Как я стал президентом

Как я стал президентом

Роман

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В ОЖИДАНИИ СМЕРТИ

 

«Меня зовут Владимир Ильич Шумов…» – каждое утро каждого дня я начинал с этой фразы. Сначала эта фраза произносилась про себя, как бы отрезвляюще подбадривала, ставила на место. Через, наверное, несколько месяцев заточения, я начал произносить ее вслух, и вот теперь она стала звучать непроизвольно и постоянно. Не то в воздухе, не то в голове – она преследовала меня неким новым природным явлением. Сколько времени я нахожусь здесь, мне неизвестно. Сначала я не считал необходимым за этим следить, потом было уже не сосчитать, потом я отмерил тридцать дней и вообще потерял счет. Относительно отмерянного месяца, все остальное время стало еще более непонятным.

Моя камера напоминает среднего уровня гостиничный номер. Окно в полутораметровой стене снаружи закрыто металлическим щитом так, что ни внешних звуков, ни картинки окрестности мне не может быть видно. Только темно и светло – различить можно. Туалетная комната выполняет функцию изолятора и закрывается не изнутри, а снаружи. Видимо, по правилам содержания, контакты с живыми людьми недопустимы. Когда загорается табличка «Пройдите в уборную», я ухожу за дверь, после чего замок снаружи закрывается, и кто–то прибирается и оставляет еду. Когда камера пустеет, внешний замок открывается, и я снова остаюсь сам с собой наедине.

Согласно моему же указу, одному из первых лично сочиненных и подписанных Указов, я был арестован как «высшее должностное лицо Российской Федерации, своими действиями (бездействием) допустившее наступление для государства и граждан, последствий потери суверенитета, территориальной целостности, внутренних и внешних военных действий, человеческих жертв и резкое ухудшение материального положения населения, наступление которых силою полномочий высшего должностного лица можно было избежать – наказывается, в исключительном порядке, приостановлением моратория на проведение смертной казни и прочих международных конвенций и норм, – высшей мерой наказания – расстрелом». Не покинь я тогда Кремль, никто бы не посмел произвести арест в этой магической крепости, но желание выступить на броневике, один на миллион с бушующей толпой сыграло со мной вот такую штуку. При выходе из Спасских ворот, я был взят под стражу. Последний живой человек, которого я видел, был даже не генерал, а молодой капитан в полевой форме, зачитавший мне мой собственный указ. После чего я был помещен в бронированный спец–контейнер. После длительного пути, тот же капитан привел меня в эту камеру и, ну видно было – что с огромным сожалением! – произнес:

Прощайте Владимир Ильич! Далее я не знаю, как будет исполняться ваш Указ, я выполнил свою часть, доставил вас к месту исполнения наказания. Прощайте и простите. На мой взгляд – вы были лучшим президентом этой страны, а раз так, то и конец ваш войдет в историю как подвиг ради того, что осталось от России. Хоть что–то осталось. Прощайте!

Камера закрылась и очень, очень много дней, я не видел ни одного живого человека. Телевизор, замурованный в бетонную стену, иногда показывал старые фильмы, показывал таблички команд – чаще всего конечно: «Пройдите в уборную», никакого эфира и никаких новостей он не транслировал. Что там происходило в мире, я даже догадаться не мог.

Я предполагал, что коли я лишен контакта с живыми людьми, со всеми, то и с палачом или палачами, я видимо не увижусь – все случится во сне. И, просыпаясь каждое утро, по свету в окно из–под щита время суток можно определить, я сначала радовался, а уже как некоторое время, бываю зло разочарован дальнейшему промедлению.

Несколько раз я пытался не исполнить команду «Пройдите в уборную», пытался стучать в двери камеры. Ничего не происходило. Никакой внешней реакции на мое поведение не наступало. Я оставался без еды и уборки ровно столько, сколько горела на экране надпись «Пройдите в уборную». И стоило мне войти туда по нужде, как дверь за мной тут же закрылась, когда она открылась на столе стояла подогретая пища. После кремлевской крепости, это в принципе было привычно, но не менее неприятно и плюс постоянное ощущение моего последнего личного патрона в патроннике «золотого» пистолета.

Историю «золотого» пистолета мне рассказал один из кремлевских старцев, я буду много раз описывать этих людей–привидений, по–настоящему управляющих, наверное, даже не страной, а миром. Так вот одна из первых легенд таинственного Кремля, поведанная мне в должности президента, заключалась в том, что существует некий подполковник в желтой полевой форме, в кобуре которого находится золотой пистолет. И никто, даже старцы не могут знать, когда и где он появится и кого выберет своей жертвой. Я, конечно, тогда, хоть и находился под сильнейшим впечатлением потусторонней жизни главной политической крепости страны, над этой легендой осмелился хихикнуть, но после просмотра сцены гибели товарища Андропова от рук желтого подполковника, впал в недельный ступор – в простонародии – ушел в запой.

Да! Конечно, вы думали, что в Кремле никто не пьет! Ну, там, кроме Ельцина – это понятно. Ну–ну. В Кремле пьют все. И особенно сами кремлевские старцы.

Важным атрибутом моей камеры был уже упомянутый, замурованный в стену под толстым ударопрочным стеклом экран. Я совершенно случайно догадался, что он работает в обе стороны. Я долго не мог понять, каким образом доносить до невидимой охраны свои просьбы. Однажды я оставил на экране невидимую надпись «Водка! 1,5 литра!!!» Транслируемое изображение остановилось и через несколько минут загорелась надпись «Пройдите в уборную». Я, затаив дыхание, удалился, а когда дверь разблокировалась – обнаружил на столе пол-литровую бутылку из мягкого пластика, скорее даже не из пластика, а силикона. К слову – вся посуда здесь была такая мягкая. И три дня к обеду мне подавали по такой вот бутылке, после чего неделю на мою просьбу не реагировали, потом подавали снова, но не больше пол-литра в день и не более трех порций в неделю. Это важный момент в жизни камеры последнего ожидания, поэтому я ее так высоко описываю.

Установив обратную связь, я начал активно транслировать свои желания за пределы толстой металлической двери. И надо сказать, исполнялись только самые неожиданные. Ну – вот например, «Водка». Или, например, почему стали возможны сегодняшние воспоминания – мне принесли целую пачку, какой–то специальной бумаги и странные мелки. Не, ну я понял уже давно, что никаких предметов, могущих преобразоваться в режущее или колющее мне сюда никто не допустит. Мелки оказались весьма удобными для письма, они были похожи на восковую свечу, могли сминаться в комок и раскатываться в карандаш удобной толщины и длины, затачиваться скатыванием в тонкий конец и оставляли на бумаге прямо таки чернильный след. Именно на этой бумаге, а ни на чем другом. Однажды, выступая с приветственной речью на историческом симпозиуме, я обрушил много критики на историческое сообщество за то, что они, историки, вместо того чтобы хранить историю в неизменном, фундаментальном состоянии – постоянно переписывают и подгоняют ортодоксальную науку под политические нужды сложившегося дня. В зале начались недовольные гудения, Путину бы аплодировали, Шумову можно пошуметь. Тогда я жестко заткнул историческое недовольство, заявив, что необходимо будет пересмотреть регалии наших историков и сделал еще одно, весьма революционное замечание:

Вы даже порядок изучения предмета истории не можете правильно определить, и позволяете мне здесь шуметь на меня! Кто сказал и кто вас учил рассматривать историю от прошлого к настоящему? Может в этом и есть ошибка вашего общего мировоззрения? Плюс еще и советский опыт отношения с властью – и вы полностью утратили свой фундаментальный стержень? Вы лучше меня должны понимать, что изучение истории должно происходить от вчерашнего дня и вглубь веков, а не наоборот. Иначе как вы определите точку начала, если это не вчерашний день? Да, пусть события вчерашнего дня исторически еще не раскрылись полностью, но именно это позволяет их описывать так, какими они были независимо от их будущей исторической значимости. И уходя вглубь веков, туда, где история полна гипотез и предположений, вы можете предполагать и сомневаться, совершать открытия и изменять прежние представления о мироустройстве, но это никак уже не повлияет на историческую картину вчерашнего дня, если она была вами описана в соответствии с действительностью» … Историки, советские историки, они сплошь были советские историки в том колонном зале. Ни одного молодого, светлого лица. Я с нескрываемым отвращением смотрел в зал – передо мной сидели люди, в большинстве своем менявшие историю не благодаря находкам и открытиям, а благодаря прочтению советской и далее российской прессы. Они меня ненавидели, да и я готов был отобрать у них все ученые степени и выслать куда–нибудь за Урал на раскопки под старость лет. Вечером я видел в конце длинного кремлевского коридора подполковника в желтом. Он не приближался, одной рукой облокотившись на кобуру, второй открывая боковую дверь неизвестно куда. Мне показалось, он был недоволен моим сегодняшним выступлением.

Ты не прав. Он как раз был доволен твоим выступлением, – опроверг старец Яков мои предположения, – Если товарищ с золотым пистолетом начнет сердиться на тебя, он перед тем как убить, пару раз предупредит.

И как он меня предупредит? – вечерние выпивания со старцем Яковом всегда вносили познавательную функцию.

В плечо толкнет, по лестнице спустит. Брал бы ты пример со своего предшественника, если боишься, он без охраны по Кремлю не перемещался. Желтый полковник к нему ни разу не выходил.

Не–а, не боюсь. Пусть выходит. Иначе как я пойму, что не туда зашел?

А почему ты решил, что должен идти, опираясь на ориентиры офицера с золотым пистолетом?

Не знаю, – я и действительно повелся в сторону таинственного явления непроизвольно. – Пока что наше мировоззрение совпадает, вы сами сказали.

Ну, вот опять, то «вы», то «ты»! Ты уже определись кто я – твой друг старик Яков или призрак стены Яков Багратионович Бауман–Троицкий.

Мы выпили по большому штофу водки из президентского серванта…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

РАСПАД РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

 

Сжатая пружина “вертикали власти” не просто разжалась – она выстрелила суровой пушкой. Повторения девяностых не случилось – случился полнейший хаос и беспредел. Средства массовой информации вмиг стали свободнее свободного, грязь и разоблачения хлынули разрушенной дамбой, финансовые институты рухнули, преступность восстала – хроники громких убийств потекли бурным потоком прорванного водохранилища.

Я ожидал простого возвращения гражданских свобод, а вместо этого получил беспрецедентный хаос и массовые беспорядки. И везде, где рукоплескали Путину, меня материли по телевидению даже не запикивая. Я спустил с цепи пса свободы, в месяц уничтожившего страну.

Когда Кемеровская область, вслед за Тувой объявила о выходе из состава федерации, я не позволил вводить в регионах военного положения и настоял на проведении всенародного регионального референдума, по примеру Крыма. Увидев “слабость” реакции, со следующего дня еще 36 подобных объявлений легли на мой рабочий стол. Шойгу подал рапорт об отставке и улетел в Кызыл, утром следующего дня на мой стол легло уведомление о добровольном выходе из состава РФ Алтайского края, Республики Алтай и заявка на проведение референдума об объединении Алтайского края, республики Алтай, Хакасии и Тувы с созданием Саяно–Алтайской Народной Демократической Республики.

Впервые в моем кабинете собрались сразу три старца, ранее я видел и общался с каждым по отдельности.

Вова – ты дурак! – взвизгнул старец Всеволод, по его определению, он был ответственен за всех Владимиров мира. – Ты вот чуть освоился и на те – все! Конец празднику под названием единая Россия! И тебе придется отвечать! И либо ты сейчас назначишь нового министра обороны Владимира Подопригора, ну или черт с ним, тестя своего генерала Стержнева и в бой! Либо завтра при выходе из Кремля тебя убьет из обреза охотничьего ружья бабка с сомнительной фамилией Каплан.

Володя! Ты же видишь, что любой твой шаг, не согласованный с нами, ослаблял твою позицию как руководителя, – хрипел старец Евдоким Сварожевец. – Эти, которые до тебя, они отдали якобы власть тебе – простаку, с той лишь целью, что ты не унесешь, и все рухнет. Они всю ответственность взвалили на тебя, ушли от собственных грехов и продолжают наживаться и, по сути, являются властью сегодня. А ты – козел, не в тюремном понимании “дурно пахнущий”, а в понимании козел отпущения!

Владимир Ильич, Владимир Ильич, – старик Яков, был добрее и ближе других. – Нет на тебя сейчас подполковника в желтой полевой форме с золотым пистолетом. За нас–то не беспокойся, когда Кремль превратят в музей, а я это уже ж… чувствую, мы–то здесь как невидимые экспонаты, при своем останемся, а вот тебе, дорогой – незавидная участь предстоит.

Так, старички–стеновички – так. Я ваше и влияние, и советы, и все такое – очень ценю. Но скажите мне, мудрецы, почему так? Почему при слабой власти Путина, при полном падении нравственных ценностей и возведения подлого и недостойного криминала в ранг государственной деятельности – все было ровно и весело? Все падало, ничего не создавалось, и не было условий для роста – а всё, б..я, стояло нерушимо твердо? Где тут историческая логика? Почему стоило только освободить одну сволочь – прессу от госзаказа, и все пошло вверх дном?

А чью ты прессу, чудак–человек освободил? – прохрипел Евдоким. – Ты их ручную прессу к себе не приблизил, не отобрал, а освободил! Они тебя в дураки сюда поставили, нашу крепость, ими ненавидимую, тебе отдали, чтобы ты ответственность их на себя, и все зло, ими накопленное в недрах масс, на себя забрал! Да, если бы не наш невидимый четвертый взвод защиты Кремля, тебя бы уже вчера… ими купленная масса прорвала бы Спасские ворота и усадила бы на осиновый кол – дурак ты, Вова, дурак!

Евдоким, старик, больные вещи ты мне сейчас говоришь, – третья бутыль отменной водки разливалась стариками по тяжелым штофам президентского серванта. – Я, между прочим, первые полгода власти полностью подчинялся вам и их вонючим советчикам. Вы все меня к сегодняшнему пи…цу вели – все!

Я был изрядно пьян поддерживать разговор со старцами, но прежний опыт говорил мне о том, что я, хоть и президент, но они на порядок главней меня.

И что такого успел за столь короткий период сделать не так? Освободил весь бизнес, не мелкий – а весь, от проверок, пока они не попадут под подозрение в нарушении УК? Убрал акцизы с алкогольной и табачной промышленности и ликвидировал НДС – как непонятную величину налогообложения? Ввел единый налог с прибыли, ввел налог на сверхприбыли, объявил амнистию на экономические преступления прошлых лет, объявил беспошлинный безналоговый возврат средств, хранимый за рубежом? Снял с работодателя советскую норму уплаты налогов с работника, переложив обязанность уплаты налогов на самого работника? Что я сделал не так? Убрал с пачек сигарет кошмарные надписи, губящие сознание людей на порядок больше чем сами сигареты? То, что их научил курить Петр Первый, заставил, курить и больше пить их заставила вторая мировая война, то, что нет разницы между ею и Великой отечественной – тоже виноват я? И почему, скажите мне кремлевские старики–стеновики, на пачке сигарет должно быть крупно написано: Оно вредит вашему здоровью! А при въезде, например, в Чебоксары, Челябинск, Красноярск, Дзержинск, Прокопьевск можно писать “Город приветствует гостей!” – там вреднее, чем от коробки сигарет размером в сорок блоков, по десять пачек, в блоке, по двадцать сигарет в пачке” Почему над проходной алюминиевого завода не написано : “Работа на предприятии вредит вашему здоровью”, а на домах соседнего микрорайона не написано “Проживание в данном микрорайоне …! Я дурак?

Ты, – хором ответили старцы.

На следующий день с утра, как не спал с похмелья, я имел желание пообщаться с народом. Мне было что сказать, и я думал, что мои слова остановят этот процесс. С утра я вышел из Спасских ворот Кремля. Ветер свободы ударил морозным ветром в мое лицо.

Вы арестованы, господин президент, – услышал я со спины. Образ подполковника в желтом полевом ПШа встал перед глазами.

Я уже за пределами стен”, – подумал я. Обернулся.

Передо мной стоял капитан в зеленой форме, без пистолета, руки за спиной. Два солдата с автоматами тревожно стояли слева и справа от меня.

Ваши руки.

Я почему–то потерял бдительность или сдался, по старой пацанской привычке показал запястья, и был закован в силиконовые мягкие браслеты и препровожден в ожидавший рядом бронеавтомобиль.

Напоследок я взглянул на Красную Площадь, где–то за недоразобранным мавзолеем шумела толпа, митинги не утихали уже несколько недель. Страна рушилась при моей гуманной власти, лопалась, ползла по швам, и вот тебе на – президента арестовал какой–то моложавый капитан, посадил в бронированный контейнер и куда то повез. Да…

А что я поехал–то? Зачем не вызвал охрану, стариков там не спросил? Устал я, наверное, устал – там разберемся….