Когда выклюсают свет

Когда выклюсают свет

«Я не был в Афгане – видать, не судьба…»

С. Соловьёв, бард, бывший военный лётчик

 

И в третий раз старого учителя разбудил прерывистый, как сигнал тревоги, зуммер бесперебойника, защищающего компьютер от внезапных выключений электричества. На дворе февральская метель – обычное для Сибири дело. Дважды уже ветром замыкало провода, но дежурный на подстанции вновь включал рубильник. И вот снова. Потухла красная точка–индикатор на выключателе у двери, перестал светиться матовыми зеленоватыми глазками модем на письменном столе, – и на этом мертвом акустическом фоне громко, наперебой застучали, заговорили между собой часы по комнатам. В общем–то, если специально вслушиваться, они всегда стучат, но теперь их стук был как будто громче и тревожнее. Тревога…

Она поднимается оттуда, изнутри, пробуждая неотвязно преследующие много лет гнетущие, мучительные воспоминания у пожилого человека. Он снова там – в далеком семьдесят первом, в кромешной темноте трюма малого противолодочного корабля с бортовым номером «314» проекта «204»… «Свет! Дайте свет!».

Нет, он уже давно не будит жену и себя этим сдавленным криком и не мечется в койке, собирая простынь. Время лечит.

Иван Иванович перестал пытаться заснуть и повернул голову к окну. Отражённый от снега мутный лунный свет по краям неплотных штор не проникал в комнату. Он прислушался, затаив на миг дыхание – жена дышала ровно и, кажется, действительно спала. Да. Теперь, судя по затянувшейся паузе, свет уже до утра отключили с районной подстанции.

«Завтра 23 февраля, – стал, чтобы отвлечься, размышлять про себя ветеран, – день Советской Армии и Военно–Морского флота. Или уже сегодня? Да, конечно, время уже далеко за полночь должно быть. А интересно: Советская Армия – это и авиация, и танкисты с артиллерией, и всё, всё, всё, а ВМФ отдельно выделен. Теперь–то уже «Днём защитника Отечества называется». Всех, значит, объединили».

 

В ту памятную ночь их МПК стоял в базе, кормой к пирсу, как это принято у боевых кораблей. Они только накануне вернулись с задания. Погода была свежей, но ничто не предвещало беды.

Вдруг внезапно налетевший порыв ветра сумасшедшей силы оборвал швартовые, лопнул натянувшийся кабель берегового электропитания, и весь корабль погрузился в абсолютную темноту.

Толя – его друг, земляк, одноклассник, с которым они вместе призывались на Дважды Краснознаменный Балтийский флот – по сигналу тревоги сразу кинулся в турбокомпрессорный отсек. Толя был корабельным электриком, и по боевому расписанию его место было там. А там… Короткое замыкание, пожар… Пока механики запускали дизель и переходили на автономное питание, всё было кончено…

Иван изо всей силы пытался тогда спасти друга. Спускаясь в охваченный пламенем отсек, Иван не думал о собственной безопасности. Страшно сказать: он в тот момент даже завидовал Толяну! Что такого? Они мечтали о подвигах! Но… он, Иван Черных, старшина 2–ой статьи и командир отделения трюмных машинистов вместе со всеми остальными членами экипажа остался жить, а старшина 1 статьи Толя Нестеренко навечно остался на своём боевом посту …

Ещё через полчаса лежания с обращенными в темноту распахнутыми глазами он решил вставать. Стараясь не потревожить жену, пожилой человек осторожно высвободился из–под одеяла, спустил босые ноги на палас и, с преодолением в себе чувства, похожего на никтофобию, ощупью прошёл сначала до двери спальни, потом через зал, в переднюю, где на полочке стенного зеркала всегда лежал маленький фонарь–зажигалка – это в один из своих последних наездов сын оставил. Теперь с фонариком вернувшись обратно и присев на край кровати, он так же бесшумно надел лежавшие на полу у кровати трико, носки, вставил ноги в тапки. Поднявшись, взял с кресла фланелевую рубаху, надел её и поверх облачился в трикотажный джемпер на молнии.

В квартире похолодало, хотя термометр за окном (он осветил его через стекла) показывал всего –3 градуса. Ветер – юго–западный ветер – выдул всё, натопленное с вечера.

Подсвечивая себе, Иван Иванович достал из шкафа серванта восковую свечу в керамической плошке–подсвечнике – высокую и слегка изогнутую, – и прошёл на кухню. Первая спичка вырвалась из пальцев и упала на пол. Он выловил вторую, чиркнул в темноте по коробку и поднес пламя к обгоревшему угольку фитиля. Огонь вырвал из темноты пространство кухни, показав под потолком бесполезный сейчас светильник на три лампочки. Углы оставались во мраке, чернотой обозначался провал дверного проёма.

Иван Иванович вовсе не боялся темноты, но он почему–то становился беспомощным в кромешной мгле и терял ориентировку – натыкался у себя дома и в комнате даже на те предметы, расположение которых отлично, казалось, знал.

«Как же незрячие–то всё время …», – снова привычно подумалось ему. Из памяти, из далекого–далёкого детства опять возник слепой старец – отец его давно ушедшей из жизни любимой лёльки Раи. Старик казался ему тогда суровым и гордым из–за прямой осанки, свойственной всем незрячим. А может быть сказывалась оставшаяся военная выправка – он ослеп после известной химической атаки немцев в Первую мировую. Маленький Ваня побаивался деда, а иногда ему приходило в голову, что слепой только притворяется, что не видит, а на самом деле зорко следит за каждым его шагом. Несколько раз пацан намеревался даже проверить хитрого старика, но опять же… боялся. Наиболее ярко дед запечатлелся в его памяти сидящим за общим обеденным столом, молчаливый и аккуратный, – ни крошки не было в его большой окладистой бороде, и на чистую рубаху–толстовку ничего не просыпалось.

Иван Иванович с улыбкой вспомнил сейчас, как, подражая незрячим (чтобы почувствовать, что они ощущают) они с братом, другими мальчишками пробовали проделывать какие–то действия с закрытыми глазами: пройти через комнаты, на ощупь одеться… Так же, подражая глухонемым, пытались общаться без слов, только жестами… Взрослые ругали за такие «игры» – считалось, что можно беду на себя накликать. А им нравилось изображать, например, безногого – подвяжешь голень к бедру и прыгаешь по комнатам.

А подражать было кому – в пятидесятые, начало шестидесятых – калек – вернувшихся с войны солдат – вокруг много было. Выплыл из глубин памяти опять же слепой фронтовик–гармонист с глубоким шрамом на лице, который по воскресным дням неизменно стоял в воротах городского рынка на пару с дочерью. Девчонке было лет восемь. Он играл на гармошке, а она пела. На левой неподвижной стороне инструмента побрякивала алюминиевая кружка, куда такие же небогатые прохожие опускали свои считанные–пересчитанные медяки…

Конечно, такие картины бытия диссонировали с романтическими фантазиями, которыми были вечно забиты их головы. Они мечтали о подвигах, жалели, как многие их сверстники, что «опоздали» на войну. Они искренне завидовали пионерам–героям, с которыми их знакомили в школе: Валя Котик, Лёня Голиков, Марат Казей, Зина Портнова… Зачитывались книжками про подвиги юных героев и были уверены, что сами не оплошают в момент, когда от них потребуется проявить себя в полную силу. В военкомате, когда подошёл срок идти служить, они с Толяном сами на флот напросились. Мечтали о карьере морского офицера. Иван Иванович вспомнил сейчас молоденького болтливого лейтенанта с их МПК, артиллериста, командира БЧ–2,3. Он всё время со старослужащими – а они с Толяном по третьему году завершали – говорил об атомных подводных лодках. Бредил ими. Как же его звали? Интересно: перевёлся он, нет тогда в подводники?

Эх, юношеский романтизм и максимализм! Была, была в их время романтика военной профессии. Даже просто на срочную службу – рвались. По контракту тогда мало служили – младшие командиры на старшинских должностях, да потом, в 1972–ом, кажется, институт прапорщиков и мичманов ввели. В специальных учебных заведениях готовить стали средних военных специалистов. Слава Богу, сегодня возвращается престиж Защитника Отечества. Потянулись ребята и в военные училища, и по контракту остаются. Из–за зарплаты? Но тут без дебатов: любой труд должен достойно оплачиваться, тем более такой труд!

Сегодня в клубе школьники концерт давали – школа, где Иван Иванович почти тридцать пять лет учителем математики прослужил, праздник устроила. Поздравили всех, кто к защите Отечества отношение имел и имеет. Воевавших в Великую Отечественную ветеранов–то не осталось уже, во всяком случае, в их посёлке ни одного нет…

Передвинув свечу к краю стола, чтобы она освещала печь с фронтальной стороны, Иван Иванович присел на низкий стульчик, открыл чугунную дверцу топки, взял кочергу и стал шурудить золу, проваливая её в поддувало. Обнажились три–четыре малиново горящих уголька, но они на глазах потухли и тоже посерели.

Вот так прозеваешь (снова выплыло воспоминание из детства) – погаснет последний уголёк в твоей печи – и отправляйся с горшочком просить у соседей. Это ему рассказывала бабушка. Сам–то он помнит как раз иное: спички, спички, спички… – в наволочках, в сатиновых мешочках… Соль и спички всегда впрок держи! Керосин ещё, вечный дефицит, стратегическим товаром был. У него и сейчас с полбанки трёхлитровой в веранде припасено. И фонарь «летучая мышь» с запасным стеклом стоит.

В году пятьдесят восьмом это было. Целый день однажды с матерью за керосином стояли. На дворе ранняя весна – солнышко уже пригревать начинает, но все в пальто ещё ходили. Мама в очереди, среди людей, разговаривают о том о сём, им же с братом особо заняться нечем. А неподалёку от ларька керосинщика была огромная гудроновая лужа. Выгрузили, видать, глыбы из машины прямо на землю, а он прошлым летом или раньше и растекся по ложбинке. Ларёк на отшибе, в солончаках, жилые дома далековато – ну и пусть себе, решили…

Вот они ходили–ходили вдоль по берегу, плотность ботинками опробовали. Не увидел Ваня, как братишка младший и забрёл вглубь. «Я за ним, было, да тоже ввяз. Орём стоим! Как нас выручали набежавшие взрослые, уж и забылось со страху. Помню, за ботинки тогда обоим здорово влетело», – не заметил Иван Иванович, как начал, шевеля губами, проговаривать воспоминания.

Стараясь не наступить на кошку, которая всё время прибегает, чтобы присутствовать при растопке, он поднялся со стульчика, сделал два шага и взял три полена. Положил их на край плиты, вернулся и снова присел. В зеве печки было совсем черно. Выбирая ровную грань в основание, он положил первое полешко; рядышком, в полутора–двух сантиметрах разместил второе, также пошатывая, проверяя устойчивость и стараясь выдержать параллельность. Поверх, чуть с отступом от передней кромки первых двух, водрузил третье – таким образом, образовывался «домик». Примерно так складывается долгий таёжный костёр, который горит всю ночь. Только он из брёвен. Такой костёр умеют делать многие его выпускники – классный руководитель Иван Иванович часто водил своих ребят в походы с ночёвками.

Однажды он ночью отошёл от палатки в густой березняк и понял, что не может вернуться. Стволы деревьев ещё можно было обойти на ощупь, но пни и коряги под ногами грозили неминуемым падением. Он видел, как в слабом свете тлеющего костра метался дежурный костровой Володя, не понимающий, куда делся классный руководитель. Хорошо, что летний рассвет не заставил себя ждать, и, как только посерело вокруг, стали проявляться очертания предметов, Иван Иванович с безмятежным видом вернулся к палатке, и, посмеиваясь, успокоил переволновавшегося семиклассника. Разве могло с ним что–нибудь случиться?

«Иван Иванович, а медаль Вы в Чечне получили?»

«Нет. В моей судьбе даже Афганистана не было. Мирной молодость выдалась. Без участия в международных конфликтах».

Чтобы конструкция была устойчивой (на всё на это сверху уголь насыпать), верхнее полешко истопник подбирал пошире и ближе к форме параллелепипеда. Вообще, поленья «доводятся» непосредственно перед тем, как нести их в дом – в дровянике для этого всё время лежит топор, на улице рядом с дверью стоит периодически запорашиваемый снегом вечный лиственничный пень.

Такой способ укладки – «домиком» – позволяет экономить дрова, которые без того в большом количестве уходят на баню. Слева и справа от конструкции, чтобы через колосник не просыпался уголь, он что–нибудь укладывал из накапливающегося мусора. Если есть – это порожние «полторашки». Сегодня он положил справа бутылку из–под «Тархуна», – в субботу брали на «после бани», – слева, где было поуже, накидал всякие накопившиеся за день фантики–бумажки и тряпицы.

Затворив дверцу, Иван Иванович надел шапку и занёс из веранды ведро с углем. Специальной для этой операции железякой он снял круги на плите и осторожно, чтобы не развалить конструкцию, высыпал содержимое, заметя плиту утиным крылышком.

Вынося пустое ведро в коридор, он подумал, что, наверное, не стоит пока затапливать. Прогорит всё до подъёма, и ни чаю не согреть потом, ни чего другого, что жена вдруг надумает.

Со своей Любой он в госпитале познакомился. Она там санитаркой работала – собиралась поступать в медицинский. Можно сказать: не отходила от молодого героического морячка, в мирное время награждённого боевой серебряной медалью «За отвагу». Главным образом, за глаза врачи боролись – зрение мог навсегда потерять… Вот ведь как – не только на фронте таким романтическим образом семьи складывались… Сорок пять лет уже вместе. Душа в душу, как говорится.

Вдруг подумалось: вот и их поколению срок уходить подошёл. Быстро как. Вроде, вчера только жизнь планировали: как, с чего начать, чтобы получилась она долгой, счастливой и полезной. Для общества, для страны. А что сделано? Ничего. Как–то всё пролетело. В детстве смотрели на старших – казалось, какие они значительные, столько успели, понаделали в своей жизни! Война одна…

А их поколение постарело быстро как–то. И уходят… Так рано уходят…

А ведь фронтовики ещё живы, на парадах ходят, вспоминают по телевизору… – и дай им Бог ещё много–много здоровья! Но они… Ведь не сделано ещё ничего! Где оно – назначение жизни, судьба? Что, вот так: посуетились, поженились, обставились, приготовились только к чему–то, назначенному, – ан в этой суете жизнь–то вся и прошла, оказывается? Ничего не было: ни революции, ни войны, ни Целины даже! Афган – и тот позже пришёл. Сплошной обман какой–то. Холостой выстрел, получается? Прямо: обманутое поколение. Или счастливое? Но ведь не все?

 

Иван Иванович поднял глаза на численник на стене – в слабом свете свечи краснело число 23, вчера ещё сорвал предыдущую страничку.

«Концерт этот вчерашний… Да стопочку вечером выпил за ужином – вот и разбередил себя. Ни при чём здесь метель февральская, замыкание – первый раз разве? Спал бы, да спал себе, – пытался он снова успокоить сам себя».

«А Андрей Маглён, в восемьдесят четвёртом, ученик твой, добровольцем в Афганистан, когда друга его, Серёжку Солодовникова в цинковом гробу привезли, помнишь?»

«Помирать не страшно, – не замечая, продолжил он говорить вслух. – Обидно, что так вот прошла она, жизнь. Ведь столько ждалось! О стольком мечталось в детстве…

 

Неожиданно, звуком, как из ушедшего и забытого прошлого, заверещал холодильник. Зажглась люстра в зале – автоматически, видать, щёлкнул, проходя, выключателем. Впечатление такое, как будто поезд, на котором ты едешь, долго стоял в ночи, ожидая прохода встречного, и тот, наконец, прошел где–то далеко в стороне, освободил путь, – и в вагоне вдруг вспыхнул яркий–яркий свет, по полу по всему составу прокатилось длинное судорожное дрожание, и вы опять поехали. Замерший на долгое мгновение земной шар стронулся, вновь закрутился, и детское, приключенчески–волнительное ожидание Армагеддона сменилось тихой радостью. Жизнь устремилась дальше.

В тёплом цветастом халате в кухню вошла жена и машинально включила электрический чайник.

Ты что, не спал опять? – спросила она с сожалеющей улыбкой.

Свет ночью выключали.

И что? Это тебе спать помешало?

Любовь Андреевна положила свою руку на седую голову мужа и замерла в задумчивости, убрав с лица улыбку. Иван Иванович пожал плечами и по–телячьи толкнул головой навстречу теплой и мягкой ладошке. На его открывшейся из–под рубахи груди проступил обширный след от ожога. Он сильно обгорел тогда, пытаясь спасти друга в темноте и тесноте трюма: грудь, руки, лицо…– двадцать процентов кожного покрова.

Таблетку выпил?

Нет, кажется…

Давай замерим давление, и таблеточку выпьешь.

А ты у меня ещё совсем молодая, – нежно сказал он, заглядывая жене в глаза, своей рукой прижимая её ладонь к щетинистой щеке. – Поживём ещё.

За окном уже вовсю рассвело.