Как в кино

Как в кино

Рассказы кинодокументалиста. Окончание

Собаки в Игарке

По Игарке бегали голубые и зеленые собаки.

Псам это, как видно, не мешало — они вели себя, как полагается их родичам менее экзотических цветов. Строго говоря, собаки были не буквально голубыми. Кто-то перемазал их краской, будто сумасшедший художник-авангардист создал в северном городе гигантскую инсталляцию.

Мы долго гадали по поводу причин загадочного явления. А потом встретили дедка, выходящего из калитки с цветной собакой. Состоялся разговор:

Это ваша собака?

Моя.

А что это она зеленая такая?

Сам-то как думашь?

Вот мы и гадаем… Заборы где-то красят? Потерлась — и перемазалась.

Х-ох! Потерлась! Она что — свинья? Это свиньи так чешутся.

Так что же?

Это я ей жизнь подарил, понятно?

Нет.

Дак если у нас собаке шкуру не попортить, ее в два счета пустят на унты или шапку! Все так делают.

Так просто решилась загадка.

В далекой знойной Аргентине…

В алтайском селе с жизнеутверждающим названием Победим однажды отличился председатель сельсовета. Выступил с ценным почином, который, естественно, был одобрен и подхвачен. И мы приехали снимать спецвыпуск киножурнала по заданию крайсовета.

Стояла чудная осень, село было уютным и живописным. И люди, сельские жители, очень хорошие. Словом — не командировка, а подарок судьбы.

 

Если не считать смертной скуки предмета съемок — этого самого почина. Все сводилось к заседаниям, на которых доярки и механизаторы после дня тяжелого труда откровенно спали.

Как-то неожиданно вынырнул факт, не предусмотренный сценарием, — в селе живет аргентинец! Давным-давно судьба закинула его предков с Алтая в знойную страну. Там он родился и прожил жизнь, собирая у фазендейро на плантациях какао-бобы. К старости неудержимо потянуло на родину, он разыскал дальнюю родню и приехал в Победим.

Мы встретились.

Он оказался старым, но крепким еще мужиком. Волновался, рассказывая историю своей жизни. Путал слова — русские, испанские, английские.

Показалось обидным пропускать такую судьбу, и мы, не слишком, впрочем, озадачивая себя вопросом, как Аргентина связана с ценным почином, сняли три кассеты. И при монтаже я даже включил несколько кадров, сопроводив их словами о тяге к родине и интернационализме нашего народа. Как сказали коллеги, посмотрев, получилось даже хорошо. К месту.

Увы, это мнение не разделил высокий чин, которому мы показывали — сдавали — киножурнал. Фамилию его, должность и облик — решительно не помню. Возможно, потому что все заслонил издевательский смех:

Ой, не могу, уморили… Аргентинец! Какао собирал! Да кто же его собирает? Его пьют!

Он вытирал слезы от смеха — какао показалось ему особенно забавным.

Ну режиссер, ну молодец! Какао!

И вдруг посерьезневшим голосом сообщил:

А у нас в одном районе турок живет. Настоящий, из Турции приехал, в шапочке ходит, феска называется. Что теперь, его тоже снимать?

Что было дальше? Вырезали аргентинца, конечно.

Шпион Гидромета

Анатолий Хомяков в молодости служил в армии. Воинская специальность у него была довольно редкая — военный синоптик.

Потом он стал оператором. Однажды ему удалось продемонстрировать свои познания в области циклонов и антициклонов. Правда, ничем хорошим это не закончилось. А история была такая. В Горной Шории на окраине поселка Шерегеш жил чудаковатый дед по фамилии Дьяков. Главным делом его жизни была астрономия. Даже единственного сына он назвал Камилем — в честь французского астронома Фламмариона. Дьякову, как он сам считал, удалось найти связь между возникновением солнечных пятен и земными катаклизмами. За несколько дней он предсказывал появление разрушительных тайфунов в разных местах земного шара. Иногда прогнозы сбывались. Но метод свой дед держал в строжайшем секрете. И вот к нему приехал снимать сюжет для киножурнала Анатолий Хомяков. Они сидели на веранде. На столе лежали синоптические карты. Анатолий автоматически принялся их сортировать, раскладывая в порядке прохождения атмосферного фронта. Дьяков, увидев эту вполне профессиональную работу, взревел: «Вон! Ты никакой не оператор, ты шпион Гидромета!» И, несмотря на объяснения, так и не разрешил ничего снимать.

Герострат местного разлива

Всеволод Михайлович Сушкевич начал кинематографическую деятельность еще в тридцатых годах — сначала в мультцехе, потом оператором на студии кинохроники. И тогда же, в тридцатых, собрал большую коллекцию киноплакатов. Здесь надо напомнить, что плакаты тех лет вообще и киноплакаты в частности представляют особое явление в нашей художественной культуре. Над ними работали выдающиеся отечественные мастера — Дейнека, Моор, Лисицкий, Родченко и другие. Некоторые плакаты считаются большими раритетами.

Я с Сушкевичем познакомился в шестидесятых и, узнав о его замечательном собрании, принялся ныть — покажите. Он обещал, потом забывал, отнекивался, словом — тянул время. Занявшись организацией музея на студии, я стал просить его сделать выставку, а лучше — передать коллекцию в музей. Ну не хочет в студийный — пусть в городской. Он опять начал обещать, но ничего не делал.

Потом Сушкевич ушел на пенсию и как-то исчез из виду. В конце восьмидесятых я случайно узнал, что он уезжает из города к родственникам, живущим где-то в Европе. Я позвонил, попросил о встрече, сославшись на надобность записать его воспоминания. Встретились, ему было уже за восемьдесят. Воспоминания я не только записал, но и снял на пленку.

А в конце разговора снова вышел на тему — мол, теперь-то зачем вам везти эту тяжесть? «А нет плакатов», — сказал Сушкевич. «Где же они?» — «Я их сжег», — сообщил он буднично. «Как — сжег?» — «А так вот, — он сделал движение рукой, — чиркнул спичкой и сжег. На мусорке». — «Зачем?» — только и мог выговорить я. «Кому это сейчас нужно? Это сейчас никому не нужно», — непререкаемым тоном пояснил Сушкевич.

Вскоре он уехал. Я попытался узнать у родственников — может, пошутил? Подтвердили — сжег. Вот и все.

Эх, Всеволод Михайлович! Если правда, что все наши земные деяния там, наверху, записываются в некие скрижали, этот ваш поступок попал в раздел «грехи наши тяжкие». Бог вам судья.

Есть женщины в русских селеньях…

В киножурнале — сюжет о смотре художественной самодеятельности в каком-то районе.

На сцене сельского клуба — зажигательный русский танец. Одна из плясуний крутится с невероятной скоростью — лица не разглядеть. В этом вихре у нее поднимается, развеваясь, подол сарафана, нижней юбки под ним нет… На этот кадр накладывается фраза дикторского текста: «Есть что показать доярке Ивановой…»

Долгое время эта фраза была на студии одной из самых цитируемых.

Заметив ляп, говорили: «Да, есть что показать доярке Ивановой».

Кувалда как инструмент списания

Было на предприятиях (возможно, есть и сейчас) такое понятие — списание основных средств.

Означает оно следующее. Разного рода оборудование, отслужившее свой срок по нормативам, подлежит ликвидации и замене новым. В принципе, наверное, все правильно — на новом станке работать лучше, чем на старом. Но тут, по мнению особо бдительных товарищей, есть тонкий момент. А вдруг старый станок, еще вполне исправный, кто-нибудь из нечестных людей утащит, начнет на нем точить детали дома и таким образом обогащаться? Чтобы этого не произошло, полагалось привести списываемое оборудование в негодность. Каким образом? Очень просто — расколотив кувалдой.

Операция, сильно попахивающая вандализмом, производилась в присутствии специальной комиссии, одним из главных действующих лиц в которой был главный бухгалтер. Поскольку киностудия являлась частью системы — тянет сказать «социалистической», — подобное происходило и здесь. «Станками», то есть орудиями производства, на студии являются кинокамеры, объективы, штативы и прочее съемочное оборудование. Периодически полагалось его списывать — обновлять парк.

В пятидесятых и шестидесятых годах под кувалду пошли киноаппараты, верой и правдой долгие годы служившие самым первым нашим киношникам — «Аскания», «Дебри», «Кинохрон», «Аймо». В основном французские и немецкие — металлические ящики с рукояткой, которую оператору надо было крутить с равномерной скоростью. Выражение «крутить кино», дошедшее до наших дней, означает не только его «показывать», но и «снимать». На смену пришли мобильные «Конвасы», стационарные камеры для синхронных съемок «Эра», «Дружба» — с электроприводами и даже некоторым подобием автоматики и электроники. Конечно, они были более удобными, портативными. Печальная судьба ждала старенькие «Кинохроны», верой и правдой открутившие не одну тысячу метров горючего целлулоида. Собиралась комиссия, сваливали камеры в кучу, и рабочий с молодецким гэканьем начинал свою палаческую работу. По окончании чего составлялся акт, который подписывали все члены комиссии.

Старые киношники предпочитали на это время уезжать в командировки. Говорили, что с одним из них, оператором Хмелёвым, когда у него потребовали сдать камеру для уничтожения, стало плохо. Но что-то по мелочи удавалось спасти.

Механик Николай Осачев по большому секрету показал мне объектив. «Двухсотка, цейсовская. Рисует — божественно. Тут всего дел — выточить колечко, переходник на фотоаппарат. Я пошел к главбухше — зачем вам ходить на улицу, вон какой дождь, самолично расколочу и принесу вам. Ладно, говорит, только покажи обязательно. Я бутылку молотком разбил, железок добавил и все это в ведре принес — вот, смотрите, все по-честному. Молодец, говорит, подписала акт. А объективчик-то — вот он. Ему цены нет!»

Кстати, сегодня цена одной камеры «Дебри» на антикварном рынке — из тех самых десятков и сотен, уничтоженных в порядке «списания основных средств», — соответствует стоимости автомобиля среднего класса.

Ты — мне, я — тебе

Михаил Исаакович Шерман приехал в Новосибирск из Фрунзе в начале семидесятых.

В Киргизии в то время работала очень сильная группа документалистов, и на Шермане как бы лежал отблеск мэтров, в кругу которых он вращался, в том числе знаменитого Леонида Гуревича. Говоря честно, талантом Михаил Исаакович уступал своим великим киргизским друзьям, к тому же был отчаянным конъюнктурщиком, но запомнился своей непосредственностью и юмором.

Как-то после командировки в Кузбасс он принес в редакцию сценарий документального фильма. Согласно существовавшей тогда практике в нем подробно было описано будущее — то, что произойдет через месяц-другой, а то и через полгода перед объективом камеры. Так полагалось.

Один из эпизодов был посвящен героизму шахтеров, с риском для жизни ликвидировавших аварию на шахте. Сценарист подробно и красочно описывал грозный поток грунтовых вод, прорвавших крепь, встревоженные сначала, но потом спокойные лица горняков, оказавшихся в смертельной ловушке — они уверены, что страна не оставит их в беде, титанические усилия героев-горноспасателей, рвущихся сквозь подземные толщи на выручку товарищам…

«Помилуйте, Михаил Исаакович, — взмолился я, в ту пору исполнявший обязанности главного редактора, — откуда вы взяли, что авария произойдет именно тогда, когда будет сниматься кино? Это ведь ЧП, если и случится такое — до вас ли там будет?»

«Ну шо вы волнуетесь? — пожал плечами Шерман. — Главный инженер на шахте, как оказалось, Фридман. Мы обо всем договорились. Специально для нас он обещал устроить маленькую аварию. Я за это сниму его крупным планом. А шо такого?»

Действительно — а шо такого?

Есть такая инструкция

Техника обычно ломается в самое неподходящее время. В том числе и киносъемочная.

С немалыми трудностями мы добрались до глухой деревушки, затерявшейся в лесах и болотах Архангельской области. Шли дожди, дорогу развезло, и поездка превратилась в испытание нервов. Но все, как известно, когда-нибудь заканчивается, и мы достигли цели.

Но, как только расположились в колхозной гостинице — так называемой «заежке», выяснилось, что кочки и ухабы сыграли роковую роль в судьбе нашей камеры, хотя оператор практически всю дорогу держал ее на руках.

Камера умерла.

Ассистент Саша поменял элементы аккумулятора, потыкал отверткой — бесполезно. Решили не пороть горячку, действовать по принципу «утро вечера мудренее».

Однако же все, что удалось сделать утром — поставить диагноз. Да, мотор. А запасного, который обычно возим с собой, нет. Так получилось.

Утром наши расстроенные физиономии увидел зашедший заведующий отделением — главный местный начальник.

Вот, похоже, не судьба, придется возвращаться… Несолоно снимавши. Шутка, — сообщили мы грустную новость.

А что случилось-то?

Движок, ну, мотор.

Может, с питанием что?

Нет, аккумулятор в порядке, проверили.

Движок, говорите? — Заведующий задумался. — Ладно, подошлю я одного человека. Он разберется.

Саша недоверчиво спросил:

У вас что, супертехник в деревне есть? Специалист по съемочной аппаратуре?

По аппаратуре нет. А в двигателях здорово понимает. На дизеле работает.

На каком дизеле? У нас техника п-прецизионная. — Саша от волнения всегда заикался.

Говорю же, специалист. Не переживайте.

Через час в заежку пришел хмуроватый мужик в ватнике, пропитанном неистребимым запахом солярки и машинного масла. Не здороваясь, он мельком глянул на разобранный движок камеры с торчащими проводками и спросил:

Что тут у вас?

А в-вы в этом разбираетесь?

Не пашет, что ли? Так. Вот этот синенький проводок куда идет — на массу?

Н-нет, знаете, тут не так все просто. Техника п-прецизионная…

На красненьком есть напруга, мерили? — Мужик не слышал Сашу. — Перекидывай.

К-как перекидывай? Нельзя, полярность изменится, мотор может с-сгореть.

Перекидывай, — требовательно ткнул он пальцем с въевшейся машинной грязью в нежные внутренности съемочного аппарата. — Хуже не будет, все равно не работает. Теперь прикручивай. Пробуй.

Саша, демонстрируя всем своим видом возмущение и протест, проделал операции и нажал спусковую кнопку.

Движок зажужжал.

Контакты еще почисть маленько. Ладно, я пошел, мне на смену пора.

После ухода дизелиста Саша долго сидел, потрясенно глядя на оживший «Конвас».

Ну, могла обмотка дать дуба. Ну, мог от тряски контакт полететь. Но чтобы полярность изменить… Н-не знаю. Ни в одной инструкции об этом не сказано.

Я плохо разбираюсь в технике. Но тут меня осенило:

Сказано, Саша.

Где, в к-какой?

В инструкции к колхозному дизелю.

Тубус для удава

Самолет в Мурманск задерживался, прилетели ночью. Экспедиция началась долгая и серьезная, поэтому «затарены» мы были, как говорится, под завязку — яуфы с пленкой, две камеры, осветительные приборы, кабели, вещи. Ни в какие такси мы не входили, долго искали машину, договаривались с шофером — короче, приехали в гостиницу далеко за полночь.

Едва достучались, заспанная дежурная открыла дверь. Увидев наш громоздкий багаж, спросила:

Циркачи? Говорили, что должны приехать…

Циркачи, циркачи, — подтвердил оператор Борис Винокур.

Вы все снесите в камеру хранения. Утром оформляться будете. А это у вас что? — Она кивнула на большой жесткий тубус, в котором мы перевозили штатив-треногу.

А это у нас удав дрессированный. Гошей зовут, — сказал Борис. — Он там кольцами свернулся и спит. Он смирный, его утром покормишь — и опять дрыхнет до выступления.

Дежурная, как видно, плохо соображая со сна, махнула рукой, мы перенесли все в камеру хранения и пошли отдыхать в номер.

Через час нас разбудил грохот в дверь:

Вы, эта, забирайте своего удава! Сожрет всех!

Теперь со сна плохо соображали мы:

Какого удава?!

Вашего! Я в милицию буду звонить!

Да нету у нас никакого удава! Мы пошутили! Киношники мы!

Случилось же вот что. После того как заперли дверь в камеру хранения, раздался грохот. То ли какой-то ящик свалился, то ли пробежала крыса и что-то уронила. В ночной тишине все звуки усилились, и дежурная подняла панику.

Пришлось открывать комнату, доставать из тубуса штатив, показывать документы, извиняться… В этой командировке тубус и штатив мы звали Гошей.

Сибирь в цепях

Когда-то титры киножурнала были стандартными — определенный шрифт и фон, на котором писалось название «Сибирь на экране» и фамилии авторов.

А потом пришла пора некоторого вольнодумства, шрифт можно было менять, а в качестве фона использовать какие-нибудь кадры. Они назывались подложкой.

Однажды я смонтировал журнал. Поскольку сюжеты, присланные операторами, были не очень, я решил сделать красивую подложку. Нашел кадры — утро, туман над рекой, лодка, прикованная цепью к вбитому в землю колу.

Титры и фон совмещает в одном кадре оператор мультцеха. Получилось, как я и задумал, красиво, с настроением.

Отпечатали первую копию. Киномеханик зарядил журнал. Отдельного зала в студии не было, во время просмотра мог заходить, точнее, проходить мимо экрана любой.

И вот еще до официальной сдачи дирекции — была такая процедура — прибегает новый директор Витольд Лукьянченко и на ходу кричит в аппаратную:

Зарядите журнал!

Витольд Андреевич, сдача дирекции через час…

Я хочу посмотреть раньше!

Пошли титры. Не дожидаясь продолжения, директор встает и стремительно убегает. Через пять минут секретарша вызывает меня «на ковер».

Титры, вернее подложку, которую вы сделали, надо менять, — говорит директор.

Почему? По-моему, все хорошо получилось…

Это по-вашему. Надо менять!

Но почему? Вы хотя бы объясните…

И директор, помявшись, объяснил. Пришел один ассистент оператора по имени Миша, который был в зале во время показа и увидел крамолу. А именно — слова «Сибирь на экране» ложатся на цепь — ту, которой прикована лодка.

Понимаете, он сказал — получается, что Сибирь в цепях…

Но это же глупость!

Глупость, я понимаю. Но это же Миша, вы его знаете. Он напишет в обком, придет комиссия, им надо реагировать на сигнал.

Ну и разберутся…

Директор ко мне хорошо относился, поэтому позволил сказать себе крамольную вещь:

Вы их не знаете. А я знаю — сам работал. Есть принцип — «лучше перебдеть, чем недобдеть». Так что…

Сошлись вот на чем.

Я фон-подложку не убираю, но вместе с мультцехом переснимаем так, чтобы цепь была не на слове «Сибирь», а на другом. Например, на фамилии монтажера, то есть моей. И тогда ни Мише, ни обкому крыть будет нечем.

Не нравитесь вы мне, ребята…

Салехард, одноэтажное деревянное здание аэропорта. Привычный к задержкам рейсов северный народ ждет своих самолетов и вертолетов. Бич — «бывший интеллигентный человек» — канючит у геологов: «Командир, возьми работягой! Я летом не пью, гадом буду!»

На стенке рядом с расписанием рейсов объявление крупными буквами: «Вывоз рыбы ценных сортов запрещен. При обнаружении в багаже — штраф!» И далее подробнейший прейскурант: стерлядь — 1000 рублей, муксун, чир, сиг — 800 рублей, омуль — 500 рублей и так далее. Все это — штраф «за голову». То есть за штуку. Прикидываем — у нас тысяч на пятьсот. Или на триста, что не легче. Последняя съемка была в гостеприимной рыбацкой бригаде — сами понимаете… Была не была, как-нибудь выкрутимся.

На пункте досмотра милиционер, пожилой старшина.

Что тут у вас? — кивает он на яуфы, большие железные банки для кинопленки.

Их у нас двенадцать штук. С пленкой — три. Остальные сами понимаете с чем.

Кинопленка.

Не нравитесь вы мне, ребята. Открывайте.

Нельзя, засветится.

Как засветится? Три дня назад телевидение летело московское, у них ничего не засвечивалось.

У телевидения пленка магнитная. Мы киностудия, у нас кинопленка как в фотоаппарате. «Кодак», три тысячи метров.

Не нравитесь вы мне, ребята… Документы есть?

Вот удостоверение, вот командировочное. Читайте — киностудия.

Тут не написано, что у вас в коробках. Ну хоть одну откройте…

Ладно, откроем. Но вы нам подпишете бумагу — в случае порчи обязуюсь оплатить. Два доллара метр. Плюс экспедиционные расходы.

Я что — идиот?

Голос по динамику: «Досмотр, что у вас? Погода портится, посадку задерживаем!»

Ладно, проходите. Ох не нравитесь вы мне, ребята…

Через пятнадцать минут мы в воздухе. Впереди — Новосибирск, на магазинных прилавках минтай и неведомая морская рыба, у которой хвост начинается прямо от головы. Понимаем, что нарушать нехорошо, но что делать? У всех семьи, друзья…

Развесистая кукуруза

Эту историю рассказал мне иркутский оператор Миша Колесников — человек с большим чувством юмора и полным отсутствием чувства меры — я имею в виду «ее, родимую». Что его и погубило в конце концов.

На студию пришел срочный приказ из Москвы — для киножурнала «Новости дня» снять сюжет о возделывании кукурузы. Да не где-нибудь, а на Севере. Желательно — Крайнем.

Будет уместно пояснить, что дело происходило в шестидесятых годах, когда наш лидер Никита Сергеевич Хрущёв вознамерился засеять кукурузой все пространство родины. От южных пустынь до тундры. Что неизбежно приведет к процветанию страны и резкому повышению благосостояния советского народа. Жившего в ту пору, честно говоря, не шибко богато.

Из редакции обзвонили все северные районы, однако богатыми урожаями никто похвастаться не мог — кукуруза на мерзлой земле если и всходила, то вырастала достаточно хилой. Тем не менее оператор с ассистентом полетели в Дудинку.

Есть у нас одно хозяйство, — задумчиво сказал секретарь райкома, — кукуруза там по соседству с карликовой березой взошла. Но выросла по пояс. Для нас это достижение — Север, вечная мерзлота!

Едем! — сказал оператор. На студии у него была репутация мага и чародея, не завалившего ни одной съемки.

Увиденное поначалу сильно озадачило. Тощие, в палец, стебли никак не тянули на придуманное хлесткое название «Чудо-кудесница прописалась в тундре».

Однако оператор был профессионалом. Походив, похмыкав и поприкидывав, он решительно приказал колхозникам: «Становитесь на колени!»

Агроном и колхозники послушно встали и… произошло чудо — в визире камеры кукуруза оказалась им по грудь, а отдельные стебли — выше головы. «Так, хорошо! А теперь пошли! Да не вставайте, на коленях идите!»

Пленку привезли на студию, проявили, отпечатали позитив. Редакция и худсовет собрались на просмотр.

Низкое северное небо, кукурузная делянка… панорама… в кадре колхозники… осматривают посевы, переговариваются. Как видно, они довольны урожаем. Идут, но передвигаются как-то странно — рывками.

В зале — легкое недоумение.

А что это они… так? — озадачился главный редактор.

И тут оператор сказал фразу, которая вошла в анналы студии. И не только студии — всей сибирской кинохроники.

А они, эта… на конях!

Автограф на высоте девять тысяч метров

Есть любители собирать автографы. Я к ним не отношусь. Хотя иногда жалею, потому что коллекцию мог бы собрать приличную. На одном только съезде Союза кинематографистов (я был на четырех) от сияния звезд режет глаза. Причем не где-нибудь на сцене, а вот, как говорится, в шаговой доступности. И даже ближе — в соседнем кресле. Но — не принято. Собрались профессионалы, и разговоры ведутся свои, профессиональные. А тут — распишитесь. Не принято, одним словом.

Однажды я летел из Москвы. На аэровокзале подошел к газетному киоску купить прессу — скоротать время. Тут же продавали книжки в мягких обложках для чтения в пути. Среди них выцелил Довлатова — «Записные книжки». Грех не взять.

Стюардесса вкратце рассказала, что делать, если самолет загорелся или вошел в крутое пике, раздала ириски «Взлетные» — я их не ем, но беру. Потом в кармане они тают от тепла, склеивая все. Самолет разбежался и взлетел. Я открыл купленную книжку и приступил к приятному чтению.

Дошел вот до какой записи (прошу прощения за долгое цитирование, но Довлатова сокращать я не могу):

«Одна знакомая поехала на дачу к Вознесенским. Было это в середине зимы. Жена Вознесенского, Зоя, встретила ее очень радушно. Хозяин не появлялся.

Где же Андрей?

Сидит в чулане. В дубленке на голое тело.

С чего это вдруг?

Из чулана вид хороший на дорогу. А к нам должны приехать западные журналисты. Андрюша и решил: как появится машина — дубленку в сторону! Выбежит на задний двор и будет обсыпаться снегом. Журналисты увидят — русский медведь купается в снегу. Колоритно и впечатляюще! Андрюша их заметит, смутится. Затем, прикрывая срам, убежит. А статьи в западных газетах будут начинаться так:

Гениального русского поэта мы застали купающимся в снегу…”

Может, они даже сфотографируют его. Представляешь — бежит Андрюша с голым задом, а кругом российские снега».

Я прочитал, хохотнул про себя. Что произошло дальше — ни за что не догадаетесь. И даже, возможно, не поверите. Я вас пойму. Потому что, если бы это рассказали мне, я бы этому человеку показал палец и попросил: «Разогни!» Мы в детстве так говорили тому, кто особенно «загибал» — завирался.

Так вот, в этот самый момент меня толкнул в бок друг, с которым я летел, при этом мотнул головой: «Узнаешь?» Через два ряда от нас в кресле у прохода сидел… да, Андрей Вознесенский. И что-то перелистывал. В ту пору он был в зените славы, часто появлялся в «ящике», стихи постоянно печатались в журналах.

Хотите — верьте, хотите — нет. Но у меня есть доказательство.

Поколебавшись, я отстегнулся, выбрался из кресла, подошел к Вознесенскому и протянул книжку, согнутую пополам — на той самой странице. Сделал это как-то неловко, едва не въехав знаменитому поэту в физиономию — в этот момент самолет качнуло.

Что такое, что такое?! — Вознесенский испугался, как мне показалось.

Андрей Андреевич, — всплыло откуда-то отчество, — вот, Довлатов про вас написал. Подтвердите или опровергните. Пожалуйста.

Поэт, очевидно, понял, что это не покушение, успокоился и взял книжку. Прочитал, вернее мельком пробежал. Судя по всему, текст ему был знаком. Бросил взгляд снизу вверх — увидел, что я стою и не ухожу, достал ручку, горизонтально повернул книжку и размашисто написал на свободном месте. После чего протянул книжку. Я поблагодарил и пошел на место.

Вот что там было написано: «Это все прекрасно, но это все выдумано. Андрей Вознесенский. 1992».

Книжка Довлатова стоит на полке, я ее храню и время от времени перечитываю.

Нет, не автограф Вознесенского.

Там есть еще что почитать. Довлатов — все сказано.

Брак по Лаврентьеву

Академик Лаврентьев не любил академика Цицина.

Для этого у него были основания — последний ведал в стране высшим образованием, качество же подготовки кадров вызывало у Лаврентьева много вопросов. Для пущей уничижительности фамилию «Цицин» он произносил так — «Сысын». И на встрече с журналистами сказал: «Ведомство Сысына выпускает брак. Берусь доказать математически. На подготовку специалиста государство тратит пять тысяч рублей. В Москве на черном рынке диплом о высшем образовании можно купить за три тысячи. Что это значит? Это значит, что реальная цена товара меньше затраченной на производство. А такой товар называется браком».

Опасная шутка

В одном из северных нефтяных городов у инструктора райкома была фамилия Нестреляй.

Прекрасная фамилия для партийного работника! — сказал известный московский радиожурналист Тариэл Лордкипанидзе, наш сценарист.

По тем временам — смелая шутка.

Его собственную фамилию один начальник написал в таком виде: «Разрешить лорду Кипанидзе…» — уже не помню, что именно.

Тариэл долго хохотал и взял бумажку с собой — показывать московским друзьям.

Поэзия ветра

Роберт Рождественский — огромный, губастый, жутко знаменитый — сидит в нашей редакции. Июль, жара. На столе усердствует вентилятор. Рождественский смотрит в окно, где налетающий ветер треплет кроны деревьев: «К-какой у вас сильный в-вентилятор. Даже деревья к-качаются».