Ковер моего детства

Ковер моего детства

(памятные записки)

Послевоенная жизнь детей, выживших в страшной войне, несмотря на бедность, а иногда нищету первых мирных лет, вспоминается, как доброе время. Следы войны — инвалиды в колясках, карточная система, подрывы на минах мальчишек, игравших в развалинах Минска — привычная часть наступившего мира. Истребленное еврейское население значительно убавило довоенное число жителей города. Школы, в основном, были русскими, но с изучением белорусского языка с четвертого класса. Белорусская мова слышалась только на рынке.

В нашей женской школе половину учеников составляли детдомовцы. В нашем классе ленинградкой, пережившей блокаду, я была одна, чем очень гордилась. Особенно была горда, когда видела красные трамвайные вагоны единственного послевоенного маршрута, на них было написано: «Трудящимся Минска от трудящихся Ленинграда». Трамвай шел по разрушенному главному проспекту, где пленные немцы разбирали развалины.

Мы жили рядом с проспектом и кинотеатром, называвшимся «Першы» — первый, построенный немцами во время оккупации. Крутая, готическая крыша, покрытая черепицей, нумерованные стулья, прекрасная акустика отличала этот кинотеатр от двух остальных с маленькими залами, где зрители сидели на скамьях, а не на стульях. В летнее время фильмы показывали под открытом небом на площадке, отгороженной от нашей улицы забором. К нам даже через закрытое окно проникала музыка и голоса с киносеансов.

Мы с мамой жили в деревянном доме с четырьмя входами в четыре маленькие квартиры. Сначала спали на полу, матрасы, набитые соломой, были пропитаны острым запахом полыни. Она росла во дворе, из нее делали веники или бросали ветки на пол, защищаясь от блох. Вскоре появилась первая кровать, «сваренная» из железных полос бурого цвета. На доски под матрасом тоже укладывали полынь.

Свидетельства ленинградской жизни помещались в четырех чемоданах, проделавших длинный путь от блокадного города до столицы Белоруссии. Самый тяжелый чемодан хранил довоенные фотокарточки, мамин диплом об окончании Ленинградского Политехнического института и другие документы, которые мне еще не полагалось знать. Половину одного из чемоданов занимало пикейное одеяло, покрывавшее теперь кровать. В других чемоданах были мамины довоенные наряды, которые она никогда не надевала, мои детские вещи, проданные потом на рынке. Эти чемоданы, поставленные друг на друга и покрытые льняной скатертью, образовывали столик, простоявший весь период жизни в Белоруссии.

До шестого класса я училась в третью смену, а когда еще задерживалась в развалинах, уверяла маму, что у нас было десять уроков.

В первый пионерский лагерь я поехала в девятилетнем возрасте. Мы спали в палатках, установленных в лесу. Между кроватями и под ними росла черника, которую мы быстро обглодали. Мучительное время от завтрака до позднего обеда бродили по лесу в поисках ягод. Когда два мальчика отравились волчьими ягодами, нам запретили покидать территорию лагеря. В родительский день приехавших мам неприятно удивил голодный блеск в глазах детей, поедающих гостинцы. Некоторые мамы согласились забрать детей домой. Я крепко вцепилась в руку мамы, боясь, что она может раздумать и вернет меня обратно в лагерь.

Жизнь во дворе была намного интересней. Мы играли в партизан и разведчиков, сражались с ребятами соседнего дома, а вечером можно было прильнуть к щелям в заборе и смотреть взрослые фильмы или, лежа в постели, по доносившейся музыке и голосам снова переживать содержание трофейных фильмов. В классе я пересказывала сюжеты фильмов, иногда невольно, а чаще сознательно, усиливала сцены борьбы зла с добром.

О другой, красивой жизни знала по заграничным фильмам и витринам комиссионного магазина. Там стояли красивые стенные часы, фарфоровые статуэтки, кованые подсвечники. Эти предметы часто заменялись похожими, но неизменной оставалась огромная ваза с пухлыми, краснощекими ангелочками, перевитыми гроздьями винограда и венками из роз. Внутрь комиссионного магазина я не заходила. Его посещали только взрослые, в том числе, моя мама, она любовалась волшебным ковром, о чем мне рассказывала почти месяц. На нем изображалась картина охоты или прогулки персонажей времен героев Дюма. Три всадника и одна девушка гарцевали на лошадях. Трое слуг держали на поводках охотничьих собак, а перед всадницей играла маленькая собачка. За охотниками виднелось озеро, на берегу которого стоял замок, а другой замок располагался на возвышенности. Пейзаж освещался закатным или восходящим солнцем. Красное небо отражалось в озере и сверкало между кронами огромных деревьев. Очарование этой сказочной картины передалось мне. Я просила взять меня с собой в магазин, но мама не исполняла обещание.

Кончался октябрь, первые заморозки напомнили о зимнем пальто. Год назад мама ко дню рождения купила мне пальто, сшитое из мешковины с искусственными завитушками «меха» на воротнике. Некрасивая внешность пальто искупалась толстой ватной подкладкой. Но я вытянулась за год, и школьная форма опускалась ниже края пальто, а его рукава не доходили до кисти рук. Мама вытащила из чемодана свою блокадную телогрейку, сшитую из довоенной кроличьей шубы, и смастерила мне шубку, проданную потом на рынке. Услышав о предложении отремонтировать старое пальто, сделать меховые манжеты, сменить воротник, удлинить низ, я недовольно поморщилась. Но мама сказала, что если прохожу в отремонтированном пальто еще год, то ко дню своего тринадцатилетия получу великолепный подарок. Я согласилась.

Моей фантазии не хватало придумать, что могло быть завернуто в газетный пакет. Мама попросила закрыть глаза. Я слышала шелест бумаги, и поняла, что она что-то раскладывает на моей кровати.

«Раз, два, три, — произнесла радостно мама, — теперь смотри!»

Я сразу узнала замечательный ковер из комиссионки. Даже не поблагодарив маму за волшебный подарок, восторженно вглядывалась в бархатную картину, лежавшую на моей кровати, а потом повешенную на стену. Я жмурилась, закрывала и открывала глаза, привыкая к реальности мягкого бархата. Все соответствовало маминому описанию, кроме замков. По трофейным фильмам я хорошо представляла средневековые замки с зубчатыми башнями, подъемными мостами. А здесь замок на берегу озера выглядел белым прямоугольником, а второй, на горе, тоже казался белым пятном на фоне розового неба.

Каждый вечер, пока мама не выключала свет, я всматривалась в семь неподвижных фигур. А когда закрывала глаза, они оживали, превращаясь в героев моей фантазии. Сначала требовалось разделить их на благородных, честных — и на коварных, жестоких. Отрицательные герои получили имена Фриц, Адольф и Эдик. Последнее имя принадлежало мальчишке из соседнего двора, который мне сломал руку. Имена положительных героев почему-то все начинались на букву «Ж»: Жан, Жюль, Жорж, а девушку звали Женевьева.

Основными положительными героями стали двое слуг — наверное, потому, что они находились на первом плане ковра и можно было разглядеть выражение их лиц.

Сюжеты Гюго, Дюма, трофейных приключенческих фильмов переплавились в мое первое сочинение на тему сражения добра со злом. Сейчас не помню придуманные интриги, но биографии двух положительных героев не забыла. Один слуга был родным братом графа, жившего в замке на горе, злая мачеха его отдала бедным людям. Второй слуга, конечно, тоже благородного происхождения, он после избиения потерял память, которая медленно восстанавливалась благодаря Женевьеве…

К весне жизнеописание моих героев походило на многосерийный фильм, зрителем которого была я одна. Мама снова отправила меня в лагерь, в старшую группу. В палатках был дощатый пол, обедали не в три часа, а в двенадцать, и был еще полдник. Меня выбрали председателем совета отряда взрослой группы девочек. На линейках я каждый вечер сдавала рапорт, активно участвовала в лагерной жизни, за что получила грамоту. Днем мы играли в волейбол, соревновались с другими отрядами, готовили художественную программу ко дню лагеря. Вечером наша вожатая, студентка педагогического института, пожелав нам спокойной ночи, уходила из палаты.

Наступал мой час. Всем девочкам, кроме Томы, нравились мои пересказы прочитанных книг и трофейных фильмов. Тома каждый раз прерывала меня, заявляя, что я мешаю спать и, вообще, надоело слушать то, что она давно знает. Она осталась в лагере на вторую смену, не сомневалась в том, что меня снова выберут председателем отряда и, наверное, ревновала.

Через неделю багаж моих рассказов иссяк. И я рискнула рассказать придуманные приключения персонажей моего ковра. Тома сразу потребовала сообщить имя автора и название книги. Я придумала про старую книгу без обложки, найденную на чердаке в коробке вместе с немецкими пластинками. Про пластинки было правдой.

Когда Тома опять заявила, что я не даю ей спать, девочки предложили ей накрыть голову подушкой и не мешать другим.

На следующий день нетерпеливые слушательницы просили продолжить рассказ в послеобеденный мертвый час, но я не хотела нарушить режим. К тому же Тома обязательно пожаловалась бы на меня. Впрочем, она все равно что-то сказала вожатой. Вечером, после ее ухода из спальни, дверь приоткрылась — очевидно, вожатая проверяла жалобу Томы. Днем вожатая поинтересовалась, какую книгу я пересказывала. Вариант случайной «чердачной» книги без обложки, кажется, не убедил умную студентку. Она попросила рассказывать не больше получаса.

Триумф моего сочинительства угас от желания слушательниц непременно самим прочитать «чердачную книгу». Я обещала забрать ее у моей подруги…

Девочки хотели слушать новые истории. И снова помог мой ковер. Теперь я сочиняла, вернее импровизировала в документально-художественном жанре. Художественная часть касалась придуманной истории ковра, попавшего из Франции в Петербург во время посещения Петром Первым Людовика Четырнадцатого. Тома язвительно отмечала некоторые нестыковки в моей хронологии, но сразу получала отпор благодарных слушательниц, не сомневавшихся в правдивости документальной части, состоявшей из серии подлинных исторических событий с участием императоров, декабристов, революционеров и жителей блокадного Ленинграда.

Мой ковер отогрел замерзавшую девочку возле умершей матери. В буржуйке догорели все книги. Добрая соседка, бывшая воспитанница института благородных девиц, принесла свой ковер и завернула в него девочку. Нашу соседку я помнила только по рассказам мамы. Она, действительно, помогала нам выжить. В наступившей тиши кто-то спросил с любопытством:

Ты нам можешь показать этот ковер?

Конечно.

Я подробно рассказала, как найти деревянный дом возле кинотеатра «Первый».

Через несколько дней наша смена окончилась. Мама приехала за мной на день раньше. Я просила Тому вместо меня сдать рапорт на торжественной линейке по поводу спуска флага. Но вожатая назначила другую девочку.

Через несколько дней ко мне домой пришла Тома с двумя девочками из лагеря. Тома, очевидно, хотела уличить меня во лжи и взяла с собой свидетельниц. Одна из них, Настенька, смущенно и виновато смотрела на меня, а вторая, Валя, вместе с Томой ехидно улыбались.

Я уверенно подвела их к своей кровати. Настенька не скрывала своей радости, а Валя выжидающе смотрела на Тому. И та с выражением бесспорной победительницы огласила приговор:

Да такие ковры на барахолке продают!

Неправда! Подождите мою маму, она вам расскажет.

 

Но мама могла бы только барахолку заменить на комиссионку, не имея ни малейшего представления о чудесной биографии своего подарка. Девочки не стали ждать маму. Тома уходила победительницей.

Я вначале очень расстроилась, но потом даже обрадовалась. Ведь они не увидели никакой связи сюжета моего ковра с героями «чердачной» книги.

Когда мы вернулись в Ленинград, ковер несколько лет висел над моим диваном, приглушая громкие голоса, доносившиеся из соседней квартиры. Я уже знала, что это не ковер, а гобелен. Подобные бархатные гобелены трофейного происхождения мне приходилось иногда видеть в других домах.

В 60-е годы гобелен был сослан на антресоли, где пролежал несколько десятилетий. После смерти мамы я отвезла ковер на дачу, но там ему не нашлось места на стенах моих комнат, обшитых вагонкой. На них естественней смотрелись поделки из дерева, мелкие сувениры, привезенные из реальных, а не придуманных поездок.

Для ковра нашлось место в темном узком коридорчике полуподвала. Он провел в забвении года два, пока снова не воскрес на огромном экране кинотеатра.

Я смотрела фильм Михалкова «Солнечный удар». Герои едут в провинциальную гостиницу, входят в номер, там постель, над ней мелькнуло что-то знакомое… Это был ковер моего детства! На его фоне обнимались и любили друг друга герои фильма, а на одно мгновение он занял весь экран.

Я вспомнила Тому, и захотелось, чтобы она узнала мой ковер, убедилась в его необыкновенной биографии. Почему Михалков выбрал именно этот гобелен, ничем не напоминавший Россию?

Я потом останавливала гостей в узком проходе, просила всмотреться в ковер и сказать, где его видели. Конечно, никто его не запомнил по кадрам фильма.

Правда, одна моя приятельница даже обиделась, что двойник ковра из знаменитого фильма висит в таком неуютном и темном месте. К тому же подобные гобелены опять в моде. В качестве доказательства она привела меня в престижный мебельный салон и показала интерьер элитной гостиной, где висел похожий гобелен.

Я опять осмотрела стены дачи, но не нашла другого места для ковра моего безвозвратно ушедшего детства. Правда, иногда, случайно дотрагиваясь до мягкого бархата на стене сауны, испытываю некоторое вину перед семеркой героев моей «чердачной» книги…