Журнальный мир

Посвящается моей маме Т.П. Тужилкиной

Деревня медленно погружалась в густой майский вечер. Оранжевый шар уже не слепящего, а какого-то ленивого, неяркого солнца готовился упасть в овраг за бугром, заросшим кудрявым сосняком. Стояла глухая, чуть позванивающая в ушах тишина. Птицы, налетавшись за день в голубых просторах, угомонились в своих укромных уголках. Петухи, сорвавшие голоса за световой день, взгромоздились на нашесты, чтобы выспаться к ранней утренней побудке. Собаки и те, высунув длинные, словно ремни, языки, валялись у домов, ленясь даже побрехать на редкого прохожего. Сладковатый пьянящий запах черемухи витал в воздухе, кружа голову, туманя сознание и лаская, словно материнские объятия. Пахло свежей травой, теплом только что прошедшего стада и пылью, еще не успевшей осесть на дорогу после коровьего нашествия.

Но сильнее всего пахло хлебом и щами из кислой капусты. Возле одного из домов стоял длинный стол, вокруг которого на скамейках сидели черные, будто черти из сказок, трактористы и хлебали варево из общей полуведерной миски большими деревянными ложками с облезлой хохломской росписью. Под полные ложки они подставляли куски ржаного хлеба, который так благоухал, что у шестилетней девчушки, стоявшей неподалеку, трепетали ноздри и рот то и дело переполнялся слюной, будто где-то внутри организма вдруг только что открылся родник. Девочка, мотая, словно лошадь, головой, глотала теплую обильную слюну, словно безуспешно хотела насытиться ею.

Танька, так звали девочку, незаметно для себя, шажочек за шажочком приближалась к усталым и голодным трактористам, сосредоточенно и молча поедавшим угощение, что им приготовила ответственная за кормежку работяг вдова Устинья, высокая жилистая баба, снующая между избой и общим столом.

Таньке очень хотелось есть, и поэтому она, несмотря на мамкин наказ не клянчить еду, как завороженная двигалась на вкусные запахи, что кружили ей голову похлеще черемушного дурмана. Конечно, скоро и ее посадят дома за стол и дадут кружку молока с куском ржаного хлеба, и голод перестанет постоянно напоминать о себе. Но хлеб, что мамка выкладывала вечером на стол, совсем другой. Он выпекался из отрубей, привезенных из города с мукомольного комбината, и был весь каким-то клеклым, рассыпучим и кислым. В нем не было ничего хлебного. Молоко тоже не очень сытное: сметану с него собирали, пахтали из нее масло и относили заготовщикам – обычный крестьянский налог на корову.

Времена были голодные. Тятька уже год как ушел на фронт. Мамка работала в колхозе, но на ее трудодни зерна не выдавали, только немного гороху. У Таньки было два брата – Семка и Шурка. Один старше на четыре года, другой на три года младше. Семку, как только он окончил три класса, мамка отправила на заработки. От учебы сытым не будешь. Всю зиму он уже работал как взрослый мужик – в бригаде лесорубов. И наравне со всеми – а это были в основном старики да подростки – валил ручной пилой деревья, складывал на сани и отвозил в соседнее село на лесопилку. А летом он работал в поле наравне с мамкой. Танька сидела с младшим братишкой. Но около дома одной скучно. Хотелось к друзьям и подругам. Танька сажала Шурку на закукорки и тащила на конец деревни, где играла в свои непритязательные игры прочая малышня. Шурка был пухлым и тяжелым, и приходилось через каждые две избы останавливаться и отдыхать. Но зато потом можно было скакать, бегать и хохотать вместе со своими сверстниками, изредка поглядывая в сторону братика – чтобы он куда-нибудь не ушел. Водиться с младшим братом было не очень радостно, но это лучше, чем работать в поле. Танька уже попробовала крестьянского труда. В прошлом году мамка брала ее на уборку хлеба. Ей дали в руки серп с ужасно толстой, пузатой ручкой и показали, как захватывать стебли ржи и отрезать их. Поначалу это воспринималось очередной забавой, а потом заломило спину, серп все время выпадал из маленькой ладошки, стебли кололи голые руки. Босые ноги, исцарапанные высокой стерней, кровоточили и саднили. Солнце, будто огромная печка, так накаляло макушку, что, казалось, можно было на ней жарить яичницу. Приходилось следить и за Шуркой, который все время куда-то исчезал – то спрячется в шалаше из снопов, то заберется в овраг, то залезет на березку и, шлепнувшись оттуда, заорет благими матом. За таким непоседой глаз да глаз. Если Шурка что-нибудь вытворял, доставалось опять Таньке – она числилась его нянькой. А попробуй-ка тут и с серпом управляться, и ноги не исколоть, и снопы увязывать, и за братиком приглядывать. Тяжело Таньке в поле. День тянется будто бесконечный. Единственная награда за этот адский труд – мамкино похвальное слово:

– Вы с Семкой-то молодцы: вдвоем за одного взрослого норму выполняете. Может, зерна дадут – хлеба настоящего испеку.

Но настоящего хлеба так и не было. А есть хотелось всегда. Особенно по весне. Это летом хорошо – и лук на грядках поспел, и горох стручками манит, и морковка в землице в розовую вкусную толстушку превратилась, и репка бока желтые показала, и щавель повсюду растет. Ешь не хочу. Выдернешь морковку из грядки, оботрешь о траву и хрум-хрум! Сладко, вкусно. Да и сытно. А весной что? Одна крапива. Так ее ведь много не съешь. Без хлеба от зелени сытости нет.

Запах хлеба, словно за невидимую, но прочную веревочку, тянул и тянул Таньку к столу. И вот она оказалась уже совсем близко, шагах в пяти от трактористов. Глаза ее были прикованы к ломтю хлеба, от которого жадно откусывал большие куски белобрысый тракторист из соседней деревни. Ему было всего-то лет шестнадцать, но он совсем по-взрослому сурово сводил брови и степенно тянул ложку к общей миске, а после сигнала бригадира стал тягать оттуда куски свиной солонины. В очередной раз подчерпнув щей и оправив ложку в широко открытый рот, белобрысый отвлекся от еды и взглянул на Таньку, которая стояла уже совсем близко, шевеля крыльями носа, словно пытаясь насытится запахом хлеба. Тракторист понял, куда смотрит худенькая, как былинка, девчонка в сером застиранном платьице, отломил от своего ломтя небольшой кусок ржаного хлебушка и молча протянул его Таньке. Та, не веря своему счастью, сначала замерла, недоверчиво глядя на тракториста. Тот хмуро кивнул ей и снова потянулся расписной ложкой к миске. Танька схватила кусок и во всю прыть бросилась к дому, даже забыв поблагодарить щедрого тракториста.

Спрятавшись за палисадник, в котором исходила белой пеной черемуха, она смаковала настоящий ржаной хлебушек. Сначала Танька откусила маленький кусочек и стала размягчать его слюной, которая в избытке скопилась во рту. Хлеб таял так вкусно, что кружилась голова. Танька давила языком пахучую массу, не спеша ее проглатывать. И только когда весь рот оказался заполненным вкусной и сытной массой, она начала потихонечку, маленькими порциями глотать ее. Чуть-чуть проглотит и подождет, а глоточек тем временем идет по кишочкам, а те и радуются. Вот оно, лакомство долгожданное, вот она, радость неземная, вот, оно счастье сказочное. Таким макаром пару укусов проглотила и паузу держит. Кусочек хлеба совсем маленький, вот-вот и закончится, а удовольствие надо продлить подольше. Нюхает Танька хлебушек и глаза закатывает – так это приятно. Такого запаха нет ни у чего на свете. Ни один цветок в лугах не пахнет так вкусно и сытно, ни одно деревце, ни одна травинка не имеет такого волнующего запаха. Кто же это придумал такую радость – настоящий ржаной хлебушек? Нюхает Танька и думает: «Вот вернется тятька с фронта, вот заработает он целый мешок зерна, и напечет мамка тогда целую ковригу такого вот духовитого и сытного ржаного хлебушка. Неужели будет когда-нибудь у нее такое счастье?»

Сумерки тихо сгущались над деревней, и на небе, словно светлячки, стали загораться звездочки…

Будут в ее жизни, конечно, и праздники. Через два года одноруким инвалидом вернется с фронта ее отец и станет работать бригадиром в колхозе. И заработает он трудодни, которые позволят ей такой хлебушек есть каждый день. Правда, не сразу. Еще лет пять мамка будет мешать муку с тертой картошкой, которую, срывая до крови пальцы, будет натирать Танька.

Придет пора школы, в которую она с товарищами будет бегать за три километра в соседнее село. Для деревенских детей это совсем уж и не далеко. Только зимой трудновато – утром, пока дорогу санями не пробьют, тяжело ступать большущими валенками по сугробам на переметенном пургою пути. А весной и того хуже. Подтает снег в овраге, зашевелятся ручьи под снегом. Пока через овраг перейдешь, сапоги уже воды набрали, так и сидишь целый день с мокрыми ногами. А когда совсем разольется половодье, тогда разувались ребятишки, снимали сапоги и ботинки и босиком переходили вброд разбушевавшиеся ручьи. Никому и в ум не приходило, что можно уроки прогулять. Как же – тебя от тяжелой работы освободили, чтобы ты учился. Какие уж тут прогулы?

В отличие от Семки, который только три класса окончил, Танька восемь лет отучилась. А потом – работа в колхозе, замужество, родилось двое ребятишек… Как бы тяжело ни было, а жизнь она прожила справную, толковую, работящую. А потом и внуки пошли. Есть уже и правнучки, которые, слава богу, и не знают, как вкусен бывает маленький кусочек настоящего ржаного хлеба.