Кровная свора

Кровная свора

Повесть. Продолжение

11.

Да, Вова был такой, молчать не умел. Палил как из пушки. Благодаря этому качеству он поднялся и из-за него же погорел.

Они с Мариной родились в один год и в один день. Феня наконец-то дождалась большой и сильной любви, перед которой все остальные любови казались ничтожными. Материнская тоже, кстати, исключением не была.

Павлик появился буквально из ниоткуда. Точнее, вышел после очередной отсидки. Огляделся, присмотрелся и решил, что Фенька — самое то. Сам он был так себе. Да, ростом не обижен, морда скуластая, подбородок мощный, руки огромные, но глаза сидельца со стажем — глаза собаки, которая загрызет за здрасьте, — и если присмотреться, то видно, что степень потасканности и потрепанности близка к критической. Лексикон такой, что лучше бы молчать в тряпочку, но Павлик говорил, и много. А Феня ему в рот смотрела: «Павлуша — золотце!» Золотце как начало на зону ходить в шестнадцать лет, так до сорока оттуда почти и не вылезало. Со временем сидеть за решеткой в темнице сырой стало даже привычнее и проще: там и накормят, и нары предоставят, и лица почти родные — Пашу из Урги знали все близлежащие тюрьмы и колонии. А на свободе он терялся: чего делать-то? Работать, что ли?

И тут ему подвернулась эта бабенка — Фенька. Вроде жить можно.

Родился Вова. Павлик на радостях пустился во все тяжкие, пил и дебоширил так, что весь поселок колыхался. Отрихтовал морды всем, кому только мог. Разнес в щепки конюшню Платона (сестры Мира и Тая подсказали новому родственнику, куда можно с толком направить энергию), выбил ему в доме все стекла, насмерть перепугав Нюру и девочек. Насилу счастливого отца успокоили.

Первые четыре месяца Феня была занята сыном. Такой славный да ладный Володенька получился, щекастый, крепкий, кулачки сжаты — боец! Но Павлик начал скучать, ночами не спит, бедный: сын орет, от жены того самого не допросишься, все время уставшая… В общем, муж начал уплывать. И Феня приняла решение сдать сына в интернат. Ничего, не война, вырастет как-нибудь. А что делать, если Павлуше внимания и любви не хватает? Вскоре ей и вообще не до Вовы стало: понесла второй раз. Родился Вася, и Феня, недолго думая, отправила его к брату: надо было мужа караулить.

А муж пошел вразнос. Совсем тоска его взяла, вконец измаялся. Зачастил к Мире, туда же подтягивалась Тая, пьянки устраивали знатные. На одной из таких попоек Мира как бы невзначай ляпнула:

А слабо тебе, Пашенька, Платона зарубить?

Пашенька не стал вдаваться в детали, взял во дворе топор и пошел своей звериной походкой в соседний дом.

Платон в это время ремонтировал крыльцо. Чудом успел увернуться, а иначе Павлик раскроил бы ему череп напополам. Незамедлительно прибежали сестры. Кстати, да не очень подвернулась Платону лопата, он и вмазал нападавшему наотмашь по башке. Тот упал плашмя, вроде бы замертво, но нет, жив остался. Мира с Таей позаботились: Платону дали два года. Сидел он недалеко от Талицы, в Камышлове. Нюра с девочками приезжали к нему. Фаина хорошо запомнила эти поездки, а Марина почти нет. Помнила только, как отец шел к ним по длинному тюремному коридору, а они бежали ему навстречу, он хватал их на руки, и его богатые усы щекотали им щеки…

А пока сидел Платон, сел и Паша из Урги. Душа его требовала перемен, причем кардинальных. В очередном дебоше он зарезал милиционера и загремел по сто второй на десять лет. В общем, вернулся к привычной жизни.

Феня недолго горевала. Ну сел и сел, вот новость. Вспомнила про мальчишек. Сперва не могла узнать в двух дохлых беспризорниках своих сыновей. Забрала домой. Отмачивала в железной ванне, в горячей воде со скипидаром, выводила вшей, гнид и паразитов. Начали походить на людей. Феня отдала их в детский сад. Мальчиков определили в одну группу с Мариной: вместе сидели на горшках, ковырялись в носу, вместе оставались в садике сверхурочно. Их отводили к сторожу, где они грелись возле буржуйки, грызли сушки. И если Марину хоть поздно, но забирали, то ее двоюродных братьев Феня однажды вечером забрать забыла.

Да в конце-то концов! — вышла из себя заведующая. — Где мать? Есть у них мать или нет?!

Детей взяла Шура в свою комнату в общежитии. Мальчикам там нравилось. Шура учила их самостоятельно есть, держать ложку и кружку, чистить зубы, мыться, одеваться. Дети ничего не умели, но охотно учились. Можно сказать, сами себя за волосы вытянули из канавы, в которую их упорно подталкивала жизнь. В подростковом возрасте страстно увлеклись гантелями, ходили атлетами, безумно красивыми и смуглыми. Вова был ростом пониже, более коренастый и плотный, темноглазый, темноволосый, со стальными мышцами и стальным характером. Вася вымахал почти метр девяносто. Чистый Аполлон: сам смуглый, а волосы белокурые, глаза голубые, лицо ясное. Доброта в братьях хлестала через край, откуда-то взялись правильные манеры, умение говорить и держаться, привычка читать книги и из множества вариантов поведения выбирать исключительно правильный. Ребята страстно любили Высоцкого, слушали его взахлеб, организовали общество почитателей Владимира Семеновича, где обсуждали его стихи, роли, песни. Помимо Высоцкого говорили о творчестве Солженицына, Бродского, которое в то время тщательно скрывалось от масс. Им было интересно быть во всем первыми, лучшими, уникальными.

Тягомотную школу братья окончили со скучными аттестатами: четверки пополам с тройками. Но у каждого была мечта. Оба рванули в Свердловск: Володя решил стать инженером, а Вася — актером. Дружно провалили экзамены и вернулись в Талицу. Поступили в техникум, продолжали слушать Высоцкого, читать умные книги и готовились к поступлению на следующий год, снова в Свердловск.

Но случилось так, что никаким актером Вася не стал. Двадцать пятого июля тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, в свой восемнадцатый день рождения, он утонул. В тот день устроили большой праздник на пруду с шашлыками, девочками, танцами. Вова с тревогой следил за братом: стояла жара, а тот пил водку и запивал ее пивом, в конце концов его развезло. Даже Фаина, которая не пропускала ни одного семейного мероприятия, будь то именины, крестины или поминки, была не столь безнадежно пьяна. Потом одна из поклонниц братьев запросила кувшинку, дальнюю и крупную. Вова, как на грех, в тот момент отошел в кусты, а Вася, будучи истинным джентльменом, поплыл. Сначала резво, потом вяло, потом совсем пропал. Пьяная Фаина видела, как между кувшинками мелькнула его голова — кажется, он улыбался. Поднял руку, а в ней, как флаг, бледный цветок с зеленым хвостом:

Сорвал…

И все. Пропала его красивая голова в этих чертовых кувшинках.

Фаина разом протрезвела и завопила, сколько было сил и голоса. Вова уже плыл в сторону, куда тыкала обезумевшая сестра. Но когда Васю вытащили на берег, он не подавал признаков жизни. Ни искусственное дыхание, ни массаж сердца не помогли. Вова плакал, умолял, материл брата, тряс его, бил по щекам… а когда понял, что не вернуть, то закричал так, что всколыхнулась вся округа. Стая птиц мощно и резко поднялась из бора, испуганно закружила над пляжем…

Хоронили Васю под Высоцкого. Марина на похороны не пошла, потому что на руках у нее была трехмесячная Майя. Фаина рассказывала, что крышку с гроба не снимали: жара стояла нестерпимая, тело раздуло и пошел запах. Парни несли гроб на руках до самого кладбища, Высоцкий рвал горло, «Кони привередливые» заставили рыдать всех. Под те же песни ровно через два года будут хоронить самого Владимира Семеновича.

Впрочем, были и те, кто не уронил ни слезы. Феня всю панихиду упорно хранила молчание. Ее белое лицо в обрамлении черного платка выглядело как белый флаг. Правда, белый флаг выбрасывают обычно после кровопролитных и ожесточенных боев, а тут что? Все хорошо помнили, как она билась о гроб, когда умерла Лада, и как пеклась о ее детях-сиротах и овдовевшем муже. А тут хоть бы раз глаза промокнула! Что там у нее внутри? Видно, механизм, который вырабатывает в женщинах любовь к своим детям, у Фени дал сбой еще на заре ее жизни.

Володя мать не любил, втайне считал чужой. Отца не помнил, и пообщаться им уже не довелось. Пашу из Урги освободили как положено, день в день. Никакой амнистии, еще чего! А он и не рвался на волю: чего он там не видел? Нехотя подошел к дому, заранее ощущая смертную тоску. Поднялся на второй этаж, поднес палец к звонку, но позвонить не успел. Разом сдавило грудь, а сердце обожгло болью. Повалился на дверь, и все. Феня услышала, что кто-то скребется, открыла — и муж упал в квартиру, как дерьмо с лопаты. Принимай, мол, жена, я к тебе не один, а с обширным инфарктом. Это был последний прикол Паши из Урги.

Вова, которого в армию не брали, поскольку он единственный кормилец в семье — мать престарелая, брат несовершеннолетний, — ушел в нее сам. Проводы были бурные. Особенно убивалась Вовина девушка Света, Маринина подруга. Уж как она Вову любила — до одури. Как на икону на него смотрела, как на лик святой. Прозрачная синичка на тоненьких ножках все глаза выревела в военкомате. Эта бы ждала не то что два года, а даже двадцать два. Письма ходили исправно, нежность била через край, ожидание подогревало любовную страсть. А когда через два года Володя вернулся, возмужавший, до невозможности красивый и, прости господи, такой сексуальный, Света неожиданно получила отставку. В долгие объяснения он пускаться не стал: лишнее. Много думал там, решал… В общем, мы чужие люди, ничего общего. Все, подруга, будь счастлива.

Света стояла как парализованная, с ватными ногами и отнявшимся языком. Нарядная — она же готовилась практически к обручению, сделала новый маникюр, чтобы руку для кольца не стыдно было подать… А в результате крах — и гнев врачей неотложки, которые ее, идиотку, потом откачивали после суицида. Несчастная любовь, вскрытые вены, надоели, ей-богу! На заводе в токарном цехе мужику руку перемолотило, спасать надо, а тут, видите ли, сердечные проблемы. Шуруй с ними к кардиологу, а скорую по пустякам не дергай.

Марина потом хорошенько треснула подругу по морде и выдала-таки замуж за надежного и полезного в хозяйстве парня. Бурных страстей у Светы с Валентином не случилось, зато были две вполне удачные дочери, хороший дом и спокойная старость в окружении красивых внуков. Что еще нужно для счастья человеку разумному?

А Володя, ко всеобщему изумлению и, чего уж там, ужасу, женился на Галине Эдуардовне Лямкиной. Галечкой ее назвать язык не поворачивался, Галиной — ну как-то, знаете ли… Галька-лямка — самое ласковое. Была она старше Володи всего на пять лет, но выглядела как поношенный валенок, неловко стоптанный могучей ногой. Семья у Лямкиных была неплохая, в поселке их все знали, но вот дочура получилась не пойми в кого. Шаль — будто в драке у цыган отбитая, серое драповое пальто с вечно грязным и затертым животом, потрепанные суконные боты… Особенно потрясли Марину Галины гамаши поносного цвета, сморщенные гармошкой на щиколотках. И эта женщина готовилась войти в их семейку, где и без нее клоунов хватало!

Ну теперь нам точно нечего терять, — подвела черту Фаина, когда узнала, кого Володя выбрал себе в жены.

Даже самые активные злопыхатели неловко переглядывались: «Что это? Таких уродов среди Мажаров еще не водилось…» Ну, на свадьбе они бы устроили представление — и невеста, как пить дать, от стыда полезла бы под стол. Но никакой свадьбы не было. Володя знал, чем обычно заканчиваются семейные мероприятия, и предпочел не рисковать. Они с Галиной быстро расписались в местном загсе и ударились в бега.

Перед тем как уехать, Вова с молодой женой зашел к Марине — попрощаться с дорогим человеком. Было утро выходного дня, Марина кормила Майю геркулесом, а та вдумчиво размазывала кашу по столу.

Исуньки! — патетично говорила Майя.

Красота! — не менее патетично всхлипывала Марина: «нарисовать» дочка успевала больше, чем съесть.

Гостей проводили на кухню. Чай? Кофе? Ну нет так нет… Майя весело запустила кашей в Галю. Марина ожидала скандала, а Галя засмеялась — ну чисто бубенчик-колокольчик! Подошла к Майе:

Иди ко мне, чудище ты красивое!

И Майя пошла. А Марина вопросительно смотрела на брата. Это что за волшебное превращение чучела пусть не в красавицу, но, по крайней мере, в подобие Мэри Поппинс? Объясни!

Галюся, иди с Майкой в комнату, мне с сестрой поговорить надо.

И Галюся протопала мимо Марины своими ножищами в капроновых чулках. Слава богу, это были уже не «какашечные» гамаши.

Отмыл, приодел, улыбаться научил?.. — Марина старалась быть лояльной, но ее распирало.

Мариша, не разгоняйся и не разочаровывай меня. Ты одна из лучших и мне самая родная. Признаюсь, такие женщины, как Галя, мне никогда не нравились. Ее даже медведицей назвать сложно, это скорее такая добрая бегемотиха. Зато, знаешь, никаких страданий и страстей. Я со Светкой этого нахлебался во! — И Володя провел ребром ладони черту под горлом. — Вот там что ни секунда, то Шекспир. Так надоело!

Марина вобрала воздуха, но Володя жестом попросил не перебивать.

Да, знаю, что она не Бриджит Бардо. Но в этой гавани мне спокойно, понимаешь?

Марина не совсем понимала. Вероятно, в ней, как в любой женщине, никак не желала умирать надежда на возможность неземной любви, которую она, кстати, сама тоже не встретила, хотя в комнате за стеной искрила смехом Майя.

Мы завтра уезжаем. В Ирбите1 у Гали родственники. Устроюсь механиком на мотоциклетный завод, кое-что я знаю и умею. Поступлю в институт… Проживем. А тут нам жизни не дадут, бежать отсюда надо.

Куда? — Марина смотрела как будто сквозь брата. Она прекрасно видела перспективу развития его жизни, его семьи, его карьеры, его взлетов и падений, его…

К себе. Бежать и бежать, пока не найдешь. Себя.

В комнате басом гоготала Галя, дуэтом с ней щебетала Майя. Какую вам еще любовь…

Простились они по-доброму. Потом писали друг другу письма, посылали фотографии. Вот Володя, Галя и их первый сын Гена. У Гали на фотографии вполне приличная прическа, темное платье с белым воротничком, как у школьницы, на коленях красивый темноглазый ребенок с великолепным «фамильным» носом, щеки почти лежат на плечах — сразу видно, дите на аппетит не жалуется. Рядом красивый муж — для солидности, видимо, надел галстук и отпустил бороду. Вот только Галя заметно поправилась после родов. Маленький носик почти потерялся на лице. Через три года семейный архив пополнился еще одной фотографией, на которой уже оба родителя держат по ребенку. У Володи на коленях сидит старший, Генка, изумительно красивый — в отца, который, кстати, тоже своих позиций нисколько не сдал: возмужал, раздался в плечах. Второй мальчик, невыносимо хорошенький, у Гали на руках, а сама Галя в объеме как хулахуп.

Марина смотрела на фотографию и диву давалась: сама она после родов похудела до сорока килограммов и с трудом набрала семь, это был максимум. А тут просто какие-то невероятные возможности женского тела! Фотография передавалась из одних рук в другие, особенно долго задерживаясь у Фаи.

Смотри-ка, Гальку прет и прет! Скоро в объектив не войдет. И в двери тоже, — Фая убирала фотографию, потом брала ее с новым пылом. — Я вот одного не понимаю, как у Вовки на нее стоит? Сколько у него на стороне баб, интересно?

Марина кидала на сестру крайне возмущенный взгляд: не наше дело. Но когда пришла третья фотография, то и Марина открыла рот. В центре стоял Гена, у Вовы на коленях сидел подросший Гоша, а у Гали на руках — совсем еще маленький Гриша. Все три брата были как отксерокопированные. Слава богу, они пошли в отца, и даже как будто превзошли его. Дети с обложки. Но вот Галя… Это был какой-то бегемот.

Ну, знаешь! — Фаина уже не могла проявлять терпимость по отношению к Галиному непотребному виду. — Мы все рожаем и кормим! Взять хоть тебя…

Я плохой пример, — улыбнулась Марина.

Она хороший? Тебе просто жиреть некогда: то срачка, то болячка. А она только рожает и жрет. У нее, небось, голова не болит, как дите прокормить, как из садика успеть забрать, где ему колготки и трусы купить. Извини, но всему есть предел!

Предел, действительно, был, но отнюдь не Галиному ожирению. Она добрела как на дрожжах и выпирала из платьев, как тесто из квашни. Предел случился у Володи.

Череда больших профессиональных побед являла собой не просто белую, а ослепительную полосу его жизни. Из простого механика мотоциклетного завода он сделался его директором. Карьера шла в гору, и, несмотря на катастрофу в стране, завод процветал. Володя выстроил двухэтажный особняк, возил семью за границу, Галя ходила в соболях, и, учитывая ее габариты, соболей в ее шубе был, пожалуй, не один десяток. Для девяносто восьмого года это было даже больше чем роскошь. А потом Володю посадили. Судя по всему, заговор готовился давно и тщательно. Спектакль с подкинутой взяткой был разыгран безукоризненно, шансов выпутаться Володе не оставили никаких. Приказ его убрать явно поступил сверху. Гостеприимная тюрьма в Камышлове, которая уже знавала некоторых членов семьи Мажаров, на три года приютила и его.

За эти три года Володя в корне пересмотрел свои взгляды на все, что мог. Создал новую философию жизни, любви, семьи. Учился быть спокойным, мудрым, стойким. Учился вообще. Бешеная гонка прекратилась, и он, словно адепт учения Будды, созерцал свое нутро и диву давался, как там все захламлено.

В то время, когда он приступал к расчистке, его жена знакомилась с самостоятельной жизнью. Самостоятельная жизнь предстала в образе жадной и злой бабы. Оказалось, что рубль между диваном и жопой не пролезает. А уж какую задницу себе отрастила Галя — при всем желании от дивана не оторвешь! Она и не отрывала. Сначала из дома ушли шубы, потом цацки, потом кое-какая посуденка и предметы мебели. Когда продавать стало нечего, Галя впала в депрессию.

Сама она на своих жировых запасах протянула бы долго, но мальчики хотели есть. Сначала пошел зарабатывать восемнадцатилетний Генка, потом он подтянул к себе Гошу, которому только исполнилось пятнадцать. В основном работали грузчиками: Гена весь день в нескольких точках, а Гоша подключался после школы. Галя занималась только тем, что нянчила Гришу. К мужу она не съездила ни разу. Ему же не нужны шекспировские страсти и лебединая нежность…

Конечно, все выжили, и всё пережили, и хотели бы забыть случившееся, но оно почему-то не забывалось. Когда Володя вернулся и все как-то вошло в колею, подросшие сыновья стремглав разлетелись кто куда. Гена выучился на прокурора и уехал в Москву, Гоша отучился в Нефтегазе2 и уехал в Салехард. А Гриша стал поваром и уехал в Грузию. Работая в одном из ресторанов Екатеринбурга, он познакомился с грузинкой. Девушка попросила показать ей повара, который приготовил хинкали так вкусно, как не готовила даже ее бабушка. Гришу вывели из благоухающей специями кухни — и все. Сказать, что между молодыми людьми заискрило, — ничего не сказать. Это был разряд невероятной мощности. Поженились они через полгода. Майя была одной из немногих членов семьи Мажаров, кто присутствовал на свадьбе в Тбилиси. Шумное счастье плескалось в этих людях, плясало от радости сердце, и Майе хотелось, чтобы в ее жизни тоже стало так же солнечно и красиво.

Но пока там был какой-то беспросветный мрак и тухлое болото.

12.

У Майи не было сил смотреть на свистопляску с «проститутками». Она села к деду. Она бы легла к нему, насовсем, но там, в кухне, сидела мама, которую нельзя было бросать. И был Витя, которого баба Нюра сегодня отвела в школу. А еще вот-вот нарисуется Фая и начнет орать так, что полопаются стекла и плафоны. И не только потому, что умер отец, это не единственная причина, а потому, что гроб отвратительный и место на кладбище ужасное. Что, получше не могли найти? Уж она бы разобралась с этими свиньями в поссовете! Для папы бы самое лучшее выбила! Уж она бы… Да уж, выбила бы ты! Максимум, что бы ты выбила, это глаз секретарше с сиськами, бережно разложенными по столу. И вообще, для какого папы? Ты, прости господи, знаешь, кто папа-то? Вот и закрой рот…

Марина еще тогда, на похоронах Марьяны, прижала-таки Олега к стенке: говори, чего там булькал про Нюсю. И Олег, уже выпивший, осоловелый, слезинка из глаз, выложил ей всю подноготную.

Файка-то не тебе родная сестра, а нам. Вона как! — Олег присвистнул и закурил. — Когда моя мать уходила из дому… ну то есть когда родители расходились, мне батя все рассказал. Он тетку Анну любил до ужаса. Она же красавица была в молодости. Фигура нереальная, мордашка как у голливудских актрис — ну прелесть какая! И отец с ума сходил. Караулил ее с работы, на работу, как хвост за ней таскался. Вот и дотаскался. Ей уже замуж за Платона Мироныча идти, а она скандально непорожняя. Ситуация щекотливая, согласись. У меня отец сильнее всех на свете любил твою мать и твоего отца. Он все рассказал дяде Платону, и они решили, что женщину делить не будут. Фаина родилась через восемь месяцев после свадьбы, и никто ни сном ни духом.

Олег докурил одну сигарету и сразу принялся за вторую. Марина сидела в холодной испарине.

Надо ли рассказывать, как отец страдал! Любимая женщина родила его ребенка, но живет с его братом, который тоже очень сильно ее любит… Все, чтоб им, друг друга любят! Какая у нас замечательная семья! Просто диву даюсь! — Олег хлопнул себя по коленям, получилось звонко, и Марина вздрогнула. Потом он встал и заходил по комнате. —Помнишь, Мариша, когда Платона посадили, папа мой почти не вылезал от вас? Ну помнишь, нет?

Олег махнул рукой, потому что Марина не помнила. Точнее, помнила, но очень смутно. Совсем мелкая тогда была.

Так вот, — нервно продолжал Олег, — папа эти несчастные два года был так счастлив рядом с Нюсей и Фаей! Ты, прости, была не в счет. А мать волосы на себе рвала. Она, понимаешь, очень любила отца — и все знала. Так мы и жили в этой безнадеге… А главный ужас в том, что папа в конце концов повесился. Он больше не смог. Я думаю, ему просто стало нечем дышать.

Олег тоже как будто выдохся. У него самого, видимо, закончился какой-то запас внутренних сил. Опять сел на табурет и взял новую сигарету, но не успел раскурить. Марина, психанув, выхватила ее и швырнула к печке:

Хорош смолить! Не продохнуть.

История, конечно, была из ряда вон. Какие еще скелеты вывалятся из шкафа и сколько их еще там останется побрякивать пожелтевшими косточками? Это же только подумать: папа всю жизнь воспитывал Фаю как свою дочь и молчал, держался как кремень. Никогда Марина не замечала ни переглядов, ни недомолвок. То ли их действительно не было, то ли это она невнимательная идиотка.

Ты никому и никогда об этом не скажешь. Понял меня, Олег?

Марина сидела прямая и совершенно спокойная. Сквозь сизый дым, который плавал в воздухе на этой половине дома, Марина видела влажные от слез глаза Олега. Было впечатление, будто это он узнал ошеломляющую правду и сейчас упадет в обморок.

Олег отвернулся к окну. Там стояла мартовская темень и слышался редкий лай собак.

Я понял, Мариша. Понял.

Все равно папа всегда больше любил ее, Марину. Она это знала. Нельзя сказать, что она была очень похожа на отца, ей не досталось этой яркой красоты, черноты бровей и зелени глаз. Но их роднила другая красота — внутренняя, кроткая, тихая. Марина, как отец, была созерцателем, наблюдателем за наблюдающими, в некоторой степени аналитиком и очень, до идиотизма, доброй. Платон не спускал с рук свою Мариночку-тростиночку, свою крошечку, умницу доченьку. Файка, буйная, шумная, наглая, бесцеремонная, буквально отвоевывала отцовскую любовь. А если вдруг не получалось, то убегала в депо, пряталась между вагонами, и потом ее полночи искали. Эти акции протеста у Фаи продолжались лет до двенадцати. Потом начались драки между сестрами, редкие, но ядреные. И, как это ни парадоксально, побеждала Марина, несмотря на разницу в возрасте и весовых категориях. Она, уже с расквашенными губами и носом, брала сестру за горло, и ее тонкие пальцы, как твердая клешня, держали добычу, пока та не начинала синеть.

Ты маньячка! — откашливалась Фая, наконец отпущенная.

А ты дура. — И Марина спокойно шла по своим делам.

Они были такие разные, не похожие ни на отца, ни на мать. И если с Фаиной родословной теперь все было понятно, то с Марининой — не очень. Не из этого она огорода. Нюра, полухохлушка-полуполячка, была чудо как хороша! Одна из пятерых красавиц дочерей, которых родила беглая польская княжна Христина Король от Петра Лысенко, матерого украинского мужика без шикарной родословной. Фигура умопомрачительная, непонятно, из какого материала ее выточили. Никакая современная пластическая хирургия не сварганит такие формы. Грудь как балкон, талия пятьдесят пять сантиметров, крутая упругая попка, ноги… что там Пушкин писал? Довершала все милейшая мордашка в кудрявом ореоле русых волос.

Нюра как-то не придавала значения своей незаурядной внешности. Ну грудь, ну ноги, ну и что? И жила легко, не принимая в расчет ничего, в том числе и любовь. Куда с ней, с этой любовью? На хлеб не намажешь. А Платону любви хотелось, любви без четких границ и формулировок, просто любви как состояния души и жизни. В нем-то ее было с избытком.

В общем, не получилось там семьи, дома и домашнего уюта. Был прокисший суп в кастрюле, всегда один и тот же — с плавающими на поверхности свиными шкварками, от которых Марину тошнило. Был несусветный срач, серый и беспросветный, была нелюбовь, которой Платон так боялся и которую в итоге получил.

В минуты полного отчаяния Платон начинал громить дом. Разносить было, собственно, нечего, поэтому в разные стороны летели алюминиевые ковши и чашки, постельное белье рвалось на тонкие лохматые полосы. Несчастный суп мутным шлейфом выплескивался куда придется. Нюся такие сцены не любила, она с сонным лицом уходила из дома во двор и возвращалась, когда муж успокаивался. Приходила, перешагивала через бардак и ложилась спать — устала. А Платон сидел на табурете, который не успел сломать, и плакал. Но жаловаться не смел: сам ведь жену выбрал.

Девочки выросли, и родители разошлись. Нюре дали квартиру, а Платон остался на своей половинке дома. Фая, как и полагается дурной дочери, закатила шикарную истерику, орала на отца. Текст был стандартным для ситуации: как ты мог, как вы вообще могли, семья идиотов, с кем я живу, и так далее. Она бы распалялась и день, и два, но Марина одной веской пощечиной прекратила это безобразие. Ни мама, ни папа не смогли бы этого сделать. Особенно папа. А Марина просто врезала по красной, возмущенной Фаиной морде:

Я всегда говорила, что ты дура!

Наверное, если бы Марина тогда знала все, что потом рассказал Олег, то выпалила бы в удушливом злом порыве всю правду-матку, но она не знала. А когда правда открылась, ей уже было на это наплевать. Кто и чей ребенок, стало, в сущности, не важно. Ценности были уже другие, проблемы сворачивали всех в бараний рог, и заниматься разборками, кто чей папа, никто и не подумал.

 

Фаине от завода, где она работала бухгалтером, сразу дали комнату в общежитии. Марина жила с мамой. Она только окончила училище по специальности «повар-продавец», сдружилась там с девушкой Ириной из поселка Юшала, что был совсем недалеко от Талицы. Они как-то сплелись вместе, сразу сроднились и потом прошли с этой дружбой через всю жизнь, хотя были совершенно разные: спокойная и неброская Марина, яркая и смелая Ирина. Все, чего в одной не доставало, дополняла вторая.

Именно Ирина, с присущим ей энтузиазмом, взялась организовывать их совместную поездку на юг. Решено было ехать в Геленджик. Да, вообще, не важно куда, главное, что это было первое путешествие за пределы их привычной среды обитания. Покидав в чемоданы нищенский гардероб, они, счастливые, готовы были трястись трое суток в плацкарте с жесткими полками и чаем за две копейки.

Юг — он и есть юг. Первое море, первый настоящий пляж, первый вдох настоящего воздуха без примеси гари и выхлопов. Первая любовь — и первый мужчина, кстати… Это все Ира, ее неуемная энергия и поиски нового. Если бы не она, Марина бы с удовольствием провела все десять дней в ограде домика, в котором они снимали комнату. Сидела бы в саду и ела бы сливы. Но Ира встала на дыбы:

Ты че, опупела?! Я трое суток ехала возле туалета — чтобы сейчас опять сидеть возле туалета, только в более комфортных условиях?! Мы идем на танцы!

Танцы Марина любила, но была одна проблема: ее рост, метр семьдесят два, был крайне непопулярен у коротконогих деревенских шибздиков. Все они едва дотягивали ей до плеча. Выглядело это нелепо, и Марина стояла, как одинокий камыш, подпевая Юрию Антонову. Надежда была только на то, что где-то в мире есть мужчина если уж не выше нее, то хотя бы одного роста. И наконец такой нашелся. Байон был высокий, очень красивый, кареглазый темноволосый… грек. Зачем грек из Санторини приехал в Геленджик? А почему бы греку из Санторини и не приехать в Геленджик? Хорошенькая получилась компания: ребята из Греции — Байон и Адонис и две уральские девчонки-деревенщины с грубым говором и в старых босоножках. Театр абсурда! Но это был отдых, так что комплексы оказались отброшены, и спектакль продолжался еще целую неделю.

Байон танцевал с Мариной и очень смешно произносил ее имя:

Ма-ар-р-рына… Ма-ар-р-рища… Так?

Он улыбался, и на небритых щеках проваливались ямочки. Густые ресницы, карие глаза… Ох, эти карие глаза и полные губы! И руки у него были красивые, с длинными пальцами и ухоженными ногтями. А у деревенских мужиков такая прель на лапах — не выведешь. Этот, конечно, гудрон не месит, но Марина никогда не оправдывала грязные ручищи.
И пахнет Байон не по-нашему, нежно так пахнет, еле слышно. А от наших, прости господи, «тройнухой» так несет, что с души воротит.

Они пили вино, говорили, мешая разные языки, гуляли по набережной. Это был совершено другой мир, и Марине казалось совершенно нелепым, что она живет не здесь, а там, в своей глухой вонючей тьмутаракани. Как она тут органична, свободна и совершенна! Никаких условностей, четырехметровой кухни и страшной родни. Забрать бы сюда папу…

Уезжать надо было двадцать четвертого июля, а двадцать третьего Марина капитулировала. Конечно, это была любовь, и глупо тут что-то обсуждать и осуждать. Да, так случилось, такое иногда случается! Люди с разных концов света встречаются в назначенном свыше месте, чтобы родилось большое чувство. А что дальше — одному Богу известно.

Марина сидела на гостиничной кровати, поджав под себя ноги, а Байон стоял на коленях и умолял ее стать его женой. Классическая сцена, правильная развязка, совет да любовь… Нет, все не так. Это сейчас можно на выходные съездить в Швейцарские Альпы покататься на лыжах, а в те времена все, что «там», с беспощадным лязгом отсекал «железный занавес». И никому была не интересна девочка Марина со своей внезапно образовавшейся интернациональной любовью.

Но даже не политические и идеологические условности были настоящими препонами, ведь для двух любящих сердец не существует моральных и государственных границ. Главным препятствием оказалась сама Марина. Ей и в голову не могло прийти, что она способна на такой судьбоносный поступок — взять и все бросить. Казалось бы, а что, собственно, бросать-то? Софу с провалившейся фанерой, рассохшийся платяной шкаф? Талицу, которая и без Марины проживет? Но был папа — любовь всей жизни. Была мама, суровая и отстраненная, но все-таки. Фая, человек-скандал, не в счет…

Поезд весело и задорно хреначил по рельсам, побрякивал стакан в подстаканнике, с верхней полки свисала чья-то шершавая пятка. Менялся пейзаж за мутным окном, менялись пассажиры, менялись разговоры в соседнем плацкарте, не менялось только Маринино настроение. Она как легла, поджав ноги к животу, так и лежала второй день. Ирина готова была блеять овечкой, мяукать кошечкой, кукарекать петушком, только бы Марина вышла из этого ступора. Ночью, когда любопытные глаза закрылись, она взяла подругу за грудки.

Кончай финтить! Говори: было что?

Было.

Марина безучастно смотрела куда-то в сторону, в отражение мелькающих фонарей.

Ну? — не унималась Ирина.

Я спать хочу.

И опять легла в позу зародыша. Очнулась только в Талице.

На дне ее сумочки лежал листок с адресом Байона в Санторини. Непонятно, чего парень хотел и на что рассчитывал. Вернуться на жестокую малую родину и героически уничтожать чувство, которое сделало тебя счастливой, — это как раз в духе семейства Мажаров. И обязательно плакать по ночам, а днем жертвенно волочить по жизни свое бренное тело. Молодец, Ма-ар-р-рища!

Сначала ее нестерпимо мутило, особенно когда она заходила в ванную — от запаха цветочного мыла. Потом начала кружиться голова, случилась пара обмороков. Ну а что ты хотела? Конечно, анемия: высокая, худая, работаешь на кухне в детском саду. Все у пара, у жара, где духота. Ну и нервы, конечно, общая усталость… А то, что месячных уже второй раз нет, — сущий пустяк. Потом наконец хватило мозгов пойти к врачу.

Десять недель. Одевайся.

Железное зеркало грохнулось в таз с инструментами. Звук был как из преисподней.

Марина не поняла, что за десять недель. О чем это? Выражение лица у нее, видимо, было до крайней степени тупое. Гинеколог поняла, что девушка совсем «ку-ку». Сложила свои медицинские руки на столе. Марина свои кулинарные машинально уложила рядом.

С мужчиной в половую связь вступала? — Врач говорила спокойно, тихо и раздельно, чуть ли не по слогам каждое слово.

Один раз, — шепнула Марина и почти потеряла сознание, потому что до нее наконец дошло, что же означает это «десять недель».

Ну, один не один, а хватило. Рожать будешь или… — Гинеколог пристально смотрела на ошалевшую Марину. — Срок большой, времени на раздумья нет. Но предупреждаю: сейчас аборт сделаешь — больше не родишь. И вообще, у нас их делают знаешь как…

И выражение лица врачихи, и методичное постукивание ногтем по столу, и то, как она твердо писала направление на анализы, — все было так явственно, что Марину тошнило. Лучше бы в тумане: там хоть есть надежда, что мгла рассеется и все будет как раньше. Никакой беременности.

Дома поднялся небывалый хай. Истерика после развода родителей была всего лишь разминкой Фаиных скандальных способностей и ресурсов.

Какая же ты идиотка! Это ж надо! Тихоня — и вот, пожалуйста, в подоле принесла! Чей бастард?!

Что это вообще за слово такое — «бастард»? Марина его ни разу не слышала. Оно отдавало средневековьем и никаким боком не втискивалось в их бытовые реалии. И потом, зачем так долго и громко орать? Позиция Фаи и так была ясна.

Но голос сестры все поднимался вверх по звуковой лестнице:

Значит, так! Мы ставим тебе укол, мы тебя выскребаем! Я лично тебя потрошить буду!

Ее сопрано взобралось так высоко, что дальше только в небо. И тут Фая осипла.

Под конец ее пламенной речи Марина выскочила в туалет. Теперь она уже не понимала, отчего ее рвет: из-за беременности или из-за сестры.

Нюра интересное положение дочери заметила только на восьмом месяце. Как-то так случилось, что начало проскочило мимо нее. Когда узнала, то удивилась, но чуть-чуть. Ну беременная, и что теперь делать? Да ничего, рожать, скорее всего.

А вот папа был счастлив. Марина рассказала ему про Байона, про Грецию, про адрес. Про все. Но это «все» оказалось не важным, потому что главным для Платона было другое. Родится ребенок, новый человек будет жить и бегать по дому, топать пятками, прыгать по кровати, сидеть в огороде на хлипком столе и много чего еще делать. Это же ребенок его дочери! И Платон велел всем заткнуться, а у кого не получается, то пошли они в бездонный женский орган. Тот всех примет.

Когда Марина открыла свою беременность заведующей детского сада, та даже взвизгнула от восторга. Кудельки на ее седой голове заколыхались в такт могучей груди, глазки загорелись, а мысли в голове забегали и, сделав несколько крутых виражей, остановились на умозаключении:

Маришка, мы выбьем тебе квартиру! — И Ольга Евгеньевна ударила ладошкой себе в грудь так, что прическа ее опять колыхнулась.

Квартиру она, действительно, выбила, и за короткий срок. Знать бы тот инструмент, которым выбивают двухкомнатные квартиры в новом доме на третьем этаже! Марина вошла и ахнула: сколько света, какой простор, и окна в поля выходят! Папа помог с ремонтом, вдвоем с Мишей они сложили печку, покрасили полы, ребер на батареи наставили, лишь бы Мариша с крохой не мерзли.

Через месяц родилась Майя. Странная, молчаливая, синеглазая, смуглая, светловолосая. Марина смотрела на нее и понимала, что дочь не похожа ни на отца, ни на мать. Сама по себе. Месяц от роду, а держится независимо. Взгляд сильный, изнутри, из души. Иногда Марина по ночам просыпалась, но не от плача, а, наоборот, от молчания ребенка. Лежит этот кулек рядом и не спит, но при этом ни звука, пальцы свои крошечные рассматривает, узоры на обоях, материнское лицо изучает… Что там в этой маленькой голове, неужели мысли какие-то? Там, похоже, целая вселенная живет со своими лилипутами. Вот вам и бастард!

А через некоторое время стало все наоборот: кожа у ребенка сделалась белая, а глаза и волосы почернели. Чья же ты, Маюшка, такая необычная? Чья же ты?..

 

Выросла девка — и задышала на всех адским пламенем. Ненавидела больше, чем любила, но если любила, то безоглядно. Деда любила, маму, Витю. Жару, дедов дом любила. Если в него зайти летом, то прохладно, а ты, размазня потная, у порога на лавку сядешь и остываешь. Зимой в мороз забежишь, ноги деревянные, пальцы не гнутся, нос уже синий — а у деда печка трещит, Мура бесцеремонно сидит на столе возле сковородки с рубленкой, запах пряников и молока. И дед с могучими усами, ничуть с годами не обедневшими, улыбается в проеме. Майя жадно ест, то и дело пошаркивая ладошками, согревая окоченевшие руки, рассказывает деду скудные новости, успевает чесать Мурку за ухом. Та блаженно тарахтит, даже не удосуживается слезть со стола.

Потом Майя закидывает свою всегдашнюю удочку:

Дедунь, переезжай к нам! Умоляю!

Словесных аргументов у Майи нет, все они давно закончились. Остался только визуальный. Она так жалобно смотрит на деда, так выжидательно вглядывается в его потускневшие глаза, так просит его…

Пчелка, не проси. Мама должна личную жизнь…

Дед не договаривает, потому что Майя вскакивает с места и начинает энергично ходить по кухне. Она почти бегает. И психует:

Да какая на хрен личная жизнь! Ну какая?! Во-первых, ни одного нормального мужика. Ты посмотри, кто вокруг! А ты маму знаешь. К ней тут главный инженер сватался, так она его отправила. У него, видишь ли, манжеты на рубашке грязные. А был еще один мужик — нормальный мужик, уверяю тебя, — так у него изо рта воняет! Мне кажется, что это поправимо, а маме корона жмет. Так жмет, что иногда на мозги давит! А во-вторых, с нами живет бабушка, а она, сам знаешь, всем такую «личную жизнь» устроит… У мамы свидание должно было состояться, она пригласила кавалера в гости, а бабушку попросила на Мичурина уйти переночевать. Я уже и портфель собрала, мол, пошли, бабуль, пусть маман романтик устроит, так баба Нюра так заблажила! Мать, говорит, родную из дому выгоняешь, мужиков водишь. Я думала, мы с бабуськой покусаем друг друга. Из какого, на хрен, дома? На улице Мичурина ее дом, вообще-то! В итоге она села на стул в прихожей и отказалась с места сдвинуться. Вот такая охренительная личная жизнь!

Майя понимает, что говорит не совсем то, что надо, но ее уже несет.

Деда, это все такая фигня! Я прошу тебя, пойдем к нам! Заживем отлично. Зуб даю! — и Майя щелкает ногтем большого пальца по передним зубам.

Откуда эти замашки?! — Дед ошеломленно разводит руками. — Какой зуб?

Все нормально, дедунь, это школа, хорошие ребята, драться меня научили. Я им иногда с английским и немецким помогаю. Я же немецкий еще учу самостоятельно. А главное, никакой этой бабской тупости. Вообще не понимаю, как можно с девочками дружить. Сплошная эмоциональная диарея. А еще смотри, что у меня есть!

И Майя достает откуда-то из рукава маленький раскладной нож. Нож грамотный, раскладывается в момент, щелк — и готово. Дед такие видывал. У него глаза на лоб лезут, а у Майи — горят.

Класс, да? Метать научили и на близком расстоянии орудовать!

Майя… — Дед не знает, что говорить и что делать. Внучка — бандитка!

Деда, — Майя энергично складывает нож и ловко отправляет его в рукав, — давай без этой вот театральщины! Меня в школе избили полгода назад за то, что я в общую концепцию не вписываюсь и блатным отвечаю. И я решила, что самооборона — единственный шанс не сдохнуть. Только маме не говори, там трагедия будет.

Дед молчит и думает: откуда эта «театральщина» и «концепция», что вообще читает этот ребенок и как живет? Самостоятельно учит немецкий и носит в рукаве раскладной нож, отвечает блатным и по ночам запросто ходит к деду через депо. И спокойно, и неспокойно за нее.

Майе не хочется уходить, ей не хочется выдвигаться в январскую холодрыгу, в темноту непроглядную, в эту жизнь, которую она, четырнадцатилетняя девочка, считает поганой. Ей хорошо тут, у деда, у Мурки, у печки. Может, самой к деду перебраться? Она будет ему готовить, ухаживать за ним, потому что ноги у него почти не ходят, глаза почти не видят, начинается Паркинсон… Господи, дедуня, пойдем к нам!

Майка, мама уже волнуется. Давай-ка я тебя до угольника провожу.

И Майя вдруг обнаруживает, что у нее нет ни сил, ни желаний, и понимает, что дед никуда не переедет. Никогда.

Они пробираются по потемкам, не видно ни зги, хоть бы фонарь, скоты, повесили! Скоро односторонняя улица Деповская заканчивается, дорожка сворачивает к рельсам-шпалам, слева начинаются горы песка, запорошенные снегом, справа — старые постройки депо, впереди — единственный фонарь. И они стоят под этим фонарем, два странных человека не своей эпохи. Твердый подбородок Майи начинает предательски дрожать, и она боится завыть. Плакать она не умеет: либо не плачет вообще, либо воет до душевного паралича и потом долго отходит от неистовой истерики.

Майя обнимает деда, вдыхает запах махорочки, молока и пряников. Всем этим веет от его телогрейки. Вдыхает самый благородный и добрый запах, и идите вы к чертям со своими «шанелями» номер пять и прочими.

Я не хочу так,— шепчет Майя. — Я хочу по-другому…

Пчелушка, не рви душу. Все придет в свое время. И уйдет в свое время.

Ровно через год уйдет и дед Платон.

13.

Явились Тая и Рита. С накрашенными губами и в модных шубах. Церемонно топтались у двери, переминались с ноги на ногу. Наконец Рита не выдержала и крикнула в сторону Майи:

Нас кто-нибудь пригласит войти? Или мы так и будем стоять у порога?

Майя, конечно, сделала вид, что не слышит. Знаем мы вас, дворянок чистопородных: надо — сами пройдете, а нет — так и пошли вон отсюда!

Рита старательно вглядывалась в глубины дома, искала глазами Фаю. Она знала, что если старшая дочь тут, то им и вправду лучше не проходить: уйдут с напрочь испорченным макияжем, а шубы свои унесут в разобранном виде. И хорошо, если только шубы.

Рита всегда попадала под перекрестный огонь Фаечки раньше других. У них как-то сразу не задалось. Первое яркое и яростное Фаино воспоминание было из семилетнего возраста. Она готовится идти в школу, сентябрь уже не за горами, а тут из Тюмени — которая тогда была столицей деревень: без кирзачей по улице не пройдешь, — приехала новоиспеченная горожанка Рита и привезла много гостинцев, съедобных и несъедобных. Подарки распаковывались у Миры, куда Фая совершенно случайно заскочила в гости к Наде. Надя сидела у Риты на коленях, и та заплетала ей косички. А в косички вплетала ленты, красные, атласные! Фая от восторга мотнула своей кудрявой гривой.

А мне… — Она потянула руки к коричневому чемодану и даже облизнулась. В его утробе переливалось что-то розовое.

Рука в говне! — и Рита ударила девочку по руке, надо сказать, совершенно чистой. — Пошла отсюда, вонючка маленькая!

Мира залилась смехом, грубым, даже каким-то похабным, и все хлопала себя по ляжкам и сгибалась пополам, так уж ей было весело. А Фая никак не могла оторвать взгляд от ее широко раскрытого рта, в котором виднелись металлические зубы. И тут девочку обуяло желание, с которым она не смогла совладать. Она вышла в кухню. Там на табурете стоял таз свиного фарша. Фая набрала в каждую руку по щедрому комку крученой свинины, вернулась в комнату и запустила один комок в Риту, а второй в Миру. Получилось превосходно! Фарш аппетитно и точно шмякнулся обеим прямо в лицо, и что не прилипло, свалилось на колени. Сирены двух женских голосов взвыли почти одновременно. Мира чуть запоздала, потому что выплевывала попавшие в рот кусочки мяса.

Погоня была недолгой. Точнее, ее почти и не было. Догнать Фаю? Не смешите! Маленькая, юркая, шустрая, она мигом оказалась за три версты. А потом долго плакала в сарае: такие красивые ленты и это розовое в чемодане…

С тех пор и началось эпическое противостояние разновозрастных родственниц. Виделись дамы редко, но когда встречались — обычно на чьих-нибудь поминках, — то их устная дискуссия была оживленной, но непродолжительной. Фаина почти сразу бросалась в рукопашную. Она страшно любила это дело, а тут и повод искать не требовалось: дать в морду ненавистной тетке сам бог велел. Сначала Рита пыталась интеллигентно противостоять племяннице, но получалось у нее как-то вяло и без азарта, в то время как Фаина уже швыряла в нее стулья и тарелки с винегретом. Утихомиривать Фаечку никто не решался, ну ее! Андрей как-то попробовал, так она ему вилку в руку воткнула. Да и кто же тогда знал, что не только ленточки и бантики так накалили отношения между родственницами… В результате Рита, как правило, отбывала в Тюмень с фингалом.

А она, между прочим, работала костюмером в драматическом театре. И все у нее в жизни было замечательно, если не считать стычек с Фаей и отсутствия детей. Замужество Риты длилось уже десять лет, а родить она не могла. Все вроде нормально, но ребеночек не завязывался. Любимый муж стал увиливать от любовных утех, допоздна засиживаться на работе, а потом и вовсе ушел к молодой коллеге с кафедры русского языка. И та через год родила ему двойню.

Удар был смертельный. Рита поседела. Но надо было как-то жить, без детей и украденного мужа. Что остается брошенной женщине, у которой и возраст-то уже вышел за рамки товарного? Разве что пуще прежнего удариться в работу. И Рита раньше всех приходила в свой любимый «рыженький» театр на Первомайской и позже всех уходила. Засиживалась до победного и… высидела себе второго мужа! Кто бы мог подумать, что Марго, с ее непомерной, сатанинской гордыней, позволит прикоснуться к своему телу простому сторожу?

Ну, нельзя сказать, что сторож был так уж прост. Валерий Николаевич не так давно развелся с женой, оставив ей все, а сам проживал в общежитии: театр выделил ему там комнату. Половину комнатенки занимали железная кровать и полированный стол, а вторую половину — книги. Человек он был интеллигентских кровей, работал на кафедре зарубежной литературы. (Вот ведь! Куда ни кинь, так или иначе наткнешься на эту филологию!) А как ушел от неверной жены, так решил: ну ее, эту прошлую жизнь! Все с чистого листа, и даже не в клеточку, а с альбомного! Так, чтобы совсем чисто поле. И пошел сторожем в драматический театр. Вполне себе драматично получилось.

А тут Маргарита. Такая вся интеллигентная, лаконичная, так и веет от нее эстетикой. Шляпки с цветком, перчатки с бантиком, шейный платочек, сумочка смелого фасона… Только обувь странную носит — лапти какие-то. Это он уже потом узнал, что у нее на больших пальцах ног прямо на кости росли шишки и если она надевала туфли, то ходила в них как парализованный кузнечик. А так в целом дама ему понравилась. И он ей тоже приглянулся: образованный, спокойный, обстоятельный, никакой лишней экзальтированности и пошлых порывов. Да и насчет детей ситуацию сразу прояснили: Рита не может, а он не хочет. Идеальный вариант. В общем, обе стороны такой расклад устраивал. Долго приглядываться друг к другу не стали, через месяц знакомства Валерий переехал к Марго, и зажили они мирно и спокойно.

Рита довольно долго не предавала гласности свой новый брак, но кота в мешке не утаишь. Привезла показывать нового мужа родственникам. У Миры по такому случаю накрыли стол, собралась, разумеется, элита. То есть без Платона и его семьи. Да тем не очень-то и хотелось идти на этот шабаш. Но был один персонаж, который такое мероприятие пропустить не захотел. Фаина приперлась без приглашения. Семнадцатилетняя красотка, кудри вокруг головы шапкой, как наэлектризованные, грудь в комнату входит задолго до хозяйки, на задницу таз с водой поставь — не расплещется, а глазищами так и жжет. Дверь открыла пинком, за большим столом сразу выцепила новое лицо — красивое, мужественное. Русые волосы, голубые глаза, взгляд — у Файки аж низ загорелся. И шея смуглая из белой рубашки.

За столом притихли: знамо дело, сейчас скандал, матерки, какие-нибудь проклятия… Но в этот раз как-то обошлось, даже боязно с непривычки стало. А на следующий день приперла Фая своей горячей грудью чужого молодого мужа к забору, и не где-нибудь, а прямо в огороде у Миры. Он, по наивности, вышел малинки пощипать, а ягодка сама к нему выкатилась. От деревенской романтики у городского интеллигента аж голова закружилась. Назойливо гудели навозные мухи, с полей доносилось энергичное мычание, несло сладкой ягодной гнилью. Это вам не нафталиновые кулуары замшелого театра! Тут сама природа тебя на грех толкает. Ну и Фая туда же. Удачно так подтолкнула… И место подходящее выбрала — на сеновальчике у сарая, из Мириных окон хорошо видно. Села молодая кобылка сверху на старого мерина и напомнила ему, что штаны мужику не только в уборной расстегивать надо.

Девчонка оказалась бешеной. Валерий Николаевич чуть сознание не потерял, у него таких головокружительных успехов отродясь не было. Так она его разлихоманила, что остановиться не мог. Средь бела дня накрыла мужика первобытная страсть! А Фая хоть и старалась от души, но не забывала краем глаза поглядывать на боковое окно и высмотрела-таки то, что хотела. Марго в мертвом оцепенении стояла за белоснежной занавеской и не могла пошевелиться, глядя на это красочное зрелище. «Что, старая кляча, нравится? Ты-то со своим хондрозом так не можешь!»

Старая кляча тридцати трех лет от роду села на стул и почувствовала, как у нее отнимаются ноги. Выгнать мужа — это как два пальца об асфальт, стереть в порошок эту потаскушку — можно, если постараться, но как быть с обожженными внутренностями? Там кто реабилитирует? Ластиком ведь не сотрешь в памяти срамную картинку на сеновале…

Муж был выставлен из дома в тот же день. Из театра уволен на следующий: Марго умела разговаривать с начальством, а также неплохо плела интриги, причем делала все это в высшей степени интеллигентно. С замужествами она решила завязать: хватит, набаловалась. В монастырь, конечно, не ушла, если на горизонте рисовалось что-то интересное — не откидывала, но и близко не подпускала. Известно же: не допускай никого до сердца — и больно не будет. А месть племяннице и ее семейству Марго давно придумала. Нужен был подходящий момент, и она его дождалась.

Стоя с поддатой Таей в дверях и высматривая Фаину, она начала разуваться, но ощутила своей уродливой стопой могильный холод и быстро надела валенки обратно. Лисой подобралась к Нюре, обняла: соболезнования, стенания — все как полагается, с нужной дозой слез и всхлипов.

А где Фаечка? — аккуратно закинула удочку.

Ссышь, когда страшно? — Баба Нюра сама от себя не ожидала такого фортеля, но стало легче.

Марго сделала вид, что не услышала издевки, и прошла к гробу, где сразу начала энергично хлопотать. Костюм не тот, ткань не та, гроб ужасный. Платоша заслужил самого лучшего, а это кустарщина какая-то! Все переделать… Но не договорила.

Майя встала:

Рот закрой и пошла отсюда! И Таську пьяную уводи, пока я бошки вам не поотрубала. Деда пальцем не трогай! А если тронешь — двое похорон будет. На куски тебя порублю и в мешке закопаю… — Майя больше не могла говорить, ее душили гнев и щитовидка, которая тогда только начинала свое гормональное буйство. К лицу и в ноги пошел устрашающий жар. Стало нехорошо.

Вспомнилось вдруг, как родственники во главе с Марго ворвались к деду, потребовали отдать какую-то дорогую икону, которая осталась от Марьяны, но никакой иконы у него не было. Десятилетняя Майя сидела на стуле и раскачивалась, Мурка ощетинилась, готовая к прыжку.

Платон,— вкрадчиво начала Марго, — ты же понимаешь, о какой иконе идет речь. Работа девятнадцатого века, мама ее из Челнов вывезла в двадцатых годах. Она нам очень нужна.

За ее спиной стояли Андрей и Тихон. Платон, спокойный и улыбчивый, подошел и встал рядом с Майей.

Вот моя икона. Моя царевна. Мой ангел. А вы идите с богом.

И они пошли, вот что странно.

Вообще-то, икона, действительно, была, но Марьяна отдала ее Мире, когда та вышла замуж, благословляя одну из любимых дочерей на счастливую семейную жизнь. А Мира потом подарила образ Анне, младшей сестре, которая родилась в сорок втором. В восемнадцать лет Аня решила уйти в монахини. Она была совершенно не похожа на Марьяну, целиком пошла в отца. Рассудительная и тихая, без какого бы то ни было намека на зеленоглазость и внутреннюю бурю, она как бы витала над родными и видела их насквозь. Просто и без затей она постилась, молилась, ходила на всенощную, любила всех. Платон обнимал сестру и говорил, что она святая.

Ха! — скалилась Мира. — Святая! Поперлась в церковь на поповские харчи. Да она самая продуманная. Пристроила свою святую жопу! И икону эту у меня выпросила. Я ей и отдала, там все равно уже ни хрена не видно, вся деревяшка исшоркалась у меня в кладовке.

Аня приняла постриг, чтобы замаливать свои и их грехи, но на такую семью, как Мажары, ее одной было мало, тут и батальоном святых не обойтись. Просила Бога о сотне ангелов: а вдруг победят мажаровских бесов. Мать она отмаливала отчаяннее других.

«На куски порублю и в мешке закопаю…» У Майи даже кожа на локтевых сгибах зачесалась от злости. Она ненавидела их всех, сильно, до зуда, но Марго — больше остальных. Майя знала, чем опасны Мира и Тая, знала все про их прислужников Тихона и Андрея, но чего ждать от этой твари, было не понятно. Стелет мягко, а спишь как на щебенке и по тебе скорпионы ползают. Майя не сомневалась, что Марго готовит большую подлость и выскочит с ней совершенно неожиданно, как чертик из табакерки.

 

Думается, Майя обладала даром провидения, по крайней мере насчет мешка она метнула в десяточку. Марго доживала свой век в гордом одиночестве, похоронила сестер и братьев, начала хоронить племянников и в бесконечной череде похорон и поминок поняла, что вокруг не остается людей, которые закопали бы ее саму. Ее однокомнатная квартирка обветшала, обои пузырились, деревянные окна в любой момент были готовы выпрыгнуть на улицу вместе с подоконниками, да и сама Марго уже походила на супругу какого-нибудь египетского фараона, которой боги даровали долголетие, а привлекательностью обделили. Из мутного зеркала на бывшую красотку смотрела высохшая старуха. Губы и ногти она больше не красила, фасонистых шляпок не носила, сумочки аккуратной горкой лежали в кладовке, в ходу была только замусоленная авоська — за хлебом добрести. Ухаживала за Марго соседка Женя, молодая женщина с двумя детьми, которая грезила ускакать от пьющего и гулящего мужа. Рита обещала ей квартиру и вроде бы даже написала завещание, только, мол, не бросай старушку. И Женя не бросала. Мыла, готовила, ходила в магазин и в аптеку, старательно собирала по углам паутину и стригла ногти на ногах уставшей за жизнь хозяйки.

Однажды в пятницу, утром, Марго приспичило принять душ. Женя на неделю поехала к родне в Омутинку3, заблаговременно помыла старуху, прибрала дом, приготовила поесть. Велела ей дальше подъездной лавочки никуда не уходить. Но Марго вдруг взбрыкнула: соскучилась по театру. К тому времени старое здание на Первомайской снесли и построили новое, с шиком-помпой, аж глаз резало. По одну сторону улицы Республики облезлый «муравейник», а по другую — это величественное чудовище. Там доживали свой театральный век стареющие коллеги Марго, которые периодически снабжали ее богемными сплетнями. В общем, решила старушка сама туда наведаться, нюхнуть свежей театральной краски, вдохнуть воздух новой культуры.

Смывая с кожи остатки земляничного мыла, Марго подумала, что чувствует себя сегодня неплохо и даже выглядит как будто лучше, чем обычно. Лицо похоже на лицо, а не на бульдожью морду. Можно даже тряхнуть старой пудреницей и порыться в куче сумочек, только паутину с них смести… С этими дерзкими мыслями она выключила воду и потянулась за полотенцем, которое висело на крючке. Но не дотянулась. Повалилась ничком и застыла в неловкой и странной позе: туловище повисло над полом между ванной и дверью, голова каким-то образом вывернулась в обратную сторону и уперлась затылком в косяк, а ноги так и остались торчать над ванной. В хрущевках-то в санузлах и захочешь, а не грохнешься по-человечески. Так и висела Марго в этой неестественной позиции, источая ароматы земляничного мыла.

Через неделю запахи поменялись и потянулись в щели плохо проконопаченных стен. Соседи начали морщиться и искать причину. Не сразу заподозрили, что это смердит Марго. Она и раньше могла по нескольку дней не показываться на свет божий. В конце концов дверь сломали, и всех тут же отбросило волной вони в разные стороны. Проветривали потом не раз и подолгу, но все равно запах въелся в стены подъезда.

Хоронили Марго в черном полиэтиленовом мешке. Вечная красавица и модница предстала на вышний суд в не самом лучшем виде. На похоронах были соседка Женя и Люся, жена Тихона. Больше никто не пришел. Женя накрыла поминальный стол, тихонько посидели, поговорили о Марго, но вспоминать оказалось особо нечего.

Ты знаешь, Жень, а у нее ведь сестра была, близняшка, но полная противоположность. Марго всегда расфуфыренная, модная — а гордая какая, а высокомерная! — и обязательно в центре внимания. А Беата — ну ни рыба ни мясо. Вся какая-то несуразная, неряха, вечно замызганные платья, голова кудлатая — в общем, ни то ни се. Она в восемьдесят девятом уехала, но никому не сказала, куда и к кому. Кроме Платона. Она вообще его очень любила. Бывало, придет к нему — это уже когда он с Нюрой разошелся, — сядет и сидит в уголке. А сама на отшибе жила, в деревянной общаге, в комнатенке чуть ли не под крышей. Ни ребенка, ни котенка. Блаженная… Жива ли она еще, бог знает. Платон бы сказал, да его давно уже нет. Никого из них не осталось…

Люся увлеклась рассказом и не замечала, как по щекам текут обильные слезы. Она оплакивала всех Мажаров, плохих и хороших. Женя же, которая эту семью, к счастью, не знала, томилась другой мыслью: что там с завещанием и где оно?

Каково же было ее удивление, когда обнаружилось, что квартиру Марго завещала своей внучатой племяннице Полине, внучке Тихона, которая больше остальных была на нее похожа! На старости лет Марго стала сентиментальной. Надо сказать, что Полина ни разу к бабке не пришла, хотя жила чуть ли не в соседнем дворе, по улице Волгоградской. Но неожиданному подарку обрадовалась и отнюдь им не побрезговала. Ну подумаешь, труп недельку повонял, не беда. Сначала Полина попыталась продать квартиру, но соседи, зная, что Марго обещала ее Жене, сделали все, чтобы покупатели разбежались. Потом, правда, сильно пожалели об этом. Полина поняла, что хату не сбагрить, и стала устраивать в ней грандиозные попойки. Соседи вздрагивали, посуда звякала, дети пугались и орали. Милиция наводила порядок, но ненадолго.

Когда Женя узнала о решении Марго, она почему-то громко засмеялась и смеялась долго. Потом успокоилась:

Вот сучка старая! Земля тебе пухом…

Хочешь жить хорошо — живи. И не жди, что кто-то тебе в этом поможет. Женя развелась с мужем, взяла кредит, пахала как лошадь, пару раз хотела сдохнуть, но ничего, выкарабкалась, и со временем все утряслось. Сыновья выросли хорошими, ипотека перестала висеть камнем на шее, а потом, совсем уж неожиданно, под занавес женской биографии, нарисовался вполне приличный мужик, который подхватил Женю на руки и понес в светлое будущее. Вероятно, Господь все-таки что-то дает за труды наши.

Полина же с годами превратилась в драную кошку, продолжала выпивать и покуривать. И однажды не погасила сигаретку, задремала и сгорела. Спалила свою квартиру, а заодно и те, что рядом. Соседи, слава богу, выскочили, вызвали «пожарку», но спасать уже было нечего и некого.

14.

Фая приезжала рано утром, кому-то надо было встретить ее дома, принять на себя шквал истерики. Майя посадила бабушку у гроба, а сама пошла.

Не подпускай к нему никого, особенно Марго.

Да иди уже, подикась разберемся! — отмахнулась баба Нюра. И села караулить покой бывшего мужа.

Дома у Фаи было холодно, сыро и затхло. Эта половина поселка отапливалась хуже, чем Майина, вода здесь отключалась часто и на месяцы. Зимой, чтобы хотя бы смыть в унитазе, топили снег; летом сложнее. Поэтому вонь была неотъемлемым атрибутом всего дома.

На этот раз отключили свет. Майя это поняла, еще когда подходила к дому — не горел единственный на всю округу фонарь, не светилось ни одно окно, — но на всякий случай щелкнула выключателем. Она была стреляный воробей, знала, где у тетки спички и свечи. Зажгла несколько штук, поставила в пол-литровые банки, сама села на табурет в прихожей, полудремала-полуприслушивалась к шагам в подъезде.

Фая явилась через полчаса и чуть не упала в обморок, когда увидела, что дверь квартиры приоткрыта и оттуда сочится мутный желтый свет. Второй раз она чуть не упала в обморок, когда увидела какой-то скошенный горб на табурете в окружении горящих свечей. Ахнула и кинула сумки на пол.

Майя разогнулась. Ей бы еще разогнуть онемевший язык, чтобы сказать тетке жуткую новость… Фаина застыла в расстегнутом пальто и сползшей на затылок шали, в ногах у нее стояли два клетчатых баула. В сумраке, среди горящих огоньков и волнообразных движений света, она и сама поняла, что пришла беда. Майя только набрала воздуха, чтобы сказать неподъемные слова, а Фая уже закрыла лицо руками и села на пол.

Папа умер, — шепнула она в ладони и завыла нечеловеческим голосом.

 

Два часа Фаина стояла на коленях у отцовского гроба и голосила: из ее горла вырывались нечленораздельные фразы, какие-то отрывочные слова и звуки. Сосуды в глазах полопались, и она не видела белого света. Марина пыталась напоить сестру валерьянкой, но та отшвыривала пластиковый стаканчик. В доме стоял невыносимый запах всевозможных лекарств. Витя забился в угол за печку и плакал, Майя не могла его вытащить. Баба Нюра металась от одной дочери к другой. А дом начал наполняться людьми, своими и чужими.

Наконец Фаина охрипла. Она стояла на четвереньках, держась руками за гроб, а ее голова болталась на шее как чужая. Губы еще что-то шептали: кажется, она просила прощения…

Фая, поднимайся! — Марина осторожно взяла ее за локоть. — Сына обними. Дите за печкой сидит, выйти боится.

И Фаина кинулась было к забытому сыну, но тут в кухне разразилась криком баба Нюра:

Суки подколодные, положьте блины на место! Стоять!

Майя подумала, что не хватает выстрела, чтобы весь этот невыносимый гвалт наконец прекратился.

Все было просто. Накануне Марина напекла блинов на поминки. А тут у скорбящей семьи закончилась закуска. За поминальными блинами явилась Тая, взяв на подмогу Тихона. Они успели схватить тарелку и даже проскочили с ней в сени, но баба Нюра ринулась за ними. В сенях ей под руку попалось какое-то корыто, им она и шибанула Тихона по затылку. Все загремело, повалились какие-то тазы и старая железная посуда. Бабу Нюру почти засыпало. Фая настигла воровку с блинами уже на улице и с разбегу прыгнула на нее. Печеные солнца разлетелись по ограде. Во дворе у Миры лаем захлебывались собаки. Фая мертвой хваткой вцепилась в воротник новой Таиной шубы и колошматила тетку головой о снег. Та не могла сопротивляться, потому что Фая села на нее сверху и наяривала что было сил.

Тва-ри по-га-ны-е! — орала она навзрыд, посвящая каждому удару новый слог. — Тва-ри! Па-пу у-би-ли!

Неожиданно снег под Таиной головой закончился и обнажились доски. Бить стало веселее. Баба Нюра попыталась оттащить дочь, но оторвать ее руки от Таиной шубы оказалось невозможно.

Ты же ей башку проломишь! Убьешь ее!

Тая обмякла и закатила глаза.

Баба Нюра рванула Фаю что было сил, и в руках у той остался воротник.

Без воротника, но самостоятельно Тая доползла до Миры, благо ползти было метров тридцать, и сообщила о приезде Фаюшки. Тихон с раненым затылком уже пристроился за столом и обнимал бутылку водки. Марго, довольная и загадочная, сидела у окна, положив голову на ладонь, как будто выполнила задание высочайшей важности.

Вот погань! Воротник мне оторвала! Башка-то как кружится, — Тая уронила избитую голову на руки, — и тошнит, сил нет. Сходила за блинчиками… Ты подумай, караулят покойника, сучки!

Несмотря на сотрясение мозга, боевое настроение не покидало Таю. Если бы ее так не мотало, она бы и сейчас кинулась в рукопашную.

Ну хочешь, я пойду жопу этой проститутке надеру? — вдрызг пьяная Мира шумно поднялась из-за стола, потянула цветастую клеенку, которая служила скатертью. Бутылки повалились на пол.

Всем сидеть! — рявкнула Марго. — Я уже все сделала. Пусть караулят.

15.

Тая, Таисия, была удивительно некрасивой. Непонятно, как это природа так напортачила. Лицо у Таи получилось какое-то перекошенное. И если на нее серьезную еще можно было смотреть, то улыбаться ей было категорически противопоказано. Но она почему-то считала, что улыбка придает ей пикантности и загадочности. И жил этот крокодил совершенно уверенный в себе и своей привлекательности. Волосенки жидкие, сивого цвета, кривоногая, без намека на фигуру, узкоглазая, горбоносая… Мирон, глядя на кривую и страшную дочь, косился на Марьяну: мол, откуда ты ее такую взяла? Но Марьяна даже как будто гордилась уродцем. А вот не такая, как все, особенная, и не обязаны все дети походить на Нур. Надоело, как под копирку! Ну да, чего нам красоту да талант рожать, мы лучше будем плодить уродов моральных и физических. Дело твое, Марьянушка. Тут главное палку не перегнуть. Но Марьяна перегнула. Вцепилась в эту косорылую, как на божничку на нее смотрела. А если что не так, то вон Васька и Платон во всем виноваты. И эта маленькая дрянь быстро смекнула, что ей все дозволено. Безобразничала на всю катушку, а пороли пацанов.

Мирон однажды застал такую сцену, зарычал, выхватил у Марьяны кнут и смазал ей по щеке с оттягом:

Еще раз увижу — убью и тебя, и эту косорылую приблуду! Думаю, что не Мажар она. Так что сиди тихо! Салтычиха ты. Только та крестьян со свету сживала, а ты — детей родных…

Марьяна потрогала рассеченную щеку — кровь тонкой струйкой текла по щеке на шею. Так и ходила она до конца жизни с памятным шрамом. Сыновей больше не трогала, но жизнь замастачила им несносную.

Таисия выросла и стала напоминать Бабу Ягу из сказки, ну просто до смешного была похожа на Милляра в этой роли. Сказочно ужасна. А потом случилось чудо небывалое: Тая вышла замуж. И не просто вышла, а отхватила безумно, невыносимо красивого мужчину. Все открыли рты. Была свадьба с платьем и фатой, гости растягивали губы в искусственные улыбки и неловко переглядывались. Нет, всякое бывает, конечно, но чтобы вот так… Говорят, все невесты красавицы, но тут бы «красавицу» лучше чехлом накрыть или мешком картофельным. Невеста с кривозубой улыбкой на таком же кривом лице изо всех сил старалась показать окружающим, что это она снизошла до бедолаги жениха и сделала ему одолжение. Мол, так и быть, выйду за тебя. А «бедолага» держался спокойно и влюбленно смотрел на свою косенькую жену. Чернявый, кучерявый, синеглазый, нос самой правильной формы, губы пухлые, но аккуратные, не вареники. А рост, а стать, а фигура… В общем, смотрелись они с Таей рядом как какая-то нелепая и злая шутка природы. Но свадьба сыграна, надо жить.

Первой родилась дочь Анжела — слава богу, красивая и ладненькая. Тая расстроилась: вся в отца, от матери ничего не взяла. Родня прыснула: ну, знаете… Девочка выросла в доме Миры. Просто Тае не понравилось заниматься ребенком, бывает же такое, в конце концов.

Тае вообще много чего не понравилось. Матерью быть не понравилось, женой тоже, хозяйкой — так вообще беда. Марьяна в личную жизнь дочери не вмешивалась. Она вмешивалась только в жизнь Миры — с благими намерениями и в жизнь Платона — с желанием растоптать. Так и не смогла простить сыну, что он не в нее — очень в нем человека много. В гневе всегда говорила:

Против меня пошел. Христом решил стать. Христос у меня один, святых тоже хватает. И пусть не забывает, что Его распяли и Он в муках умер!

Платона тоже распяли, и муки были. Все как мать хотела. А еще она с него единственного из своих тринадцати детей алименты стребовала.

В семидесятом году, в том возрасте, когда уже готовятся к внукам, Таисия неожиданно родила вторую дочь, да такую, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Девочка получилась настолько красивая, что все обомлели. Назвали Таней. Точная копия своего отца, до ужаса хороша! Синие глаза, кучерявая, чернявая, ресницы до бровей, а фигура — аж прикоснуться страшно.

Если Анжелка была попроще, посговорчивее, то Таня цену своей неземной красоте знала и абы как ее разбазаривать не собиралась.

Анжела уехала в Тюмень поступать в железнодорожный техникум и поступила. Но учеба была на периферии ее насыщенной событиями жизни. Анжела пустилась во все тяжкие. Подлейшим образом отбила жениха у лучшей подруги. Без стыда и совести строчила ему письма в армию, в которых красочно расписывала, что Ленка пьет, курит, дебоширит, сменила одного хахаля на другого и в ус не дует. В конце концов Ленке в студенческую общагу пришло письмо от Саши, в котором причиной их расставания был назван ее, то есть Ленкин, безобразный образ жизни…

Ну что ж, нет так нет. Елена Грасс, симпатичная и экзотическая, как ее фамилия, встряхнулась, подтянулась и гордой походкой зашагала по непредсказуемой жизни. И этой же походкой через тридцать два года зашла в магазин, где стала свидетельницей сцены, которая ее и ошеломила, и позабавила. К этому моменту успешная дама Елена Александровна была уже не Грасс, а Стрешнева, владела рестораном и сетью кафе, счастливо жила замужем и воспитывала дочь. В тот день она ехала на своем очаровательном и женственном «мерседесе» по делам, как вдруг ей страшно захотелось пить. В старой части города, где прошла ее молодость, она наткнулась на крошечный магазин, скорее даже дворовую лавчонку. Елена была не из брезгливых, могла бы и из уличной колонки попить, вот только в Тюмени их почти не осталось. Забежала моложавая дама в магазинчик купить водички, а там какое-то чучело сипит и кидается на продавщицу.

Слышь, мать, ну горит, сил нет! Ты же меня знаешь… Мы с Шуриком вернем, кровь из ноздри, вернем! — дышало чучело перегаром в лицо работнице торговли.

Сказала, не дам! Достали, алкашня поганая! Пошла вон!

Да туды твою мать! — чучело схватилось за горло. — Помираю… Человек ты или зверь?

Лена не выдержала и рявкнула на пропойцу. Сколько можно скулить! Та развернулась, явно готовая прохрипеть что-нибудь вроде «ща убью», но запнулась на полуслове. Лена тоже запнулась:

Анжела? Неужели…

Ужели! Она самая. Совершенно без зубов, только с парой гнилых пней во рту, волос на голове тоже не очень много, зато роскошная поросль в носу и из ушей какая-то солома торчит. А лицо! Как будто комбайн по нему проехал, и не один раз.

Улыбается, узнала старую подругу:

Ленка! — и обниматься лезет.

Лена рукой отстранила вонючку: еще чего не хватало! Так это пугало засуетилось, засновало вдоль прилавка:

А я щас Саньку позову, мы тут живем, в этом доме. Поди, проспался, хрен старый! — и спохватилась: — А ты нарядная какая… Праздник у тебя, что ли? А дай на опохмел, а? Горят трубы…

Продавщица смотрела на этот водевиль и пыталась понять, что у этих двух особ женского пола может быть общего.

Ну так что, дашь на чекушку? — Анжела игриво мигала рабочим глазом. Второй заплыл напрочь.

Но Лена уже шла к выходу. Пить ей расхотелось. Какое там «пить», когда призрак прошлого вот так, без грима и предупреждения, выпрыгнул навстречу! Уже в дверях она услышала, как Анжела хвалится:

Подружка моя, с молодости. Ишь какая стала! Сучка жадная…

Лена отъехала в соседний двор и вышла из машины. Стояла ранняя осень, теплая, нежнейшая и легчайшая. Дымка, яркость, пестрота — все как она любит, старый район города, в котором она тридцать с лишним лет назад выгуливала свою брошенность. Выгуливала-выгуливала, да и развеяла ее.

С набережной летели звонкие голоса новой молодости, новых любовей и слез. Господи, как хорошо, что все так! Спасибо Тебе…

Но это было потом, а вначале победоносная Анжела планировала свадьбу. Свадьба действительно состоялась, правда без размаха, зато жених набил невесте морду прямо за банкетным столом. С этого эпохального события и началась их семейная жизнь.

Молодым дали комнату в общежитии, но вскоре они оттуда съехали: соседи взвыли и стали писать жалобы. Горластая и хамоватая Анжела вытрясла в своей железнодорожной конторе отдельную однокомнатную квартиру на Флотской. Там родился Эдвард. Да-да! Родственники просто обалдели, когда услышали имя ребенка. Решили, что это насмешка. Можно было бы этот казус свалить на пьянство родителей, но те тогда пили умеренно и еще не утратили здравомыслия. Эдвард рос как бамбук, то есть быстро вытягивался и был чрезвычайно худ. Его любимой едой был «чай с сасалом». Другой еды, собственно, в доме почти и не водилось. Потом родилась Агнесса. Нет, ну они, точно, издеваются!

Больше всех возмущалась Мира. Она Анжелку вырастила и такого откровенного хамства стерпеть от нее не могла.

Это что за безобразие, что за Эдвард и Агнесса! Ты на спор детей, что ли, назвала?! — В тетке все клокотало и бурлило. — Третий родится — Даздрапермой назовешь?!

Третий, слава богу, не родился. Жизнь Анжелиного семейства постепенно превращалась в кошмар, и не ночной, а самый настоящий. Пили сначала по великим праздникам, потом по мелким, потом начали отмечать самые незначительные события. Со временем пьянки стали образом жизни. Гуляли с размахом, дрались тоже. Агнесса, наглядевшись на это безобразие, очень рано выскочила замуж и уехала в новую семью. Непонятно, как у нее мозгов хватило. А Эдвард как был пустым бамбуком, так им и остался. Рано подсел на наркотики, рано сел в тюрьму, а потом сгинул. Как не бывало парня. Агнесса пыталась его найти, но следы потерялись, совсем. Зато у родителей появился новый повод выпить: сын пропал, горе в семье. А до этого, видимо, исключительно счастье обмывали.

В общем, Анжела заливала шары, а деньги ей подкидывала сердобольная сестра Таня, которая к тому времени набрала обороты.

Шестеренки у Тани в голове закрутились чуть ли не сразу после рождения. Красавица, щедро обласканная природой, она четко все спланировала. Если полюбить — то только короля, а если проиграть… Нет, проигрывать она не собиралась, ни миллион, ни гривенник. Только победа и выигрыш!

Она окончила школу, и этого ей хватило с лихвой. Для чего учиться, если красота прет, как тесто из квашни? А с красотой — только в люди, и, конечно, не в замызганной Талице. Но и в Москву Татьяна не собиралась. Зачем далеко ехать? К сестре в Тюмень — уже хорошо.

Восемнадцатилетняя Афродита прибыла на конкурс красоты, пока местечкового масштаба. Отборы она не прошла, а проскочила, как будто одно ее появление уже было пропуском куда угодно. И вся она была хороша, с какой стороны ни подойди. В купальнике — блеск, в платье — шедевр, волосы распустила — у организаторов инсульт… В общем, все просто падали в обморок, когда Таня Аллилуева поворачивала свою лебединую шею и откидывала назад кудрявую гриву. Конкурс она выиграла не напрягаясь. Просто вышла и все — поняла, что королева. Даже скучно стало.

Потом был прием, на котором участниц разглядывали, как чистопородных лошадей, и приценивались. Кто-то из девочек уходил под руку с каким-нибудь мужиком в лоснящемся костюме, с лысинкой и вспотевшим лобиком, кто-то грустно пил шампанское, которое Таня даже пробовать не стала. Не для того она сюда приехала, чтобы пойло дешевое хлебать. К ней неуверенной походкой подошла кукольная блондинка с пышным бюстом — конкурсантка, которая хотела в первые ряды, а ее отшвырнули на какое-то дальнее место. Она обиделась и напилась.

Ну что, пупсик, — блондиночка высунула розовый язык и издала неприличный звук. — Обделалась? Вот ведь оно как — не родись красивой… Всех потрахушек разобрали, а ты чего ж?

А я не потрахушка, может, поэтому и не берут?

Таня весело улыбнулась. Чего с пьяным быдлом в объяснения пускаться?

Она бодро накинула пальто, перешитое из старого материнского, и вышла в сырой апрель. Ерунда эти ваши конкурсы! Может, и правда, в Москву? Там и масштабы, и возможности другие. А тут только грязь месить. Грязь, кстати, весело летела в разные стороны, темнота была и на небе, и на земле. Предстояло тащиться через весь город к сестре, пешком, в старом пальто, но в короне. Таня опять улыбнулась. Королева, едрена мать!

Сзади ее тихонько подхватили под локоток. Рядом, переминаясь с ноги на ногу, стоял мужичок непонятного возраста и крайне растерянного вида, рыженький, лысоватый, маленький и, кажется, пузатенький — в темноте же не видно, — и заглядывал своими блеклыми, безрассудно влюбленными глазками в Танины ясные очи.

Чего? — Таня отшатнулась, как от маньяка. — Чего надо?

Вас…— тихонечко прошептал мужичок и опять утонул в ее глазах.

Счастливый билет? Нет. Это был не билет, и даже не самолет. Это была целая авиакомпания мировых масштабов. Таня поняла это, когда его личный шофер вез их в автомобиле, каких она не видела даже по телевизору, в загородный дом, как будто выпрыгнувший из сказки. «Я теперь Золушка!.. Да что там Золушка… Я сама Фея!»

Этой же апрельской ночью Таня рассталась с девственностью, а мужичок, который оказался сыном губернатора области, чуть с ума не сошел, когда увидел на простыне красное смазанное пятно. Тане понравилось быть женщиной, быть в этом доме, быть с личным водителем и с этим мужчиной. Он оказался при ближайшем рассмотрении весьма симпатичным, и то, что он с ней делал, не совпадало с рассказами подружек. Никакого нахальства, грубого лапанья, никаких пятиминутных случек, а потом отворачивания к стене и оглушительного храпа… Хоть Тане и не с кем было сравнивать, но Витя ее вполне устроил. А сам он, конечно, влюбился, крепко и навсегда.

Выпивая шампанское — хорошее шампанское, а не разливное из фляги, — Таня сидела на подоконнике в Витиной рубашке и побалтывала ножками. Всем давно известно, что мужская рубашка, желательно белого цвета, на голом женском теле — это совершенное оружие. А если тело молодое и красивое, то выстрел производится в упор. Витя был расстрелян многократно, и на нем места живого не осталось. Он сидел на кровати и с идиотическим выражением лица смотрел на свою принцессу.

Таня, ты выйдешь за меня замуж?

Он даже задержал дыхание, чтобы не выдыхать в случае отказа.

Таня прислонилась спиной к холодному стеклу окна. Поставила хрустальный бокальчик на подоконник:

А что мне за это будет? — и даже облизнулась.

Все. Все, что ты захочешь!

Как лань или кошка, Таня спрыгнула с подоконника с холодной спиной и жаркой головой и села сверху на своего жениха. Она быстро поняла все, что нужно делать. Как будто женщина в ней спала, а тут ее разбудили, дали абсолютную волю, и она понеслась по свету, расплескивая чары во все стороны. Оставалось только совершенствоваться. Таня сделала несколько легких возвратно-поступательных движений — и ощутила неоспоримое подтверждение своей божественной привлекательности и демонической сексуальности. Ей все больше это нравилось. Витя, будто вырываясь из собственного тела, схватил Таню, и та поняла, что вот теперь она королева. Победительница.

К ее ногам не упало разве что небо. Все блага мира сами шли в дом и предлагали себя. Гардеробы ломились, косметички трещали по швам, обувные полки рушились под тяжестью туфель, сапог, босоножек и прочего. Мир просто не выдерживал натиска Таниной красоты. Она цвела, умащенная дорогими кремами, промятая искусными руками массажистов, причесанная и завитая мастерами-парикмахерами, которых заказывали чуть ли не из Лондона. Муж сходил с ума от любви, вечно желал свою жену и был абсолютно счастлив. Отказа Таня ни в чем не знала, поэтому содержала сестру и мать. Последняя бесконечно требовала шубы. Таня периодически это дело пресекала, напоминая, что жадность фраера сгубила. Забыли, кто хозяйка?

В общем, все было хорошо, кроме одного: детки у них все никак не получались. Уже прошло десять лет, было сделано несметное количество обследований и анализов. В какой-то момент Тане даже показалось, что она чаще раздвигает ноги в кресле у гинеколога, чем в постели перед мужем. В общем, выяснили, что «виновата» Таня. Бесплодие абсолютное и безоговорочное: яйцеклетки не жизнеспособны. Суррогатное материнство не обсуждалось, потому что к Тане этот ребенок не имел бы никакого отношения.

Чтобы утешить жену, Витя стал вывозить ее за границу не два раза в год, а три-четыре. Но ни Монако, ни Греция уже не отогревали. Таня начала выпивать. Точнее, пить — сразу, много и запоями. Витя схватился за голову. К черту гинекологов, начались психотерапевты, лечебницы, клиники… Он мужественно боролся за единственную женщину своей жизни, без которой смерть и мрак. Но сколько наркомана ни лечи, пока он сам не захочет, все бесполезно, хоть из штанов выпрыгни. Таня искала и находила что выпить и чем опохмелиться. Она всегда была целеустремленной, не подкачала и тут.

В какой-то момент элитные соседи попросили немедленно принять меры. Витя вывез жену за город. Там, конечно, контролировать ситуацию было сложнее, но он подключил охрану.

Ускользнула Таня ночью. Вылезла со второго этажа по простыням, накинула шубку на ночную рубашку и была такова. Что ей та охрана!

Ее искали с собаками, но не нашли. Она была у сестры, а адреса Анжелы никто не знал: с родственниками-алкашами Таня мужа не знакомила. Зато сейчас очень кстати пришлась и сестра, и початая бутылка водки.

Тут, согласно сценарию, Витя должен был вскрыть себе вены или повеситься на люстре, но ничего этого ему делать было не нужно: он и так умер. В нем погибла та внутренняя вселенная, которая делает человека по-настоящему живым. Он перестал искать. Разум говорил ему, что, даже найди он свою любовь, спасти ее уже невозможно, а видеть то, что осталось от его синеглазой королевы, Витя не хотел. Пять лет он выкуривал и вытравливал из Тани зеленого змея, но эта рептилия сожрала ее. Теперь надо как-то жить одному.

Все, что осталось у некогда счастливой красавицы, — это соболья шуба, в которой она убежала от мужа. Надо отметить, Таня ее не пропила. Ходила в ней в магазин за бутылкой. Зрелище было не хуже, чем в театре: вот она я, пропитая до костей, вот моя соболья шуба, а вот соточка на опохмел. Окружающие смотрели на эти сцены с интересом и сожалением.

В канун своего сорокалетия Таня изрядно напилась в малознакомой и очень разношерстной компании. Там ее оприходовали все, кому не лень, но она это плохо помнила, потому что совершенно ничего не соображала. Потом на нее натянули сапоги, вылинявшую «театральную» шубу и выкинули на декабрьский мороз. На улице мело, Таню носило в разные стороны. В четвертом часу утра она упала в сугроб и уснула. Проснулась от холода и какого-то странного зуда. Она лежала на кушетке, под казенной простыней, совершенно голая. Больничные стены ударили по глазам обморочной белизной, в нос шибанула хлорка. Страшно чесались ноги. Таня потянулась, чтобы поцарапать ступню, но царапать было нечем. Руки оказались без кистей. Она совершенно ясно чувствовала, что кисти болят, но их не было. Таня посмотрела на перебинтованные культи, и первым, что пришло ей в голову, была ошеломляющая мысль: «Чем держать рюмку?!»

Последний ее бурный выход в общество случился на похоронах Андрея. Таня быстро и сильно напилась, скинула скромную одежонку и, тряся обвисшим бюстом, который и назвать-то так уже было нельзя, совершила дефиле через поминальный зал. Марго кинулась прикрывать это бесстыдство, не лезущее ни в какие ворота. Была бы мать жива, со стыда бы сгорела! Но Танюха отрывалась от всей своей некогда красивой души. Майя тогда видела ее впервые и от ужаса не могла наглядеться. От былой королевы не осталось ничего. Зубы почти выпали, на голове, едва доставая до плеч, трясся какой-то сальный хвостик, и еще эти жалкие культи… Кстати, рюмку она ими держать наловчилась. Сморщенная, как курага, высохшая, как гриб, и страшная, как всадник Апокалипсиса, Таня веселилась на поминках дяди, демонстрируя окружающим фигуру богини, вот только какой…

Умерла она в две тысячи пятнадцатом году. Упала с железнодорожного моста. Какого рожна она туда полезла ночью в январе? Видимо, переползала из одной пьянки в другую. Так и лежала между путями, пока бодрствующая проводница не увидела.

Хоронила Таню Агнесса с мужем и детьми. Потихонечку закопали и ушли. На памятник сделали потрясающую фотографию. Таня, еще молодая и невыносимо красивая, улыбается своей жемчужной улыбкой, и сразу становится понятно: у этой девочки все хорошо и всегда так будет. Разве бывает у таких по-другому?

 

Тая, получившая в качестве компенсации за внешнее уродство любовь матери и мужа, не спешила благодарить Бога за такой шикарный подарок. Когда родилась Таня, жизнь стала совсем скучной.

Толя, Таин муж, часовых дел мастер — лучший, надо сказать, во всем Талицком районе, — все чаще стал допоздна засиживаться на работе, возвращался усталый и смурной. Ходил в каком-то тяжелом предчувствии. Тут как раз Анжела слетела с катушек, начала двигаться в нехорошую сторону. Таня уже не отходила от зеркала, маленькая королева… Дом полон баб, а суп сварить некому, мужик штаны с трусами сам себе стирал.

И вот пришел он, значит, домой чуть пораньше, чем обычно. Торопился — как-то покалывало слева в этот день, заходилось прямо, как будто с Таей что-то не так. Бегом взлетел на второй этаж их деревянного, еще царской постройки, дома, рванул дверь квартиры, задыхаясь шаг-
нул — и замер. В комнате слышалась какая-то возня. «Грабят! Тасю убили и грабят!» — первое, что пришло ему в голову. Скрипнула кровать, за стеной перестали пыхтеть и заохали. Что за нехороший сон и почему так жмет слева? Толя, как жулик, по стеночке пробрался в комнату, аккуратно выглянул из-за косяка — и в груди защемило и зажгло сильнее. На кровати лежала его замечательная жена, а сверху на ней дрыгалась мужская задница. Видно, такая страсть захлестывала любовников, что даже штаны не сняли, а просто приспустили. Не до раздевания было. Толя прислонился к косяку и наблюдал за действом, как будто он посторонний и просто проходил мимо, а тут такое… Все бились, как в агонии, только кто-то в любовной, а кто-то — в предсмертной. Толя вышел в кухню, постоял, опершись о стол и выравнивая дыхание. В комнате неизвестный мерзавец во все лопатки трахал его жену, а он, законный муж, стоял на кухне, держась за сердце…

Нож как-то сам подвернулся под руку, хороший, большой, добротно наточенный — сам точил. На мгновение Толя засомневался, кого убить. Потом уверенной походкой прошел в комнату и воткнул лезвие между лопаток любовнику своей жены. Мужик охнул, всхрипнул, задрал голову и замер.

Ты что, Вась? Все? Что-то рановато сегодня, — Тая была недовольна и требовала продолжения.

А Вася весь обмяк и рухнул на нее, и за ним показался Толя, а потом стал виден нож в Васиной спине. Несколько секунд молчания и оцепенения, а дальше визг и крик. Васю жалко, а муж родной катись ко всем бесам! Муж и покатился, и даже почти по адресу — в милицию. Пришел, сел, рассказал все как на духу: готов, как говорится, понести заслуженное наказание. В милиции переглянулись. Все знали Анатолия Аллилуева: мужик отличный, часовой мастер от Бога. Когда он женился на Тае, Талица охнула: что за идиотизм?! И сейчас, когда это чудище умудрилось изменить мужу в его же квартире, народ загудел. Состоялся суд, громкий, тяжелый. Подсудимый был спокоен, немногословен и, казалось, просто устал от всего этого. Как бы даже просил: посадите меня уже, чтобы я скорее отсидел и вышел. Его и посадили: дали всего пять лет общего режима, столько нашлось смягчающих обстоятельств. Но Анатолий и пяти лет не отсидел. На зоне он был человеком уважаемым, его ремесло там пригодилось даже больше, чем на воле. За образцовое поведение его перевели в колонию-поселение. Там он познакомился с женщиной — молодая, всего сорок лет, сидела за убийство. И вот это уже ирония судьбы: застукала мужа с любовницей и зарезала. Любовницу, разумеется.

Ее звали Маша, она была красавицей, и даже тюрьма не покорежила ни ее лица, ни характера. Сидели они в Ивделе4, для нее дом родной, а для него чужой город. Маша вышла на полтора года раньше, дождалась Толю, и они поженились.

Всего один раз он приехал в Талицу с новой женой. Было это в восьмидесятом году. Приехал, чтобы проститься с дочками. Анжела его видеть не пожелала просто потому, что как раз вышла из глубочайшего запоя и пребывала в похмельной депрессии. Толя поехал к Мире. В дом его не пустили, ждал за воротами. На улицу выбежала десятилетняя Таня, обняла отца и доложила, что у них «новый папа».

Мама в больнице, потому что неудачно ковырнулась, папа Семен на стройке в Пановой5. Тетя Мира не велела с тобой разговаривать и даже запретила тебя папой называть. Говорит, что ты зэк поганый, Васю убил…

Маша стояла рядом и диву давалась. Тюрьма не страшна, когда есть такая семья и такие родственники!

Папа, я вырасту и стану королевой, потому что я самая красивая!

И Таня повернула длинную шею, демонстрируя профиль маленькой богини. Мира наблюдала из-за занавески — обязательно доложит родственникам.

Толя зашел к Платону. Не мог не проститься. Они уважали друг друга и крепко дружили.

Беги отсюда и никогда не возвращайся, — Платон был рад за Толю, даже как-то пугающе рад.

А ты что же не уедешь? Гадюшник ведь! Задавят, заживо сожрут.

Я никогда не брошу этот дом. Я его строил, я в нем умру. А ты езжай. Счастья тебе!

И Толя уехал. Они с Машей тоже построили дом, она занималась хозяйством, а он — своими любимыми часами. Он навсегда остался красавцем. Седина ему шла, с возрастом он стал похож на какого-нибудь французского актера благородных кровей. А Маша — на итальянскую актрису, играющую королев и герцогинь. Толя двадцать лет провел в болоте, а сейчас научился беречь время и дорожить каждой секундой. Сколько еще осталось, кто знает… Они были счастливы.

 

После того как Толя сел, Тая развернулась. Сначала родственники ее жалели: такое горе, друга сердечного убили, — потом начали сватать ей кавалеров. Никого не смущало, что возраст у нее уже пенсионный. Что же теперь, помирать? Друзья сердечные начали мелькать перед ней красочным калейдоскопом, принося в ее жизнь фингалы, побои, венерические заболевания, аборты… И, конечно, пьянки. Потом, когда Таня воспарила над этим грешным миром в статусе губернаторской невестки, Тая вдруг стала матроной и местной модницей. Легко выглядеть успешной, когда дочь наряжает тебя в шубы и заваливает турецкими шмотками, да и деньгами не обижает. Жизнь удалась! Танечка — умница, не то что Анжелка, алкашня поганая…

Когда Танино спонсорство резко прекратилось и сама Таня скатилась ниже некуда, Таисия вдруг завела другую песню. Анжела, мать стареет, пенсия грошовая, что же ты — бросишь? На что Анжела, не размазывая долго, отрезала:

Пошла на хрен! Поди, не сдохнешь.

Дочь, как и мать, не страдала лишней сентиментальностью. Ну хоть чем-то похожи, а то Тая шибко печалилась, что никакого сходства с ней у кровиночки нет.

В семьдесят девять Таиных лет выпрыгнул диабет и лихо принялся за ее ноги. В том же году ее шарахнул инсульт, после которого всю правую сторону парализовало. Неподвижное и совершенно бесполезное тело командировали в Дом старчества6. Дочери к умирающей матери не приехали ни разу. Любящая сестра Марго наведалась однажды, привезла три гвоздики и торт. Для диабетика сладенькое в самый раз. Тая почти не говорила, у нее немного двигалась левая рука, а все, что было справа, омертвело. Только правый глаз все время плакал сам по себе. Марго уже тоже сдавала катастрофически, но старалась держаться. Она довольно холодно попрощалась с сестрой, рекомендовала ей беречь себя и обязательно попробовать торт: он исключительно вкусный. Тая протянула к ней единственную рабочую руку, но Марго уже удалялась, прикрывая нос платком — в палате дурно пахло. Таю редко мыли и еще реже перестилали постель, ее ноги безбожно гнили.

Через три дня после визита сестры Таю хватил еще один инсульт. Его то ли действительно не заметили, то ли сделали вид. Она из последних сил пыталась позвать на помощь, но в тот день в Дом старчества как раз приехали детские коллективы с культурной программой. Весь персонал собрался посмотреть на песни и пляски. И под выступление танцевального ансамбля «Солнышко» Тая отбыла в мир иной, а ее правый глаз продолжал ронять слезы, словно все оплакивал кого-то.

Позже обнаружилось еще одно отвратительное обстоятельство: хоронить Таю некому. С дочерьми все понятно: дело тухлое. Сестра Марго сама оказалась в больнице — ноги совсем не давали житья. А племянники глаза попрятали.

Марине позвонили домой. Ее знакомая работала в этой богадельне.

Мариша, твоя тетка Таська умерла. Извини, что тебе звоню, но она уже три дня в морге, скорее всего, как безродную хоронить будут. Стыдно — при такой-то родне…

Стыдно у кого видно, — отрезала Марина и сама покраснела от сказанной пошлости. — Хорошо, спасибо, Тоня.

На похоронах Таи было четыре человека: Марина, Майя, Фаина и Витя. Компания для такого мероприятия более чем странная. Моросил противный ноябрьский дождик, осень в том году была поздняя, в начале ноября только начало подмораживать. Майя скрючилась, зубы у нее стучали от холода, ноги промокли. Размякшие комья сиротливо шлепались на крышку гроба, могильщики кое-как собрали из полужидкой земли холмик, поставили крест. Майя даже заказала фотографию, выбирала сама, умудрилась найти приличную.

Фая тихо материлась, Марина тихо ее ругала.

Сучий потрох! Почему так? Зачем?

Потому и затем. Молчи.

Марго я хоронить не буду!

Не будешь, не будешь. Успокойся.

Действительно, не будет. Без нее похоронят.

 

(Окончание следует.)

 


1 Ирбит — город в Свердловской области, в котором находится знаменитый Ирбитский мотоциклетный завод.

 

2 Нефтегаз — здесь: Тюменский государственный нефтегазовый университет.

 

3 Омутинка — село Омутинское, административный центр Омутинского района Тюменской области.

 

4 Ивдель — самый северный город Свердловской области.

5 Панова — деревня в Талицком районе Свердловской области.

 

6 Дом старчества — так в то время назывался Талицкий дом-интернат для престарелых и инвалидов.