Журнальный мир

КЛАССИКА

Брату Руслану

Мы с тобою уже старики,

мы с тобою классической школы.

Молодёжи смешны парики,

пудра, трости, поклоны, камзолы.

Только там — под камзольным шитьём

и рубахой из тонкого шёлка —

было выжжено белым огнём

сообщенье старинного толка:

«В барабаны гремела гроза.

Ржали лошади. Ядра летели.

Мы от страха закрыли б глаза.

Но в последний момент расхотели.

И на знамени белый цветок

не запачкан, хоть грязью заляпан».

Мир жесток? Безусловно, жесток.

Чаще бошки слетают, чем шляпы.

Хуже только, что ноги не те,

что болят до холодного пота,

до дрожания на высоте —

роковой высоте эшафота.

КОНЬ УНЕС ЛЮБИМОГО

Кварты, квинты, септаккорды,

в небе ласточка летит.

Тот, кто любит, тот не гордый.

Тот, кто любит, тот простит.

Оседлает иноходца

и ускачет навсегда.

Тот, кто любит, не вернётся.

С потолка течёт вода.

Руки стынут, стынут губы.

Кварты, квинты, септаккорд.

Трубы, лютни, лютни, трубы,

осыпает листья норд.

Скоро белым-белым пухом

всё засыплет в декабре.

Кто ушёл — ни сном ни духом,

ни рукою в серебре

не коснётся струн, плеча ли.

Всё простил он. Белым днём

волны снега и печали

занесли его с конём.

МОТОЦИКЛИСТ

Я тебя, любимая, покину,

заскольжу над гладью тёмных вод

белым пароходом — в Аргентину,

золотистой тучей — на заход.

В Аргентине призраки живучи.

В Аргентине тени пьют вино.

Вечером показывают тучи

экспериментальное кино.

В Аргентине всё не так, как прежде,

будет. Утону в её траве.

Ну а то, что места нет надежде,

это просто мысли в голове.

Голова ко всякому привыкла,

сердцу же вообще родней печаль

в отдалённом треске мотоцикла

юного астматика-врача.

ШОТЛАНДСКОМУ КОРОЛЮ

Кончаем тары-бары —

народец слишком прост.

Малютки-медовары

не встанут в полный рост.

Не выучат законов,

не создадут стихов.

Течение сезонов —

порядок их таков.

Возьмите волкодава

и соберите рать.

Народец этот, право,

не станет воевать.

Они умрут, как дети,

травою на ветру

полягут люди эти,

всё кончится к утру.

И лишь один, с пелёнок

обученный играть,

какой-нибудь ребёнок,

не станет умирать.

Пройдёт сто лет, и триста,

и тысяча пройдёт,

его дуделка свистом

на берегу поёт.

Колышут волны дико

огромные моря,

а он — как земляника,

как вереск и заря.

И кто придёт на берег,

услышит этот свист.

И кто придёт, поверит,

что навсегда флейтист.

Собачья морда брызжет

горячею слюной.

И с каждой каплей ближе

безжалостный убой.

Но что вы ни умейте,

останетесь в долгу —

вам не играть на флейте

на страшном берегу.

СПОР

Наташе

Когда кочевники кочуют,

когда ночлежники ночуют,

пока Земли тоскует остров,

надежда есть, что всё непросто.

Надежда есть на камни Рима,

на флорентийские окошки,

пока вся жизнь проходит мимо

походным шагом многоножки.

Пока стоит Москва, а Волга

впадает в детство, в руки, в море.

Кто мне сказал, что мне недолго?

Кто мне сказал, чтоб я не спорил?

Вот кто-то проблестел доспехом.

Вот кто-то смешивает краски.

Вот кто-то отвечает смехом

моей опасливой подсказке.

Я завтра утром выйду в город,

куплю вино для музыканта,

который саблей был распорот

в морском сраженье у Лепанто.

Мы будем пить и слушать песни.

Как мало надо нам для неба —

родись, живи, умри, воскресни,

купи вино, отведай хлеба.

РУССКИЙ

Е. Ч.

Снега лежат свинцово,

но всё за них отдашь.

Дрожит в руке Рубцова

огрызок-карандаш,

а может, авторучка —

не важно, до балды.

Вчера была получка.

Вчера купил еды

и, чтобы веселее

жевался бы кусок —

поэтского елея

купил, пшеничный сок.

Который год, как будто

я это всё несу —

североморским утром,

в тринадцатом часу.

Лежат снега повсюду,

свинцовые снега.

Поешь, помой посуду,

потом прости врага.

Сядь у окна и слушай,

листая книгу, как

пришёл к тебе по душу

январский полумрак.

Колебля занавески,

он входит, не таясь.

При чём тут Достоевский?

А с ним какая связь?

Но в этой вот юдоли —

обои зелены —

всё русское до боли.

Садитесь, пацаны,

за столик колченогий

и, содвигая лбы,

давайте — о дороге,

о каверзах судьбы.

Хотя б о том, что спички

промокли. Дай огонь.

О том, что в рукавичке

узка её ладонь —

ладонь судьбы по-русски,

все линии — в хаос.

И дальше — без закуски

и в дымке папирос.

В ДОРОГЕ

Куда убегает дорога,

в какой скандинавский туман?

Профессор, вы прожили много.

Вы помните запах полян?

Стучит тёмно-синяя жилка

в закрытые двери виска —

за ними одна старожилка,

одна приживалка — тоска.

Ни боли, ни сильного духа

не надо. Их выгнала вон

худющая эта старуха,

противница этих персон.

И вот вы сорвались в дорогу.

Зачем? От чего убежать?

Хотите вернуться к порогу?

На свежей траве полежать?

Проснуться от детского крика?

Сказать вы хотите сейчас —

рассыпалась вся земляника.

А я её, дурень, не спас.

Не знаю — от скуки, от лени,

в отключке, во сне, в мираже?

И вот я встаю на колени —

собрать, что пропало уже.

ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ

Руслану

Лев Николаич уходит из дому,

по бездорожью сплошному скользя.

Солнце впадает в осеннюю кому.

Можно без солнца. Без света нельзя.

Свет — это что? Или Кто? Или это

просто полоска любви надо всем,

узкая-узкая тропка рассвета.

Сколько тревоги в такой полосе?

Поезд в Ростов отбывает с вокзала.

Выплюнет дым, поперхнётся гудком.

Поздняя осень врасплох нас застала.

Поздняя осень стучит молотком

в крышку толстовского скромного гроба.

Колокол. Тронулись. Горькой налей.

Станции, станции, доза озноба, —

осенью это стократно родней.