Как будто дальше будет только правда…

Как будто дальше будет только правда…

* * *

 

Идет человек, растворяясь почти,

идет по накрытому снегом пути,

до самого, самого края,

уже превращается в свет фонарей,

и белую землю, и ветер над ней,

и грохот ночного трамвая.

 

А в окнах гирлянды, и сотни домов

глядят, как сей год удивительно нов,

блестящий, как свежая краска.

И новым, и странным становится все,

идет человек, свою нежность несет,

как чудо, как долгую сказку.

 

Когда нас не станет, мы станем коты,

и звезды, и травы среди высоты –

горячие горные травы.

Идет человек, это я или ты,

и снег проступает среди темноты,

летящий, мерцающий вправо.

 

* * *

 

В диких реках, где рыбы заснули давно,

В мертвых черных озерах, не тронутых льдом,

Я ныряю на самое тинное дно,

В дикий омут глухой, где песок и темно,

Это значит любовь.

 

Почему, говорю, так нельзя, чтоб меня

Сразу взяли на облако, в люльку бы лечь,

И качали, качали, качали б, храня,

От печалей и ран, и чтоб платьице снять,

Но любовь моя слово и речь.

 

Вот она: человек и другой человек,

И все раны да шрамы на теле у них,

Это рыбы слепые на дне темных рек,

Это ты, уходящий с вокзала во снег,

Словно в белый пророческий стих.

 

Почему в облаках, где теряется вес

Мне нельзя спать и слушать, как ты мне поешь,

Но мы странные звери, чье сердце суть лес,

Если добрая сказка без страшных чудес,

То она обязательно ложь.

 

Но пока что возьми меня на руки, пой,

Что мы живы сейчас, будем живы весной

И что любишь меня навсегда.

Даже если не выпустит омут глухой,

Ледяная речная вода.

 

* * *

 

Сделала куклу из веток и ниток, за собою таскает.

«Это, говорит, душа моя неприкаянная,

Неприткнутая, по белу свету шастает, мается,

Усталая, слепоглухонемая,

А я вот ей сделаю чистенькую постельку,

Положу на белые простыни да у стенки,

Буду петь-напевать ей песни

До самой весны буду петь ей тихие песни,

И она оттает, оттает, воскреснет».

 

Какой нынче белый снег над нами в Москве,

пронизанной поездами,

И я гляжу на звезду, и в голову целит звезда мне,

Снайперским прицелом, и я упаду в сугроб

с невидимой дырочкой на виске.

Господи, прими нас в нашей тоске.

Все мы тут зайчики, лисоньки, потрепанные игрушки,

Изорвавшиеся книжки,

Разбившиеся фарфоровые пастухи и пастушки

В советском серванте, в маленьком городишке,

Все мы тут ходим, ждем, чтобы нас подобрали,

Чтобы назвали любимыми, но снег летит неустанно,

Засыпает наши лица, дома и страны,

И целит в висок звезда,

И простираются магистрали.

 

* * *

 

Когда туман сползает с гор,

когда

в болотах стынет черная вода

и мох цветет в серебряных камнях, –

иди вперед, не помни ни стыда,

ни страха. Тает горная гряда,

ручьи звенят.

 

И птицы ближе подлетают, их

запомни звонкий незнакомый крик,

и это тоже все запоминай:

черника проступает среди мха,

и высота прозрачна и тиха,

и виден край земли и неба край.

 

Вот здесь и будь, на краешке земли.

Кто были раньше, те уже ушли,

ни прошлого, ни будущего нет.

А есть нездешний серебристый свет,

ни днем, ни ночью не гасимый свет.

Вот им и стань, вот им теперь и будь.

И путь ведет как надо, ибо путь

единственное в мире, что в цене

окажется, когда ты встанешь пред

огромным небом, и небесный свет

тебя, как есть ты, отразит вовне.

 

Смотри, так просто: больше нет вины,

и страха, и четвертой нет стены,

так выходи же дальше, на простор –

где серебристый ягель, словно снег,

хрустит, и сквозь туманы, как во сне,

ущелье проступает среди гор.

 

* * *

 

Оленей гонят к новым берегам

и пастбищам. охотник жжет в костре

игрушки дочери и старую одежду,

все, что в дорогу не возьмёшь с собой.

Здесь жили, здесь оленей выпасали

без малого осенний целый месяц,

и здесь похоронили же отца.

Он тут лежит, на дровяном настиле

среди подмокших серебристых мхов,

и он уже не снимется с кочевья.

Охотник жжет истрепанную шапку,

глядит в костер, а из костра глядят

зеленоглазые седые духи тундры,

ещё не уходящие на север,

ещё не покидающие племя,

ещё не растворившиеся в зимах.

Они ещё являются шаманам,

они ещё поют под звуки бубна,

и видно их, когда горит костер,

костер, где племя жжет свои пожитки,

чтоб выдвинуться к пастбищам другим.

 

* * *

 

И будет снег. И будет новый день,

и в этом дне – даровано прощенье.

С балкона ветер задувает в щели,

на потолке танцует светотень.

Мы выйдем в день – и мы его вдохнем,

он будет ветер с озера и цитрус,

как будто дети маленькие в цирке,

как будто праздник, детство будто, дом.

И время с антресолей доставать

коробку, где советские игрушки –

и космонавт, и яблоко, и грушка,

перебирать, рассыпав на кровать.

 

Как будто нет и не бывало лжи,

войны и вовсе не бывает смерти.

И мир большой, и сколько ни отмерь ты,

все будет по тебе, держи, держи.

 

Так мы вдохнем прощение. Оно

не разбирает правых и неправых,

не выбирает тех, кто лучше нравом,

а просто есть, поскольку суждено.

Для каждого из выросших детей,

какие б ни бывали переломы,

тату и шрамы, браки и дипломы,

держи вот и живи так, дуралей.

 

Живи, живи – с морозного утра,

и дальше, это суть твоя награда.

Как будто дальше будет только правда,

как будто никогда не умирал.