Журнальный мир

«Маленькие трагедии», в цикл которых входит и пьеса «Пир во время чумы» – творческая переделка трагедии английского драматурга Дж. Вильсона «Чумный город», А.С. Пушкин написал в Болдинскую осень 1830 года.

В пьесе Вильсона насчитывается тринадцать сцен. Пушкин, убрав второстепенные детали, взял лишь одну сцену: «Улица. Накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин». Герои пьесы поминают усопшего друга, вспоминают времена, когда «процветала в мире наша сторона», слушают жалобную песню Мери об опустевших церкви, школе, селенье и о кладбище, куда «поминутно мёртвых носят». Кругом страх, плач над мёртвыми телами: лишь одна улица веселится, собравшиеся за столом слушают гимн в честь чумы, сочинённый Председателем. Старый священник заклинает прервать чудовищный безбожный пир «средь ужаса плачевных похорон» и разойтись по своим домам. Ему возражает Председатель, утверждающий, что «юность любит радость», и просит старика оставить его. Священник уходит, и пир продолжается.

В пьесе Вильсона рассказывалось о чуме, поразившей Лондон в 1665 году, во время которой умерло приблизительно около ста тысяч человек, или двадцать процентов горожан. Подробности этой трагедии Пушкин знал и по книге Даниеля Дефо «История великой лондонской чумы 1665 г.», имевшейся в его библиотеке. Выбор сюжета был не случаен: южные губернии России поразила эпидемия холеры. И докатилась до Москвы.

Александр Сергеевич Пушкин поехал в Болдино по хозяйственным делам. В июле 1830 года отец Сергей Львович Пушкин выделил сыну в связи с его решением жениться на Наталье Николаевне Гончаровой часть земель, которые с 1619 года принадлежали дворянскому роду Пушкиных.

По ревизии 1794 года в Болдине числилось 243 дома и 2720 жителей. Пушкиным принадлежало и соседнее с Болдином небольшое сельцо Кистенёвка (или Кистенёво). Как установил А.И. Звездин, автор книги «О Болдинском имении А.С. Пушкина в Нижегородской губернии и о пребывании в нём поэта в 1830-х годах», изданной в Нижнем Новгороде в 1912 году, по седьмой ревизии 1817 гола в Кистенёве проживали 429 крестьян мужского пола и 45 дворовых. По Клировой ведомости болдинской церкви за 1830 год, к приходу которой относилось и Кистенёво, в деревне числилось 119 крестьянских дворов. К приезду поэта в Кистенёве проживали 485 мужчин и 500 женщин. Ещё в трёх дворах жили дворовые люди – десять мужчин и восемь женщин. В трёх солдатских дворах числились шесть мужчин, детей, подростков и двадцать две женщины.

Пушкин увековечил Кистенёво в русской литературе. Нижегородского помещика Андрея Гавриловича Дубровского – литературного героя будущего романа «Дубровский» – поэт «поселит» со своими дворовыми в Кистенёвке.

Для того чтобы обрести права на выделенную часть Кистенёва, Пушкину необходимо было отправиться в Болдино и оформить надлежащие бумаги.

Незадолго перед поездкой в Нижегородскую губернию, где находилось Болдино, Александру Сергеевичу исполнился тридцать один год. Позади помолвка, впереди свадьба, и тут… ссора с матерью невесты Натальей Ивановной Гончаровой. Будущая тёща резко отозвалась о зяте, обвинив его во всех грехах: и не чиновен, и не богат, и не религиозен, и не серьёзен, и не пользуется доверием у царя, и прочее, и прочее. К тому же, у Пушкиных и Гончаровых одни долги. Не о таком муже для дочери мечтала Наталья Ивановна.

«Я уезжаю, рассорившись с г-жой Гончаровой. На следующий день после бала она устроила мне самую нелепую сцену, какую только можно себе представить. Она наговорила мне таких вещей, которых я, по чести, не мог стерпеть. Не знаю ещё, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь открытой настежь. Мне не хотелось говорить об этом с князем (Вяземским. – Н. Б.), скажите ему сами, и оба сохраните это втайне. Ах, что за проклятая штука счастье! Прощайте, милая княгиня! Напишите мне словечко в (Лукоянов в село Болдино)», – писал Пушкин своему другу-утешителю Вере Фёдоровне Вяземской, княгине, жене Петра Андреевича Вяземского, литературного критика, историка, близкого друга.

Летом 1830 года Вяземская с детьми проживала в Подмосковье, в усадьбе Остафьево, которое для поэта было «святилищем русской истории», где двенадцать лет жил и работал над «Историей государства Российского» Николай Михайлович Карамзин.

В свой первый приезд Пушкин пробыл в Остафьеве с 1 по 5 июня 1830 года. Пушкинисты полагают, что в тот приезд поэта в Остафьево, видимо, обсуждался вопрос о предстоящей свадьбе Александра Сергеевича и Натальи Николаевны. Об этом свидетельствует письмо князя П.А. Вяземского жене, в котором он спрашивает её: «Что Пушкин?.. когда свадьба и где? У нас ли в Остафьеве?»

Наталье Николаевне Гончаровой в те же дни Пушкин писал: «Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждёт в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать.

Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь».

Размолвка произошла 27 августа 1830 года (все даты по старому стилю. – Н. Б.) на улице Никитской в московском доме Гончаровых, где отмечались именины Натальи Николаевны и ее матери Натальи Ивановны.

За неделю до именин, 20 августа 1830 года, скоропостижно умер дядя поэта Василий Львович Пушкин, старший брат отца Сергея Львовича. В семье Пушкиных траур. Свадьба поэта висит буквально на волоске.

Поэт уезжает из Москвы в Болдино 31 августа 1830 года. Ранее Пушкин не бывал в Нижегородской губернии. Правда, однажды, в мае 1826 года в письме князю П.А. Вяземскому поэт вспомнил «про болдинскую вотчину»: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка… Приюти её в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино, в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи…»

Пушкин поехал в Болдино, когда кругом уже говорили о холере. Князю П.А. Вяземскому из полученных писем уже было известно, что холера подходила к Москве. Пушкин рассказывал, как Вяземский сам показал письмо, в котором ему писали о холере, уже «перелетевшей» из Астраханской губернии в Саратовскую.

«Из некоторых губерний приходят к нам сюда довольно печальные известия… cholera morbus делает в них свои опустошения, – писал князь П.А. Вяземский 2 сентября 1830 года из Остафьева Елизавете Михайловне Хитрово, дочери генерал-фельдмаршала М.И. Кутузова. – Но не беспокойтесь: это не в той стороне, куда уехал Пушкин».

Утешение в конце письма было не совсем искренним: Пётр Андреевич знал, что смертоносное и крайне опасное заболевание уже пришло в южные губернии России. Пришло оно из Азии и уже угрожает Москве.

Это была первая в истории России вспышка холеры – самого смертоносного в XIX веке инфекционного заболевания. Холера, как писали современники Пушкина, пришла с берегов Ганга. Болезнь была занесена из Индии в Среднюю Азию, попала в Хиву и Бухару. Через Киргиз-Кайсацкую степь с караванами азиатских купцов в сентябре 1829 года холера достигла Оренбурга. Первые заболевшие были зарегистрированы в казачьем Форштадте и солдатской Слободке.

Годом раньше первых умерших от холеры хоронили в Ставрополе, через который лежал путь обоза с золотом из Персии, которое она выплачивала России после заключения Туркманчайского мирного договора от 10 февраля 1828 года. Во время похорон солдат, умерших от холеры, охрана персидского обоза разбежалась. Этим воспользовались мошенники, и один из восьми сундуков с персидским золотом пропал. Тайна драгоценностей, пропавших сто лет назад, до сих не дает покоя искателям сокровищ.

В 1830 году началась вторая волна эпидемии: опасная болезнь пришла из Персии в Тифлис, а затем в Астрахань, Ставрополь. Попытки сдержать распространение инфекции путем введения карантина (запрета на передвижение) привели к «холерным бунтам». Как писал неизвестный автор статьи в «Кавказском календаре на 1855 год», ставропольские купцы богатели за счёт эксплуатации как горского, так и русского населения, причём «в способах увеличения своих капиталов они не стеснялись». Ставрополь расположен на торговом перекрёстке, одинаково удалённом от Чёрного и Каспийского морей, где в XIX веке сходились дороги из Санкт-Петербурга и Москвы, Воронежа и Черкасска, Екатеринодара и Крыма, Астрахани и Кизляра, Екатеринограда и Тифлиса. В 1830–1833 годах ставропольские купцы удвоили, утроили, а некоторые и учетверили свои капиталы, и нажили их прежде всего от торговли хлебом.

В тревожные сентябрьские дни 1830 года ни Вяземский, ни Пушкин, никто ещё не знал, что по официальным данным из 466 457 заболевших в России холерой умрёт 197 069 человек. В 1830–1831 годах холера проникнет в тридцать одну губернию России и расползётся по всей Европе: сначала поразит Польшу, затем Пруссию и Францию.

Пушкина, когда он ехал в заражённый холерой край, судьба уберегла. Спустя год в заметке «О холере» поэт рассказал, как он лично столкнулся с эпидемией: «По всему видно было, что она не минует и Нижегородской (о Москве мы ещё не беспокоились). Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию между азиатцами (в Закавказье, во время путешествия в Арзрум, в 1829 г. – Н. Б.). Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности, а в моём воображении холера относилась к чуме, как элегия к дифирамбу». В Арзруме, писал Пушкин, «я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумлённые». Приехав в лагерь, поэт не сошел с лошади. Из предосторожности стал по ветру: «Из палатки вывели нам больного; он был чрезвычайно бледен и шатался, как пьяный. Другой больной лежал без памяти. Осмотрев чумного и обещав несчастному скорое выздоровление, я обратил внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали, как будто чума была не что иное, как насморк». На базаре Пушкин встретил нищего: «Он был бледен как смерть: из красных загноенных глаз его текли слезы». Мысль о чуме опять мелькнула в воображении поэта. От декабриста П. Коновницына поэт узнал, что в Арзруме чума. Пушкину представились ужасы карантина, и он решил оставить армию графа Паскевича, с которым простился 19 июля 1829 года. Спустя год Пушкин окажется в карантинном плену.

«Сейчас еду в Нижний, то есть в Лукоянов, в село Болдино», – писал Пушкин своему другу и издателю Петру Александровичу Плетнёву.

Поэт ехал не один: в дороге его сопровождал слуга Никита Тимофеевич Козлов, который был старше барина на двадцать один год. Родом он был из села Большое Болдино, которого приставили «дядькой-воспитателем» к маленькому Саше Пушкину. И с той поры Козлов не бывал в Болдине.

Пушкин ехал в Болдино и надеялся управиться с делами за месяц. Поэт провёл четверо суток в дороге: она показалась ему длинной. Сначала Пушкин поехал по печально известному старинному Владимирскому тракту, по которому отправляли осужденных на каторгу в Сибирь. За Богородском (ныне Ногинск. – Н. Б .) проехал деревню Платава Московской губернии, далее были – Покров, деревня Липино, село Дмитриевское.

За Владимиром поэт приказал кучеру повернуть коляску на Судогду. Ехал через Мошок, Драчево, Муром.

Пушкин с интересом рассматривал Муром, его церкви, улицы, старинные купеческие дома, торговые ряды. В памяти всплывали рассказы его бабушки по материнской линии Марии Алексеевны Ганнибал о дремучих Муромских лесах, среди которых она жила в молодости. С этим городом связана судьба и родного деда поэта Осипа Абрамовича Ганнибала, сына знаменитого Арапа Петра Великого – Абрама Петровича Ганнибала. Осип Абрамович переехал из Тамбовской губернии в Муром Нижегородской губернии в 1773 году, вскоре после женитьбы на Марии Алексеевне. Осип Абрамович и Мария Алексеевна Ганнибалы прожили в Муроме около двух лет. Их дочери Надежде Осиповне Ганнибал, родившейся 21 июня 1775 года, суждено было стать матерью поэта.

Оказавшись впервые в Муроме, Пушкин не мог не вспомнить своих именитых предков, рассказы про Муромские леса.

Проехав через последнюю почтовую станцию Савастлейку (так именовалась она в подорожных XIX столетия, хотя в письмах Пушкин называет ее Сиваслейкой. – Н. Б .), затем Арзамас, Пушкин встретил торгашей, бежавших от холеры с Макарьевской ярмарки. «Бедная ярманка! – писал поэт. – она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!»

После Арзамаса Пушкин повернул на Лукоянов – небольшой уездный городишко. Здесь заканчивалась его подорожная. Далее надо было добираться на вольных. Пока Никита Козлов договаривался о лошадях, Пушкин заглянул в гостиницу Агеева, пожалуй, самое бойкое место в Лукоянове. Для проезжающих хозяин устраивал «горячие бани», на первом этаже в трактире у самовара постояльцы вели оживлённые разговоры, слушали мелодии из «Аскольдовой могилы», доносившиеся из музыкальной машины…

Третьего сентября 1830 года, преодолев на лошадях последние из пятисот вёрст, Пушкин въехал в Болдино, не подозревая, что застрянет в нём до самой зимы. Болдино оказалось со всех сторон в карантинном оцеплении: в течение трёх месяцев невозможно было проехать ни по одной из дорог, ведущих в Москву.

Но это было потом, а пока поэт, впервые посетивший Болдино, осматривал имение, принадлежавшее его отцу. Оно состояло из старинного одноэтажного деревенского дедовского дома, вотчинной конторы, церкви и длинной деревни с избами, крытыми соломой и тёсом. В окрестностях небольшой пруд, склонившиеся над водой серебристые ивы, кистенёвская роща и чернозёмная степь.

Отец Пушкина никогда подолгу здесь не жил, приезжал редко, на самое короткое время. Известны два его посещения Болдина – в 1825 и в 1836 годах. Управление имением он доверил своему крепостному Михаилу Калашникову. Барская усадьба с годами пришла в запустение. «Господский дом деревянный, сада нет» – из описания села Болдина, составленного в 1798 году.

Пушкин поселился в старом дедовском доме. В первые дни поэту пришлось всё же вникать в деловые бумаги. Но вскоре они ему наскучили, и он поручил вести дела вотчинному писарю Петру Кирееву, который и занялся сочинением бумаг на «высочайшее имя». В этом деле он был посильнее Александра Сергеевича. Бумаги пересылались в Сергачский уездный суд, из которых следовало, о чём «просит дворянин коллежский секретарь Александр Сергеев сын Пушкин, а о чём тому следуют пункты». А пункт в этих бумагах был всего лишь один. Пушкин просит суд ввести его во владение двумя сотнями «душ мужеска пола с жёнами их и рождёнными от них после 7-й ревизии обоего пола детьми, и со всеми их семействами… с пашенною и непашенною землёю, с лесы, с сенными покосы, с крестьянским строением и заведениями, с хлебом наличным и в земле посеянным, со скотом, птицы».

В конце прошения рукою Пушкина приписано несколько срок: «Прошение сие верю подать, по оному хождение иметь и подлинную запись получить, человеку моему Петру Кирееву».

В письме Н.Н. Гончаровой от 9 сентября 1830 года Пушкин писал: «Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это – часть деревни из 500 душ, и нужно произвести раздел».

В упомянутой выше книге А.И. Звездина «О Болдинском имении А.С. Пушкина в Нижегородской губернии…» говорилось: «Сельцо Кистенёво (Темяшево тож), соседнее с Болдином, в пограничном Сергачском уезде, при реке Чеке, впадающей в Пьяну, расположено улицами, которые носили особые названия: Самодуровка, Кривулица, Стрелецкая и Бунтовка. Уже наружный вид построек в 1830 году ясно говорил постороннему взору, что кистенёвские крестьяне жили в большой нужде, чёрно и грязно. Только 1/4 часть крестьянских домов были крыты тёсом на два ската и топились “по-белому”, а остальные 3/4 представляли из себя подслеповатые курные избёнки, крытые соломой…» Вот таким был свадебный подарок отца поэта.

Пока Пётр Киреев писал, ездил, хлопотал, коллежский секретарь Александр Пушкин жил в доме, читал, писал письма невесте, друзьям, сочинял сказки, встречался с крестьянами. Поэта позвали, когда в Болдине скоропостижно умер мальчик. По воспоминаниям одного из болдинских крестьян, Александр Сергеевич «приходил и расспрашивал, как и отчего умер, и сказал, что не от холеры».

Село, встревоженное слухами о холере, попросило Пушкина разъяснить им предписания правительства, как уберечься от страшной болезни: что означает «не выходить на улицу босиком, иметь в доме редьку и вино», прислушиваться, нет ли «беспрерывного урчания в животе». Пушкин прочитал мужикам в церкви, с амвона «проповедь о холере», использовав информацию в своих целях: «И холера послана вам, братцы, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так, то вас будут сечь». Мужики-то газет не читали и не понимали, что происходит, и потому верили молодому барину.

Народ с тревогой наблюдал, как на дорогах Нижегородской губернии, в том числе и вокруг Болдина, по распоряжению нижегородского губернатора устанавливают карантинные посты: военные на дорогах останавливают. Мужики напуганы: помнят прежние карантины.

Правда, Пушкин считал, что установленные карантины представляли собою только «средство к притеснению и причины к общему неудовольствию». Первая такая застава находилась в двадцати верстах на север от Болдина.

Узнав из писем, полученных в Болдине 29 сентября 1830 года от Петра Плетнёва и Натальи Гончаровой, что холера уже в Москве, поэт решается ехать в «белокаменную». 23 сентября под редакцией историка, писателя и публициста Михаила Погодина вышел первый номер официального бюллетеня «Ведомость о состоянии города Москвы», прозванный в народе «холерной газетой» или «холерным листком». Распоряжение об издании подписал московский военный генерал-губернатор князь Д.В. Голицын.

Бюллетень издавался «для сообщения обывателям верных сведений о состоянии города, столь необходимых в настоящее время, и для пресечения ложных и неосновательных слухов, кои производят безвременный страх и уныние» и раздавался бесплатно. В качестве приложения рассылался и подписчикам вместе с газетой «Московские ведомости». В бюллетене печатали «официальные известия о приключившихся внезапных болезнях и смертях; известия о действиях холеры в прочих местах; разные наставления о том, какие должно жителям принимать предосторожности; известия о мерах, принимаемых правительством для отвращения заразы». Всего вышло 106 номеров. Последний – 6 января 1831 года.

«Здравствуй, душа моя, – писал Пушкин 29 сентября 1830 года Плетнёву, – каково поживаешь, а я, оконча дела мои, еду в Москву сквозь целую цепь карантинов. Месяц буду в дороге по крайней мере. Месяц я здесь прожил, не видя ни души и не читая журналов…»

Сохранившееся до наших дней письмо Пушкина всё истыкано иглой: на почте каждый конверт прокалывали в нескольких местах и окуривали серой «холерный дух».

В тот же день, 29 сентября, в Москву приехал Николай I и обратился к ее жителям о необходимости введения карантина. Через день Белокаменную заперли: въезд в Москву и выезд из Москвы были запрещены. Министр внутренних дел России и одновременно генерал-губернатор Финляндии А.А. Закревский был назначен руководителем по ликвидации холерной эпидемии. Он возглавил «Центральную комиссию для пресечения холеры». О Закревском писали, что он принял «очень энергичные, но совершенно нелепые меры, всю Россию избороздил карантинами, – они совершенно парализовали хозяйственную жизнь страны, а эпидемии не остановили. Тысячи людей и лошадей с товарными обозами задерживались у застав, высиживая карантин. В тех, кто пытался пробраться через оцепления, приказано было стрелять».

Но всего этого Пушкин ещё не знал, потому и письмо его от 30 сентября 1830 года, адресованное Наталье Гончаровой, написано иначе, нежели Петру Плетнёву, несдержанное, с нагнетанием ужасов и страхов. Знал ведь, что письмо это прочтёт и будущая его тёща, поэтому и пишет, что «дела мои не закончены…», а Плетнёву – «оконча дела мои, еду…»

Пушкин той же почтой отсылает письмо Наталье Николаевне: «Я уже почти готов есть в экипаж, хотя дела мои ещё не закончены и я совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородецке лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов, и в каждом из них мне придётся провести две недели, – подсчитайте-ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении. В довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути. Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы: представьте себе, насыпи с обеих сторон, – ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога ставится ящиком с грязью, – зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами. Будь проклят тот час, когда я решился расстаться с вами, чтобы ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров, – потому что другого мы здесь не видим… Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка… Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней всё моё счастье. Позволяете ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 вёрст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы. Прощайте же, мой ангел…»

Письмо Н. Гончаровой из Болдина уйдёт в один день вместе с письмом П. Плетнёву, и тоже будет окурено почтмейстером. В доме Гончаровых письмо прочтут и поймут, что из-за карантина Пушкин сможет добраться до Москвы за семьдесят суток. Так, кстати, оно и вышло.

В тот же день, 30 сентября 1830 года, Пушкин отправился из Болдина в имение княгини Голицыной, чтобы, как писал поэт Н.Н. Гончаровой, «точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать всё доподлинно».

Долгие годы в пушкиноведении не совсем было ясно, о какой княгине Голицыной идёт речь. Занимаясь болдинской биографией поэта, директор Музея-заповедника А.С. Пушкина в Болдине Ю.И. Левина попыталась уточнить эпизод, связанный с поездкой Пушкина 30 сентября 1830 года.

По архивным документам о землевладельцах Нижегородской губернии ей удалось установить, что в том же Лукояновском уезде, где числилось село Болдино, располагалось и наследственное имение князей Голицыных – одной из ветвей старинного и многочисленного русского рода.

На старых губернских (и поуездных) картах «большим столбовым дорогам» 1830-х годов можно увидеть, что через Арзамас и Лукоянов проходил большой почтовый тракт, соединявший Москву с Саранском и Пензой. Скорее всего, именно этот прямой путь на Москву и мог интересовать Пушкина в первую очередь, когда он пытался выяснить кратчайшую дорогу, расположение карантинов и возможность выезда из Нижегородской губернии.

Непосредственно на этом тракте, недалеко от «заштатного» города Починки, расположенного в двухстах пяти верстах от Нижнего Новгорода, и находилось село «Рождественское, Пеля Хованская тож», принадлежавшее Голицыным. По сведениям экономических поуездных описаний в конце XVIII века, там уже стоял «господский деревянный дом» с фруктовым садом, обсаженным «преспектом», насчитывалось двести крестьянских дворов, имелись церковь «деревянная, Рождества Христова» и «казённый питейный дом».

В 1830-х годах владельцем села был князь Владимир Сергеевич Голицын, человек очень известный в обществе того времени. Участник Отечественной войны 1812 года, бывший флигель-адъютант Александра I, в 1820-х годах он воевал на Кавказе, дослужился до генерал-майора, тайного советника и сенатора. Для своего времени Голицын был человеком образованным и одарённым. Большой знаток и любитель музыки, он не чуждался и литературы: в его доме устраивались музыкальные вечера, собирались артисты и литераторы. Ему принадлежали переводы на русский язык нескольких оперных либретто и музыка на слова татарской песни из поэмы Пушкина «Бахчисарайский фонтан»: «Дарует небо человеку…»

В.С. Голицын был хорошо знаком с поэтом. Летом 1830 года они встречались и беседовали о «Дон Жуане» Моцарта. Знал поэт и Прасковью Николаевну Голицыну, урождённую Матюнину.

«Завтра в восемь часов вечера, – сообщал ему Голицын в письме от 25 февраля 1831 года, – жена моя и я <…> ожидаем Вашего посещения с нетерпением…»

В 1830 году Прасковье Николаевне Голицыной было тридцать два года. В одной из своих работ пушкинист Ю.И. Левина высказала предположение, что, может быть, Прасковья Николаевна и является той «княгиней Голицыной», которая ещё до приезда Пушкина к ней в имение, как сказано в его письме, уже «взялась разузнать всё доподлинно».

Первая попытка покинуть Болдино – «остров, окружённый скалами», как назвал его поэт в одном из писем Наталье Гончаровой, окончилась неудачно.

«Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку, – вспоминал Пушкин в рассказе “Холера”. – Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учреждён карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета».

Миновав первую заставу, Пушкин был задержан на следующей. И ему пришлось вернуться назад в Болдино. Решив, что лучше ехать «тише», но «дальше», Пушкин шлёт губернатору Нижегородской губернии И.М. Бибикову письмо, в котором просит выдать ему «свидетельство» на проезд через цепь карантинов. А пока суть да дело, 11 октября 1830 года Пушкин пишет Наталье Гончаровой: «Въезд в Москву запрещён, и вот я заперт в Болдине…»

Поэт рассматривает географическую карту, висящую на стене, и шутливо замечает, «как бы дать крюку» и приехать в Москву через Кяхту или Архангельск.

Тем временем из Нижнего Новгорода приходит уведомление, что пропуск Пушкин может получить в Лукоянове. В Лукоянове Александр Сергеевич встретился с предводителем уездного дворянства по фамилии В.В. Ульянин.

Но Владимир Васильевич Ульянин, предводитель дворянства Лукояновского уезда Нижегородской губернии, наотрез отказал поэту выдать пропуск на проезд, ссылаясь на то, что он назначен надзирателем за карантином своего округа. Более того, В.В. Ульянин предложил Пушкину должность инспектора над карантинами. Поэт отказался от предложения, сославшись на то, что он не является помещиком здешней губернии, и написал нижегородскому губернатору жалобу на самоуправство лукояновского предводителя.

Пушкин делает ещё одну попытку прорваться сквозь расставленные карантинные посты. И отправляется в Москву без пропуска. По скверным осенним дорогам Пушкин переезжает с востока на запад южную часть Нижегородской губернии. Но недалеко от Мурома Владимирской губернии, в Севастлейке, его экипаж остановили и потребовали «свидетельство» о том, что он едет не из заражённой местности. Пушкин возвращается в Лукоянов и требует от Ульянина выдать ему такое «свидетельство». Лукояновский предводитель неприступен. И поэт снова получает отказ. Позднее Пушкин встретил Ульянина в Английском клубе Петербурга, подошёл к нему и с присущим ему сарказмом сказал: «Кажется, это вы меня так притесняли во время холеры?»

«В Болдине, всё ещё в Болдине! – писал Пушкин 18 ноября 1830 года Наталье Николаевне Гончаровой. – Выехав на большую дорогу, я увидел, что вы правы: 14 карантинов являются только аванпостами – а настоящих карантинов всего три. – Я храбро явился в первый (в Севаслейке, Владимирской губ.); смотритель требует подорожную и заявляет, что задержит меня лишь на 6 дней. Потом заглядывает в подорожную. – Вы не по казённой надобности изволите ехать? – Нет, по собственной, самонужнейшей…»

И тут выясняется, что Пушкину следует ехать по другому тракту, а этот уж три недели как закрыт. Пушкин недоволен: «И эти свиньи губернаторы не дают этого знать?» Смотритель растроган, дескать, «мы не виноваты-с». Пушкину от этого не легче. И ему немного жаль бедного станционного смотрителя. За время путешествия по России Пушкин насмотрелся на бедных и бесправных станционных смотрителей, что дало ему обильный материал для повести с одноимённым названием.

«Кто не проклинал станционных смотрителей, кто не с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или, по крайней мере, муромским разбойникам?..» – так начинается известная повесть.

«…Нечего делать, – писал Александр Сергеевич в Москву Наталье Николаевне 18 ноября 1830 года, – еду назад в Лукоянов; требую свидетельства, что еду не из зачумлённого места. Предводитель здешний не знает, может ли после поездки моей дать мне это свидетельство – я пишу губернатору, а сам в ожидании его ответа, свидетельства и новой подорожной сижу в Болдине да кисну». Пушкин с грустью замечает, что проездил таким образом 400 вёрст. И все хлопоты оказались напрасными.

О последней неудачной поездке Пушкин рассказал также и в письме издателю «Московского вестника» М.П. Погодину: «Я было опять к вам попытался: доехал до Севаслейки (первого карантина). Но на заставе смотритель, увидев, что еду по собственной самонужнейшей надобности, меня не пустил и протурил назад в моё Болдино…»

Письмо Погодину оказалось последним посланием, отправленным из Болдина. На почтовом штемпеле отметка: «Лукоянов 1830 дек. 2».

Накануне князь Пётр Иванович Шаликов, редактор «Московских ведомостей», известил Пушкина, что «холера затихает». «Вот первое хорошее известие, дошедшее до меня за три последних месяца», – замечает поэт.

Следующее хорошее известие Пушкин получил из Нижнего Новгорода: почтальон, которого поэт ругает за перепутанные письма, наконец принёс ему пакет от губернатора, а в нём было долгожданное свидетельство на проезд из Болдина в Москву.

«…несчастный зачумлённый нижегородец», как назвал себя Пушкин в одном из писем Е.М. Хитрово, дочери М.И. Кутузова, благополучно проехал все посты, хотя и с карантинными задержками, за семь суток.

Пятого декабря 1830 года Пушкин приехал в Москву, где его ждала ещё одна хорошая новость: холера не тронула его друзей, его семью и семью Н.Н. Гончаровой. В дорожном сундучке поэта лежали несколько больших тетрадей и стопы бумаг, которые он исписал за месяцы болдинского заточения.

В Болдине Пушкин написал тридцать два стихотворения, «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», «Маленькие трагедии», «Сказку о попе и о работнике его Балде», несколько публицистических статей о состоянии критики для «Литературной газеты» Антона Дельвига. Наконец, в Болдине, в карантине, Александр Сергеевич дописал заключительные главы романа в стихах «Евгений Онегин», 8-ю и 9-ю, который критик В.Г. Белинский назвал «энциклопедией русской жизни».