убитых, враги отступили. Узревшие святых стали утверждать, что чудесным спасением они обязаны этим Всадникам, напустившим на османов ужас. Савельев, однако, приказал казакам не покидать своих боевых мест до рассвета…

Утром на поле боя среди сотен убитых врагов было обнаружено тело Коргоки Татарханова, командующего конницей, брата верховного правителя Кабарды. Только нечто необъяснимое, небывалая паника могла заставить воинов бросить своего владетеля.

Было ли это на самом деле деянием святых — никто не ответит.

Но у взятого в плен узденя, находившегося вблизи ставки калги, удалось доподлинно выведать: ядром, долетевшим с вала, во время молитвы был убит племянник Шабаз-Гирея, который упал головой на запад. Калга призвал муллу и держал с ним совет: продолжить осаду или отступить? Мудрый старик предупредил, что это недобрый знак. И калга, не раздумывая, дал приказ отходить к Моздоку и далее, на Чегем…

₁₈

Фельдмаршал Румянцев, получив рескрипт императрицы Екатерины и все полномочия на негоциации с Портой, в конце мая предложил султану условия для заключения мира: Россия снимает все претензии, связанные с Крымом и свободой мореходства военных судов, в пользу Очакова, Кинбурна и Гаджибея. Стамбул дорожил крепостями и тотчас отверг эти кондиции.

Война разгорелась еще ожесточенней. 2 июня корпус Каменского, сосредоточившись на правом берегу Дуная, штурмом взял Базарджик. Через неделю с ним соединился корпус генерала Суворова. Сводное русское войско тут же атаковало сорокатысячную турецкую армию Абдул-Резака и после упорного сражения разгромило наголову. Путь на Шумлу, где находился визирь, был открыт. Ничто не мешало Каменскому и Суворову пленить Мухсен-заде и, предприняв прорыв за Балканы, принудить Порту подписать мир. Но Каменский, на правах командующего группировкой, объявил шестидневный -бивак, ввиду «недостатка пропитания». И только 17 июня заблокировал все выходы из Шумлы.

Находясь в окружении, визирь предложил перемирие и возобновление переговоров. Румянцев отклонил это и потребовал немедленного подписания мирного договора. 5 июля два полномочных визирских комиссара Ресми-Ахмед и Ибрагим-Мюниб встретились в деревеньке Кючук-Кайнарджи с фельд-маршалом Румянцевым.

За Россией остались крепости Керчь и Еникале, свободное торговое судоходство по Азовскому и Чёрному морям, а Кавказ — за чертой Кубани — и Крым получил статус независимых территорий. 10 июля договор был скреплен оными подписями, заверен визирем и с Репниным отправлен в Петербург…

Белые ночи изводили Потемкина! Он, оказавшись в своей постели, опустошенный любовной встречей с «Катюшкой», засыпал мгновенно. Но спустя час-полтора, точно толкал кто-то, — внезапно открывал глаза. Бодрствование вмиг возвращалось к нему, наделенному завидным здоровьем. Он поднимался, отодвигал портьеру и подходил к высокому венецианскому окну дворца. Со второго этажа вид на парк, на Большой каскад, с дивными скульптурами, на замысловатый контур дорожек открывался чудесный!

Но в мягком освещении июльской ночи всего прекрасней были фонтаны. Жемчужный бисер осыпал и мощную фигуру Самсона, и тускло блистал вблизи дворца, и живыми струйками дрожал над большим фонтаном, с мифологическими божествами.

В открытое окно вливалась балтийская свежесть, за курчавыми купами дальних деревьев сизой полосой проступало море и призрачно-лиловое небо. Он восхищался Петергофом, как и все, кто приезжал сюда, но вместе с тем ощущал некую скованность. В Петербурге ему, подполковнику лейб-гвардии Преображенского полка, было спокойней…

Григорий Александрович, вглядываясь в глубину парка, полную фиолетовых теней, тихую и таинственную, подумал с тревогой, что такой подавленной, как в последние две недели, он еще не видывал государыню. Известие о прорыве Пугачева к Казани вызвало у Екатерины слезы. Князь Щербатов не смог дать разбойнику отпор. Мятеж, который, мнилось, был подавлен, разгорался снова!

— Гришечка, милая милюша, что же делать? — спросила его Екатерина, вытирая глаза кружевным платочком. — Среди дворян и чиновников наших паника сильна!

— Я готов сочинить рескрипт о передаче командования. Надобен полководец, который совершит поиск и разгромление злодея. Наши полки, дислоцированные в северо-западных губерниях, желательно перебросить к Москве.

С той встречи Екатерина стала несколько уверенней, но ее уныние передалось всему Двору. И потому вчера, 22 июля, в Петергофе был созван Государственный совет.

Потемкин явился на заседание графом, о чем члены совета были уже осведомлены и поздравили его со столь высоким званием. Но их лица недолго озарялись улыбками. Чувствовал фаворит, что иные таят против него умысел. И был предельно собран, следил за каждым словом выступающих. После чтения реляции о сожжении Казани и злодеяниях, чинимых самозванцем, императрица заявила, что отправится в Москву, чтобы лично возглавить войска для борьбы с Пугачевым. Потемкин знал, что перечить императрице в таком состоянии бессмысленно, и поддержал ее решение. Он это сделал также с расчетом, что, находясь рядом, возьмет командование в свои руки.

Его слова, для многих неожиданные, застыли в воздухе. Льстиво улыбаясь, ничего путного не сказали ни Голицын, ни Разумовский, ни Вяземский, ни Чернышев. Высказал сомнение лишь Григорий Орлов. Атмосферу неопределенности, будто за столом сидели не государственные мужи, а семинаристы, нарушило выступление графа Панина. Никита Иванович доказательно разубедил государыню оставлять столицу, откуда шло управление и государством, и войсками. Лишь после этого совет принял решение направить в Москву дополнительные силы, в том числе донских казаков, а для командования войсками определить «знаменитую особу с такою же полною мочью, какую имел покойный генерал Бибиков».

Но Панин не был бы Паниным, ежели бы не воспользовался этой вакансией в угоду себе! После заседания и обеда он попросил Григория Александровича об аудиенции. И ничтоже сумняшеся предложил на должность главнокомандующего своего братца, графа Петра Ивановича. Что же было делать? Государыня недолюбливала «панинцев». Но в данной ситуации выгодно уступить недоброжелателям! Выбить у них почву из-под ног великодушием. Он немедленно передал Екатерине разговор. Она колебалась. И не дала ответа ни днем, ни вечером на концерте скрипача Лолио, ни ночью…

Григорий Александрович в шлафроке вышел на балкон, ежась, ощущая на лице влажность морского ветра. Подавали первые голоса птицы. Он разобрал высвист дрозда и треньканье синички. Вспомнились божественные мелодии итальянцев. Жаль, Екатерина к музыке равнодушна. Почти пренебрегает ею, считая за бесполезное времяпрепровождение. Зато сколько у нее иных достоинств!

Приступая к утренней работе, Потемкин открыл ящик стола, где находилась переписка. Он любил «милую жену» до безумства и потому никакими силами не мог побороть в себе ревность. И странно, — чем больше проявлялась ее страстность в постели и в письмах, тем сильней становилось желание, чтобы она принадлежала только ему.

Он взял вчерашнюю утреннюю записку.

«Душатка, cher Epoux⁵⁶, изволь приласкаться. Твоя ласка мне мила и приятна. Тебе за то спасибо…» Стук в окно внезапно отвлек его от чтения. На перильцах балкона сидела белоснежная голубка. «Может, к счастью?» — мелькнула смутная мысль.

Добрая примета подтвердилась поздним вечером.

В петергофский дворец с рапортом фельдмаршала Румянцева прибыл его сын, полковник, и князь Гагарин. О заключении мира с Портой первым узнал Панин, затем Потемкин. Не сдержавшись, Григорий Александрович без предупреждения вошел в покои императрицы. Она, в очках, увлеченно читала, сидя на канапе. Внезапные порывистые шаги фаворита, которые она сразу же узнала, встревожили государыню. Но сияющий вид «милюши» сбил с толку:

— Что стряслось? Ты так весел…

— Ваше величество! — торжественно произнес Потемкин, становясь навытяжку. — Мир с Портой заключен! Долгожданная виктория! Рапорт от Румянцева…

Императрица, одетая в модный голубой роброн из бархата и люстрина, быстро поднялась и сняла очки. Губы ее задрожали, впервые за многие дни она улыбнулась:

— О Боже! Ты милуешь в последнюю минуту… Шестилетней войне конец на наших кондициях?

— Так точно, всемилостивейшая государыня! Полковник Михаил Румянцев и Гагарин ожидают в передней.

— Твой план сбылся, батенька, — сказала Екатерина, подступив ближе. Поцеловать возлюбленного мешало широкое, с фижмами платье. — Мы весьма обнадежены и рады! Теперь нашу армию с Дуная можно отозвать. Мы пошлем Суворова разбить шайки злодея! Это следует сделать незамедлительно. И на Кавказе усилим гарнизон. И там необходимо поскорей установить мирный покой!

— Мне пришлось воевать на юге. Кавказцы требуют к себе уважения, любят деньги и почитают силу. Только так можно примирить мятежные народы. И ваши слова, государыня, об укреплении тамошнего войска справедливы весьма.

Екатерина посмотрела на него влюбленно и улыбчиво.

₁₉

Ранним утром восемнадцатого июля Веселицкого поднял на ноги дежуривший офицер-гусар. На сей раз записку от Бекир-эфенди, спрятанную в корзине с лепешками, принес сын-подросток связного. Её текст, написанный по-русски, был краток и угрожающ: «Турки высадились с кораблей у Алушты. Хан поднимает восстание!» Квадратик плотной бархатистой бумаги задрожал в руке Петра Петровича. Все опасения, мучившие его, сбылись. А ведь еще несколько недель назад, узнав о просьбе Сагиб-Гирея к Али-паше снабдить его пушками и о том, что у побережья подготовлены для этого арбы, резидент написал Долгорукову послание, убеждая предупредить мятеж и ввести в Бахчисарай войска. Но душа-генерал не обратил внимания на постскриптум Веселицкого, что тот готов на жертву, если «оное в пользу любезного отечества обратиться могло». Лишь из каких-то собственных соображений передвинул свои полки с Перекопа в сторону Акмесджита⁵⁷. И вот теперь пожар бунта следует ждать с часу на час…

Окно спальни было едва-едва озарено. Не сдержав волнения, Петр Петрович спустился на первый этаж, прошел в комнату, наполненную тем особым пресноватым и приятным запахом, который присущ новорожденному. Жена, выпростав в широкий разрез рубахи полную грудь, кормила Гаврюшеньку, родившегося неделю назад. Услышав шаги, повернула голову с растрепавшимися волосами. В её расширенных и счастливых глазах блеснула искорка отраженной свечи.

— Как ты, матушка? Нездоровится? — окликнул Петр Петрович, ступая на носках.

— Спаси Господи! Уже лучше. И сыночек наш, погляди, как сладенько чмокает…

Петр Петрович уловил запах грудного молока и отвара череды, в котором купали младенца. И, не утаив нежности, поцеловал жену в голову. Она была занята кормлением сына и не заметила, как седовласый супруг ладонью утер повлажневшие свои глаза…

Хан-Сарай два дня кряду безмолвствовал. И лишь затем к русскому посланнику явился посыльный с требованием прибыть к Сагиб-Гирею для срочных переговоров. Веселицкий, согласно дипломатическому этикету, выехал в сопровождении свиты. Переулки и улицы Бахчисарая были запружены вооруженными людьми, и когда гяуры приблизились к центру города, их окружила разъяренная толпа, в которой сверкали обнаженные сабли. Только вмешательство ханского посыльного пресекло расправу.

Однако беда шла по стопам. Даже во дворце, где резидент со своими людьми ожидал аудиенции, их не оставили в покое — по окнам был открыт ружейный огонь. Но мужество и в эту минуту не оставило Веселицкого и его подчиненных — офицеров, среди которых были пасынок Алексей Белуха и шурин Леонтович, поручик Иванов, прапорщик Раичич, гусары, переводчик Дементьев, канцелярист Анисимов, толмачи и вахмистр Иван Семенов с конвойными казаками. Они были убеждены, что Сагиб-Гирей, клятвенно заверявший резидента о нерушимости дружбы, не посмеет посягнуть на их жизнь.

Приход ханского распорядителя-аги⁵⁸ остановил этот бестолковый и унизительный обстрел. Петр Петрович, не церемонясь, выразил протест за враждебное отношение к миссии. Но глаза крымчака были совершенно безучастны.

— По поручению великого хана Сагиб-Гирея объявляю, что русская армия нарушила мирный договор и напала на его подданных. С сегодняшнего дня Крымское ханство вынуждено ответить военными действиями.

— Это неправда! — гневно воскликнул Веселицкий. — Я должен связаться с командующим Долгоруковым.

— Ваши требования отклоняются. Все вы объявляетесь пленными! — И ага трижды хлопнул в ладоши.

В комнату вслед за высоким чиновником пожаловали стражники. От столпотворения Веселицкий на мгновенье растерялся. Командир ханской гвардии на ломаном русском пролопотал:

— Велено остаться переводчику и родственнику Белухе, а прочим отсюда выйти!

— Я категорически супротив оного! Все мои люди останутся здесь! — возразил Веселицкий.

Плечистые гвардейцы, услышав гортанный приказ аги, набросились на русских столь стремительно и слаженно, что оказать им противодействие ни казаки, ни гусары не успели. Вскипевшая было драка, ругань, стоны, проклятия клубком выкатились в коридор, где россияне пытались еще сопротивляться. Но прогремели выстрелы, и русская речь оборвалась. Оставшиеся с Веселицким переводчик и пасынок-подпоручик побледнели. Петр Петрович перекрестился и срывающимся голосом обратился к распорядителю-аге:

— Вы не раз были моим гостем… Сагиб-Гирей всегда уверял меня, что относится как к другу… Прошу вас во имя Всевышнего… Жена только что разрешилась младенцем… Прошу не трогать моей семьи…

Осанистый татарин, нахмурившись, вышел. Вернулся он с известием, что Сагиб-Гирей милостиво распорядился резидентский дом взять под охрану. Петр Петрович надеялся, что хан пришлет за ним, и стал обдумывать фразы, которые бы отрезвили вероломного правителя. Так минул час. Тревога в душе Веселицкого не унималась.

Наконец во дворе послышались голоса. В открытое окно было видно, как расходились воеводы и вельможи. Петр Петрович знал, что далеко не все в Бахчисарае солидарны с ханом. Эта мысль вселяла в душу зыбкую надежду…

Дверь комнаты, в которой пребывали русские, резко открыл бородатый поверенный хана, который приезжал к Веселицкому утром. Он приказал пленникам следовать за собой. На дворе уже стояли заседланные лошади. Не в ханских палатах и не у позолоченного трона, а у коновязи объявили Петру Пет-ровичу, что он, резидент русской «чарицы», передается турецкому султану…

Труднообъяснимое бездействие Долгорукова, его политическая слепота позволили Али-паше высадить десант янычар у Алушты и в течение трех дней, преодолевая упорнейшее сопротивление русских постов, занять не только эту деревню и Ялту, но и береговые укрепления.

Быстротечные успехи османов заставили Василия Михайловича вспопашиться, даже несколько осердиться. Он, желая расторопно разделаться с янычарами, бросил на них Московский легион. Но пока батальоны генерал-поручика Мусина-Пушкина двигались к месту баталии, семитысячное вражеское войско заняло выгодные позиции и два ретраншемента у деревеньки Шумлы.

Утром и днем двадцать третьего июля, в лютую жару, гренадеры под шквальным огнем штурмовали турок, в рукопашной потеснили их и выбили-таки из укреплений. Натиск легионеров был столь мощен, что янычары в панике рванули на побережье, бросив и пушки, и знамена. Добивать врага с ходу Мусин-Пушкин поостерегся — и так потери в легионе исчислялись сотнями. Генерал-майор Якоби был контужен, а подполковник Михаил Кутузов, отличившийся особой отвагой, тяжело ранен в голову. Готовясь к завтрашнему сражению, Валентин Платонович направил Долгорукову рапорт, прося подкрепления. Вопреки всякому смыслу, генерал-аншеф потребовал отступить, бросить отбитые ретраншементы и явиться «елико возможно спешно» в лагерь. Только приехав туда, Мусин-Пушкин узнал о ханском мятеже. Сикурс из драгун и гусар, оказывается, уже был послан не ему, а князю Прозоровскому, который с трудом отбил нападение татар на армейский обоз. Более тысячи погонщиков и солдат охраны были изрублены, провиант и военное имущество расхищены. Новую вылазку Сагиб-Гирей готовил в ближайшие дни.

Весть о том, что в Кючук-Кайнарджи между Россией и Портой заключен мирный договор, пришла в русский лагерь негаданно и… горестно запоздало, когда погибших героев уже похоронили.

Отряд татар, сопровождавший Веселицкого, прибыл в лагерь Али-паши накануне сражения у Шумлы. Дипломата допросили помощники воеводы, а затем и он сам. Резиденту императрицы объявили, что он будет отправлен в Стамбул. Однако не преминули поместить Веселицкого на трехмачтовый флагман «Патрон» в отдельную каюту и не скупились на угощение. С палубы этого корабля и наблюдал Петр Петрович панораму сражения на склонах гор, присматривался, прислушивался к гулу пушек и ружейной перепалке. Когда донеслось отчаянное «ура», он стал молиться за русских воинов…

Шел четвертый день нахождения Веселицкого в турецком стане, когда в нем появились гонцы. Узнав о мире с Россией, Али-паша послал за пленными лодку и принял их в своем шатре уже как гостей. Со слов аги, прибывшего из Бахчисарая, резиденту сообщили, что дом его под охраной и все домочадцы живы-здоровы. Однако просьбу посланника переправить пленных в расположение русских войск паша отклонил. Он отлично понимал, что в заложниках не простак, а человек государственного масштаба. Сославшись на опасность осенних штормов, он высказал намерение перевести флот к Кафе.⁵⁹ Сверх того, настоял, чтобы сам Веселицкий поддержал его послание к Долгорукову, объясняющее необходимость передислокации. Петр Петрович, решив, что это ускорит его возвращение домой, согласился. Когда же от генерал-аншефа прибыли нарочные с требованием выдать резидента, Али-паша снова удержал Веселицкого, объяснив это тем, что не имеет султанского фирмана о мире. К тому же пребывание русского гостя в его лагере избавит от непредвиденных осложнений. А в знак дружества освободил лишь переводчика Дементьева.

Долгоруков, дабы не осталось никаких препятствий для возвращения Веселицкого, позволил туркам высадиться в Кафе. В какой-то мере генерал-аншеф сознавал, что повинен в столь драматичной судьбе резидента, отбывшего в плену два месяца. Вместе с Веселицким были освобождены и все русские пленные, взятые османами в алуштинском сражении.

Но душу Петра Петровича еще долго ранило известие из Бахчисарая, что всех, кто состоял в его миссии, от конюшенного до офицеров и казаков — около полусотни человек, — во время ханского мятежа жестоко казнили…

₂₀

Платовский полк в начале сентября вернулся в родные края «на льготу» — ожидать будущего призыва. Черкасск встретил победителей пушечной пальбой!

Леонтий осадил добытого в бою «араба» у ворот, с волнением оглядывая подворье. Радостное смятение распирало грудь, он торопливо спрыгнул с коня, завел его за плетень и примотал повод к стояку. Возле лестницы золотом отливали на ветках крупные груши. Он любил их с детства и, проходя к куреню, глубоко вдохнул знакомый аромат. В передней комнате нижнего этажа пахло свежеиспеченным хлебом. Свет слабо проникал в маленькие окошки, и в прохладном полумраке особенно волнующе мерцал огонек лампадки пред образами.

— Аль нет никого? — удивленно произнес Леонтий, снимая с головы шапку и цепляя ее на крюк вешалки.

Из стряпчей вышла мать. Ойкнула и кинулась ему на грудь, запричитала, наговорила столько ласковых слов, что у сотника повлажнели глаза. Он гладил родимую по голове, смущенно бормотал:

— Здрав я, маманя, не сокрушайтесь так дюже… Разбили хана крымского и в станицу возвернулись. Как вы здеся?

Устинья Филимоновна, всхлипывая и глядя сыну в глаза, без удержу торочила:

— Батюшку в полк призвали! С Луковкиным на Пугача пошел. Душенька вся изболелась… Марфушу свахи донимают. Гревцовы надоели со своим недорослем… А невеста твоя с нами! Только… Как же так, сынок? Аль казачки перевелись? И как тебе с ней жить, некрещеной, детишков иметь?

Леонтий не успел ответить. Завидев коня у ворот и услышав речь брата, со второго этажа пулей слетела Марфуша. Только расцеловались с ней, как следом спустилась Мерджан! В ее огромных глазах сияла нежная радость, свойственная только любящей женщине. Не стыдясь матери, Леонтий взял ее за руку.

— Здравствуй! Ты… краше прежнего!

Возлюбленная одета была по-станичному, в кубелек. Но голову убрала вовсе не кичкой, а узорчатой тюбетейкой. От бабьих досужих пересудов!

— Ну, вот… Дождались! Вела я себя здесь хорошо, — шутливо сообщила Мерджан. — Родителей слушала. Без дела не скучала…

— Она у нас первая чиберка в Черкасске! — похвасталась Марфуша. — Мастерица на все наряды.

Устинья Филимоновна потащила дочку за рукав к двери, уводя из куреня. Оставшись вдвоем, они кинулись друг к другу, шепча сокровенные слова. Долго стояли, обнявшись. Наконец Мерджан подняла голову и вымученно призналась:

— Плохо одной. Степь снится, и будто в тэрмэ я ребеночка качаю… Так ждала тебя!

— Я схожу к атаману. Богом буду просить, чтоб нас мужем и женой записали, хоть и невенчаные. Такое бывает, я узнавал, — успокоил Леонтий, ощущая ладонями ее трепетно вздрагивающие плечи. — Ты самая лучшая изо всех на свете! Никто, окромя тебя, мне не надобен.

И, снова обняв любимую, он и без лишних слов понял, как нелегко пришлось ей приживаться в станице, среди чужих людей, терпеть, сносить невзгоды ради того, чтобы снова встретиться с ним.

— Что же мы стоим? — спохватилась Мерджан, выскальзывая из объятий. — Я хочу тебя угощать!

И, несмотря на возражения Леонтия, вышла во двор, чтобы посоветоваться с Устиньей Филимоновной.

На пир собралось немало казачьей родни. Стол накрыла Мерджан на свои деньги. На августовском базаре чего только не было: и сомятина, и запеченный поросенок, и отменная баранинка, и куропатки, и золотые ядра дынь, и длинноусые рачищи! И все это молодая хозяйка умудрилась принести вдвоем с Марфушей…

— За охвицерика нашенского, красавчика писаного! — горланила тетка Варвара, целясь своей полной чаркой в чарку Леонтия. — Нехай и до полковника дослужится!

— Гордимся тобой, Левонтий, — пьяненько хвалил дед Тимофей. — Ты ишо млад, а медалю от царицы заимел! За какие такие баталии? А за то, что с донцами аманатов заморских разбил! И мы бивали… Эх! — И старик залпом хватил полную кружку крепчайшего меду.

— Он не токмо медалю привез, но и женой доб-рой запасся, — вступила в разговор сестрица двоюродная, хохотушка Дарья. — Когда свадьбу гулять будем?!

Леонтий, сидевший рядом с матерью, решительно встал.

— А вот это и есть наша свадьба! Али вы, люди добрые, не смекнули?

Застолье оцепенело. Тетки с недоумением переглянулись, — эка сказал, голубчик! А дядька Василь, завзятый баламут, сидевший втихомолку, невзначай осмелел:

— Ты, Леонтюшка, казак и хрещеный человек. А баба твоя нашей веры не понимает. Обвенчаться, стал-быть, правов нетути.

Леонтий вышел из-за стола и направился к Мерджан, сидевшей на противоположном конце стола. Она умоляюще смотрела на него, опасаясь неприятного разговора. Но казачий сотник был настроен по-боевому. Он взял Мерджан за руку и поставил рядом с собой.

— Это, достоуважаемые казаки, есть жена моя — Мерджан. Хоть и не повенчаны, а жить будем вместе. А насчет веры… Нехай каждый молится тому Богу, какого сердце выбрало… Абы доходили молитвы! А детишков бесперечь окрестим, как законных казачат! И на том комиссию покончим! И прошу всех не погребовать, а за нас с Мерджан до дна выпить!

Первыми бабы да молодухи стали хвалить невесту, рукодельницу да умницу. Глядишь, без грошей справу им к праздничку сошьет! Деды тоже поддержали молодца за норов и отвагу. Тетки и сама Устинья Филимоновна тяжело завздыхали — не по обычаю, кувырком обряд справляется, без священника. Им было немного обидно за Леонтия, жениха хоть куда, — но раз заварил такую кашу, сам пускай и расхлебывает!

— За казацкую семейку! — покрыл все голоса своим басом брат отца, дядька Аким. — Любите и множьтесь!

Могучий казачина так и замер с поднятой кружкой: к воротам, в сопровождении ординарца, твердым шагом шел полковник Платов. С первого взгляда было понятно, что он чем-то весьма озабочен. Брови сведены, взгляд цепок и осторожен. Войдя во двор, где под грушей и в тени куреня простирался стол, он снял шапку и склонил голову. Все казаки подхватились, грянули «здравие желаем». Матвей Иванович как будто о чем-то размышлял, глядя на Леонтия. Тот с улыбкой поклонился и пригласил:

— Уважьте, ваше благородие! Мы тут празднуем и… свадьбу играем!

— Свадьбу? Чью же? — спытал он, приглядываясь к Мерджан. — Уж не эту ли невесту ты у ногайцев умыкнул?

— Так точно. Она и есть!

— Наливай. Винца приемлю. А гулять недосуг.

Взяв в руку серебряную чарку, он окинул взглядом земляков и остановил его на матери сотника.

— Объявляю вам, тетка Устинья, командирское благодарение за сына. Храбр, безудержен в бою и любим казаками. Потому представлен мной к медали за победоносную войну с Турцией. Похвальные слова о нем и в реляции майора Криднера!

У самого полковника на груди блистала золотая медаль, которой наградила его императрица за битву на Калалы, с надписью «За ревностную и усердную службу Донского войска Полковнику Матвею Платову». Но всего больше восхищало то, как ладно сидел на нем офицерский мундир, какой молодецкой была осанка!

— Мы недолго задержимся в станице. Потому как есть не просто донские казаки, а сыны Державы Российской. И коли великая смута пошла по народу, обязаны порядок вернуть и изменника Пугача сокрушить. Уже бьются полки наши с бунтовщиками и бои тяжелые примают…

Платов смолк и поднял посудину над головой:

— За казацкий род Ремезовых и прибавление в нем! Нехай Господь оберегает и посылает вам счастие!

Геройский командир, о котором молва разнеслась до Петербурга, передал ординарцу опорожненную чарку, поклонился и рукой поманил Леонтия за собой. Но в проулке Платов почему-то не остановился, а спустился к затону.

Могучей стремниной, серебрясь вблизи берегов и малахитово темнея, отражая небеса, пластался Дон-батюшка в тихом сентябрьском просторе, опираясь на плечи-берега. Неведомая тайная сила исходила от него и улавливалась душами казаков, прикипевших в нему взглядами. И в радостях, и в бедах, и в час жестокой баталии он был для них молитвенным словом, светом надежды и великой любви.

И казачьи судьбы связаны с тобой, Дон благословенный, и песни, и величие побед! Нет казачьей реки священней и дороже, ибо с твоих берегов пошли по земле русской во все концы ее бесстрашные защитники и хранители! На их ратной казацкой доблести встала и расширилась Россия!

Платов резко повернулся к Леонтию, хранящему на лице радостное возбуждение. Взгляд полковника погасил улыбку жениха, замершего в смутном предчувствии.

— Неурочен час. Но ты, Ремезов, — казак… Самим атаманом Сулиным обязан я сообщить с печалью… Отец твой, урядник, в стычке с шайкой Пугача пал смертью героя. Прими и мое горькое сожаление, потому как знавал твоего родителя, всеми уважаемого… А матушке опосля сам об том передашь. Божья воля! С немцем и басурманами бился он — цел возвернулся. А от своего сродника казака, бунтовщика и ката, гибель принял… Не падай духом! Нам еще много воевать придется. Только в лета с тобой вошли…

Леонтий окаменело стоял у самой воды, слушая и отрешенно глядя, как набегают и синеватыми пластинками настилаются на песок волны. День убывал, клонилось солнце за порыжелые дубы. Горестный спазм сковал горло, он расстегнул мундир, жадно вдыхая речную свежесть. Тут, на берегу, и нашла его встревоженная Мерджан.

— Что случилось? Ты стал грустный.

— На Дон смотрю… Как бывало в детстве.

— Я же чую! Говори мне.

— Пойдем к гостям. Завтра открою… Я еще там, в ауле, хотел узнать, что означает по-татарски твое имя?

— Мерджан — это незабудка.

Леонтий сузил потемневшие, обожженные горем глаза и кивнул:

— Это правда. Незабудка. Подходящее имя для казачьей жены.

С колокольни Преображенской ратной церкви донесся вечерний звон. Теплый мелодичный звук протяжно пролетел над Доном. Леонтий и Мерджан, взявшись за руки, стали подниматься по крутому берегу…