Лукавые сроки
Лукавые сроки
А затем его ударили в поддых. И чтобы не мучился, добавили, уже по рухнувшему на асфальт, ногой. И бросились врассыпную, в сторону кладбища.
Лани вдавил клаксон, придав налётчикам прыти. Затем, тормознув, несколько секунд думал: как поступить? Проехать мимо сердце не позволяло. Везти пострадавшего в больницу тоже не сильно хотелось. И всё же остановился. Всё же вышел из «реношки».
«Окажу первую помощь и…»
– Спасибо! – сказал незнакомец и протянул руку. Нет, не для знакомства, а чтобы Лани помог подняться.
Лани помог. И не удержался – спросил:
– Чего это они?
– Со смертью своей не определились.
Незнакомец ответил как-то неопределенно, либо загадочно. Да и выглядел не совсем обычно. Облегающая тело серебристая роба с широким карманом на груди и такого же цвета туфли, и кепи, повернутое козырьком назад.
– Чего-чего они сделали со смертью?
– То, что слышал. Как тебя звать?
– Лани.
– А фамилия?
– Ланиэль, – назвал своё полное имя, не желая первому встречному представляться по полной.
– Не припомню
– А мы и не были знакомы.
– Я не об этом. Я о смерти.
– Причём же тут «не припомню»?
– Не припомню, чтобы тебя хоронил.
– Этого ещё мне не хватало!
– Хватало или нет, но жизни ты, видать, наворочаешь на целый век.
– Откуда такие сведения?
– Оттуда! – незнакомец указал на кладбище. – Я гробокопатель по прозвищу Гранд-мастер. Имею честь представиться… не на тот свет, – отрывисто хохотнул от своей утробной шутки. – Значит, так. Могилы копаю. И веду отчетность. Имя-фамилия, штатное место. Скажем, пятый ряд, шестое надгробие с краю. На возвышенности, стало быть. Сверху, заметь умом, приятный вид открывался. На иерусалимский спуск.
– А вы, дядечка, поэт.
– Нет, к стихам я охладел с детства. Почитай, с 2030 года.
– Да ну! – хмыкнул Лани. – Навскидку, – подумал, примериваясь, – вам под семьдесят.
– Шестьдесят шесть, в будущем году выхожу на пенсию.
– Простите, а какой же сейчас год на дворе?
– Открой третий глаз и увидишь. Ах, – придал иронии голосу, – третий глаз ещё не про вас. Тогда слюни палец, листай календарь. И что у нас на пороге? 2086!
– Спасибочки за сообщение. После таких заверений вас надо везти не в травмпункт, а в психиатричку.
– Глупости! Психиатрички отменили в семидесятом, за ненадобностью. А травмпункт… Пока не устранён. Люди как привыкли ушибаться на заре собственного развития, так и ушибаются до сих пор. Пойдём выпьем?
– А что? Носите при себе?
– Лечиться ведь нужно. Или вы считаете, человек в 21 веке и лечения не достоин?
– Достоен-достоен! Ведите. Или, лучше, на машине подъедем?
– Устаревшая у тебя модель. Ко мне в сторожку не доберётся.
– Намёк понял.
– Тогда газуй! Почему бы мне не тряхнуть стариной и не вспомнить молодость?
Куда ни катит Ланина «реношка», конечный пункт её продвижения по иерусалимским улицам – кафе-бар «Гармония». А как же иначе? Иначе никак нельзя. Ведь напротив его дом и обетованное жилище с компом, телеком и осиротевшей двуспальной кроватью – по ночам предпочтительней диван у журнального столика.
Но пока на горизонте не высветилась «Гармония», диссонансом прозвучал его, определяющий неясную ситуацию, вопрос:
– За что тебя били, дядя?
– Не за глупость.
– Оно и видно, умом Россию не понять, – пошутил Лани, искоса взглянув на небритую физиономию с подбитым глазом.
Гранд-мастер шутки не принял.
– За проникновение в будущее, – сказал вполне серьёзно. – Они мне, по уговору, гонорар, я им будущее.
– Когда получат Нобелевскую премию?
– Нобелевская премия мало кого интересует, если он просто штукатур, а не художник.
– Художникам не дают.
– Оно и правильно. А то такое наживописают, потом не отмоешься.
– Писателям дают, – намекнул Лани, с тревогой ожидая реакции из будущего.
Но не дождался озвучки своей фамилии, потом вспомнил: настоящую фамилию он Гранд-мастеру не назвал, и с облегчением перевёл дыхание.
– Что же такого вы предсказали, что хлясть-хлясть по фотокарточке анфас и в профиль?
– Я не предсказываю.
– Показываете? Трамваи катят по воздуху? У парадного подъезда межзвёздный корабль?
– Будущее нельзя показывать. Особенно художникам. Вспомним, Леонардо ради удовольствия взглянуть хоть одним глазком на будущее исчез на два года в пещере. Дай бог память! Да, с 1476 по 1478. Исчез, пропал, растворился в будущем. Не самостоятельно, конечно, а с помощью таких, как я, специалистов по ходкам в прошлое. И что в результате? Наживописал всякое-разное, что по технологическим параметрам не воссоздать в их тёмное время. И что? Да ничего! Не продвинул человечество вперёд, только в заблуждения кинул – в ересь, согласно представлениям инквизиции. Так что? Какой смысл показывать будущее, когда люди ещё терминологии не придумали для самолёта, телефона, радио и телевизора? Во всём им грезятся чудеса или происки дьявола.
– Волшебное зеркальце у Пушкина? «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи: я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?»
– Интернет!
– А как насчёт нашего Моисея – Моше рабейну? В конце сорокалетнего путешествия по пустыне Бог показал ему, накануне смерти, будущее Страны Обетованной. А что он увидел, покрыто тайной. Об этом нигде не говорится.
– Кто же станет об этом говорить в 21 веке? Его будущее – это наше настоящее. Что он увидел? То, что проходит перед нашими глазами ежечасно. Увидел самолёты, увидел поезда, машины. И понял, наверное, что всё это дары Божьи, чудеса небесные. Видения ведь его строились на тех познаниях, какие он впитал с детства. Покажи ему, как палестинцы Газы забрасывают израильских солдат камнями, запускают воздушных змеев с взрывчаткой, по Моисею, с греческим огнём, он сразу всё понял бы. И догадался: в далёком будущем Амалек жив и по-прежнему стремится уничтожить страну Авраама, Исаака, Иакова, чтобы не точилась молоком и мёдом, а прозябала в нищете и лишениях.
– В отсутствии логики вас не упрекнёшь, дядя.
– Заметь умом, не семь извилин, по одной на каждый день недели, как у этих… Ты же их засёк глазом. Морды – во, руки – загребущие и с кулаками вдпридачу.
– Чего же вы не поделили?
– Объясняю ведь. Их будущее. Не понравилось им, видите ли, их ближайшее будущее. Нацелились расслабиться после визита на кладбище и махнуть в Эйлат. Причём, их не настораживает, что на шоссе №90 зарегистрировано резкое учащение аварий со смертельным исходом. Вот я им и говорю: это будет ваша последняя ездка. Они мне пальцем крутить у виска. Что делать? Отвел их на участок нашего кладбища, где безымянные до срока могилы. И указываю: тут, мол, и тут лежать будете. И требую, по уговору, гонорар. А они? Фамилии им покажи, будто это паспорт, а не сырая земля. Бзбунтовались и… Ну, ты же видел развязку: я от них бегом, они за мной, и по мордасам.
– Обязательно деньги просить за показ собственной могилы?
– А как мне жить в вашем настоящем без денег?
– Свои не водятся?
– Наши у вас не действительны. Того и гляди, за фальшивомонетчика примут.
– Мир не без добрых людей.
– Это ты о себе?
– В данный момент, о себе.
– Тоже интерес завёлся насчёт кладбища?
– Мои позывные не на вашем арифмометре, дядя.
– Твои – да! Но у тебя разве нет друзей? Каждый интересуется сроками своей жизни. Знаешь заранее, всё успеешь. И, главное, завещание вовремя составишь, чтобы наследники не страдали-мучились и не судились между собой, портя родственные отношения.
– Разумный подход, но что-то холодок от твоих предложений пробегает по телу.
– Выпей чаю из термоса. И заметь умом, бизнес есть бизнес, и ничего кроме бизнеса. Притом, много не прошу за услуги. Мелочишку на обогрев души и прокорм житейских желаний, чтобы милостыню не просить в вашем мире.
– Обогрев души мы вам устроим и без мелочишки. И не после смерти, а прямо сейчас, через пять минут.
– Подруливаем?
Педаль газа. Переключение на вторую скорость, сцепление и – впритык к тротуару.
– Стоп, машина! Приехали!
Гранд-мастер, судя по всему, порывался и в кафе поговорить о смерти, но кругом кипела жизнь. И выражала себя в непредсказуемом извержении поэтического слова.
– Что тут творится? – спросил Лани у бармена.
– Случка Пегаса.
– А проще?
– Поэтический базар.
– Стихи всухомятку?
– Под выпивку.
– Налей и нам.
Лани с попутчиком примостились у стойки на высоких табуретках с кожаной подушкой. Приняли по рюмке. Выпили. Заказали по новой. И не заметив, полновесно включились в своеобразный концерт иерусалимских литераторов.
– А сейчас мое эссе, – донеслось с импровизированной эстрады, где обычно мельтешил дежурный бард с гитарой. – Я бы назвал его «Россия в творчестве русскоязычных поэтов Израиля». Готовы слушать?
– Читай!
– Итак… Отрываю листок календаря. И с какой-то щемящей грустью вспоминаю: ровно сорок лет назад, в такой же пасмурный день 1978 года, я был в Москве, сидел в ресторане Дома журналистов, напротив Голландского посольства, и смотрел за тем, как за окном движется моя очередь. Ещё минута, ещё две, я встану из-за стола, выпью на посошок последнюю рюмку водки, пересеку улицу и войду в те двери, за которыми начинается моя эмиграция. Для евреев это – репатриация, возвращение на историческую родину.
Но как ни называй, всё равно невозможно уехать туда, за горизонт, не взяв с собой своё российское небо, под которым я появился на свет в Оренбурге, тогда Чкалове, свои извилистые улочки Старой Риги, где прошло мое детство, своё таежное приволье журналистской юности, сибирские реки Лену, Киренгу, Ангару.
Невозможно уехать на третью родину, не взяв с собой первую и вторую. А как же быть с четвертой? Четвертая – это русский язык и мое творчество. Независимо от того, легко или трудно даётся жизнь, русский язык и творчество всегда со мной. Так же, как те мои, скрытые от постороннего взгляда рукописи, которые я тайно вывез через границу. Рукописи, в которых до сей поры сохранился воздух России, сибирская стойкость и осознание исторической цикличности происходящего в мире.
Россия зачата с тоски
По дням, что не было в помине.
История не знает линий,
Но знает петли и витки.
Петля к петле, виток к витку,
И вот уже готовы вожжи.
На облучок влезает возчик,
И тройка в звончатом скаку.
Всё жарче ветер конских тел.
И кнут всё жарче, жарче – жалом.
И тройка прибавляет жару,
Чтоб возчик кости обогрел.
Петля к петле, виток к витку.
Но солнцу в сердце не вместиться.
И тройка, высветясь Жар-птицей,
Сжигает вожжи на скаку.
И возчик кувырком в сугроб.
А тройка дальше, выше – в небыль.
И северным сияньем небо
Озарено до звёздных троп.
Россия зачата с тоски.
Зачать иначе не сумели.
И ни к чему здесь параллели,
Когда история – витки.
Вообще-то, как это показывает фантастическая реальность жизни, я и мои друзья в Израиле, Франции, Германии, Бельгии, Канаде, Соединенных штатах Америки оказались не в изгнании от русской литературы, а в послании. Непечатные прежде стихи, рассказы и более объёмные произведения, увезённые за рубеж, так же, как и написанные сегодня, превратились в книги и теперь возвращаются в Россию, являя собой становление и развитие такого явления, как международная русская литература…
Это понятие, придуманное мной и звучащее в моих передачах по радио «Голос Израиля» с конца семидесятых годов минувшего века, мало-помалу завоёвывало сознание людей, независимо от того, в какой стране они проживают – в России, Израиле, Франции, Германии, Англии, Бельгии, Соединенных Штатах Америки, Канаде или в бывших советских республиках. Произошло то, о чём я писал ещё в начале восьмидесятых годов в книге стихов и прозы «Круговерть комаров над стоячим болотом», совершенно свободной от цензуры. Тогда и помыслить было нельзя, что наша диссидентского толка литература, прежде создаваемая в России, а потом под рефрен «Мы не в изгнании, мы в послании» – в Иерусалиме, Париже, Нью-Йорке, спустя годы вернётся в Россию и будет себя комфортно чувствовать в своём родном доме. В том отчем доме, из которого мы, теперь уже писатели и поэты разных континентов, некогда вышли в кругосветное путешествие.
Имя этому дому – русская литература! А мы – международная команда корабля, которая, подняв однажды творческие паруса, не изменила намеченному курсу. Не бросила якорь на полпути к заветному берегу.
Вспомним, экипаж библейского ковчега стал родоначальником всего современного человечества. Кто знает, может быть, и о нас впоследствии будут говорить как о родоначальниках новой русской литературы, не имеющей уже никаких географических границ.
Я уехал из Советского Союза в Израиль, когда лидеры государства торжественно провозглашали, что «создана новая общность людей – советский народ».
Уже тогда было ясно, что народы искусственно не создаются. Но что можно, так это создать творческое содружество людей различных национальностей, объединённых общностью языка и культуры. Для этого достаточно того, что в этом мире есть русский язык. И есть мы.
Леонид Рудин («Литературный Иерусалим», 2010 год)
Под рефрен петербургской погоды
то дожди,
то снега,
то туман –
растянулся на долгие годы
наш – увы –
несчастливый роман.
Владимир Френкель («Литературный Иерусалим», 2011 год)
И город не узнать, и мир неузнаваем…
Задернуть бы окно, не думать ни о чем,
Не помнить ничего. А ночь уже за краем,
И свет издалека, и ангел за плечом.
.
Валерий Пайков («Литературный Иерусалим», 2012 год)
Давно все линии возврата
крест-накрест пересечены.
По разным рекам Ленинграда
плывут без нас челны.
Но дни, которым не забыться,
и до сих ещё звучат,
и заставляют сердце биться,
и вновь кровоточат.
Белла Верникова («Литературный Иерусалим», 2013 год)
Дэну Левину
Какой поэт, в какой своей истоме
текущий бред трагически опишет,
и кто его борения услышит?
Мне, усомнившейся, сей страх знаком,
я чувствую во сне, как языком
ворочаю те блоковские строки.
В них смесь тоски и прелести словесной
полна любви сочувственно-небесной,
да и надежд, с годами не остывших:
он в гибели цветенье прозревал.
Мир корчился в крови и выживал,
подмяв людей, доверчиво погибших.
Евгений Минин («Литературный Иерусалим», 2014 год)
В России повысились цены на яйца,
За ними толпой не идут в магазины,
И в этом виновны, считаю – китайцы,
Киргизы, узбеки, и как их… – грузины.
Леонид Колганов («Литературный Иерусалим», 2015 год)
В череп ночи, как в череп черни,
В мрак и морок Руси кабаков,
В мёд и брагу, как в сумрак вечерний,
из бессмертья рвануть я готов!
Александр М. Кобринский («Литературный Иерусалим, 2016 год)
Жара такая, что России
не снилась – мне в чужом краю
судьба сдыхать от ностальгии
в его кокосовом раю –
ствол пальмы перед смертью трогаю,
чтобы на ощупь убедиться
в провидчестве поэта Когана
в пределах физики Капицы.
Стоит не болеть ностальгией, и приходит осознание: родина всегда с нами.
Поэтому:
Поэму «Мёртвые души» Н.В. Гоголь написал в Риме.
Роман «Идиот» Ф.М. Достоевский создал во Флоренции. В этом городе на площади перед палаццо Питти на стене одного из домов прикреплена табличка, извещающая о том, что именно здесь Ф.М. Достоевский написал «Идиота».
Роман «Отцы и дети» И.С. Тургенев писал, в основном, во Франции – в Париже, хотя замысел произведения ему явился в Англии, когда он отдыхал летом 1860 года в маленьком приморском городке Вентноре. В сентябре того же года он пишет П.В. Анненкову о своей задумке: «Намерен работать изо всех сил. План моей новой повести готов до малейших подробностей – и я жажду за неё приняться. Что-то выйдет – не знаю, но Боткин, который находится здесь… весьма одобряет мысль, которая положена в основание. Хотелось бы кончить эту штуку к весне, к апрелю месяцу, и самому привезти её в Россию».
Получилось не совсем по задуманному, и свой роман Тургенев заканчивает уже в собственном имении – Спасском. Но как оказалось, последнюю отделку рукописи ему ещё предстояло совершить. И это он сделал в Париже после читки романа В.П. Боткину и К.К. Случевскому, чьим мнением очень дорожил. В марте 1862 года «Отцы и дети» были опубликованы в «Русском вестнике».
Роман Владимира Набокова «Лолита» написан в США, на английском языке и опубликован в 1955 году в парижском издательстве «Олимпия Пресс».
Можно продолжить, если внимательно проследить за творчеством наших современников – будущих классиков русской литературы, которая ныне не знает географических границ. И действительно, русская литература создается сегодня единовременно по всему Земному шару. В США, Франции, Израиле, Бельгии, Канаде, Австралии, Германии, Финляндии, Дании, Латвии, Литве, Украине, Эстонии – везде, где вместе с нами пребывает в эмиграции русский язык.
– Понравилось? – спросил бармен у Лани, пока эссеист собирал аплодисменты в глубине кафе.
– Моё мнение изложу в газете «Секретные новости», а сейчас…
– Подожди. Новости! – предостерегающим движением руки Гарик остановил постоянного посетителя, включил радио.
«Продолжаются беспорядки у забора безопасности на границе сектора Газы. Палестинцы запускают десятки воздушных змеев с взрывчаткой. В Израиле в результате вызванных этими запусками пожаров возникают спонтанные пожары в парках и заповедниках».
– Ничего нового, – сказал Лани.
Бармен налил по новой. И с тем же вопросом к Гранд-мастеру:
– А вам понравилось?
– Для меня только одна фамилия знакомая.
– Не понял.
– Гарик, не напрягайся. Ты его всё равно и не поймёшь. Кладбищенский служитель. Коллекционирует покойников.
– Не коллекционирую, а упоминаю. И место захоронения укажу при необходимости.
– Это о ком вы, дядя?
– О Леониде Рудине. (1947 – 2005).
– Зихроно левраха! Благословенна память его!
Душевный настрой смыл нетерпеливый гость. С улицы в стеклянную дверь на входе, поставленную недавно для предварительного определения статуса клиента – не террорист ли? – нетрезво постучал Уга Багульник, выходящий из ночи на запах поэтических посиделок. В школу мама-завхоз водила его только на обед, где его и учили читать по складам. Но только стихи, поскольку прозу не мог осилить из-за длины строчек. Впоследствии и сам стал писать только стихи, но больше в уме, чтобы не наделать ошибок в тексте. Ибо орфографию недолюбливал, вернее, на нюх не переносил. Но не по причине неграмотности, а от того, что вообще не представлял, что за зверь такой эта орфография. В результате из него выходила пусть и белиберда, но со скрытым смыслом, другим подобное стихийство и присниться не могло. Например…
скажи чур-чур
придёт качур
а чёт-нечёт
родится чёрт
играй в молчок
ни слова не скажи
и жить до старости
сумеешь не по лжи.
Бармен вопросительно посмотрел на Лани: впускать или не впускать?
Взгляд его перехватил Гранд-мастер.
– А какая фамилия у него?
– Вроде Багульник, – с долей сомнения ответил Гарик.
– И вы ещё думаете: впускать или не впускать? Впускайте! Ему недолго осталось. Впору венки заказывать.
Гарик последовал совету знающего человека, кнопку нажал, дверь автоматически открылась, и счастливый обладатель природного таланта заскочил на литературный огонёк.
– Вы меня ждали?
– Уже налито! – сказал Гарик и пододвинул гостю стопарь.
Багульник костяшкой указательного пальца потёр кончик носа для приноровления учащенного дыхания к горячительным градусам, выдохнул и принял в себя, не закусывая, порцию водки.
– А теперь мое спасибо в стихах и в рифму.
– Не стоит напрягаться! – сказал бармен. – Прими ещё на грудь и качумай.
– Но я требую слова!
– Скажи – «лехаим – на здоровье!», вот и всё слово.
– Но в нём не сыскать рифмы.
– Рифму будешь искать на улице, если не успокоишься.
Багульник и успокоился, видя, что ему пододвигают второй стопарь. Затем, все ещё находясь в спокойном состоянии, заговорил вслух, вроде бы неподотчетно, как сомнамбула, будто бы под чьим-то влиянием. Но чьим? Не Гранд-мастера ли?
– Ищите смерть за мельницей, у речки. Каждый Всякий-Разный, кто хочет выжить, получит по зубам. Спешите видеть! До смерти четыре шага. А сколько до мельницы – еще не сосчитано.
Сказал и поник, уткнув нос в опрокинутую набок стопку.
А Гранд-мастер словно ждал этого мгновения и, полагая, что внимание всего заведения уже привлечено к стойке, повёл недосказанное Багульником за горизонт, к завершению притчи.
– Всякий-Разный не хотел по зубам. Смерти не искал тоже. Но «спешите видеть» убедило. И он поволокся на мельницу, зная – смерть за ней, у речки. Думал: пересидит смерть на мельнице, заодно и зубы сбережет. Для потомства.
Зубы у Всякого-Разного были замечательные. Золотые. Лишиться их – это как с жизнью расстаться. А из двух зол выбирают… Что? Жизнь, разумеется. В итоге Всякий-Разный выбрал жизнь, хотя при посторонних сделал вид, что пошёл за смертью.
Шёл он, шёл, считал шаги – сколько до мельницы? Не сосчитаны ведь! А он – ах, какой умный! – сосчитает. Внесёт, между прочим, вклад в науку матерь-матеку. Шёл он, шёл, каждую тысячу шагов отмечал вырванным вручную золотым зубом, дабы не ошибиться.
Не ошибся! Тридцать три тысячи шагов вышло – точь-в-точь! – если приплюсовать зуб мудрости.
С голым ртом Всякому-Разному стало на душе чуток легче. Он как бы с жизнью уже распростился, ибо всю сознательную часть оной, до паломничества на мельницу, собирал деньги на драгоценные зубы. Теперь, без золотого запаса во рту, ему и сам чёрт был не страшен.
Всякий-Разный как бы с жизнью уже распростился, но с умом – нет! – ни в коем разе. Потому все и предусмотрел, размещая в чистом поле зубы. Станет назад возвращаться, соберёт своё золото. И в горстях принесёт домой: полюбуйтесь, соседи, что нашёл, когда искал смерть. Ну, и что? А то! Заберут соседей завидки, бросятся по его следу. Но найдут не клад, а… вострую косу в костлявых пальчиках. За мельницей, у речки.
Мельница была пуста, пахла мукой и сваренным в мундире солнцем. Жернова крутились сами по себе, заглушали журчание воды.
Всякий-Разный поискал глазами, куда сесть? И не усёк, что коль он ищет что-то глазами тут, в такой близи от речки, то, прежде всего найдёт смерть.
Впрямь так и вышло. Всякий-Разный нашёл глазами смерть. И имей для разговора зубы, спросил бы: «Почему ты здесь, когда тебе положено быть по другому адресу – за мельницей, у речки?»
Смерть, умей говорить по-человечьи, ответила бы: «Мои рекламодатели специально для тебя постарались. Скажи тебе, ищи смерть на мельнице, так ты обязательно полезешь в речку. Я, если по-честному, всегда там, где нужно. И время угадываю без ошибки, и место».
Всякий-Разный, отыскав глазами смерть, понял: от нее не уйти. И с душевной тоской подумал о потраченной даром, всего лишь на зубы, жизни.
Смерть уловила его бедные по внутреннему содержанию мысли и отпустила на волю. «Иди, нагуляй жирок, прибавь жизненного опыта, поразмышляй о смысле, истине, своём предназначении, а то тебя всего на один зуб», – будто сказала вслух, хотя говорить не умела.
Осознал Всякий-Разный, что даровано ему спасение, и бух-бух широким, как обух топора, лбом о каменный пол – мозги от усердия перемешал. А перемешав мозги, спутал на обратной ходке пути-дороги к своим золотым припасам. Тырк – туда, тырк – сюда. Где зубы? Нет зубов! Только чистое поле – от мельницы до его избы.
Что делать? Вернуться домой, и от своих ворот вновь пройти по знакомому пути?
Как скумекал, так и поступил.
Вернулся восвояси и отправился в изначальный поиск.
Ищет-ищет, год ищет, наконец, нашёл. Зуб нашёл, золотой, один-разъединственный на всем белом свете. Один? Почему один? Их, кабы не спутать с ресницами, должно быть по науке, по матерь-матеке, ровно тридцать три штуки. Сколько же это получится в переводе на шаги? Стал загибать пальцы, морщить лоб, и сосчитал – не ошибся. Сосчитал-обрадовался и давай носом землю ковырять, выискивая в чистом поле закопанный клад.
Ковырял-ковырял. Изо дня в день. Из года в год. Тридцать три тысячи шагов ковырял, зубы отыскивал и поодиночке вставлял на рабоче-кусачее место. Вот ведь рот полнится-полнится. И скоро, стоит лишь вновь добраться до мельницы, во всю красу заблистает.
Наконец срок пришел – рот заблистал, как царский червонец! Только вот незадача, когда Всякий-Разный все зубы вставил и жизнь захотел прожить – не поле перейти, смерть тут как тут.
И где?
Точно по указанному адресу: за мельницей, у речки.
Здрасте вам, заходите в гости!
Лани хотел было как-то, с долей иронии, разумеется, прокомментировать притчу Гранд-мастера.
Но поймал себя на том, что в процессе рассказа был словно загипнотизирован и не воспринял даже краем глаза, как автор повествования переместился в пространстве, проще сказать, покинул стойку и оказался на эстраде, оттеснив барда в уголок, к ударной установке.
– Господа! – говорил Гранд-мастер, но уже в другом тоне, не гипнотизирующем. – Все вы, так или иначе, окажетесь на кладбище. Но каждому уготовлен свой черёд. Сегодня у вас есть реальный шанс по-настоящему примериться к своей жизни. Правильнее сказать, узнать её реальные сроки. Вот ты, например, – указал он пальцем на молодого востроносого поэта в очках. – Как твоя фамилия? И я скажу, когда ты умрёшь.
Молодой поэт зарделся от смущения. Он ещё жить не начал, а тут ему предлагают примериться к смерти.
– Я не Лермонтов, чтобы досрочно рваться на тот свет, – брякнул он, не подумав.
– Для этого Лермонтовым быть совсем необязательно. Как твоя фамилия? – повторил Гранд-мастер и вынул из нагрудного кармана нечто вроде смартфона. – Ну? Публика ждёт.
Поэт промолчал, ожидая подвох.
Публика не промолчала:
– Бесфамильный он. Да-да, по паспорту и публикациям.
– Вот Бог наградил фамилией! – вздохнул Гранд-мастер и проиграл мелодику на клавиатуре портативного аппарата. – Точно, не Лермонтов. На твой счёт принята к осуществлению доступная мечта для современного поэта: пережить Пушкина. Переживёшь его, и даже Евтушенко. Умрёшь в 94 года, в 2084-м, в день рождения.
Молодой поэт перевёл дыхание.
– А откуда вам известна дата моего рождения?
– Заметь умом, сам я и выбивал её на камне. Надгробном, заметь умом. С мраморным покрытием.
– Почему мраморном? – зарделся поэт.
Публика подсказала.
– За заслуги перед литературой.
– Хи-хи!
– Выслуживайся и дальше!
Поэт отмахнулся от назойливых высказываний ревнивого к чужим успехам народа. И к Гранд-мастеру:
– А что вы скажете?
– Моя иллюзия – дата рождения, дата смерти. А все ваши остальные прибамбахи – это уже ваша иллюзия.
– Неужели ничего больше не писали на камне?
– На камне не писал. А в отчётности писал: похоронен по старости лет, до захода солнца, как и полагается по еврейскому ритуалу.
– И всё?
– Всё! Теперь гонорар за доставленную информацию.
Гранд-мастер снял кепи, давая понять, куда следует бросать денежные знаки.
Но публика не повелась. Публика завелась.
– Так тебе и поверили!
– Жулик!
– Как проверишь дату своей смерти, если ещё не дожил?
– И вправду! – замялся молодой поэт. – Чем докажете?
– Назовите любого из принявших смерть в Иерусалиме, и я вам выложу дату его смерти. Все голубчики у меня тут по датам расписаны.
Литераторам на ум приходили фамилии коллег по цеху.
И посыпалось.
– Давид Дар.
– 11 октября 1910 – 16 сентября 1980.
– Зихроно левраха! Благословенна память его!
– Рафаил Нудельман.
– 16 марта 1931 – 7 октября 2017.
– Зихроно левраха! Благословенна память его!
– Савелий Гринберг.
– 31 января 1914 – 14 января 2003.
– Зихроно левраха! Благословенна память его!
– Александр Воловик.
– 1931 – 2003.
– Зихроно левраха! Благословенна память его!
– Изя Малер.
– 1943 – 1997.
– Зихроно левраха! Благословенна память его!
– Владимир Фромер.
– 11 октября 1940 – 8 ноября 2018.
– Зихроно левраха! Благословенна память его!
Траурное молчание, какое-то гнетущее состояние, будто зависли между прошлым и будущим. А настоящее не до конца ясно: готово в любой момент обернуться смертью, появись внезапно террорист или произойди иная пакостная неприятность.
Настороженную тишину, наконец, разбавил молодой поэт.
– Шапку по кругу! И не за предсказания сроков жизни. За память! Выходит, и в далёком будущем будут помнить наши имена.
– На кладбище, – конкретизировал ситуацию Гранд-мастер.
– И на кладбище, – вдохновенно подхватил Бесфамильный. – И – от себя добавлю – на Олимпе наших творческих достижений. Разве не так?
– Так!
– И не иначе!
– Само собой! – сунул двадцатку – другой не было – в кепку стального цвета. – Кто больше?
Нашлось и больше. Один бросил пятьдесят, другой сто. Ведь, что ни говори, жили не за счёт стихов и прозы, зная из классики: соловья баснями не кормят.
Нашлись охотники и книжки своих стихов вложить в кепку вместе с ассигнацией. Это ведь чрезвычайно заманчиво, тем более денег не стоит: проскочить сразу в далёкое грядущее, минуя злых и придирчивых критиков, точно по подсказке Маяковского из «Красной зависти»: «Наша жизнь – в грядущее рваться, оббивать его порог».
Как же не воспользоваться такой удивительной оказией?
Но…
– Книжки с собой не берём.
– Настроены против новых репатриантов?
Гранд-мастер подумал чуть-чуть и, не желая обижать денежных клиентов, выдал удручающую, но вполне предсказуемую новость.
– Заметьте умом, срок жизни печатной книги закончился сразу же после вашей смерти, – сказал, нечаянно остановив взгляд на упитанном незнакомце в клетчатом костюме.
– Да ну? – насторожился незнакомец, почуяв угрозу по отношению к его сборнику стихов в глянцевой обложке.
– Вот тебе и ну! Как твоя фамилия?
– Замыслов, – растерянно представился упитанный человек, приглаживая вспотевшей ладонью волнистую шевелюру, отмеченную проседью.
– 1970 – 2061. Угадал?
– Первая цифра правильная, за это я ручаюсь, – пробормотал упитанный человек.
– А за вторую цифру ручаюсь я, тоже правильная, – Гранд-мастер посмотрел на экран своего приборчика, – могу уточнить, 17 июля.
– «Могу уточнить» – это теория. А теория требует доказательств на практике. Вы нам свой прогноз в письменном виде, а мы… Мы, придёт срок, проверим! – Тут он и спохватился на восклицательном знаке, с опозданием постигая, что лично ему уже не проверять точную дату ухода в лучший из миров. И поправился: – Вернее, дети проверят. И если не совпадёт в деталях, вас уличат во лжи. Ясно?
– Чего же ясней! – усмехнулся Гранд-мастер, внимая ультиматуму литератора, источающему запах свежеотпечатанной книжки и оскорбленного отказом перебросить её потомкам, мечтающим погреться у очага его творческих исканий.
– Вот вам моя авторучка. С вечным пером, имейте в виду.
– У меня своя имеется, и тоже с вечным, не увечным, – Гранд-мастер вынул из нагрудного кармана удлиненную гильзу с кнопками и телеэкраном. Размашисто расписался на обложке. Затем под автографом вписал текст, представленный на миниатюрном экране, должно быть, с надгробного камня. «Здесь нашёл последнее пристанище и упокоен на веки Орфей Замыслов». И поставил дату: «1970 – 2061».
– А день? День не указан!
– На памятнике день не указан.
– Нет-нет, точность – вежливость королей. А то ведь вас можно подловить в подвохе.
– Заметь умом, ты соображаешь, что говоришь?
Но Замыслов, скорей всего, уже мало соображал. Конечно, его радовало, что жизнь удалась по срокам – 91 год, не хвост собачий. Но огорчительно другое: своей кончиной, оказывается, навлечёт смерть на бумажную книгу. Что же получается на повестке дня? Иоганн Гутенберг породил печатную книгу. А он, Орфей Замыслов, похоронит её вместе со своим дарованием на иерусалимском кладбище. Похоронит, и именно в этот день. Он посмотрел на дату, вписанную реальным свидетелем его смерти на обложке книги: 17 июля 2061 года. И отошёл в сторону, бережно дыша на свежую запись, чтобы быстрей подсохла.
А Гранд-мастер вернулся к стойке, принял на посошок и пожелал раскланяться.
– Пора, братцы.
– На своё кладбище?
Старик неопределенно пожал плечами.
– Скажи тогда напоследок, чего шастаешь в наше время?
– А девочки?
– Чего-чего? Девочки? У вас там своих нет?
– Свои – старушки. Нам не разрешается входить в интимные связи с теми, кто намного моложе… Предел – десять лет.
– А проститутки?
– Ненадежные. Доложат, что нарушаю возрастной лимит. И жёлтый билет, выгонят с работы.
– Наши надёжнее?
– Не то слово. Но… у нас бесплатные, по разнарядке и выслуге лет. А у вас тут платное обслуживание. Вот и приходится выкручиваться, деньгу приручать всякими способами.
– Красиво говоришь, – подал голос, поднимая голову с прилавка, Уга Багульник. – Я тоже хочу к проститукам!
– У тебя другой адрес. К Морфею, – заметил ему Гранд-мастер и, не попрощавшись, вышел за дверь.
Уга Багульник промычал экспромтом:
живут же люди ради шутки
на высший сорт по всем мастям
они канают к проституткам
а мы канаем по блядям.
– Курочка предполагала, что способна нести золотые яйца, а её съели, – раздухарился Лани и вернул голову Уги Багульника в исходное положение – носом к стопарю.
На его смех набежал Орфей Замыслов, чем-то разъяренный: растрёпанная шевелюра, в глазах протуберанцы, потрясает книжкой и кричит:
– Где? Где роспись твоего приятеля?
– Смотришь в книгу – видишь фигу, – не совсем трезво отшутился Лани.
– Ни фига как раз и не вижу. Подпись твоего подзащитного испарилась. Что я детям оставлю?
– А вы им ничего не оставляйте, кроме имущества. Зачем им дата вашей смерти? Чтобы ждали обещанного срока?
– Не городи чепухи! Он только что на моих глазах расписался, вот тут и тут. Погляди! – сунул книжку в лицо. – Пусто! Будто и не писал ничего сегодня.
– Да он ещё сегодня и не родился. Вот подпись и исчезла с его уходом.
– Всё равно авантюрист и обманщик! Ишь ты, сроки смерти предсказывает! А кто их проверит теперь? По радио, что ли, сообщат?
По радио как раз и сообщали последние новости:
«В результате дорожно-транспортного происшествия на шоссе №90, по дороге в Эйлат, столкнулись две легковые машины. Бригада Маген Давид Адом – израильской скорой помощи – доставила пострадавших в больницу. Но, несмотря экстренную медицинскую помощь и интенсивную терапию, спасти пострадавших не удалось».
– Чёрт! – Лани не сдержал эмоций. – Он же ушёл!
– Кто? – встрепенулся и тут же затих Уга Багульник.
Гарик мгновенно сообразил, что делать.
– Дальше автобусной остановки не уйдёт.
– И то верно!
Лани рванул на улицу, и давай локаторами выхватывать туманные фигурки прохожих.
«Он!»
Приметил стального цвета робу в подсветке ночных фонарей. И бросился вдогонку.
– Стойте!
Опередил подъезжающий автобус, придержал старика за локоть.
Тот недовольно посмотрел на запыхавшегося парня.
– Чего тебе? Представление окончено.
– Нет-нет! Мне никаких фокусов от вас не надо. Скажите, как вы это делаете?
– Как и всё остальное.
– Всё остальное меня не интересует. Как вам удаётся ходить в прошлое?
– На кладбище нет ничего легче. Методика простая: следует просто представить себе, чего больше всего хотели бы усопшие. И подыскать могилы нужного тебе времени.
– Не понял.
– Читай Библию. Имеющий ум, да уразумеет.
– И всё?
– Всё! Всё! Всё!
– Но подождите!
– Мой автобус, – недовольно проворчал Гранд-мастер, и поднялся в салон.
Дверь захлопнулась, и рука, выброшенная вдогонку, лишь тщетно хватала воздух.