Журнальный мир

ГЕНА ЖАБАРОВ

Пользуясь хорошим расположением пароходского начальства, Иван Андреевич выбил ставку художественного руководителя для клуба. Так у нас появился Гена Жабаров. Он когда-то принимал участие в авантюрах дяди Вани, но то ли неуживчивый характер, то ли длительные запои заставили Андреича отказаться от его услуг. Тем не менее дядя Ваня Жабарова из виду не упускал и частенько помогал ему с очередным трудоустройством. А случалось это довольно часто.

Перед запоем Гена Жабаров становился особенно раздражительным, но старался не показывать этого, поэтому лицо его приобретало суровый вид, и говорил он мало, с трудом, как бы пересиливая себя. Затем следовала вспышка ярости по совершенно никчемному поводу и обязательно в присутствии начальства. Он вываливал на голову начальства кучу грязи, зачастую ничем не обоснованную, и уходил в запой недели на две. А пить ему было нельзя, потому что его преследовали сильнейшие головные боли – последствие перенесенного в детстве менингита. Возможно, все это были просто слухи или дела давно минувших дней, по крайней мере, почти за два года общения с ним я не заметил ни одного случая запоя. А вот то, что характер неуживчивый, – это более чем правда.

В профиль он был похож на Джорджа Гершвина, Фрэнка Синатру или американского гангстера 20-х годов. У него были такое же острое лицо, прямой нос и слегка выдающийся подбородок, а еще манера слегка наклонять голову влево, приподнимая при этом подбородок, как бы иронично спрашивая: а чего ты стоишь? Почти круглый год Гена носил шляпу. Не хватало только толстой сигары во рту, но курением он не баловался.

Было Жабарову за сорок, и жил он в хрущевке со своей мамой, которую очевидно побаивался. Жили скромно, Гена всегда ходил в одном и том же сером в клетку пиджаке, коричневых брюках и такого же цвета джемпере. Носил все это он аккуратно, был всегда подстрижен и гладко выбрит, туфли начищены, брюки отутюжены, рубашка всегда свежая.

Пользы Иван Андреевичу от Гены не было никакой, думаю, просто дядя Ваня питал к нему слабость как к человеку не от мира сего. И основания для этого были – он обладал абсолютным слухом, что встречается крайне редко. Возможно, и это было последствием перенесенной в детстве болезни. Что такое абсолютный слух я толком до сих пор не понимаю. Рассказывали, что его как-то раз попросили расписать партитуры мелодии, записанной на магнитофоне, а скорость у него была ниже, чем положено. Гена Жабаров так и расписал ноты в совершенно неудобоваримой тональности – с шестью бемолями. Такое возможно, если человек помнит весь эталонный музыкальный звукоряд по высоте, то есть у него в голове как бы находится ряд ГОСТированных камертонов.

Такой талант у Гены Жабарова, несомненно, был. Появившись в клубе, он первым делом взялся за настройку пианино. Принес инструмент для натяжения струн, проканифонил колки, которые, по его мнению, не держали струну, настроил их, при этом не пользуясь камертоном (обычно это ля – первой октавы, 440 Гц), без которого не обходится ни один настройщик.

«Вот человек, – вздыхал Иван Андреевич. – Настройщики на вес золота, мог бы жить как кум королю – вся рожа в сметане, так нет же, он, видите ли, стесняется и не хочет отнимать кусок хлеба у других настройщиков.

Некоторые считают, что человек с абсолютным слухом может безошибочно различить в любых шумах, даже в шуме водопада, основной музыкальный тон или их сочетание. Такой талант у Гены Жабарова, несомненно, тоже был. После того, как он настроил пианино, ему видимо не понравилось его звучание. Тогда он снял верхнюю и нижнюю передние панели с пианино и унес их в мастерскую по ремонту музыкальных инструментов. Там ему выбрали с внутренней стороны лишнюю древесину и проделали ряд продольных вертикальных канавок на разных расстояниях друг от друга. Вернувшись с панелями через два дня и застав меня в музыкальной комнате, он поделился своим успехом со мной:

– Послушай, как звучит! – и постучал по панели, словно в дверь. К сожалению, ничего, кроме стука костяшки по дереву, я не услышал, но на всякий случай закивал головой. Зато, когда Гена поставил панели на место и заиграл, инструмент фабрики «Красный Октябрь» (между прочим, выпускавшей лучшие пианино в Союзе) неожиданно зазвучал как цельный инструмент. Внутриутробные, приглушенные звуки вдруг вышли на первый план и заиграли всеми цветами радуги. Это еще не все, Жабаров попросил нас подвигать пианино по комнате, добиваясь наилучшей реверберации в помещении.

Еще глубже оценить проделанную Геной работу помог визит выдающегося саксофониста 60-х годов Эрнста Мингазова. Видимо, прослышав, что Жабаров объявился в затонском клубе, он приехал в гости и с порога заявил: «Гена в своем репертуаре – к чему не прикоснется, все превращается в джаз. И как тебе удается превратить этот постылый агрегат в пиано-джаз?!» Гена счастливо заулыбался – видно было, что эти слова – бальзам на его душу.

Познакомившись поближе с Эрнстом и улучив подходящий момент, я попросил его объяснить, в чем разница между звучаниями классического фортепиано и пиано-джаза. Немногословный Эрнст помолчал минуту, затем сказал: «Окраска звука определяется сочетанием гармоник и обертонов. У классического фортепиано, можно сказать, белый цвет, иногда теплый, ближе к солнечному свету, а звуки джазового фоно имеют голубоватый, немножко розоватый и чуть-чуть изумрудно-зеленый оттенки цветов».

Я не знаю, входит ли в определение «абсолютный слух» обязательное наличие выдающейся музыкальной памяти, знаю только, что у Гены Жабарова она была просто феноменальная. От многих профессиональных музыкантов я слышал одну и ту же фантастическую историю, связанную с Геной Жабаровым. Причем одни слышали эту историю и не сомневаются, что это правда, другие говорили, что сами были непосредственными свидетелями тех событий. Вот эта история.

Эстрадно-симфонический оркестр Гостелерадио СССР под управлением Вадима Людвиковского в начале 70-х годов был признан лучшим биг-бэндом Европы. Это эпохальное событие, сравнимое разве, что с первым местом на чемпионате Европы по футболу (если бы такое чудо случилось), к сожалению, не нашло должного отклика у трудящихся масс на периферии. Видимо, поэтому власти решили отправить в турне по стране весь оркестр, чтобы тот помог проникнуться значимостью своего достижения всем местным представителям культуры.

В Уфе оркестр за три дня дал три концерта в ДК «Юбилейный». После первого концерта за кулисы поднялся Гена Жабаров. Его представили Вадиму Людвиковскому как ведущего джазмена города. Они побеседовали, Гена похвалил высокий профессиональный уровень музыкантов и между прочим поинтересовался, не могли бы они исполнить некую джазовую композицию Андрея Эшпая, которую он слышал по радио всего один раз, и хотелось бы ее услышать еще разок, но вживую. Вадим стал отнекиваться, говорил, что композиция оказалась слишком сложна для восприятия, поэтому ее не включили в концертную программу, и потому они не взяли с собой ноты, а по памяти ее исполнить совершенно невозможно. На самом деле это произведение оркестр никогда не исполнял целиком – репетировали по частям, делали дубли в студии, а затем смонтировали в единое целое и запустили запись в эфир.

Неожиданно Гена сказал: «А если я напишу ноты, вы исполните ее?» Вадим понял, что имеет дело с сумасшедшим, и потому сказал как можно доброжелательнее, чтобы не обидеть собеседника: «Конечно, всенепременно!» Все-таки Гена почувствовал иронию в словах Людвиковского, насупился и молча ушел.

Появился Гена Жабаров только на третий день на утренней репетиции оркестра и всучил Людвиковскому пачку партитур, исписанных от руки. Вадим взял и глазам своим не поверил: «Мне говорили, когда вы позавчера ушли, что у вас феноменальная память, но такого просто не может быть». Для сведения: в оркестре Гостелерадио около ста человек; одних только саксофонов пять штук, и все они, поверьте, в одну дуду не играют. А это значит, что Гена принес партитуры произведения для каждого участника оркестра отдельно.

Весь день Вадим Людвиковский с оркестром репетировали эту вещь, а вечером объявили, что по просьбе Геннадия Жабарова исполняется композиция такая-то. После концерта Жабаров поднялся на сцену, чтобы поблагодарить оркестр и дирижера. Людвиковский, будучи сам помешан на джазе, сразу же пригласил Гену к роялю и начал пытать Жабарова, требуя исполнить партию того или иного инструмента из известных, малоизвестных и совсем неизвестных джазовых произведений. Гена, насколько позволяла его техника игры, безошибочно воспроизводил все, что было угодно маэстро. Затем Вадим начал задавать тему, а Гена импровизировал вокруг нее в стиле того или иного известного в мире джаза музыканта.

Кончилось это тем, что Людвиковский стал уговаривать Гену перебраться в Москву, обещая помочь с трудоустройством и жильем. Он поделился своей мечтой создать малый джазовый коллектив при Гостелерадио, которым как раз мог бы руководить Гена Жабаров. Говорят, Гену не отпустила мама, мол, куда ты такой больной поедешь, кто там за тобой будет смотреть. А Людвиковский все-таки создал свой джаз-ансамбль «Мелодия», которым более тридцати лет руководил выходец из большого оркестра – саксофонист Георгий Гаранян.

Я не был свидетелем тех событий, но в том, что у Жабарова феноменальная музыкальная память, убеждался лично и не раз. Гена по ночам слушал «Голос Америки» и ВВС из Лондона. Политикой он не интересовался ни капельки – слушал только передачи о джазе. Днем, придя в клуб, он возбужденно говорил: «Во ребятки лабают – туши свет!» Садился за пианино и начинал проигрывать по очереди все услышанные за ночь композиции за каждого из «ребяток». При этом, обращаясь к любому в комнате как к безусловному эксперту, он говорил: «Ну разве может с такой скоростью играть тромбон, вот послушай», – начинался водопад нот. «Наверняка тромбон помповый. У них последнее время частенько такой применяется. А этого тромбониста я уже узнаю, жаль, не знаю его имени. Говорили как-то раз, но я чего-то не запомнил, как его зовут». Или: «А вот здесь у них аккорд – пальцев не хватает, наверное, наложением записывали».

И еще – из-за колебаний тропосферы звук в приемниках то нарастал, то исчезал, уступая место шуму «глушилок». Таким образом, Гена приносил в голове в основном обрывки джазовых произведений, и ему доставляло очевидное удовольствие восстанавливать утраченные куски – здесь он был как заядлый любитель кроссвордов.

Разумеется, как человек, обладающий абсолютным слухом, он не переносил фальши. Однажды в клубе отмечали спуск на воду первого теплохода «Пионер Башкирии». В танцевальном зале были установлены длинные ряды столов со спиртным и закусками, и после торжественной части народ (в основном управленческий аппарат) уселся за столы. Нам тоже был выделен кусочек стола с краю. Мы быстренько отстрелялись, не найдя должного отклика у солидной публики, и уселись за стол. Вышел Гена на передовую, сел за пианино, предусмотрительно, по распоряжению Андреича, выкаченное в зал, и начал потихоньку играть. Подошли две женщины и начали душевно в два голоса петь русские романсы и песни 50-х и 60-х годов, уже практически ставшие народными. Гена просто млел от удовольствия; аккомпанируя, он успевал украшать мелодию джазовыми фишками, как это умеет делать Раймонд Паулс. Постепенно у пиано собралось около десятка женщин, образовался небольшой слаженный хор. Этот сангам нарушила одна уже хорошо набравшаяся женщина: она пробилась к пианино и начала перекрикивать всех, при этом жутко фальшивя. Гена насупился, перестал импровизировать, начал сильно ударять по клавишам, надеясь, что она услышит мелодию – напрасные надежды. Наконец Гена не выдержал, скривил страшную рожу и заблеял ей в лицо по козлиному: «Б-е-е-е», тряся головой, затем хлопнул крышкой пианино и ушел. В музыкалке, куда я вслед за ним направился, чтобы успокоить, Гена попросил сигарету, выкурил с дрожащими руками и, не отвечая на мои увещевания, надел пальто и покинул клуб.

Я думал, он ударится в запой, но нет – во вторник (понедельник считался выходным) Гена Жабаров появился в кабинете Ивана Андреевича и с порога заявил:

– Андреич, если ты меня уволишь – то будешь абсолютно прав.

– Позвольте полюбопытствовать, за что?

– Ну как же, я в субботу вечер испортил.

– Вот те нате хрен в томате, а мне только что звонил начальник пароходства и благодарил за прекрасную организацию вечера. Я сейчас приказ готовлю о премировании работников клуба по его указанию.

После ухода Жабарова в ход пошли заранее приготовленные пластинки и радиола. Заняв пост у радиолы и взвалив на себя роль тамады, Иван Андреевич быстро наладил теплую и дружественную обстановку. С шутками и прибаутками он объявлял: «А сейчас по просьбе дирекции пароходства Лидия Русланова исполнит для работниц планово-экономического отдела завода песню "Когда б имел златые горы"». В общем, вечер удался на славу – люди пели и плясали до двух часов ночи.

– А еще я женщину обидел – козью морду ей показал.

– Не бери в голову, эта тетка еще долго чудила при всем честном народе – буги-вуги танцевала под вальс, да еще и грохнулась посреди зала. Мужик ее на себе уволок домой, при всех бить ее не стал, но дома, думаю, провел с ней воспитательную беседу. Так что иди, работай и не парь мне тут мозги.

У Гены Жабарова была своя странность или, как выражаются в интеллигентных кругах, свой бзик – он страстно ненавидел Муслима Магомаева. Сам Магомаев, если бы знал, что у него есть такой недоброжелатель, наверняка бы вздрогнул, и его бы начала постоянно преследовать икота. Каждый раз, знакомясь с кем-либо, Гена как бы нечаянно выводил разговор на Магомаева. Если новый знакомый одобрительно отзывался о певце, то Гена тут же начинал доказывать, что он вовсе не певец, что он просто орет, не слыша ни себя, ни музыки и вообще, как человек, он просто дерьмо. Если собеседник продолжал стоять на своем – Гена просто переставал его замечать и разговаривать с ним, а если тот шел на попятную, то становился лучшим другом, коллегой или приятелем. Помнится, я вовремя понял, что наступил на больную мозоль, и быстренько посыпал голову пеплом, сказав, что я в этом деле полный профан (что, в общем-то, было недалеко от истины), и был прощен и даже зачислен в младшие коллеги.

Может быть, поэтому Гена Жабаров достаточно терпимо относился к нам, хотя Иван Андреевич просил его держаться подальше от лохматых. Он никогда не отказывал нам в консультациях, иногда приносил простенькие вещи и принимал участие в репетициях. Правда, во время танцев Гена сидел в кабинете у Ивана Андреевича и молча слушал умные беседы «от Конкина и Андреича» или запирался в музее истории Бельского пароходства, где подолгу и с восхищением рассматривал макеты различных судов. Макеты действительно были выполнены очень талантливо – до мельчайших подробностей – и представляли собой несомненную историческую ценность. Все это сгорело, включая документы, письма и фотографии вместе с клубом в лихие 90-е.

Обычно артисты Росконцерта ездили чередой по кругу и Уфу посещали раз в три года. В тот год Муслим Магомаев приехал в наш город в очередной раз и, как всегда, остановился в гостинице «Россия», там же он и питался в одноименном ресторане внизу. По утрам у окон ресторана собирались толпы поклонниц, чтобы хоть глазком увидеть своего кумира, а если повезет, послать ему воздушный поцелуй. Работники ресторана вынуждены были держать окна плотно зашторенными, потому что ежедневно приходилось отмывать их от губной помады. Надо ли говорить, что творилось здесь по вечерам!

Для Гены Жабарова наступили горячие деньки. Он где-то подолгу пропадал, затем появлялся в клубе радостный и рассказывал всякие слухи о том, как якобы Муслим изъявил желание потанцевать с одной девицей, а она ему отказала, или как он начал выступать не по делу, мол, кто вы все такие и кто я, а местные ребятишки ему нюх начистили. Однажды Гена пытался изобразить в лицах, как Магомаев, будучи с похмелья, капризничал и отказывался репетировать, а дирижер принародно поставил его на место, показав, кто здесь хозяин.

Я думаю, основной причиной нелюбви Гены Жабарова к Муслиму Магомаеву было безумное преклонение со стороны прекрасного пола по отношению к своему кумиру, то есть – элементарная ревность. Хотя должен сказать, что сам Гена не был обделен женским вниманием, несмотря на то, что красавцем он не был. Все-таки женщины любят не только ушами, каким-то шестым чувством они угадывают талант за версту.

Как-то ехал я домой на «тридцатке» и, как обычно, непроизвольно окинул взглядом пассажиров на предмет наличия средь них «прекрасной незнакомки». Таковая особа, красивая и явно голубых кровей, в тот раз была обнаружена. Я, естественно, подобрался поближе и начал издавать всякие звуки (кряхтеть, сопеть и покашливать), стараясь привлечь ее внимание, – ноль эффекта. Тут зашел Жабаров на остановке «В рай ползком» («Райисполком», позже «Мир»), увидел меня, подошел, поздоровался – он ехал в клуб на работу. Мы начали разговаривать ни о чем, а я вдруг вижу, что женщина выказывает явный интерес к нашему трепу, стараясь не пропустить ни одного слова. Гена тоже почувствовал это и без обиняков спросил, как ее зовут, затем начал выяснять, как она относится к Магомаеву. Оказалось, она его терпеть не может, – и Гена был сражен наповал. Он вышел с ней на автовокзале и в тот день на работе уже не появился.

Почти месяц Жабаров ходил счастливый, на работе не задерживался, все куда-то спешил, а потом вдруг все изменилось. Гена стал грустным и молчаливым, ни с кем не хотел разговаривать. Стало ясно, что его любовь дала трещину – может, она не оценила в полной мере его синкопы или не почувствовала свинг – не знаю. А может быть, его мама вмешалась, что тоже очень даже вероятно. Он не говорил, а у меня хватило ума не спрашивать.

Зато какие блюзы в это время он играл! Если бы вся негритянская джазовая когорта могла бы их слышать, я думаю, они бы заплакали навзрыд. И чего бы мне, балбесу, не нажать было тогда кнопку магнитофона на запись! Никогда себе не прощу. Ведь сейчас технические возможности позволяют реставрировать любую запись, а так это все утеряно безвозвратно.

Одна надежда, если рукописи не горят, то, может быть, и музыка не пропадает, и она где-то звучит в пока недоступной нам, живущим здесь и сейчас, ноосфере.

АРТИСТ ОРИГИНАЛЬНОГО ЖАНРА

Первое отделение Иван Андреевич вел конферанс, а вот все второе отделение он выступал самолично. Кто-нибудь из его гвардии объявлял, что выступает артист оригинального жанра Ландво Озберли (переставленные слоги в именах Воланд и Берлиоз). Включали магнитофон, и под музыку Вагнера важно – во фраке и цилиндре на голове – выходил Иван Андреевич, куря при этом сигарету. Перед этим его братия срочно раскуривала пять сигарет и вставляла четыре штуки Андреевичу между пальцами с тыльной стороны правой ладони, пятую он брал в левую руку и выходил с ней на сцену из-за кулис. Сделав пару затяжек, он эффектно бросал ее на пол левой рукой, выпускал клубок дыма, и из этого дыма правой рукой извлекал новую, но уже дымящую сигарету. Люди вскакивали, стараясь разглядеть, действительно ли сигареты падают на сцену – сигареты дымились на полу, и было совсем непонятно, откуда берутся новые. Следом выбегал человек с ведром и собирал сигареты, не забывая пролить водой места их падения. Между прочим, этот фокус давным-давно запрещен на сцене ввиду его пожароопасности, но разве для дяди Вани это помеха.

Выйдя на середину сцены, Иван Андреевич с каменным лицом начинал демонстрировать стандартные в таких случаях фокусы, доставая из цилиндра и фрака кучу всякого барахла, разрывая на мелкие кусочки и затем якобы склеивая газету и т. д. Но далее он переходил к своим любимым карточным фокусам, и атмосфера таинственности и отчуждения постепенно улетучивалась – налаживался дружелюбный контакт с залом, но при этом какая-то веселая магия всегда незримо присутствовала на сцене.

Один фокус не дает мне покоя до сих пор: Андреевич предлагал любому из зала взять из его колоды любую карту и, не глядя, положить ее себе в карман. Затем предлагал ему же назвать любую карту, делал несколько пассов, не подходя к случайному ассистенту, и тот доставал из своего кармана именно названую им же самим карту. Как это ему удавалось – до сих пор не пойму.

Выступление, состоящее из отдельных номеров, начинало походить на один веселый спектакль с участием зрителей – появлялся некий сюжет.

Иван Андреевич интересовался, есть ли женихи в зале, обещая подыскать, вернее – сотворить, подходящую невесту. Из зала обычно делегировали какого-нибудь местного ухаря. Андреевич допрашивал принародно, какая ему нужна невеста. Естественно, выяснялось, что ему нужна красивая, скромная, работящая и неглупая девушка. «А у нашего парня губа не дура, где же найдешь такую, ну попробуем», – следовала яркая вспышка и на сцене обнаруживалась ассистентка в полупрозрачном наряде шамаханской царицы. Дядя Ваня начинал ее нахваливать – какая она работящая, добрая, и как она любит детей, и как она будет любить своего будущего мужа, правда, в ответ он должен будет покупать ей всякие золотые безделушки и разные камушки.

Ошарашенный «жених», естественно, отказывался и даже пытался сбежать со сцены, но бдительный Андреевич преграждал ему путь: «Не хочешь эту, мы сейчас сотворим другую, дело это непростое, даже у Бога получилось со второй попытки».

Далее шел известный номер с распиливаем женщины. У клана Кио в этом номере было задействовано две ассистентки – одна заранее складывалась в левой половине ящика и по команде выдвигала ноги из него, а вторая со сцены принародно укладывалась в правую половину и выставляла голову. Иван Андреевич обходился одной – только вместо ног первой помощницы выдвигались ноги от манекена, обутые в такие же туфли и чулки. По требованию фокусника она отвечала и вертела головой, а также шевелила ногами при помощи палок, которые складывались перед распиливанием ящика. К распиловке привлекался «жених» – под смех и ахи-охи зрителей. Затем, после обычных манипуляций с раздвиганием ящиков, в конце фокуса оттуда восставала русская красавица из ансамбля «Березка» в длинном красивом сарафане – до пят нарумяненная, в кокошнике, да еще с ведерками на небольшом коромысле. Магнитофон начинал тарахтеть «Во поле березка стояла», новая невеста вполне сносно исполняла знаменитый танец. Иван Андреевич всячески расхваливал невесту, «жених» пытался улизнуть со сцены.

Задержав его, Андреич плавно переходил к следующему номеру своей программы. «Чего-то наш жених оробел. А давайте-ка добавим ему смелости. Что для этого нужно? Да вот такая шляпа». – Иван Андреевич махал своим цилиндром, показывая, что он пустой, затем ставил его на столик, делал пассы и извлекал оттуда бутылку водки под радостные аплодисменты зрителей.

Дав распечатать ее «жениху», он спохватывался: «А где стакан?» И доставал его из той же шляпы. «Жених» в это время подозрительно нюхал распечатанную бутылку. Андреич говорил: «Не волнуйся, она настоящая», затем наливал ровно сто грамм – полстакана и предлагал ему попробовать. Тот выпивал, а дядя Ваня начинал сокрушаться: «Я же сказал “попробуй”, а он все выпил. У вас на селе все так пробуют? Так ведь на всех не хватит, а помолвку-то отметить надо. И что теперь делать? – Делал вид, что задумался. – А вот что!»

Он брал со столика большую воронку с двойными стенками, в которую заранее налили ровно сто грамм водки, наклонял голову «жениху», подносил воронку к лицу, сдвигал палец, открывая отверстие для входа воздуха, и из воронки в подставленный стакан под смех зрителей вытекала водка, ровно сто грамм. «Кто-нибудь желает попробовать?» – обращался он в зал. Желающих не находилось. «Ну что ж, пей обратно и иди, отдохни», – говорил он «жениху». Стихийный ассистент, давно уже потерявший способность что-либо соображать, заглатывал еще полстакана и быстренько ретировался со сцены. Вдогонку слышалось: «Постой, а чего ты не закусываешь? Да не разводи руками, а лучше по карманам поищи!» В кармане обязательно обнаруживался малосольный огурчик, завернутый в фольгу.

Дальнейшее выступление Ивана Андреевича проходило в такой же веселой манере при полном контакте со зрительным залом. А за кулисами в артистической среде также налаживалась атмосфера любви и взаимоуважения. В трюке с двойной воронкой использовались две бутылки водки: одна распечатывалась заранее – из нее наливалось сто грамм в воронку, вторую Андреич распечатывал на сцене принародно. Первая шла по кругу во время исполнения номера, при этом весьма дородный господин – чтец-декламатор (не помню его имени) – весьма строго следил, чтоб всем досталось поровну и никого не обнесли. Танцоры, правда, не пили, а мы, «Мандачесы», были не в счет. Вторая бутылка оказывалась за кулисами сразу же после номера, и ее постигала та же участь. Откуда-то появлялись и маринованные огурцы. Затем у дородного господина прорезался певческий талант, и он, положив ручищу на плечо Дистрофии, голосом Кобзона из фильма «Семнадцать мгновений весны» задушевно пел:

– Ты, Гаян, напои меня

Допьяна, но не до смерти.

Иван Андреевич, стоя боком к зрительному залу и делая магические пассы, свирепо таращил глаза на свою артистическую шайку и, беззвучно шлепая губами и тряся головой, посылал страшные проклятия в ее адрес. Заметив это, его гвардейцы становились по стойке смирно и ждали, когда Андреич вновь займется залом.

Частенько после концерта местное начальство приглашало артистов к заранее накрытому столу. На этот случай у всех была припасена посуда. Застолье было кратким – после нескольких дежурных тостов и торопливых благодарностей (надо ведь еще добираться домой) из авосек появлялись кастрюли, и все сметалось со стола. Дистрофия сваливал все в одну кастрюлю – винегрет, салаты, обязательная вареная картошка с мясом на второе, сверху пироги и другая выпечка, приговаривая, мол, все равно в животе все перемешается. Братья танцоры перекладывали блюда тарелками, которые были точно по внутреннему диаметру кастрюли. Ассистентка Андреича извлекала из сумки набор кастрюлек, устанавливающихся друг на друга, а дородный господин набивал едой стеклянные банки с полиэтиленовыми крышками. Через три минуты на столе оставались только тарелки с недоеденным национальным блюдом под названием тукмач. Спиртное тоже прихватывали с собой, яблоки рассовывались по карманам.

Обратно ехали в наилучшем расположении духа. Дородный господин всегда точно знал, кто сколько добыл спиртного, и периодически проводил экспроприацию, предлагая поделиться излишками с остальными, тут и нашему ВИА кое-что перепадало.

Иван Андреевич обычно дремал впереди, не принимая участия в дорожном разгуле. Как я уже говорил, в свои пятьдесят пять он бросил пить и курить, а также завязал с картами и с женщинами. Хотя говорили, что раньше он проигрывал целые состояния и даже однажды проиграл свою ассистентку какому-то воровскому авторитету, но потом того убили, и она снова стала выступать вместе с ним. Все это похоже на правду, однако я встретил Ивана Андреевича тогда, когда к деньгам он уже относился лишь как необходимому средству для существования его конторы, а к материальным благам был совершенно равнодушен.

Что у него осталось? Его подпольная филармония, неподдельный интерес к неординарным людям и, самое главное, это сцена – возможность выступать и таскать кроликов из шляпы.