Коза

Коза

Рассказ

У каждого человека есть какая-нибудь мечта. Маленькая или большая, реальная или недостижимая, для себя или для всего человечества. Но она есть. Кто-то может мечтать о мороженом, кто-то – о далёких странствиях, кто-то – о мире во всём мире.

Рада мечтала о велосипеде.

Всё лето она с восторгом наблюдала за мальчишками и некоторыми девчонками – счастливцами о двух колёсах, что рассекали по пыльным улицам их городка дни напролёт.

Едва заслышав трели велосипедных звонков и стрёкот цепей, Рада бросала свои дела и, сунув босые ноги в сланцы, выбегала из дома, двухцветного (потому что на двух хозяев), в котором они с мамой занимали правую, голубую половину с раскидистой яблоней во дворе. Она спешила за компанией, смеясь вместе с ними, бежала, пока хватало духу, будто восторженный щенок. Но велосипедисты с лёгкостью обгоняли Раду. Обессиленная, тяжело дыша, она, в конце концов, оставалась одна посреди улицы, оттирая пыль с конопатых щёк, и ещё долго смотрела вслед сверкающей на солнце кавалерии.

Именно тогда, посреди пыльной дороги затерянного среди полей и перелесков городка у девочки Рады родилась мечта. Поначалу смутная и невыразимая, затрагивающая какие-то опасные щемящие струнки, она спустя пару дней сжалась до вполне понятного каждому ребёнку желания. С ним-то Рада и пришла к маме.

Как ты думаешь, мам, – спросила она, – мы можем позволить себе велосипед?

Не то чтобы Рада до конца понимала, как непросто её матери, районному медику, достаются деньги, но их важность и ценность в доме была неоспоримой, а потому Рада твёрдо знала, как нужно ставить вопрос. Но вот время она выбрала не самое подходящее: Алла Петровна только пришла с ночного дежурства, а потому лишь устало взглянула на дочь и обронила, слегка поморщившись, отчего спинка её острого носика ощетинилась складками:

Давай попозже об этом. Может быть, через месяц.

Но ни попозже, ни через месяц, ни когда-либо ещё за лето ни мама, ни Рада не поднимали больше тему велосипеда. И Рада продолжала мечтать украдкой, с простодушной преданностью высматривая стайку велосипедистов, с которыми надеялась когда-нибудь подружиться по-настоящему. Само собой, для этого просто необходим велосипед, думала она. Такой же, как у них, новенький, блестящий и чтоб непременно со звонком. Верхом на велосипеде она будет мчаться наравне с кавалерией и никогда не устанет, никогда не запыхается и не будет больше стоять в оседающей подколёсной пыли, с тоской глядя им вслед.

 

На заре Рада просыпалась от звона вёдер в сенях и плеска чистой воды, что наполняла бак с широкой крышкой. Подле бака на окне стояла эмалированная кружка в красный горох. Этой кружкой Рада черпала воду из бака и пила прямо так, сырую. Вода из тенистых сеней холодила даже в июльский зной. Мама набирала её из колонки через улицу. Натаскав воды, она уходила в больницу и там работала весь день, а иногда и всю ночь. Когда напоследок вздрагивал засов в калитке и Рада оставалась в уже привычном одиночестве, она на одном вдохе перебегала по выстуженному полу из своей постели в мамину, ещё тёплую, полную до краёв её запаха, и, обнимая подушку, вновь засыпала, теперь до утра.

Плетёная корзина была не слишком удобна для её роста, но Рада уверенно обнимала её двумя руками и, неся перед собой, обходила гнёзда. Белые, слегка шершавые яйца укладывались в корзину – все, кроме одного, которое нужно было оставить, чтобы несушка не вздумала обосноваться где-нибудь в другом месте. Рада относила полную яиц корзину в сени и там перекладывала их в специальный ящик. А два самых красивых относила на кухню, где тщательно мыла, опускала в кипящую на синем огне конфорки воду и варила себе на завтрак.

Потом она заправляла кровати, подметала пол в доме и дорожку от крыльца до калитки во дворе. Для дома годился аккуратный жёлтый веник, перемотанный проволокой, а для двора – гигантская метла с изогнутой рукоятью и растрёпанным хвостом из гибких ивовых прутьев. Жизнерадостный веник так и плясал в руке у Рады, послушный её указаниям. Деловито шурша, он безжалостно выгонял сор из всех углов и щелей в половицах, а вместе с сором – пугливых пауков, вынужденных искать себе новое место для охоты. Метла же, своенравная и неуживчивая, только скребла чёрными прутьями по земле, оставляя глубокие борозды, похожие на русла рек, прокладывая их так, как ей самой заблагорассудится. Раде приходилось прилагать силы, чтобы управиться со строптивой неряхой, и когда с дорожкой было, наконец, покончено, она долго переводила дух, сидя на чистом крылечке и оттирая лоб подолом платья. А дальше её ждал огород, который нуждался в прополке и поливе. Зачерпывая прямо из тракторного колеса, до краёв полного дождевой воды, Рада делала около восьми ходок (туда – налегке, обратно – немного кренясь на сторону под тяжестью лейки) прежде, чем все их с мамой посадки были напоены.

Где-то вдалеке уже звенели первые велосипедные звонки: ребята что есть мочи крутили педали, улепётывая от домашних обязанностей навстречу новым приключениям. Рада невольно застывала с полупустой лейкой в руках, выпрямившись и навострив чуткие уши. Где поедут? По этой улице или по соседней? Дорога мимо её дома вела на озеро. Соседняя, круто поворачивая вправо, – к заброшенному элеватору и целому кладбищу старой техники. Об озере Рада могла только мечтать: мама ни в жизнь не отпустила бы её одну, разве что с другими ребятами – да только они пока не принимали её. Про себя она называла их кавалерией.

Кавалерия жила на другом конце городка, в домах-коробках – панельных многоэтажках. Дома эти считались благоустроенными, а значит, и люди в них жили благоустроенные, с велосипедами и даже автомобилями, на которых они семьями ездили каждые выходные в Райцентр – так, если верить взрослым, звался крупный город в нескольких часах езды на восток. В благоустроенных домах отопление было само по себе, а не от печки, и вода была сама по себе, а не из мшистой колонки через улицу. Правда, вместо огородов под окнами разводили цветы в клумбах, а за яйцами и молоком ходили на окраины, в частные дома. Время от времени кто-нибудь из благоустроенных стучал в калитку, и Рада шла к ящику в сенях, отбирала десяток яиц и продавала за установленную мамой цену. Приходили и другие: обычно соседские старушки, которым мама помогала с их артритом. Благодаря им в доме не переводились молоко, сметана и масло, ведь корову мама и Рада позволить себе не могли.

Со смертью бабушки заботиться о бурёнке стало некому, и её увезли навсегда одним стылым утром, таким ранним, что Рада должна была ещё крепко спать в своей постели. Но она не спала и даже из окошка своей комнаты видела крупные, размером с кулак, слёзы, катящиеся по рыжей парной морде животного. Корова плакала с тех самых пор, как не стало её хозяйки. Эти слёзы Рада запомнила очень хорошо. Лучше, чем саму бабушку.

От бабушки в памяти остался лишь смутный тёплый запах да мягкость рук. Ни то, ни другое не вязалось с образом статной женщины с пышными чёрными локонами и глубокими тёмными глазами, что навсегда застыла в полуобороте на плотной фотобумаге, вклеенной в альбом. Порой загадочная эта женщина просвечивала сквозь мамины черты, особенно когда та была чем-то опечалена или задумчива больше обычного. Тогда Рада могла смотреть в её потемневшие глаза долго-долго – точно так же, как смотрела на фотокарточку бабушки. Это было одно из любимых послеполуденных занятий Рады в сонном перерыве между утренними и вечерними домашними делами: листать альбом. Тяжёлые, рыжие от времени страницы кое-как держали картонными уголками фотографии. Рада с жадностью изучала многочисленные лица чужих людей. Они смотрели прямо на неё с этих помятых, мутных прямоугольников. Догадывалась ли она, что это были её родственники? Определённо, нет. Все эти угрюмые мальчики и девочки, гладко выбритые и подстриженные на военный манер мужчины, накрахмаленные суровые женщины с широкими лицами и вздёрнутыми носами – все они были от Рады так же далеко, как далёк Райцентр от их городка, как далека сама Рада от своей мечты.

 

Середина бархатного, вызревающего на солнце августа выдалась особенно жаркой. Природа спешила восполнить некую норму тепла и света перед тем, как общественный порядок с первым сентябрьским днём загонит детей в стены старенькой кирпичной школы высотой в два этажа, усадит за парты и заставит впитывать знания о спряжениях и наклонениях, о дробях и логарифмах, об Иване Грозном и залежах сланца. А потому мальчишки и девчонки отчаянными птахами летали из конца в конец городка, сверкая гладкими крыльями и тонкими спицами, чирикая звонками на всю округу. Вот они, разгорячённые от скорости и солнца, распугивая почтенное семейство гусей, пролетели мимо двухцветного дома Рады, голубого на её половине, обшарпанно-зелёного – на соседской. И вдруг, впервые за всё лето, остановились у калитки. Что-то привлекло их внимание. Раде хотелось бы, чтобы всему виной стал её горящий восторгом взгляд, или выгоревшие до рыжины косички, торчащие в обе стороны, будто рожки, или хотя бы ярко-жёлтый, издалека заметный сарафан, выстиранный и выглаженный мамой и оттого почти как новый.

Но дело было в яблоках.

Высокая старая яблоня-антоновка во дворе давала урожай раз в два или три года. То лето выдалось яблочным, и ветви уже гнулись от сочной, душистой тяжести. Яблоки, каждое как маленькое солнышко, источали такой сладкий аромат, что его было слышно даже с озера. Именно он и приманил кавалерию к Раде.

Девчонки визжали, когда мальчишки пытались подсадить их к ветвям, что перекинулись через дощатый, лазурно-синий забор огорода. Велосипеды, брошенные седоками в беспорядке, бессмысленно вращали задранными к небу колёсами. Так жуки, перевёрнутые на спину, перебирают лапками в тщетных попытках выйти из неловкого положения. Если бы Рада могла увидеть груду суставчатого металла, в которую превратились тонкие и звонкие велосипеды, она бы от всего сердца пожалела их, как жалела всё на свете, живое и неживое. Но набег кавалерии застиг её посреди огорода, и сквозь щели в заборе лишь сверкала коричневыми локтями и коленками куча мала да время от времени возносилась над штакетинами то белобрысая макушка с хвостиком, то потемнее, с косой-корзинкой. Следом за макушками в воздух взлетали смуглые руки, но яблоки никак не хотели даваться чужачкам. Будто бы в насмешку, они то и дело осыпались, но только за забором, шлёпаясь в полноводное колесо.

Осторожно ступая по травяной тропинке между грядок, чтобы ненароком не спугнуть стайку ребят, Рада подошла к колесу под яблоней и собрала в подол сарафана столько яблок, сколько смогла. Пахучие, омытые дождевой водой, они так и просились в рот, но Рада, ловко подхватив подол одной рукой и помогая себе другой, взобралась на край колеса и, привстав на цыпочки, выглянула наружу.

Ой, Коза… – пискнула одна из девчонок, с хвостиком на самой макушке, в коротких бирюзового цвета шортах и белой застиранной майке с невнятным рисунком на животе. – Народ, да это ж Коза!

Все вдруг очень обрадовались, стали смеяться и махать Раде руками, а некоторые – прикладывать указательные пальцы к голове, изображая рога.

Рада застыла, не зная, как быть. Яблоки насквозь промочили её жёлтый, чистенький сарафан, и ткань холодила ноги. Вспомнив о яблоках, Рада взяла одно, крупное и красивое, протянула через забор кавалерии:

Угощайтесь, вот! – сказала она, стараясь быть вежливой, и улыбнулась. В ответ – новый взрыв хохота.

У неё даже зубы как у козы-ы-ы… – простонал кудрявый мальчишка, немного присвистывая на «з» и хватаясь за живот.

Другой, с выгоревшими добела ресницами и вздёрнутым носом, подскочил к Раде, выхватил из протянутой руки яблоко и тут же впился в сочную мякоть.

Класс ваще! – проорал он с набитым ртом. – Ещё есть?

И Рада охотно раздала ребятам яблоки. Она с удовольствием наблюдала за тем, как её новые друзья, оглушительно хрустя на весь двор, уплетают каждый свою антоновку. И даже когда огрызок врезался прямиком в её веснушчатый лоб, счастливая улыбка какое-то время держалась на её лице.

Во чудила, – присвистнул кудрявый, первый в очереди по метанию огрызков в рогатую Козу. – Ещё улыбается. А ну, пли!

На Раду обрушился огрызочный ливень. Неумело отбивая снаряды, стараясь закрыть лицо, она потеряла равновесие, оступилась – и с головой ушла под воду, подняв над колесом целый фонтан брызг.

Упс, – пропищала девочка с корзинкой. – Теперь нам влетит.

Ходу-ходу-ходу! – скомандовал кудрявый предводитель, и кавалерия, разобрав велосипеды, в считанные секунды смылась в направлении благоустроенных домов, оставив Раду барахтаться в колесе, отфыркиваться и кашлять дождевой водой.

Вдруг калитка в заборе промеж двух участков открылась. Рада никогда ещё не видела, чтобы она открывалась, равно как не видела и соседа – владельца второй, бледно-зелёной половины дома. Высокий, худощавый мужчина с всклокоченной полуседой бородой и обветренным лицом вмиг оказался рядом и одной рукой, как котёнка, вытащил Раду из колеса. Вода стекала с неё ручьями, заливая травяную дорожку. Мужчина молча стянул с себя футболку и принялся обтирать Раду, особое внимание уделяя ушам, шее и ступням.

Так… А ну-ка, пошли.

Взяв за руку, он повёл Раду на другую половину дома. Отчего-то она чувствовала себя очень виноватой. Лицо мужчины было сосредоточенно, губы плотно сжимались. На девочку он даже не смотрел.

 

Огород за калиткой и огородом-то назвать было совестно. Заросшие кусты пожелтевшей смородины никто не обобрал, и все ягоды осыпались чёрными жемчужинами прямо в бурьян, откуда проглядывали, будто глазки неведомых птиц. Густая малина тянулась бесплодной стеной вдоль забора. Пара рядков высохшей до основания картошки едва различались среди высокого, в рост Рады осота – настоящего хозяина этого участка. Если и существовали другие полезные посадки, трава надёжно скрывала их от солнца и людских глаз.

Но Рада едва ли обратила внимание на царившее здесь запустение: её почти новый жёлтый сарафан весь испачкался в склизком иле со дна колеса, и она размазывала его по ткани – сначала в попытке счистить, а затем уже просто так. О том, что скажет мама, она старалась не думать.

Только когда едва намеченная в бурьяне тропка окончилась ступенями крыльца, Рада очнулась. Сосед скинул на крыльце сланцы. Раде скидывать было нечего, и она лишь кое-как обтёрла босые ноги о траву. С отяжелевшего сарафана всё ещё капало, и за Радой потянулась мокрая дорожка – от крыльца в дом, через тёмные сени, по набивному вышарканному ковру, через высокий порог, обтянутый утеплителем, в жилую часть дома, а оттуда в кухню, прямиком к холодной печке.

Постой пока тут, – сказал сосед и скрылся в глубине дома.

Рада осталась стоять, где велено, и от нечего делать смотрела по сторонам. Кухня выглядела как родная и в то же время – совсем по-иному. К примеру, обмазанная белой извёсткой печка была выстроена в левом, а не в правом углу, зато стол располагался так же, под окном, а рядом с ним привычно урчал холодильник «Бирюса». На столе стояла захватанная кружка с недопитым чаем, рядом с ней – сколотое блюдце, полное рыжих хвостиков скуренных сигарет и пепла; стопкой лежали жёлтые газеты, поверх них – очки в толстой пластиковой оправе, сквозь которые голубая сахарница казалась меньше, чем есть на самом деле.

Но больше всего Раду заинтересовали карандаши. Цветные и простые, они усеивали добрую половину стола. Дерево с графита было снято чуть ли не до половины. Рада успела насчитать тридцать карандашей, когда сосед прошёл в кухню. На нём была свежая рубашка с коротким рукавом и в мелкую сине-зелёную клетку. Он взял крутобокий чайник, грохнул его на плиту и пробормотал, будто сам себе:

Иди в зал. Там на стуле – полотенце и во что переодеться.

Когда Рада вернулась, одетая в просторную футболку до колен, от печки уже приятно тянуло теплом, карандаши были собраны в кувшин, в центре стола потел под полотенцем заварник, а грязную хозяйскую кружку заменила чашка с цветастым петухом, до краёв полная ароматного чёрного чая. На блюдце лежало несколько солёных крекеров и одна «Коровка». Девочка обрадовалась: «Коровка» была её любимой конфетой, а чай пах лимоном и ещё чем-то ягодным. Усевшись пить чай, Рада увидела в окно, как сосед развешивал её промокший насквозь сарафан на верёвке у дома. Затем он вернулся и тоже налил себе чаю. Он молчал, наблюдая за реющим на ветру сарафаном, и время от времени прихлёбывал из своей засаленной кружки.

А вас как зовут? – спросила Рада, потому что была вежливой девочкой. Очень странно пить чай с человеком, чьего имени ты не знаешь.

Вопрос застал хозяина врасплох. Он удивлённо посмотрел на Раду, будто впервые видел её.

Иван Волжин. Дядя Ваня. – Он улыбнулся и протянул девочке руку. – Будем знакомы.

Рада. Рада Козловская, – ответила она, пожимая грубую ладонь.

Хорошая у тебя фамилия, Рада. Как у художницы, – подмигнул её новый знакомый. – Любишь рисовать?

Почему её фамилия была как у художницы, Рада не очень поняла, но рисовать она любила. Правда, в коробке из-под печенья у неё хранилось всего девять карандашей, три из которых были зелёными. Совсем не то, что многоцветное богатство дяди Вани! Так она ему и объяснила, кивнув на глиняный кувшин у окна, полный странно отточенных пёстрых носов. Дядя Ваня даже развеселился:

А ну-ка, продемонстрируй.

Он не глядя протянул руку к подоконнику и выставил вперёд кувшин. Рада перебрала карандаши, будто гладила ежовую спинку. Среди них на первый взгляд тоже хватало повторных цветов. Но, присмотревшись лучше, Рада различила оттенки. Зелёные тут были все разные: цвета травы и цвета болота, а ещё цвета хвои, цвета молодых ростков, цвета сорочьего оперения. Дядя Ваня подсунул альбомный лист, и Рада, собравшись с духом, взялась за карандаши. Дядя Ваня не вмешивался и даже, казалось, снова о ней позабыл, так что Рада с головой ушла в работу и вынырнула только тогда, когда голос хозяина дома раздался над её плечом:

Смотри-ка, похоже. Это же твоя бабушка?

Рада тряхнула косичками, отгоняя голос, как назойливую муху. Рисунок был почти окончен, но оставались важные детали. Без них он слишком походил на старую чёрно-белую фотографию из альбома.

Понял. Пойду проветрюсь.

Скрипнула табуретка, потом дверь – и наступила тишина. Рада ещё какое-то время колдовала над альбомным листом, берясь то за один, то за другой цвет. Цвет – именно то, чего так недоставало бабушкиному портрету. Казалось, добавь бабушке румянца, плесни неба в глаза – и она оживёт, даже сойдёт с портрета, чтобы Рада смогла её обнять.

Когда Рада вышла на крылечко, дядя Ваня как раз затушил папироску и спешно помахал перед лицом рукой, отгоняя остатки дыма. Рада протянула ему рисунок. Желтоватые грубые пальцы дяди Вани взяли листок очень бережно. Он долго смотрел на портрет, то приближая его к глазам, то отставляя далеко. Рада с замиранием сердца ждала, что он теперь скажет.

Совсем как живая, – пробормотал, наконец, дядя Ваня, и Рада зарделась от счастья. – У тебя талант, девочка. Особенно глаза, взгляд. Словно сама Егоровна смотрит. Жалко, что её больше нет, душевная женщина была. Бывало, сижу, как теперь, на крылечке, – дядя Ваня тяжело опустился на ступеньку, Рада присела сбоку, – а она в огороде шуршит, белый платок только так мелькает над забором! Кликнет меня – подойду. «Держи, суседка, гостинчек», – и клубники мне полный кулёк в лапы. Или там яблочком угостит. У меня-то ничего не растёт путного, как видишь. А почему суседкой звала – кто её разберёт?.. Странное словцо… Чего смешного?

Суседка – это ж домовой, – сквозь смех объяснила Рада. – Бабушка всех непутёвых так звала. Вроде как нечисть лохматая, а свой всё же, пожалеть можно. Ой, простите! – спохватилась она. – Я не к тому, что вы нечисть…

Но лохматый, не отнять, – усмехнулся дядя Ваня и взъерошил свои тёмные с сединой волосы. – Задабривала, значит. Ну-ну. Может, и правильно. Может, я и есть домовой…

Что, правда? – взвизгнула Рада и вновь покатилась со смеху.

Про домовёнка Кузьку читала? Вот и делай выводы.

Посидели немного в молчании, слушая, как стрекочут кузнечики в траве и далёкий пастух кнутом и песней подгоняет стадо коров. Дядя Ваня углубился в рисунок, а Рада смотрела на лениво ползущие по небу облака и как будто ни о чём не думала. Выходка кавалерии осталась в прошлом. Рада уже забыла о ней, её сарафан почти высох на солнце, а бабушкины щёки вновь светились румянцем, как раньше.

Пойду я, – сказала Рада, вставая. – Скоро мама вернётся, надо суп погреть. Отдадите?

Она протянула руку за листком. Дядя Ваня чуть помедлил, но портрет всё же вернул.

Маме покажешь, – сказал он. – Ты забегай в любое время, рисуй на здоровье, если нравится.

И Рада не заставила себя долго ждать.

 

На следующий же день, после полудня, покончив с домашними делами, она стояла на крыльце соседской половины дома с корзинкой яблок и коробкой карандашей под мышкой. Дядя Ваня открыл дверь не сразу, и вид у него был заспанный.

Здравствуйте, это вам! – она протянула корзинку и коробку дяде Ване.

Через порог-то… Зайди сперва. Вот, теперь давай. За яблочки благодарствую, уважила суседку, – хохотнул дядя Ваня. – А в коробке что? Твои карандаши, что ли?

Да. Подточите их, пожалуйста, как ваши.

Понравилось моими-то рисовать? – дядя Ваня подмигнул и скрылся на кухне, позвал оттуда: – Ну, где ты там? Проходи. Пока точу, вот тебе денежка, слетай к казаху, возьми к чаю чего-нибудь. Смогёшь? Ну, давай.

«К казаху» – это значило в магазин на повороте, который держал дядя Руслан. На казаха, насколько могла судить Рада, дядя Руслан не особенно походил, просто он был приезжий, а потому вроде как чужой. Взрослые его недолюбливали, но всё равно ходили к нему за покупками: его магазин стоял очень уж удобно. Будь у Рады велосипед, она бы действительно слетала в два счёта, как пить дать. А на своих двоих пришлось бежать во весь дух, и, прорвавшись сквозь блескучую занавеску в спасительную прохладу магазина, Рада какое-то время тяжело дышала. В магазине пахло свежим хлебом, мылом, конфетами и ещё тысячью других вещей. За прилавком стоял сам дядя Руслан, что случалось нечасто. Обычно работала кудрявая хмурая женщина, тётя Аня. Если её называли по-простецки Нюрой, она сразу кривилась и со злости могла обвесить покупателя, чем не добавляла популярности дяде Руслану.

Хлеб сегодняшний, только завезли, – осторожно сообщил дядя Руслан, видя, как Рада в нерешительности озирается по сторонам. – Тебя за чем послали?

Сказали: к чаю, – пробормотала Рада. Глаза у неё разбегались при виде необъятных коробок с конфетами, печеньем, пряниками.

Дядя Руслан понял её затруднение:

Сколько денег дали?

Рада выложила в мисочку на прилавке три смятые, влажные от пота бумажки, что всё это время крепко держала в кулаке. Две по пятьдесят рублей и одна сотня.

Да у тебя тут целое состояние! – усмехнулся продавец.

Он оторвал мешочек, дунул в него, словно фокусник, положил на весы и стал насыпать всего понемногу из каждой коробки, попутно прибавляя на калькуляторе. Мешочек рос и тучнел на глазах. Маленькие пряники с начинкой, печенье, вафли, конфетное ассорти – всё перемешивалось в нём, как в калейдоскопе.

Ну вот, на сто семьдесят рублей вышло.

Хорошо, – кивнула Рада и осторожно взяла у дяди Руслана мешок со сластями.

Спички нужны на сдачу?

Нет… – она вспомнила хвостики окурков. – Да, давайте. И ещё хлеба булку.

С полными руками покупок Рада вышла из магазина счастливая и тут же впилась зубами в уголок хлеба, ароматный и хрусткий. Бежать с таким грузом было неудобно, так что путь до дома оказался почти вдвое дольше. Когда она, наконец, добралась до крыльца на зелёной половине, дядя Ваня уже вовсю пропалывал грядки, боролся с осотом. Он махнул ей рукой:

Хозяйничай сама, я скоро.

Рада скользнула в дом: чайник на плите залихватски присвистывал, её девять карандашей, тщательно отточенные ножом, лежали в открытой коробке. Рада бросила на них жадный взгляд, но всё же взяла себя в руки и принялась заваривать чай. Дядя Ваня, как и обещал, вскоре явился к столу, с мокрыми по локоть руками, тщательно вымытыми после работы. Рада поставила перед ним кружку с чаем.

Потом они долго сидели на крыльце, в тени козырька. Рада рисовала дядю Ваню, как он расположился на ступеньке и смотрит вдаль, чуть щурясь, а в руке – травинка. Дядя Ваня добросовестно держал позу, хотя порой нет-нет, да и пошевельнётся: то нос у него зачешется, то спину размять охота. Рада только нетерпеливо сопела: мол, дядя Ваня, ну что вы, не можете посидеть спокойно?

 

Так и пошло с тех пор.

Каждый день забегала Рада к дяде Ване, ставила чайник, насыпала в вазочку сладостей, разливала душистый золотистый чай по кружкам. Вдвоём они усаживались в тенёк, на крылечко. Говорили обо всём подряд. Рада про своё рассказывала: про маму и бабушку, про школу, про велосипед, про то, какую птичку видела сегодня и какую песню по радио слышала. Дядя Ваня внимал с интересом, порой кивал, иногда смеялся, если было смешно, или уточнял какой-нибудь пустяк. О себе говорил мало. Из коротких фраз, обронённых то тут, тот там, Рада узнала, что дядя Ваня – человек не семейный и что детей у него нет и не было никогда; что мать-старушка умерла много лет назад, а сам он долгое время жил в большом городе, бывая здесь только наездами, чтобы рисовать: «Здесь дышится легче, природа опять же. Простор и воля!»

В доме у дяди Вани скопилась целая гора рисунков. В основном – пейзажи, животные, деревья. Углём, сангиной, соусом, простым карандашом, кое-что и в цвете. Рада могла разглядывать их часами напролёт и отрывалась, лишь когда за окном сгущались сумерки.

Любила она наблюдать и за тем, как дядя Ваня рисует.

Бывало, вдвоём они выбирались на пленэр, или рисование на природе.

Рано утром, чуть свет, Рада уже на ступенях соседнего дома. Под мышкой – новые карандаши, подарок дяди Вани, и пачка листов. Сосед выкатил мотоцикл с коляской и заводит его – раз, и другой, и третий бьёт ногой по педали газа. Своенравный двигатель недовольно ворчит, а потом вдруг взрывается рыком, да так громко, что у Рады закладывает уши и хочется кричать от восторга. Дядя Ваня тоже доволен. Он усаживает Раду в коляску, надевает ей на голову шлем. У Рады очень важная задача: придерживать мольберт и чемоданчик с карандашами, чтобы не выпали по дороге. Ну, и самой не выпасть, разумеется. Дядя Ваня старается ехать аккуратно, то и дело поглядывая вправо: как там Рада, на месте ли? На месте. Можно и не поглядывать, ведь Рада верещит и хохочет так, что слышно даже сквозь рёв двигателя.

Ну что, получше велосипеда? – спрашивает дядя Ваня.

Ещё как! – кричит Рада. Она совершенно счастлива.

Дядя Ваня знает все красивые места в округе. Иногда он приезжает на озеро, которое совсем рядом, можно и пешком дойти; иногда забирается далеко на восток, в поля и берёзовые рощи; иногда – на север, к сумрачным таёжным лесам. И каждый раз у Рады целое новое приключение: то полные карманы шишек наберёт, то лягушонка в озере изловит, а то на грибное место нападёт. Дяде Ване одно удобство: ребёнок занят, рисовать не мешает. Только кликает её время от времени:

Рада, ау!

Ау, дядь Вань!

Вот егоза! Рисовать-то будешь сегодня?

Буду!

Прибежит Рада, вывалит из карманов все свои находки: камушки, шишки, цветы, ягоды, жука с изумрудной спинкой; потом напьётся молока, поглядит через плечо, как рисует дядя Ваня. Линии ложатся уверенно и плавно, штрих так и играет, от тени к свету и снова в тень. Наброски – всего несколько небрежных росчерков, а уже слаженный пейзаж. Когда с ними покончено, дядя Ваня принимается за основной рисунок, и тут уже прорабатывает каждую деталь: как солнце играет в листве, как облака по небу стелются, как тени их ползут по полю, как сверкает в листве солнце.

Налюбовавшись, Рада и сама рисует немного. Сядет сбоку, приноровится к свету, наметит линию лба, носа, подбородка…

Снова здорово, – ворчит на неё дядя Ваня. – Природа вон какая кругом тебя! Глаз не оторвать. А ты всё мою рожу бородатую…

Рада только передёргивает плечиками:

А мне люди интереснее. Ну, хотите, мотоцикл ваш нарисую?

А что ж, давай.

И, прикусив от усердия кончик языка, Рада на этом же листе рисует мотоцикл.

 

Бывало, на озере Рада слышала вдруг звон и смех кавалерии. Они выезжали на противоположный берег, бросали, как попало, свои велосипеды и с гиканьем и свистом ныряли в воду с головой. Они плескались, и топили друг друга, наседая на головы, и хохотали, захлёбываясь и отфыркиваясь. Тогда Рада брала чистый лист бумаги и рисовала их. Трудность заключалась в том, что ребята не позировали – они и знать не знали, что их рисуют! А потому всё время двигались, мельтешили и перемешивались. Рада рисовала очень быстро и помногу. А когда уставала – рисовала велосипеды.

Но однажды кавалерия всё-таки заметила её. К другому берегу отправили разведчика, и белая голова его очень скоро возникла посреди таких же белых кувшинок. Мальчик подплыл ближе, где вода доходила ему до пояса, помахал Раде рукой:

Эй! Привет! Чего не плаваешь? Айда с нами…

Наплавалась она уже, вашими усилиями, – оборвал его дядя Ваня и недобро глянул из-под козырька кепки.

Бронзовое от загара лицо белобрысого враз сделалось малиновым.

Да мы нечаянно, дядь… Ну, так вышло. Очень извиняемся. Больше не будем.

Ну-ну, – процедил дядя Ваня. – Плыви отсель, малец, ты мне вид портишь.

Но Рада вдруг воскликнула:

Нет-нет, стой! Можно, он постоит так недолго? Постоишь? Я тебя нарисую.

Ой… – белобрысый совсем растерялся и смутился. Он стоял, худой и нескладный, а Рада то бросала на него быстрый, серьёзный взгляд, то углублялась в свой рисунок. Дядя Ваня заглянул ей через плечо, лицо его вытянулось.

Во даёт, – пробормотал он.

Хорошо получается? – спросил мальчик осторожно.

Даже очень, – ответил дядя Ваня. Он как будто немного подобрел.

А можно посмотреть?..

Подожди, пожалуйста, – остановила его Рада. – Дай закончить. Ещё немного… Так, так и так. Всё, готово. Теперь смотри. Только листок не намочи, из моих рук!

Белобрысый поспешно выбрался из воды, оскальзываясь на крутом глинистом берегу, подбежал к Раде и склонился над рисунком.

Вот это да! – воскликнул он. – Да ты настоящая художница. Подари, а?

Бери, – кивнула Рада, – мне не жалко.

Я ребятам покажу, скажу им, какая ты классная, – пообещал он, наскоро обтирая ладони о свои сухие волосы, а затем – осторожно сворачивая рисунок трубочкой.

И что, задирать перестанете? – усмехнулся дядя Ваня.

У мальчишки вспыхнули уши.

Так мы… Это… Девчонки же. Подзуживают Генку-Пушкина. Кудрявый который. Да они обе по нему сохнут, вот! – выпалил он вдруг и спохватился: – Только я вам не говорил.

Ну-ну, – вновь протянул дядя Ваня. – А вы, мужики, своего мнения, значит, не имеете?

Почему это не имеем? – возмутился белобрысый. – Очень даже имеем. У меня вот, к примеру, есть своё мнение. Коза – классная. Так я считаю.

И с вызовом посмотрел на Раду. Та улыбнулась.

Меня Рада зовут, – сказала она. – А тебя как?

Антон… Тошка, – буркнул он. – Ну, я пойду. Ты это… Приходи на озеро, как сможешь. Мы каждый день купаемся. А если велик есть – приезжай. И не боись – я вступлюсь, если что.

А если нет велика?.. – спросила Рада и потупилась: ей было стыдно немножко, что она такая бесколёсная и беззвоночная.

Но Тошка пожал плечами, как будто речь шла о сущей ерунде.

Ну, нет так нет, – сказал он. – Посажу тебя на багажник – и поедем, делов-то. Ты вон какая малая! Главное, чтоб держалась крепко. Так что приходи, пока лето не кончилось.

И он скрылся в прибрежных камышах.

А ну как снова обидят? – спросил дядя Ваня.

Не обидят, – улыбнулась Рада. – Вы же видите, они хорошие. Просто скучают, наверное. А я быстро придумаю им сто новых дел!

Так-таки сто?

Может быть, даже сто пятьдесят, – важно кивнула Рада.

Волжин взглянул на Раду со смешанным чувством сострадания и нежности. Вот она вся: открытая, доверчивая, пытливая. Тянется к миру всем своим естеством.

 

Участь соседской девчонки беспокоила Волжина больше, чем следовало бы. Но она так стремительно ворвалась в его уединённые будни и так легко вписалась в уклад его жизни, что он чувствовал за собой ответственность перед ней. Когда Рада болтала о пустяках, с шумом прихлёбывая чай, или перебирала его работы, или хохотала над его неуклюжими шутками, он был готов удочерить её. Мать Рады уходила на работу засветло, возвращалась к ночи – и девочка жила, как придётся, пыльным одуванчиком у дороги, оставленная на милость судьбы. Всякий мог растоптать тот одуванчик, или с размаху снести ему рыжую голову носком ботинка, или проехаться колесом по его зелёному стеблю – и не придать событию особого значения.

Соседка приходила к Волжину несколько раз, поговорить. Поначалу – осторожно и вежливо, намёками. Мол, что люди подумают, а ну как неправильно истолкуют, мы хоть и соседи, да вы нам всё-таки чужой… Потом – с праведной яростью, угрожая полицией и гневом толпы:

Малознакомый мужчина везёт мою дочь в лес! Вы понимаете, на что это похоже?..

А на что это похоже? – пожимал плечами Волжин. – Я рисую. Она под присмотром…

Рисуете? Что рисуете? Мою дочь?!

Она задыхалась от гнева. Объяснять было бесполезно, показывать летние наброски (динамичные зарисовки: вот гоняется за бабочкой, вот тянется к ветке, а тут собирает землянику в высокой траве, здесь плетёт венок из одуванчиков) – бессмысленно. Усталая, издёрганная женщина, она привыкла всюду видеть одну лишь болезнь, патологию и пропускала его доводы мимо ушей.

Талант? При чём тут талант? Ей по дому надо всё успевать, а не картинки эти чиркать. Вы её отвлекаете… И не пойми чему учите. Стыдитесь! Играете тут в папочку… Она не ваша, ясно вам? Не ваша, а моя, и я запрещаю – слышите? Запрещаю! Конечно!.. Нашли лёгкую добычу, воспользовались!.. Да-да, воспользовались! дурочкой моей блаженной.

От этих слов Волжина передёрнуло.

Он видел в Раде нечто совсем иное. Видел не напрямик, а через её полудетские рисунки с пока ещё нетвёрдыми, зыбкими чертами. Вот как тот белобрысый нескладный задира, что вмиг преобразился на белом листе. Внезапно он открылся с новой стороны – с той, которую Рада безошибочно угадывала во всём живом. И хоть рисунок усвистал вместе с Тошкой, Волжин был уверен: он не забудет этот образ до конца своих дней.

В наброске Рады были и нежность, и тайна, и звонкая тишина озёрной глади, и сумрачная глубь воды под кроной плакучей ивы… И свет. Свет лился щедрым, густым потоком, выбеливая всё, до чего дотягивался. В нём чуялось само лето – детское, беззаботно-босоногое. От долговязой Тошкиной фигуры остался только контур на теневой стороне: левая рука и левая нога – подводный призрак, левый бок с резкими чёрточками рёбер, левая щека, чернеющая под чёлкой. Остальной Тошка тонул в молоке бумаги вместе со своими волосами. Казалось, сам он и есть источник света. Вот что умела Рада: замечать в людях свет. Красоту. И ничего, кроме красоты.

Вечерело. Тени ложились резко, тревожно. Закат горел красным заревом сквозь верхушки деревьев – на холодную погоду. Лето было на исходе. Дни проносились над головой малыми птахами, так что глаз еле успевал поймать их в фокус. Сонное оцепенение знойного августа постепенно спадало. Дорога уже поворачивала, и рыжий одуванчик напоследок улыбался путнику – как улыбался он ветру, и небу, и кошке, и всему живому в мире.

 

Однажды утром Рада привычно толкнула калитку, что разделяла два участка сине-зелёного дома, и проскакала травяной тропой до самого крыльца. По земле тянуло холодком – предвестником неминуемой осени. Он бежал за Радой, обвивал её загоревшие щиколотки, но всё не мог ухватить покрепче. Стоило ему приноровиться, как Рада нетерпеливо и весело подпрыгивала, предвкушая новый день, и холодок раз за разом нырял в росистую траву, промахнувшись. Солнце прогрело крыльцо до самого древесного нутра, и когда Рада шагнула на выскобленные доски, сырой холодок отступил в тень, до поры.

Рада прислушалась к дому – и обмерла.

Внутри было непривычно тихо, будто время застыло. Ни скрипа половиц, ни звона посуды. Молчал чайник-свистун, притаилось за занавеской радио-говорилка. Даже холодильник не гудел в своём кухонном углу, и в пустоте дома это было особенно заметно и странно. Рада подёргала ручку двери: заперто. Она несколько раз постучала, сперва вежливо, а потом и со всей силы. Ничего. Тогда она прижалась носом к пыльному стеклу и всмотрелась в полумрак сеней. На широком столе, что стоял под окном, она увидела кулёк конфет и две упаковки с мороженым: стаканчик и эскимо в серебряной фольге, её любимое. Сладости лежали на самом солнцепёке, и под эскимо уже натекла небольшая бело-шоколадная лужица. Она сочилась к краю и утекала, капала на пол.

Рада досадливо мотнула головой, тугие косы ударили её по плечам. Мороженого было не жалко. Хуже всего то, что дядя Ваня забыл о Раде, уехал без неё. И уехал насовсем. Слёзы обожгли горло. Они текли, но как будто внутрь: глаза оставались сухими, а во рту сделалось солоно, даже горько.

Рада прождала на крыльце до позднего вечера, погрузившись в какое-то оцепенение, из которого вышла, только когда вернулась со смены мать и стала звать её в сиреневых сумерках. Тогда Рада взяла один из своих карандашей и неотточенным краем написала послание на земле у крыльца, глубоко прорывая почву. Потом она пошла домой.

Через пару дней, когда выдался долгожданный выходной, Алла Петровна Козловская зашла на участок к соседу. Заглядывая в окна, она изучила обстановку внутри дома, а добравшись до входной двери, увидела крупные печатные буквы, вырезанные на пятачке у крыльца. Будто восклицательный знак в конце предложения, лежал на земле зелёный карандаш. С минуту Алла Петровна смотрела на письмена:

 

ДЯДЯ ВАНЯ ВЫ ГДЕ?!

 

а потом решительно двинула ступнёй в лодочке раз, другой. Буквы сгладились, побледнели – и, наконец, пропали вовсе.

 

г. Омск