Карамели

Карамели

Рассказ

На ужин в детдоме давали карамели — по две карамельки в фантиках — вместо обычного чая с сахаром. Конфеты, даже такие простые, как карамели, в детдомовском меню случались редко, и это было событие, о котором каким-то образом становилось известно заранее. И мальчишки подходили к мальчишкам, девчонки к девчонкам, и все говорили друг другу: «Сегодня карамели давать будут».

К второкласснику Ванечке Перевалову подошел Малина — Витька Малинин, который был с Ванечкой в одной младшей группе, но учился уже в четвертом классе.

Слышал, Перевал?.. На ужин карамели давать будут. Ты мне должен, помнишь?

Конечно, Ванечка помнил, вспомнил сразу, как только услышал, что на ужин будут давать карамели, вспомнил, что свои карамели он проиграл Витьке Малине в перья.

Нет, на еду в детдоме не играли. Это был железный, хотя и не писанный нигде закон: на еду не играть. Но на еду можно было менять, это не запрещалось. И, проиграв Малине все свои перья, и даже последнее, которым писал, из ручки, Ванечка Перевалов тут же выпросил, выменял у Малины десять перьев под две карамели с отдачей сразу же, как только будут давать конфеты.

Когда Ванечка менял и карамелей еще не было, все было легко и просто. Но вот настал день, и в ужин надо будет отдать карамели: и, поверьте, это уже не так легко… Но платить долги надо. Это был тот же неписаный, суровый, но необходимый закон.

Во время ужина Витька Малинин не спускал с Ванечки глаз, сидя за четыре стола от Ванечки, все время смотрел в его сторону выразительно и красноречиво: боясь, как бы тот не пошатнулся и не съел карамели.

Ванечка устоял. Он с трудом проглотил уже холодную кашу, вечно синюю на вид, запил ее несладким, чуть теплым чаем и, зажав в руке две карамели (зажал так горячо и сильно, что они грозили сразу растаять), пошел к выходу. Малина сразу оказался рядом.

Давай, Перевал…

Может, одну, а?.. Малина…

Ты две должен.

Другую потом отдам…

Малина на минуту замялся, борясь между желанием получить и пожалеть… Потом, видимо, вспомнил, как был должен и сам (кто не был в этой жизни проигравшим), и махнул рукой.

Ладно, давай одну, вторую в следующий раз отдашь.

Конечно, отдам, Малина!.. — радостно заверил Ванечка.

Ванечка Перевалов хоть и отдал Малине целую карамельку, а расставаться с ней было жаль. Но одна все же осталась у него, и на душе стало полегче…

Из столовой Ванечка Перевалов прошел в свою жилую — спальную комнату, сел на кровать, развернул подтаявшую в руке карамельку, сунул ее в рот и лег, заложив руки под голову. Весь ход Ванечкиных мыслей был вокруг того, что живут же где-то на свете люди, у которых карамелей может быть сколько угодно. Его же единственная в этот вечер карамелька тут же истаяла за щекой, и остался во рту только легкий привкус, отдаленно напоминающий яблоко, да ход мыслей…

Ход мыслей его свернул к тому, что если была бы жива у него мама, то были бы у него и карамели, если и не сколько угодно, не вволю, не всласть, но и не две же карамельки в месяц. Эх!.. была бы жива мама… А без матери одна синюшная каша. И никому они с сестрой не нужны… У Ванечки Перевалова была в этом же детдоме сестра Таня. Она была на три года старше его, находилась в средней группе и жила в комнате с девчонками. Кроме умершей года два назад матери, были у них еще где-то родственники, где-то далеко, еще дальше Москвы, в каком-то городе Белгороде. Его мама тоже жила когда-то в этом городе Белгороде. Но в войну была эвакуирована и оказалась здесь, в Сибири, а все родственники остались там… Сестра Таня даже переписывалась с этими родственниками, а совсем недавно читала ему письмо и показывала фотографию. На фотографии стояла в рост молодая, красивая женщина.

Это наша двоюродная сестра Варя, — говорила сестра Таня, показывая Ванечке фотографию.

Тетя?.. — уточнял Ванечка.

Никакая она тебе не тетя. Она твоя двоюродная сестра.

Но она же большая, значит, тетя?..

Ну и что ж, что большая. Все равно она тебе сестра, а не тетя… Тётя — это по-другому. Вот ее мать — тебе тетя, а Варя — сестра. Понял?..

Ванечка не особенно понял: кто тетя, а кто сестра. Да ему это было и не очень интересно. Гораздо интереснее было играть с пацанами, чем слушать письмо какой-то тети-сестры, в котором та писала, что как бы им ни было трудно и тяжело в жизни без матери, надо обязательно хорошо учиться. А когда выучитесь, то будет легче…

О том, что надо учиться, Ванечка слышал уже много раз, об этом говорили на каждой детдомовской линейке, что проходили во время учебы по два, а то и по три раза в неделю. И от этих слов, что надо учиться, Ванечке легче не становилось и карамелей в ужин не прибавлялось, и он не особенно вникал в строки того письма, которое читала ему сестра Таня.

Но сегодня ход Ванечкиных мыслей вернул его к тому письму, к мысли, что кроме мамы у него есть еще родственники, хотя бы та же сестра — тётя Варя, написавшая им письмо. Молодая, красивая и, наверно, добрая: иначе она бы не написала письмо и не спрашивала бы в нём, как их здоровье, как их кормят, не нуждаются ли они сильно в чём?..

И, заложив руки под голову, восстанавливая в памяти слова письма, Ванечка вдруг подумал: а что если написать этой их сестре-тете письмо и попросить у нее денег на карамели. Она такая большая, взрослая, совсем тетя, и деньги у нее, конечно же, должны быть: у взрослых всегда есть деньги, им дают… Он попросит совсем немного, только на карамели.

Вначале Ванечка хотел посвятить в свой план сестру Таню. Но, подумав, решил не посвящать ее в весь замысел… Зато он придет к ней сразу с карамелями и она обрадуется.

Но частично посвящать Таню все равно было надо: адрес, по которому он должен был посылать письмо, находился у нее. И Ванечка, не откладывая дело в долгий ящик, тут же отправился на поиски сестры. Он прошел в крыло корпуса, где располагались девчонки.

Таня сидела в своем проходе между кроватями ещё с двумя девочками.

Таня!.. — позвал Ванечка. Таня не услышала. Но услышали другие девочки и окликнули: «Таня, к тебе братик…»

Ванюшка!.. Иди сюда, — Таня замахала ему рукой. Ванечка прошел к ней в проход.

Что тебе, зачем пришел?

Помнишь, ты читала мне письмо от сестры Вари? Я хочу ей написать.

Вот хорошо!.. Она обрадуется. А конверт у тебя есть?

Нет, — сказал Ванечка.

Ладно, я тебе дам. — Таня полезла в тумбочку и достала стопочку разных писем и конвертов. — Вот с письмом от Вари. А вот чистый. Знаешь, как подписывать конверт?

Ванечка отрицательно мотнул головой.

Смотри, вот это — адрес Вари, ты напишешь его вот сюда, где написано: «куда». Видишь: «куда»? — Ванечка закивал.

А наш адрес напишешь вот сюда, где написано: «откуда». Не перепутай, иначе письмо не дойдет.

Не перепутаю, — сказал Ванечка.

Вань, а о чём хочешь написать? — полюбопытствовала сестрёнка.

Сам еще не знаю, — уклончиво сказал Ванечка.

Ну, ладно, пиши, Варе все равно будет приятно. — И Ванечка пошел писать, а Таня вернулась к подружкам.

Ванечка достал школьную тетрадь, в которой красовалась парочка двоек и оставалось два недописанных листа. Но Ванечка уже начал новую тетрадь, а эта считалась у него исписанной. Приятнее же начинать новую тетрадь, чем видеть перед собою старую, с двойками и кляксами. С новой тетрадью у Ванечки всегда было ощущение, что он будет учиться по-новому, лучше… Но увы! — не всегда это удавалось, и часто новая тетрадь становилась хуже прежней. И Ванечка снова искал случая, чтобы начать новую тетрадь. Наитруднейшим для него было в учебе чистописание. Уж что-что он не любил в жизни, так это чистописание и все с ним связанное. Мало того, что он, как говорила учительница, «пишет как курица лапой», так он еще без конца размазывал свою писанину. Как это у него так получалось, он и сам не знал. Но чистописания не любил, потому как его постоянно заставляли переписывать «начисто»… И странно: чем чаще его заставляли переписывать, чем дольше мучили чистописанием, тем больше получалось у него клякс и размазываний.

Ты что, Перевалов, делаешь это назло мне?! — кричала учительница. Но Ванечка вовсе не собирался делать кому-то назло: ни учительнице, ни себе. Ему-то каково было потеть, сопеть, корпеть, переписывая все снова и снова? Но сколько бы Ванечка ни переписывал заново — толку не было, получалось все хуже и хуже…

И, приступая к написанию письма, Ванечка затаил дыханье: написать грязно было нельзя. Затем он выдохнул из груди воздух и начал:

«Дорогая сестра!» — как говорила Таня, надо было написать просто: Варя. Но Ванечка что-то не доверял Тане и написал по-своему, как понимал, как чувствовал: «Дорогая сестра-тетя Варя, пишет Вам ваш двоюродный брат Ваня…» Написав пару слов, Ванечка поднял голову и задумался: что писать дальше. Дальше надо было писать, как они с Таней живут. И Ванечка написал: «Живем мы с сестрой Таней нормально, учусь я…» Ванечке хотелось написать «хорошо», чтобы выглядеть перед сестрой-тетей лучше. Но внутренне от этого «хорошо» было все же как-то нехорошо, было какое-то смущение, как от неправды. И Ванечка написал: «Учусь я тоже нормально, двоек нет…» Последнее время и правда у Ванечки двоек не было. «Кормят нас три раза в день, — писал дальше Ванечка, — в основном кашей. Каша почему-то всегда синяя, и я ее не люблю…» «А когда каша совсем остынет, если по ней шлепнуть ложкой, то она подпрыгивает, как жаба, — мысленно продолжил Ванечка. Но в письме об этом писать не стал. И приступил к самому главному. — На сладкое нам дают чай с сахаром, конфеты дают редко, только по праздникам, и еще по две карамельки раз в месяц — это мало, но больше не дают…» Ванечка остановился, снова выдохнул из груди воздух и написал самое главное: «Дорогая сестра-тетя, вышли нам два рубля с сестрой на конфеты…» Ванечка перечитал еще раз последнюю строку, подумал, что получилось слишком прямо, даже резко и дописал: «Если можете». Теперь стало помягче.

Ванечка перечитал всё от начала и до конца и остался доволен: письмо получилось без помарок, буквы ровные, можно ставить точку. Ванечка в последний раз обмакнул ручку в чернильницу и только хотел поставить точку, как с пера на месте точки сорвалась целая капля. Когда-то Ванечка Перевалов сразу хватался за промокашку и давил каплю, как клопа, отчего капля тут же превращалась в кляксу, в большого раздавленного паука, и подобные кляксы-пауки часто украшали его тетради. Но на этот раз он проявил максимум выдержки и терпения, не кинулся сразу давить каплю-клопа, а осторожно, уголком промокательной бумаги впитал упавшую чернильную каплю и тем спас письмо. Правда, точка в конце получилась слишком большой, но аккуратной круглой формы, и все как бы к месту — большая точка.

Ванечка терпеливо подождал, когда точка окончательно высохнет. Вложив письмо в чистый конверт, что дала ему сестра Таня, провел языком по полоске клея, обильно смачивая ее слюной, полагая, что если слюнявить больше, то письмо заклеится лучше; соединил стороны путем наложения и мазанул грязноватым рукавом куртки, отчего обильная слюна в соединении с рукавом пошла по письму грязноватыми полосами. Но — увы — сам конверт не склеился, обилие слюны не помогло. И Ванечка еще долго жал на конверт, высушивая его своими горячими от напряжения ладонями.

На этот раз конверт склеился, и Ванечка принялся подписывать адрес, высунув кончик языка, выводил каждую букву, у него даже пот выступил на лбу. Но зато все получилось как надо: лицевая сторона письма выглядела чистой и аккуратной. Ванечка еще раз сверил адрес, взял письмо и понес его через дорогу на почту, опустил в прибитый перед входом почтовый ящик и с облегчением, как после трудного дела, зашагал обратно к детдому.

Встретившись на следующий день с сестрой Таней, Ванечка спросил:

Сколько будет идти письмо до сестры Вари?

Дней десять туда и десять обратно… И еще, как Варя напишет: может, сразу, а может, нет…

И Ванечка стал ждать. Ждал и думал о письме он почему-то особенно в первые дни: а вдруг письмо от сестры-тети придет раньше, вдруг оно полетит туда и обратно самолетом… Но письма не было, и постепенно Ванечка стал ждать меньше и как-то совсем про письмо забыл…

Построение!.. Все выходим на построение…

На линейку… Линейка, линейка!.. Кому сказано: на линейку!..

А ну, вылазь из-под кровати, сейчас же в строй… Все на построение, в строй, в строй!..

Наконец, силами всех воспитателей линейка была построена. Все детдомовцы: и те, кто прятался под кроватями, и те, кто засел в туалете — были выстроены в длинном коридоре на линейку.

Из воспитательской, в глубине которой была еще дверь в директорскую, вышел директор детдома — высокий, полноватый мужчина с короткой шеей, ровно переходящей в мощный затылок. Директор подошел к притихшему сразу строю, прошелся по нему не предвещающим ничего хорошего взглядом:

Как стоишь?.. Стань по стойке смирно!.. — одернул ближайшего воспитанника, который, как показалось директору, стоял излишне вольно.

Перевалов в строю?..

В строю, Илья Федорович, — сказала воспитательница Екатерина Ивановна, — вот он…

А ну-ка выходи сюда, голубчик, стань сюда, перед строем, чтобы все тебя видели, все на тебя посмотрели — какой ты у нас есть… — и директор потянул за куртку, как за шкирку, Ванечку Перевалова из общей линейки и поставил его перед строем рядом с собой.

Ванечка не понимал ничего. Он стоял удивленно и недоуменно, абсолютно не понимая, за что его вывели из общего строя и поставили перед всеми. Двоек последнее время он не получал, каких-то серьезных замечаний от учителей в школе и воспитателей в детдоме в его сторону не было, дурных, скрытых от всех поступков он за собой тоже не помнил… В последнюю неделю у Ванечки Перевалова на редкость все было хорошо, даже с чистописанием… И Ванечка не понимал ничего. Он еще в то время не познал великой народной мудрости, гласящей: «когда все слишком хорошо, жди — плохо»… Ванечка еще не постиг эту мудрость и не ждал «плохо». Он стоял, растерянно и недоуменно поглядывая на смотрящий на него строй, и не находил в нем ответа. Строй тоже глядел на него с любопытством и ожиданием…

Опозорил он нас, — сказал директор, показывая на Ванечку, но обращаясь к строю. — Всех опозорил: милостыню начал просить в письмах. Вот его письмо!.. нам его переслали.

Ванечке словно плеснули горячим кипятком в лицо: он еще не осознал, не постигнул всего произошедшего, но понял, что письмо, которое он написал красивой молодой женщине, своей сестре-тёте, в руке директора и сейчас он прочитает его перед всем строем… Ванечка готов был провалиться. Но провалиться было некуда: пол держал крепко.

Так прочитаем, чтобы не быть голословными, о чем пишет своим родственникам наш воспитанник: «А каша почему-то всегда синяя, и я ее не люблю». Ну, не любишь — не ешь, а зачем об этом трубить на весь мир?..

Но читаем дальше: «Конфеты нам дают редко, по две карамели в месяц, это мало…»

Да, немного. А сколько у государства таких, как ты!.. Но читаем финал этого письма: «Дорогая сестра-тётя, вышлите нам два рубля с сестрой на конфеты».

А грамотность-то какая, Илья Федорович, — сказала воспитательница Екатерина Ивановна.

Да что нам грамотность — нам конфеты нужны. Но если тебе надо, если тебе мало, если ты голоден, не наелся, почему ты не подошел в первую очередь к нам, к воспитателям, к директору, мы же одна семья, один общий дом. Да подойди ты ко мне, скажи: «Илья Федорович, конфет хочу. Дайте мне два рубля». Да неужели ты думаешь, я бы тебе не дал, или Валентина Сергеевна, или Екатерина Ивановна… Екатерина Ивановна, вы бы пожалели ему два рубля на конфеты?..

Да что вы, Илья Федорович, стоило ему только подойти и спросить…

Вот именно!.. Стоило ему только подойти к любому из нас и попросить… А вместо того чтобы подойти и попросить у своего директора или воспитателей, этот кляузник пишет родственникам пасквильное письмо. А мы затем получаем вот такие вот ответы:

«Уважаемый товарищ директор, я, конечно, слышала: в подобных учреждениях детей обкрадывают. Но не до такой же степени, что они пишут письма и просят милостыню!»

Слышали: не до такой же степени!.. Обкрадывают… Опозорил!.. На всю страну нас всех опозорил. Это мы-то вас обкрадываем?.. Я обкрадываю… Екатерина Ивановна, Валентина Сергеевна… Смотреть на тебя, кляузник, не могу!..

Ванечка слушал, но на душе его было совсем не так, как говорил директор, совсем…

И глаза его начали туманиться, заполняясь влагой. Слезы вот-вот покатятся по его щекам перед всем строем. Но он не хотел, чтобы все увидели его слезы, и опускал голову все ниже и ниже. И слезы не покатились по щекам: крупные, они падали прямо из глаз на пол, разбивались на мелкие и расплывались по крашеному полу большими мокрыми пятнами…