Журнальный мир

Лев Николаевич Толстой был первым русским писателем, побывавшим в Башкирии в пореформенный период. Он неоднократно приезжал к башкирам и подолгу жил среди них. Вместе с ним частенько ездили жена Софья Андреевна с детьми, другие родственники, яснополянские ученики, слуги. Впоследствии многие из них оставили воспоминания о совместном пребывании с писателем в башкирских степях. Именно эти материалы, наряду с произведениями Толстого, навеянными башкирскими впечатлениями, а также его письма из Башкирии к многочисленным адресатам и послужили основным источником для освещения в настоящем очерке творческих и биографических связей писателя с нашим краем.

Тема «Толстой и Башкирия» привлекла внимание исследователей-краеведов лишь в послевоенные годы. Оренбуржцы Л.Н. Большаков и Н.Е. Прянишников, уфимцы П.Ф. Ищериков, А.Н. Киреев, В.Г. Прокшин, А.Н. Усманов и другие опубликовали ряд работ, в которых нашли отражение преимущественно краеведческие аспекты «башкирских» страниц жизни и творчества Толстого; литературоведческому анализу «башкирских» произведений писателя посвящены некоторые страницы трудов Н.С. Альтмана, Г.Н. Ищука, 3.А. Кущенко и А.К. Ломуновой.

В данном очерке, разумеется, учитываются как достижения, так и упущения «башкирского толстововедения» и делается попытка полнее и глубже рассмотреть не только краеведческие, но и литературоведческие аспекты темы. Что касается переводов произведений Толстого на башкирский язык и творческой учебы башкирских писателей у великого художника слова, то эти вопросы в очерке специально не рассматриваются: в какой-то мере они уже были освещены в нескольких статьях, написанных нами совместно с С.Г. Сафуановым и опубликованных в разных изданиях.

На рубеже 60-х годов Толстой увлекся проблемами воспитания и обучения: основал школы для крестьянских детей и издавал журнал «Ясная Поляна», в котором излагал свои педагогические воззрения. Кроме того, вел большую работу по выборной должности мирового посредника в Крапивенском уезде Тульской губернии. Переутомив себя напряженной многогранной деятельностью, Толстой почувствовал серьезное недомогание и, по совету доктора Андрея Евстафьевича Берса, будущего своего тестя, решил ехать на кумыс в Самарскую губернию. Писатель, смеясь, говорил знакомым: «Не буду ни газет, ни писем получать, забуду, что такое книга, буду валяться на солнце брюхом вверх, пить кумыс да баранину жрать! Сам в барана обращусь, – вот тогда выздоровлю!»

В эту поездку Толстой взял слугу Алексея Орехова и двух крестьянских мальчиков – Василия Морозова и Егора Чернова. Эти мальчики были из числа тех «сорока маленьких мужичков», которые составили его яснополянскую школу. 12 мая 1862 года путники на лошадях выехали в Москву, затем по железной дороге в Тверь, оттуда на пароходе – в Самару. 27 мая они приехали в Самару и снова на лошадях направились в башкирское кочевье на речке Каралык, в 130 верстах от города. «Это была степь, – вспоминал впоследствии В. Морозов, – ни одной деревни не было видно, ни лесочков, ни кусточков, только видны неустроенные какие-то кибитки войлочные. Мы остановились у одной из кибиток. Здесь нам была квартира-кочевка… Кибитка наша была не тесная, четверым нам было вполне просторно… Ковры были расстелены на земляном полу, а войлок был принесен для постели Льва Николаевича. В кибитке стало опрятно, как изнутри, так и снаружи. Кибитка была большая, с целую просторную избу, кругообразная, построена была на каких-то колышках и перекладинках, покрыта и обтянута довольно свежими войлоками. Наша кибитка стояла в числе многих других кибиток, расположенных в два ряда друг против друга. Но из этого лагеря наша кибитка выделялась своим опрятным, богатым видом».

Толстой пил кумыс, купался, загорал. Целебный кумыс и ароматный воздух ковыльных степей благотворно влияли на здоровье писателя. Во время отдыха он не был пассивным созерцателем окружающей действительности: обучал мальчиков грамоте, внимательно изучал жизнь, обычаи, правы башкир, с удовольствием слушал их песни, сказки, легенды. На дружеское общение графа башкиры ответили взаимной симпатией: все, от старого до малого, полюбили доброго барина. Толстой умел находить общий язык и со стариками, и с молодежью, шутил и смеялся, принимал участие во всех башкирских играх. Наивные дети степей импонировали писателю своей честностью, добротой, гостеприимством, отзывчивостью. «Башкиры с ним все вскоре так сблизились, что всякий, встречаясь с ним, с радостью улыбался и кланялся ему, – пишет В. Морозов. – Даже четырех-пятилетние башкиренки, встречаясь с ним, кивали головой, улыбались и обзывали его: “Князь Тул”».

Между тем, пока Толстой набирался сил в башкирской степи, в Ясную Поляну нагрянули жандармы и произвели там обыск: искали какой-то шрифт, но ничего не нашли. С первых шагов общественной и педагогической деятельности писателя жандармские власти внимательно следили за ним: в январе 1862 года было установлено частное наблюдение, а через месяц в Тулу был направлен сыщик со специальным поручением «следить за Толстым». Как только весть об обыске дошла до писателя, он немедленно покинул Каралык и в конце июня вернулся в свое имение.

Вторично на Каралык Толстой приехал 15 июня 1871 года. Здоровье его вновь было расстроено усиленными занятиями, и снова врачи посоветовали ехать на кумыс. Надо полагать, поездка была вызвана не только необходимостью, но и той симпатией, которую питал писатель к обитателям самарских степей, кочующим башкирам. На этот раз его сопровождали шестнадцатилетний шурин Степан Андреевич Берс и слуга Василий Иванович Суворов.

За девять лет у башкир произошли значительные перемены. После отмены крепостного права была разрешена свободная продажа башкирских земель, которая при содействии администрации превратилась в беззастенчивый грабеж населения. Земли продавались по баснословно низким ценам, раздавались в виде наград чиновникам с целью «усиления в крае русского элемента». К башкирским землям потянулись хищные руки со всех концов России; резко усилился также наплыв переселенцев в Башкирию. Огромные земельные пространства сосредоточивались и в руках так называемых «арендаторов». Главными арендаторами башкирских земель были золотопромышленники. В крае «возникло что-то вроде поземельной горячки, напоминающей золотую лихорадку в Калифорнии…»

Демократическая интеллигенция выступила против разнузданного расхищения природных богатств, разорения коренного населения Башкирии. В разоблачении «урывателей» башкирских земель особенно велика была роль передовой русской литературы. Существенную лепту в освещение этой острой социальной проблемы пореформенного периода внес и Л.Н. Толстой. На ухудшение положения башкир он обратил внимание еще по дороге на Каралык. И сразу же по прибытии туда, 15 июня 1871 года, писал жене Софье Андреевне, что все «башкирцы» его «узнали и приняли радостно». В том же письме он с огорчением сообщал, что у башкир «совсем не так хорошо, как было прежде. Землю у них отрезали лучшую, они стали пахать, и большая часть не выкочевывает из зимних квартир». Толстой близко общался с башкирами и полюбил их. В многочисленных письмах к жене и друзьям, написанных из Каралыка, он восторженно отзывался о доброте, гостеприимстве и талантливости башкир, умилялся их непритязательности в быту и восхищался неописуемой красотой и первозданностью бескрайних ковыльных степей. В одном из писем он сообщает жене о том, как устроились они со Степаном Берсом в башкирской кочевке: «Живем мы в кибитке, неудобства жизни привели бы в ужас твое кремлевское сердце: ни кроватей, ни посуды, ни белого хлеба, ни ложек. Но неудобства эти нисколько не неприятны». В другом письме он искренне радуется тому, что его «здесь все башкиры знают и очень уважают» и принимают «везде с гостеприимством, которое трудно описать. Куда приезжаешь, хозяин закалывает жирного курдючного барана, становит огромную кадку кумысу, стелет ковры и подушки на полу, сажает на них гостей и не выпускает, пока не съедят его барана и не выпьют его кумыс. Из рук поит гостей и руками (без вилки) в рот кладет гостям баранину и жир, и нельзя его обидеть».

Кумыс, привольные чарующие степи, охота, солнце, вода, общение с радушными башкирами благотворно действуют на здоровье писателя. И уже через месяц после приезда на Каралык он пишет Софье Андреевне: «То, на что я жаловался – тоска и равнодушие – прошли; чувствую себя приходящим в скифское состояние, и все интересно и ново. Скуки не чувствую никакой… Я встаю в 6, в 7 часов пью кумыс, иду на зимовку (в деревню Каралык, находившуюся в двух верстах от летнего кочевья. – М. Р.), там живут кумысники, поговорю с ними, прихожу, пью чай с Степой, потом читаю немного, хожу по степи в одной рубашке, все пью кумыс, съедаю кусок жареной баранины, и, или идем на охоту, или едем, и вечером, почти с темнотой, ложимся спать». Башкиры, с которыми постоянно общался писатель, делились с «добрым графом» своими самыми сокровенными мечтами, рассказывали о далеком прошлом народа, знакомили с любимыми героями сказок. Внимательно прислушивался он и к башкирским песням, интересовался историей возникновения той или иной мелодии, легенды. Особенно нравилось ему горловое пение – узляу.

Знакомство с легендами и преданиями, искусством певцов и кураистов позволило писателю глубже познать духовную жизнь и культуру башкирского народа, лучше узнать его историческое прошлое. Внимательно изучая быт башкир во время своих частых поездок по окрестным деревням и кочевкам, он не уставал поражаться их честности и гостеприимству.

Со многими каралыкскими башкирами писатель подружился на долгие годы. Среди них были люди очень интересные, неординарные. Так, приготовлявший ему кумыс Мухамед Рахматуллин (русские звали его Романычем) был культурным и интеллектуальным человеком. Он знал арабский язык, Коран, хорошо говорил по-русски, любил рассуждать о том, как привольно жили башкиры в старину и как плохо живут теперь. Толстой сочувственно слушал эти рассказы и переживал, что стародавний патриархальный быт кочевника-скотовода и охотника постепенно вытесняется сохой и плугом мужика-земледельца. Писатель любил играть в шашки с башкиром Хаджимуратом. «На Каралыке Льва Николаевича больше всех развлекал шутник, худощавый, вертлявый и зажиточный башкирец Хаджимурат, а русские его звали Михаилом Ивановичем, – пишет Степан Боре в воспоминаниях. – Он удивительно играл в шашки и обладал несомненным юмором. От плохого произношения русского языка шутки его делались еще смешнее. Когда в игре в шашки требовалось обдумать несколько ходов вперед, он значительно поднимал указательный палец ко лбу и приговаривал: “большой думить надо”. Это выражение заставляло смеяться всех окружающих, не исключая и башкир, и мы долго потом вспоминали его еще в Ясной Поляне».

Толстой находил много поэтичного в кочевой жизни башкир. Башкирию он называл «одним из самых благодатнейших краев России». В письме к А.А. Фету он, в частности, писал: «Край здесь прекрасный, по своему возрасту только что выходящий из девственности, по богатству, здоровью и в особенности по простоте и неиспорченности народа. Здесь очень хорошо и значительно все. Если бы не тоска по семье, я бы был совершенно счастлив здесь. Если бы начать описывать, то я исписал бы 100 листов, описывая здешний край и мои занятия. Читаю Геродота, который с подробностями описывает тех самых галактофагов – скифов, среди которых я живу».

Степь так полюбилась Толстому, а аборигены края настолько заинтересовали его, что он решил приобрести здесь участок земли в собственность. Подходящий участок нашелся недалеко от Каралыка. Он готов был купить это имение и даже рисовал себе перспективы будущего жития на новом месте, дело было за согласием жены. Однако Софья Андреевна была настроена скептически относительно жизни в сухом и безлесном крае. Желая рассеять сомнения жены, Толстой с большой энергией агитировал ее за приобретение имения в башкирских степях. «Только понятие твое о степи ложное, пишет он жене. – Жить без дерева за 100 верст в Туле ужасно, но здесь другое дело: и воздух, и трава, и сухость, и тепло делают то, что полюбишь степь». Степь привлекала Толстого первозданностью, обилием дичи и рыбы в водоемах. «Выдь с ружьем, в 2 часа 20 раз выстрелишь. А в озерах кумысники ловят на удочку, и не переставая клюет, – восторгается писатель. Окружающая природа поражала его красотой и строгостью, земля – баснословной дешевизной. Намереваясь съездить в Уфу, он писал жене: «Поездка же в Уфу интересна мне потому, что дорога туда идет по одному из самых глухих и благодатнейших краев России. Можешь себе представить, что земля, в которой леса, степи, реки, везде ключи, и земля – нетронутый ковыль с сотворения мира, родящая лучшую пшеницу, и земля только в 100 верстах от пароходного пути продается башкирцами по 3 рубля за десятину. Ежели не купить, то мне хотелось очень посмотреть ту землю». Однако планам Толстого не суждено было осуществиться, поездка эта не состоялась. Зато в конце июня он съездил на ярмарку в Бузулук; 29 июня сообщал жене: «Пишу из Бузулука. Это 90 верст от нас. Мы проехали со Степой вдвоем. Поездка очень удалась. Ярмарка очень интересная и большая. Такой настоящей сельской и большой ярмарки я не видел еще». Об этой же ярмарке Степан Берс пишет, что она «отличалась пестротой и разнообразием племен: русские мужики, уральские казаки, башкиры и киргизы, и в этой толпе Лев Николаевич расхаживал со свойственной ему любознательностью и со всеми разговаривал».

Аккуратно выдержав шестинедельный курс лечения и восстановив свое здоровье, в конце июля Толстой возвратился в Ясную Поляну. Через месяц съездил в Москву для покупки у Н.П. Тучкова земли в Бузулукском уезде Самарской губернии. На купленной земле он завел хутор на реке Таналык. Так возникло самарское имение писателя.

Став настоящим «башкирским» помещиком, Толстой почти ежегодно посещает полюбившиеся степи. Так, в июле 1872 года он приезжает сюда всего на несколько дней для устройства имения. Вместе с ним едет яснополянский крестьянин Тимофей Фоканов, на которого возлагаются обязанности приказчика. В 1873 году Толстой приехал в свое башкирское имение уже со всей семьей. К этому времени в их семье было шесть детей: Сергей, Илья, Татьяна, Мария, Лева и только что родившийся Петя. Путешествие это не обошлось без приключений. Одно из них произошло в Казани. Его описал сын Толстого Илья Львович: «Мимо Казани мы проехали днем. Пока пароход стоял па пристани, мы втроем, папа, Сережа и я, пошли бродить по пригороду, около пристани. Папа хотел взглянуть на город, где он когда-то жил и учился в университете, и мы не заметили, как в разговоре прошло время, и мы забрели довольно далеко». Пока они бродили по городу, пароход ушел. Когда капитан узнал от Софьи Андреевны о том, что Толстой с детьми остались на берегу, он дал команду повернуть назад и забрал их.

На хуторе они разместились в плохоньком домике, а около них, в степи, были разбиты две войлочные кибитки, в которых жил башкир Мухамедшах со своей семьей. И на этот раз Толстой не изменил своим степным привычкам: ездил на охоту и рыбалку, часами беседовал с Мухамедшахом Романычем и другими башкирами, играл в шашки с Михаилом Ивановичем, с удовольствием и помногу пил кумыс. «Папа берет самую большую чашку обеими руками и, не отрываясь, выпивает ее до дна», – вспоминал Илья Львович. Вслед за Толстым очарование степи почувствовала и Софья Андреевна. Близко общаясь с башкирами, Лев Николаевич часто устраивал с ними различные игры, в которых участвовали и взрослые, и дети. Сам он любил бороться с башкирами: был сильный, и ему не находилось достойных соперников. Лишь один очень толстый башкир был равен ему по силе, и ни один из них не мог побороть другого. «Мы живем в самарской степи… первобытность природы и народа, с которым мы близки здесь, действует хорошо и на жену и на детей», – писал Толстой 22 июня 1873 года Н.Н. Страхову, известному публицисту и критику.

Хорошо запомнилась эта экзотическая жизнь среди башкир Татьяне Львовне, дочери Толстого, хотя ей тогда не было и девяти лет. В своих содержательных «Воспоминаниях» она, в частности, писала: «Папа всегда умел найти общий интерес со всяким человеком, с которым встречался. С каждым он легко находил предметы для интересного разговора. С муллой он говорил о религии, с Михаилом Ивановичем шутил, с хозяевами говорил о посевах, о лошадях, о погоде… И все доверчиво и простодушно ему отвечали. После обеда мы пошли пройтись и посмотреть табуны. Мама очень похвалила хорошенькую буланую кобылку, сказав, что это ее любимая масть. А папа прибавил, что кобылка удивительно ладная… Под вечер мы распростились с радушными хозяевами и велели подавать плетушки (ездили в башкирскую деревню Каралык. – М.Р.). К первой плетушке, в которой приехали папа и мама, была привязана хорошенькая буланая кобылка, которую похвалила мама… При случае папа отдарил башкирца, дав ему несколько золотых монет-червонцев…»

А вот еще один штрих из башкирского быта Толстого. «Папа, Степа, Ханна (гувернантка. – М.Р.) и даже маленькая Маша усиленно пили кумыс, – пишет Татьяна Львовна. – С утра они отправлялись в кибитку, где их приветствовал утонченно вежливый и благообразный старый башкирец Мухамедшах Романович. Сидя на положенных на пол коврах и подушках, со скрещенными по-турецки ногами, он сначала мешал в кожаной посудине кислый и жидкий кумыс, потом наливал его ковшом из карельской березы в такую же плоскую чашу и с поклоном подносил своему гостю. Папа, бывало, возьмет чашу с кумысом в обе руки и одним залпом выпивает ее до дна, ни разу не отрывая от нее рта. А чаша большая – вместимостью в целую бутылку, а то и больше. Мухамедшах только ждет, когда папа кончит, чтобы опять налить ему вторую чашу. Иногда папа выпивает и вторую и только похваливает… Пока мужчины пьют, я захожу за ситцевую занавеску, где живут жена Мухамедшаха – Алифа и его внучка – Хадия. Алифа – милая приветливая старушка, такая же степенная и вежливая, как ее муж. Хадия – молодая, очень красивая стройная девушка, с немного выдающимися скулами, прекрасными черными глазами и очаровательной улыбкой… В отделении женщин я помогаю болтать кумыс. В высокие кожаные мешки, сделанные из лошадиных шкур, наливается кобылье молоко, потом оно заквашивается старым кумысом и взбалтывается длинными болтами. Чем больше кумыс взболтан, тем он считается лучше. Я становлюсь на цыпочки перед высоким бурдюком, – так называются эти кожаные мешки, – беру в руки болт и стараюсь болтать его так же, как это делают башкирки. Но у меня не выходит того беспрерывного мягкого звука, какой выходил у них…

Башкирки носят длинные широкие платья из пестрого ситца, подол обшит оборками из другой материи. На груди платья отделаны разноцветными лентами, пришитыми вокруг шейного отверстия, и на них нашиты разные монисты и монеты – русские и турецкие, с пробитыми в них дырочками. Такие же украшения висят на конце длинных кос башкирских девушек.

С башкирками я ходила доить кобыл. Помню молодую тонкую фигуру Хадии в сапогах, с накинутым на голову бархатным кафтаном. Из-под него виднеется кончик ее длинной, украшенной монистами, черной косы, побрякивающей на ее спине при каждом ее шаге. В руках она несет ведро. Она зорко оглядывает степь, чтобы найти своих кобыл…»

Как видим, не только сам Толстой, но и его дети, домочадцы жили в большой дружбе и постоянном непринужденном общении с башкирами, уважительно относились к их патриархальной жизни. Вот лишь один пример галантности юного башкира. «Проходя мимо одного из круглых озерок, которые составляют речку Каралык, я увидела на воде белые кувшинки, – вспоминает Татьяна Львовна. – Я пришла в восторг от вида воды и этих красивых цветов. Я попробовала дотянуться до одного из них, но не могла ни одного достать. Тогда, не долго думая, сын муллы, молодой башкирец Нагим, снял свои кожаные галоши, потом мягкие зеленые кожаные сапоги, засучил шаровары и полез в воду. Нарвав целый пук кувшинок, он подал их мне. Я не привыкла к такой учтивости и густо покраснела, принимая цветы и бормоча благодарность». Дети Толстого помогали как могли и при уборке урожая: в семье всегда поощрялся труд.

Татьяна Львовна вспоминает, с каким увлечением собирали они колосья. «Из набранных нами снопов вымолотилось приблизительно по пуду на каждого из нас, – пишет она. – Мы были в восторге от того, что могли так много набрать…»

Лето 1873 года было засушливое, надвигался голод. Толстой немедленно пришел на помощь самарским крестьянам и башкирам. Для выяснения размеров бедствия он объехал и обошел близлежащие населенные пункты. Как заправский статистик, он произвел тщательную опись каждого десятого двора в селе Гавриловка, верность собранных сведений подтвердил подписями старшины, священника и сельского старосты. Затем, вооруженный неоспоримыми фактами, выступил в печати со страстным «Письмом к издателям», в котором нарисовал жуткую картину голода среди русских крестьян и башкир самарского Заволжья, брошенных царским правительством на произвол судьбы. До письма Толстого о голоде не знали и не хотели знать не только в столице, но и в Самаре. Он первым обратил внимание широкой общественности на тяжелое положение голодающего народа и призвал прийти на помощь. Выступление великого писателя-гуманиста произвело огромное впечатление: в 1873–1874 годах в пользу голодающих было собрано один миллион восемьсот восемьдесят семь тысяч рублей деньгами и двадцать одна тысяча пудов хлеба. Толстой и сам оказал значительную материальную помощь голодающему населению. Он обходил наиболее нуждающиеся крестьянские дворы, внимательно изучал их интересы и нужды, помогал беднякам, снабжая их хлебом, давая деньги на покупку лошадей. Но участие писателя в непосредственной конкретной помощи голодающим крестьянам и башкирам привело, в конце концов, к тому, что самарский губернатор повелел бузулукскому исправнику учредить негласный надзор за Толстым.

Летом 1874 года Лев Николаевич приезжал в башкирские степи со старшим сыном, одиннадцатилетним Сергеем. Поездка носила сугубо деловой характер и была непродолжительной. Зато на следующее лето, в 1875 году, в хутор на Таналыке отправилась вся семья Толстого. Зимой писатель был занят напряженной творческой работой над романом «Анна Каренина», «Азбукой», обременен другими заботами и потому, чувствуя себя переутомленным, он ехал в башкирские степи с большим желанием.

Жизнь в степи, где Толстой провел, по существу, все лето, оказала на него благотворное влияние. Он умел отдыхать свободно, раскованно и вместе с тем активно. Софья Андреевна писала 20 июня сестре Т.А. Кузминской, что Толстой «отпивается кумысом, пропасть ходит», что «он здоров, загорел до черноты; конечно, ничего не пишет и проводит дни или в поле, или в кибитке башкирца Мухамедшаха». В конце июня Толстой ездил на ярмарку, где закупал лошадей. «В самарском имении, по замыслу моего отца, – вспоминает сын писателя Сергей Львович, – должен был быть большой конский завод». Толстой восторженно пишет друзьям о своей жизни в башкирской степи. «Я на траве вот уже шесть недель, – сообщает он в конце июля Н.Н. Страхову, – и вы не можете себе представить, до какой степени одурения – приятного – я дошел. Я только с трудом могу понимать и вспоминать ту жизнь, которой я жил обыкновенно, но жить ей не могу. Пью кумыс с башкирами, покупаю лошадей, делаю скачки». Зная любовь башкир к конским состязаниям, Толстой решил устроить скачки с ценными призами. Весть об этом быстро облетела окрестные деревни, и в назначенный день, 6 августа, съехалось несколько тысяч башкир, казахов, уральских казаков и русских крестьян. Хорошо подготовленные, эти скачки превратились в большой праздник. Собравшиеся участники и зрители два дня пировали, пили кумыс, ели баранину, конину; не умолкая звучали песни, мелодии курая. По вечерам устраивались борьба и другие состязания, в которых активное участие принимал и Толстой. По утверждению очевидцев, он «был сильнее всех и на палке перетягивал всех башкирцев».

Впоследствии эти скачки описали сыновья Толстого – Сергей и Илья, дочь Татьяна, а также шурин – Степан Берс. Но Берс эти скачки ошибочно отнес к 1878 году, а Илья Львович и Татьяна Львовна – к 1873 году, хотя и не ручались за точность. «Здесь я должен оговориться, – писал, в частности, Илья Толстой, – скачки устраивались у нас и во второй наш приезд в Самару, в 1875 году, и возможно, что я что-нибудь перепутаю и расскажу здесь о том, что было во второй раз. Но это не важно».

Как художник Татьяна Львовна описывает в своих мемуарах прежде всего зрелищную и эстетическую стороны праздника: «Папа приготовил призы для выигравших: первый приз было заграничное ружье; второй – глухие серебряные часы. Следующие призы были: шелковые халаты, такие, какие носят башкирцы, шелковые платки и т.д.

За несколько дней до скачек собрался вокруг нашего дома целый табор башкирских кибиток. Резали и варили баранов, доили кобыл, болтали кумыс. Папа отдал на зарез двухлетнюю английскую лошадь, сломавшую себе ногу. Ее ошкурили и положили в котлы варить.

Башкирцы собирались в степи и, сидя хороводом на коврах под открытым небом, пили кумыс, играли в шашки, пели, плясали…

Странно звучала для нашего европейского уха восточная музыка. Мелодии всегда бывали заунывные, в минорном тоне, с более тонкими интервалами, чем гамма, к которой мы привыкли. Под эту заунывную музыку, исполненную на дудках, на зурнах и на других странных инструментах, башкирцы медленно, плавно плясали…

Некоторые башкирцы играли на горле. Это очень странный и редкий способ производить музыкальные звуки, и мастера этой музыки ценятся у башкирцев очень высоко, так как они очень редки.

На скачки приехал один такой музыкант. Когда он играл, все затихали, слушая его. Башкирец сидит, скрестив ноги, на ковре, лицо у него напряженное, на лбу выступила жила от усилия, и пот каплями течет у него со лба на нос. Все лицо его совершенно неподвижное, губы не шевелятся, и только далеко в горле точно органчик играет. Звуки – чистые, прозрачные и очень мелодичные.

Но вот он кончает. При последнем звуке у него вырывается из груди не то вздох, не то стон. Все молчат под впечатлением слышанной музыки».

О горловом пении башкир – узляу и об интересе к нему Толстого вспоминает и Илья Львович. «Отца изумляло, – пишет он, – это очень своеобразное искусство башкир; он с большим вниманием следил, как человек ложился на спину, и в глубине его горла начинал наигрывать органчик, чистый, тонкий, с каким-то металлическим оттенком. И трудно было понять, откуда берутся эти мелодичные, нежные и неожиданные звуки». Неоднократно и подолгу живя в башкирских степях, писатель заметил, что очень немногие умеют играть на горле и уже в те времена это уникальное искусство встречалось чрезвычайно редко.

В следующем, 1876 году, писатель предпринял деловую поездку в Оренбург со своим племянником Николаем Васильевичем Толстым. Только что было закончено сооружение железнодорожной линии от Самары до Оренбурга. Толстой прибыл в Самару 7 сентября и сообщил жене: «Нашел Болля, он устроил мне билет по железной дороге в Оренбург, и мы нынче едем». Николай Болль, бывший учитель яснополянской школы, в то время служил в Самаре на железной дороге. И Толстой, таким образом, оказался одним из первых пассажиров новой, официально еще и не открывшейся магистрали. Поездка носила не только хозяйственный характер (покупка лошадей), но связывалась и с творческими замыслами, давно будоражившими воображение писателя. Он интересовался Оренбургским краем и его прошлым, в особенности временем Перовского. В Оренбурге Толстой пробыл не более пяти дней…

Следующая поездка Толстого в башкирские степи состоялась в июне 1878 года. Он приехал с сыновьями Ильей и Львом, гувернером Ньефом и слугой Арбузовым, а через некоторое время туда приехала Софья Андреевна с остальными детьми и братом Степаном Берсом. Это было последнее лето, когда в самарском имении собралась вся семья Толстого. Лев Николаевич прикупил участок земли у соседнего хутора на реке Моче левом притоке Волги. Настроение у всех было хорошее, новизна, первозданность степного окружения продолжали занимать Толстого. Он уделял много внимания сельскохозяйственным работам, вовлек в них и взрослых членов семьи. Степан Берс вспоминал: «Мы принимали непосредственное участие в уборке хлеба; сами веяли и удивлялись на тамошний первобытный способ молотьбы. Он заключается в том, что из лошадей составлялся крут, причем они связывались в круг головой к хвосту; а в середине круга становился погонщик с длинным кнутом. Лошади пускались рысью и вытаптывали зерно из снопов, расставленных в такой же круг… Мы ездили на базары нанимать жнецов, были также в Оренбурге на Меновом дворе для закупки скота и лошадей, и в это лето вообще все вникали в новое хозяйство с большим интересом. В новом имении Лев Николаевич устроил конный завод. Он накупил около сотни башкирских маток и, рассчитывая на обилие их молока, скрещивал их с рысистой, верховой английской и другими породами в надежде получить новый тип хороших лошадей».

Однако к этому времени, к концу 70-х годов, относится идейный «перелом» Толстого, его переход на позиции патриархального крестьянства. Беспощадно обличая социальное неравенство, он вместе с тем выступил с проповедью непротивления злу насилием, надеялся объединить людей идеями любви и всепрощения. Единственно разумными средствами борьбы со злом Толстой считал его публичное обличение и пассивное неповиновение властям. Он возлагал надежды на нравственное усовершенствование личности и отвергал активную общественно-политическую борьбу, революционное преобразование социального уклада жизни. Пересмотрев и беспощадно осудив и свою прошлую жизнь, и жизнь дворянства, к которому он принадлежал, Толстой, естественно, не мог не изменить своего отношения к самарскому имению. Его начинает явно тяготить и мучить положение богатого помещика, и он не прочь уже совсем ликвидировать это недавно созданное хозяйство, заниматься которым у него пропало всякое желание. Он перестает ежегодно бывать в своем башкирском имении, полагаясь во всем на управляющего, а после 1878 года он посетил его всего два раза – в 1881 и 1883 годах. Летом 1881 года Толстой с сыном Сергеем провел в имении около месяца. И уже в эту поездку у него возникла мысль о постепенном свертывании заволжского хозяйства. Он мало занимается хозяйством, оно его не радует; больше интересует жизнь народа. Сопоставление контрастов между богатством и бедностью оставляет у писателя удручающее впечатление, так как частную собственность он считает несправедливостью. 16 июля 1881 года Толстой записывает в дневнике: «Ходил и ездил смотреть лошадей. Несносная забава. Праздность. Стыд».

(Продолжение следует)