Любимый дедушка

Любимый дедушка

Странный детектив. Повесть

Памяти моего деда Льва Клементьевича Ицковича, 1900 года рождения, прошедшего всю войну с солдатской медалью «За отвагу», получившего в 1952 году двадцать пять лет лагерей, реабилитированного в 1956-м после четырех лет лесоповала в Бодайбо, под Иркутском, и умершего в 1958-м от разрыва сердца, посвящается

 

Вы думаете, все так просто? Да, все просто. Но совсем не так, как вы думаете.

Альберт Эйнштейн

 

1.

Ивана Павловича Дымова разбудило тягостное чувство страха. Ощущение, будто ты подавился чем-то и не можешь вдохнуть, беспомощно хватаешь ртом воздух, но какая-то преграда не дает ему прорваться в легкие.

Так уже было тогда, в том «симметричном» 1991 году, когда в груди разлилась пекущая боль, стало темно в глазах. Хорошо, что все случилось на работе, ребята оказались рядом, скорая приехала быстро.

Инфаркт был обширный, но все обошлось. На память осталась только диета (никакого холестерина!), периодически профилактика в ведомственной клинике (за этим дочка неуклонно следила и манкировать процедурами не позволяла) да вот такие приливы беспричинного страха. Про них Иван Павлович ни врачам, ни дочери никогда не говорил. Зачем им об этом знать? В конце концов, это просто выброс кортизола, гормона страха, паническая атака, при нарушениях гормонального фона это бывает.

Врач, проводивший обследование, посоветовал: «С таким фоном вам надо не в следственных органах работать, а где-нибудь сторожем на автостоянке, чтобы тихо, тепло и без стрессов». «Да у нас главный стресс знаете какой? Тонну бумаги за день исписать…» — отшутился тогда Иван Павлович.

Он знал, что сейчас нужно просто не торопиться, посидеть, восстановить дыхание — понемногу, маленькими глотками, осторожно, как будто пьешь холодную-прехолодную воду из лесного родника — таким вкусным и почти драгоценным кажется неглубокий вдох, который проникает в грудь.

Уже рассвело, истошно орал петух, и деловито клохтали соседские куры, в приоткрытое окно тянуло утренней свежестью, тени листвы, вперемешку с солнечными зайчиками, дрожали на занавеске. Судя по всему, будет опять солнечно.

Август в этом году выдался на славу, и, хоть по утрам сентябрило, днем было тепло, даже жарковато. Пацаны с окрестных дач с криками плескались в речке, стараясь получить максимальное удовольствие в последние дни, оставшиеся до нового учебного года.

Иван Павлович любил дачу. Здесь выросла его дочь Ленка, потом так же загорала дочерна и сдирала локти и коленки, лазая по деревьям и заборам, внучка Машка.

Внучка звала Ивана Павловича дедом, но бабушку — только Машей. Маша-старшая говорила: «Летом счастливый ребенок должен быть ободранным, грязным и голодным». Теперь ее уже нет, она умерла быстро, через полтора месяца после страшного диагноза, опухоль была неоперабельна.

Они с Дымовым увиделись перед ее смертью, после стольких лет отдельной друг от друга жизни. Второй Машин брак был, видимо, вполне удачным, а вот Иван Павлович больше никогда не женился, хотя были возможности и все ему советовали. Но Дымову сама мысль об этом казалась нелепой. У других женщин было другое место в его жизни, а место жены навсегда осталось Машиным.

Дыхание постепенно восстанавливалось, сердце возвращалось к нормальному ритму, перестав учащенно биться о ребра.

Иван Павлович осторожно поднялся. Нет, ничего, обошлось. Сейчас чай, а потом, пока еще не жарко, нужно цветник в порядок привести.

Он прошаркал на кухню — ноги еще были ватными, — автоматически нажал кнопку электрочайника, ткнул пальцем в пульт телевизора.

Бодрый голос дикторши резанул тишину:

…Двадцать лет со дня так называемого августовского путча…

На экране — ГКЧП в рядок за столом и адажио из «Лебединого озера».

А ведь точно, девятнадцатое, как это он забыл! Дымов хлопнул себя по лбу.

Забурлил чайник. По телевизору еще что-то говорили, но Иван Павлович, пытаясь размазать замерзшее обезжиренное масло (никакого холестерина!) по куску хлеба, уже не обращал на это внимания.

В тот август возвращаться не тянуло, не хотелось его вспоминать, словно морок, наваждение, угарный кошмар. Обжигаясь чаем, Дымов проглотил бутерброд, не почувствовав его вкуса, и поспешил во двор, на воздух. Дышать опять было трудно.

Жаркий день еще не начался, с деревьев капала обильная ночная роса. Дымов вступил в калоши и пошел по мокрой траве к зарослям золотых шаров у забора. Где-то там он бросил вчера вечером секатор, не закончив подрезку.

Соседка тетя Клава, конечно, уже была на ногах, что-то подправляла на своих безупречных, словно по линеечке вычерченных грядках.

Доброго утречка, Иван Павлович! С хорошей погодой вас!

И вам того же! — отозвался Дымов.

Цветочки стрижете, красоту наводите? — в голосе тети Клавы звучало нескрываемое ехидство. — Вы бы там, позади дома, посмотрели — у вас там бурьян по пояс, ко мне через забор лезет! А у меня помидоры…

Ну да, ну да… — виновато согласился Дымов. — К вечеру попробую ликвидировать. Так уж получается…

Тетя Клава, бодрая старуха, которой, как и Дымову, было уже порядком за семьдесят, неизменно порицала своего соседа за бесхозяйственность. На всем участке Ивана Павловича не было ни единой грядки, деревья росли не в специально отведенном саду, а где попало. В довершение картины прямо перед крыльцом красовался огромный чертополох с колючими сизыми листьями и мохнатыми, пряно пахнущими пунцовыми цветами. Иван Павлович не стал выдергивать этого красавца, случайно поселившегося чуть ли не на проходе. Впрочем, для чертополоха это место, наверное, было вполне удобным.

Сама тетя Клава давно переселилась на дачу и вела хозяйство образцово, выращивая неимоверное количество сельхозпродукции. Свежими, а также закрученными в банки фруктами и овощами были обеспечены не только ее многочисленные дети и внуки, но и нерадивый сосед.

К Дымову тетя Клава относилась со снисходительной жалостью. А как еще можно относиться к человеку, который, живя на земле, ходит в поселковый магазин за картошкой? С другой стороны, она уважала Ивана Павловича и была ему благодарна, поскольку именно он в свое время отстоял для дачного поселка речку.

Дачный поселок был старым. Из-за удаленности от города (больше часа на электричке, а автобусом еще дольше) он считался не особо престижным, участки здесь получили работники городских фабрик, врачи и школьные учителя.

Первые поселенцы воспринимали счастливую дачную жизнь как воплощение идеала свободы, равенства и братства. Свобода, понятно, регламентировалась уставом садоводческого товарищества, поэтому тогда, в шестидесятые, поселок застраивался типовыми домиками. Дома Ивана Павловича и тети Клавы сохранились еще с тех пор, теперь здесь таких старожилов было мало.

В девяностые годы обнищавшие врачи и учителя, а с ними и фабричные, потерявшие работу, распродавали свои участки. Новые владельцы полностью изменили облик поселка — появились монстры с колоннами и фронтонами на все четыре стороны, несуразные трехэтажные сооружения с псевдомавританскими арками…

Город постепенно придвигался все ближе, к поселку провели дорогу, соединив ее с шоссе, сохранившийся лес и река приобрели новую ценность, да и размах собственников стал совсем другим. Дома теперь строили под руководством профессиональных архитекторов, с большими окнами и стеклянными крышами. Новые участки сразу окружались высокими заборами, и какие за ними чудеса зодчества, было не разглядеть. Как, впрочем, и вообще не увидеть, что за жизнь там идет. Подъезжали громоздкие черные, как катафалки, машины, выходила молчаливая обслуга, хозяева с соседями не общались, да и вообще не знакомились.

И однажды жители поселка обнаружили, что выхода к реке у них больше нет: металлический забор, возникший всего за одну ночь, перекрыл дорогу.

Инициативная группа во главе с тетей Клавой попыталась не пропустить технику на огороженный участок, который немедленно начал было застраиваться. Но решающим оказалось вмешательство Ивана Павловича. Он подключил к делу областную прокуратуру, и в результате доступ к реке был отвоеван, строительство за забором угасло, не начавшись, а хозяина участка так никто и не увидел.

После этого тетя Клава зауважала Дымова и теперь прощала ему чудачества с чертополохом и магазинной картошкой. Она даже считала своим долгом подкармливать странного, но полезного, как выяснилось, соседа — пусть в отставке, но старшего следователя областной прокуратуры.

Иван Павлович тетю Клаву немного побаивался, но тоже уважал. За ее неистребимую энергию, за доброту, которую она прятала под горластой напористостью, и, наверное, за Машу.

Маша всегда дружила с тетей Клавой и была единственной, кому было позволено называть соседку просто Клавдией. Именно так, с ударением на втором слоге, тетя Клава, уроженка Рязанской области, произносила свое имя.

Клавдия трогательно, хотя суетливо и немного неуклюже, ухаживала за Машей в то последнее лето. Маша знала, что умирает, и неожиданно попросила разрешения приехать на дачу, чтобы проститься со всеми и, может быть, с каким-то счастьем прошлой жизни.

Умерла она в августе в больнице. И мать Ивана Павловича когда-то умерла в августе. И сам он еле выжил после августовского инфаркта. И вообще много чего страшного случалось в августе, неудивительно, что Дымов так не любил этот месяц.

Иван Павлович невольно обманул тетю Клаву, когда пообещал срочно навести порядок на участке. Как только он вернулся к золотым шарам, в кармане звякнул телефон — напоминание о сегодняшних планах.

Не будет он нынче полоть этот злосчастный бурьян. В обед обещала заехать Машка, договорились вечером идти в театр: у Лены спектакль. Не премьера — репертуарный, но она звала, значит, семья едет.

К профессии Лены в семье Дымовых относились с уважением, хотя сперва Иван Павлович был категорически против, когда дочь вознамерилась поступать в Щукинское.

Несмотря на домашние скандалы, Лена все-таки уехала в Москву. Поступила с первого раза — и так же страстно, как раньше протестовал, Дымов стал гордиться дочерью. Через полгода она сообщила, что выходит замуж, а еще через полгода — что разводится. Родилась Машка, Маша-старшая ушла с работы, чтобы растить внучку, а потом и вообще ушла, но это не имело отношения к Лене, а только к нему, Дымову.

Вернувшаяся после «Щуки» дочь устроилась в городской театр и быстро стала получать роли.

Тогда Дымов завел традицию — каждая новая роль Лены становилась для семьи событием. На следующий за премьерой день Иван Павлович брал выходной, все шли в цирк, зоопарк, на каток или еще куда-нибудь и делали большую фотографию. Фото в рамках развешивали в комнате — вначале это делал он сам, а потом Машка. Это стало ее коллекцией маминых ролей и семейных праздников. Такие вот околотеатральные радости…

2.

Сейчас Виталий Николаевич, наверное, смотрит на все по-другому, а тогда, в далеком девяносто первом, он, Виталик Сергушин, точно знал, что с наставником на первом рабочем месте ему не повезло.

Прикрепляю тебя к Дымову, будешь работать с ним. Характер у него сложный, но если хочешь по-настоящему что-то уметь — учись у него. Потом мне спасибо скажешь. Ну, иди, — протянул руку, прощаясь, начальник отдела Сергей Петрович.

Общий кабинет следователей был маленьким, темным. Стол Виталику отвели возле окна, за которым, полностью перекрывая доступ света в помещение, росла могучая липа. Напротив — стол этого самого Дымова.

Ребята в отделе оказались нормальные.

Ну, что тебе Петрович сказал?

Сказал у Дымова учиться.

Ага, учись, студент! — рассмеялись они. — Попробуй с ним характером помериться!

Ну, во-первых, уже не студент, а сотрудник следственного отдела областной прокуратуры, — огрызнулся Виталик. — А во-вторых, мне всегда не нравилось, когда человек говорит о себе: «У меня плохой характер». Вроде: «Я-то хороший, это характер у меня плохой». И потом, этому Дымову ведь уже на пенсию собираться пора?

А его здесь не за душевные качества держат, а за чутье. Ради нюха его все терпят, так что и ты потерпишь, — вдруг отрезал Саша Груздев, полноватый и румяный, как девушка.

Да, чутье у него звериное. Этому и учись. Детей с ним крестить тебя никто не заставляет, — вступился за Дымова и Толя Лазаренко. Он яростно клацнул скоросшивателем и захлопнул папку. — Все, не могу я больше! Не пишется мне с утра, вдохновения нет. Что, новый сотрудник следственного отдела, когда проставляться будешь? Я сегодня не на дежурстве, к вечеру освобожусь.

Да я готов, ребята, только вот города вашего не знаю. Вы где обычно сидите?

Мы, Виталя, не сидим, мы из вежливости место другим уступаем, — улыбнулся Груздев. — Все покажем, не переживай. Как говорится, велкам в наш дружный коллектив!

Уж не знаю, какой там «велкам», только у нас труп, — раздалось из-за отворившейся двери.

Так Виталий впервые увидел Дымова. И тот ему сразу не понравился.

В кабинет не столько вошел, сколько проскользнул небольшой лысоватый человек с мелкими чертами лица и совсем не соответствовавшими им кустистыми бровями, которые нависали над глазами и прятали взгляд.

Труп, мои драгоценные юноши, — повторил Дымов. — Кто со мной, Петрович уже распорядился?

Иван Палыч, наш новый сотрудник — Виталий. Рекомендую! — Лазаренко сделал широкий жест в сторону Сергушина.

Ну да, ну да… — пробормотал Дымов, не поворачивая головы. — Я к начальству.

Лазаренко оторвал взгляд от закрывшейся двери кабинета и пожал плечами:

Вот такой, что поделаешь… Да не бойся, Виталя, привыкнешь. Так кто на выезд?

В машине по дороге на место происшествия дальнейшее знакомство, как на то надеялся Виталий, не состоялось.

Писать разборчиво умеешь? Почерк хороший? — буркнул Дымов, глядя в окно.

А разве это главное качество следователя?

А какое еще? Протокол, составленный неразборчивым почерком, юноша, признается существенным нарушением уголовно-процессуального законодательства и не может быть использован в судебном доказывании. Вас этому учили? Так что уж постарайтесь, коллега…

Труп мужчины, на вид около сорока лет, лежал под кустами на обочине аллеи у самого выхода из парка. Милиция и криминалисты уже были на месте. На краешке скамьи сжалась девушка в спортивном костюме, у ее ног свернулся клубком черный пуделек. Ясно: собачница, наткнувшаяся на труп.

Судмедэксперт, пожилой мужчина, протянул Дымову руку:

Доброе утро, Иван Павлович! Смерть в результате проникающего ранения, умер сразу. Время — около полуночи, все детали позднее.

Спасибо, Евгений Михайлович, только не тяните с «позднее».

Понимаю. Мы с вами в последнее время часто при подобных обстоятельствах встречаемся…

В любое время все нужно быстро делать. Они вон, — Дымов кивнул на кусты, будто за ними прятались преступники, — не медлят. Ты все пишешь? — обернулся он к Виталию.

Как учили!

Ну да, ну да…

Дымов будто не расслышал раздражения в ответе. Он склонился над телом:

И что тут? На шее цепь из металла, напоминающего золото, на руке два массивных перстня из похожего металла. Бумажника, документов нет. Юноша, опишите одежду, она у него недешевая. Кстати, туфли не по сезону. Явно не собирался по лужам бродить. Как его сюда занесло? Смотрите, юноша, теперь вы.

Дымов в стороне о чем-то переговаривался с экспертом и оперативниками, побеседовал с девушкой, потрепал по голове пуделя, потом заглянул через плечо Виталия:

А вот так не пишут! Что значит «около тела»? В протоколе должно содержаться ясное и точное описание места происшествия и всего, что на нем находится. Диктую: справа от тела, на расстоянии десяти сантиметров от правой руки, шариковая ручка из пластмассы грязно-розового цвета, без колпачка…

Товарищ старший следователь, а грамматические ошибки проверять будут?

Вот вернемся в контору, там и проверим. Я сам проверю, как старший по званию.

В кабинете у начальника собрался весь отдел. Докладывал Дымов.

Сергей Петрович крутил в пальцах скрепку и досадливо хмыкал:

Значит, как я понимаю, устанавливаем личность. Судя по всему, из этих, как их теперь называют, новых русских, хотя не все они русские. Нужно «пальцы» по нашей базе отследить: эти новые — часто наши криминальные старые. Ну и там заявления о пропаже… ну вы знаете… Свидетелей нет?

Нет, сейчас не та погода, чтобы ночью по парку гулять. Но будем работать и в этом направлении.

Да, конечно, — согласился Сергей Петрович и вздохнул, — но шансов немного. Следы ограбления?

Бумажника нет, в кармане несколько мелких купюр. Но золота на убитом было как на новогодней елке, его не взяли.

Версии?

Может, все-таки ограбление? Деньги забрали, а золото не успели, кто-то помешал? — подал голос Саша Груздев.

Едва ли ограбление. Сорвать цепь с шеи легче и быстрее, чем карманы обчистить, — отмахнулся Сергей Петрович. — Еще версии? Лазаренко!

Думаю, если он из бизнесменов, точно были к нему вопросы у своих же. Я бы предложил вести производство как заказное.

Очень может быть. Но место убийства? Киллеры работают по плану, изучив обычный распорядок жертвы. Что-то мне не верится, что убитый регулярно гулял в этом месте и в это время.

А может, подстава, заманили? Может, возвращался из гаража? — не сдавался Толя Лазаренко.

Те, кто пешком из гаража идут, наемных убийц не интересуют, их не заказывают. Подстава? Возможно, возможно… Отрабатываем и эту версию.

Разрешите? — Виталий встал, и все посмотрели на него, кроме Дымова. — Что, если это семейные дела? Жена заказала или дети?

Дети его, пожалуй, малы для убийства, а вот жена… О господи, нет ничего мутнее для раскрытия, чем семейные разборки, но работать и здесь будем. Иван Павлович, ваше мнение?

Да какое мое мнение! — пробормотал Дымов. — Пока у нас не появятся зацепки, нет у меня никакого мнения. Вот придет экспертиза, подготовлю материалы по возбуждению…

Очень хорошо! — раздраженно бросил Сергей Петрович. — Боюсь, опять у нас глухарь в конце отчетного периода. Вот тебе и показатели раскрываемости! Мы из всех областей лидеры по убийствам! Просто впереди планеты всей! Конец месяца, а мы новое дело по факту возбуждаем… Так вот, мне нужны результаты! И как можно скорее, понятно? Дымов, сегодня же доложить о детальных планах следствия! Группу усиливаем Сергушиным. Пусть сейчас же вгрызается в тему. Я должен как можно скорее получить факты, мне на коллегии голову снимут! Все!

Следственные мероприятия, проведенные отделом в последующие дни, кое-какую информацию принесли, но была она неутешительной. Убитый оказался бизнесменом Васечкиным. Все выглядело как чистая случайность: из-за приступа острого аппендицита, случившегося у водителя, бизнесмену пришлось возвращаться из ресторана пешком. Свидетели подтвердили, что Васечкин отказался вызвать такси, сказав, что хочет подышать воздухом, и бахвалился, что бояться ему в этом городе некого. Официантка показала, что бумажник при нем был, а про документы, мол, она ничего не знает. Семейный заказ не подтверждался — жена искренне оплакивала кончину мужа, и, кроме того, мотива у нее не было: все нажитое уходило по завещанию не ей, а сыну Васечкина от первого брака, которого давно увезли за границу. Документы бизнесмена были дома, и, со слов жены, бумажником он не пользовался, часто их терял, а наличные носил в кармане. Толя Лазаренко продолжал разрабатывать версию заказа, связанную с бизнесом, обратился к специалистам из ОБХСС. Там был свой человек — майор Живокостов, который прежде работал в отделе Сергея Петровича. Лазаренко с ним одно время даже приятельствовал. После ухода в ОБХСС Живокостов отошел от бывших сослуживцев, но помогать продолжал. И все-таки производство рассыпалось. Предчувствия Сергея Петровича о висяке оправдывались, и никому в отделе это настроения не прибавляло.

Виталий за это время успел обмыть свое первое место работы (Дымов пришел вместе со всеми в ресторан, но был немногословен, посидел недолго и, сославшись на явно выдуманную причину, скоро ушел, о чем Виталий ничуть не пожалел), подружиться с Груздевым и Лазаренко, узнать имена нескольких хорошеньких девушек из архива и канцелярии. Во время ночного дежурства Сергушин самостоятельно выезжал на место происшествия, где познакомился с судмедэкспертом Евгением Михайловичем и даже, кажется, понравился ему. А для следователя быть в хороших отношениях с медэкспертизой — первое дело! К счастью, вызов оказался не криминалом: бомж наглотался в коллекторе воды, так что этот инцидент не испортил отделу показатели раскрываемости по бытовым преступлениям.

С Дымовым отношения не складывались. Тот придирался к новичку по всякому поводу: то Виталий чашку не помыл, то папки не так сложил, а то лист у фикуса отломил… Фикус стоял в простенке между окнами и занимал почти полкомнаты. Дымов относился к растению нежно, сам поливал и протирал его листья. Сергушин случайно отломил лист, проходя мимо фикуса. Выслушивать упреки пришлось несколько дней.

Не хотел бы я с ним в одном купе из Москвы до Владивостока ехать, — жаловался Виталий ребятам.

Те с ним соглашались и даже сами часто злились на Дымова. Но, как замечал Виталий, злились не по-настоящему, а так, как обижаются на чудачества близкого друга. Хотя друзей у старого следователя вроде бы не было.

Однажды утром Дымов вывалил на стол Виталия кипу папок:

Вот, за последние полгода. Изучай!

Зачем? — удивился Виталий.

Ищи.

Что искать, Иван Павлович?

Знал бы, сам бы нашел. Думай! По крайней мере, опыту наберешься.

Да ведь это висяки по отделу. Еще до моего прихода. Единственный опыт, который я могу прибрести, — это как не раскрывать преступления.

Ты что, поставлен надзор за следствием осуществлять? Лучше чашку помой, развел черт-те что на столе! — Дымов сдвинул в сторону чашку с недопитым утренним чаем и развернул папки веером.

Это не черт-те что, это атмосфера комфорта, а чай помогает, — возразил Виталий, но Дымов, по своему обыкновению, довод не воспринял.

Что у тебя на служебном столе, то и в голове. Твоя голова — твои проблемы, а в кабинете должна быть рабочая атмосфера. Давай-давай, за дело…

3.

Новое убийство не заставило себя ждать. Дежурил Саша Груздев, но на место происшествия вызвали и Дымова.

Холодное, промозглое раннее утро, обшарпанный подъезд пятиэтажки с покосившейся, незакрывающейся дверью. Труп мужчины в старых, изрядно растянутых тренировочных штанах и нелепой домашней кофте, которая с одинаковым успехом могла быть как мужской, так и женской. Человека убили на пороге собственного дома. Плачущая жена в байковом халате поверх ночной сорочки, испуганный мальчишка лет восьми, которого соседка поспешно увела в спальню, когда в квартиру вошли участковый и следователь.

Убитый — Игорь Петрович Антонов, тысяча девятьсот шестьдесят третьего года рождения, проживал здесь: Савеловская, тридцать три, квартира четыре, — вместе с женой и сыном. Жена показывает, что… — зачастил участковый, но Дымов его остановил:

Да, спасибо, хорошо, хорошо… Я сам спрошу. Сядьте, пожалуйста, — обратился он к всхлипывающей женщине. — Как вас зовут?

Валя… Валентина Петровна. — Женщина присела на краешек дивана, застеленного смятой постелью.

Пожалуйста, Валя, ответьте на мои вопросы, это очень важно. Это вы обнаружили мужа?

Я… Я проснулась, а его нет. Думаю, что такое? Свет ни в туалете, ни на кухне не горит. Где же ему быть? У нас две комнаты, там Сашка спит, тут — мы… — Она показала на разложенный диван.

Ну да, ну да… А что же дальше?

Я подумала, что он покурить вышел. Ну и…

Подождите, подождите, не торопитесь, — подчеркнуто спокойно попросил Дымов. — Ваш муж часто по ночам курил? Или, может, вчера нервничал?

Игорь вечером очень на свое начальство ругался. Он на заводе работает — на «Стальканате», так им опять сказали, мол, зарплаты в этом месяце не дадут, а если что не нравится — так увольняйтесь. Я на «Медтехнике» работаю, нам зарплату тонометрами дали, мы их собираем. Их хоть продать можно, я уже два продала — Люсе из восемнадцатой квартиры и…

Женщина вдруг остановилась и с недоумением посмотрела на Дымова.

Да-да, говорите, я вас внимательно слушаю… Не спешите. Так, значит, ваш муж на «Стальканате» работал? Это большое предприятие, когда-то богатый был завод…

Дымов метнул из-под кустистых бровей быстрый взгляд на участкового, пытавшегося прервать разговор. На лице лейтенанта явственно читалось нетерпение и неодобрение: для чего терять драгоценное время, выслушивая информацию, не имеющую отношения к делу?

Когда-то был, а сейчас… — женщина запнулась. — Господи, для чего я вам это рассказываю? Вы же меня о чем-то спрашивали?

Ну да, ну да… Значит, ваш муж ночью покурить решил. А как же он на улице оказался? Он что, всегда на улице курил?

Конечно, на улице. У нас же первый этаж, балкона нет, это же хрущевка. Я в доме дымить не разрешаю, да и не привык он, да и Сашка… Ой!.. — Женщина прикрыла рот ладонью и круглыми, полными ужаса глазами уставилась на следователя: — Так это я во всем виновата, получается, что его на улицу курить выгнала? Курил бы дома, целый бы остался…

Она больше не рыдала, но по лицу катились слезы, капая на руку, зажимавшую рот, стекая в рукав халата. Дымов беспомощно озирался вокруг, пытаясь найти какой-нибудь платок, и наконец протянул ей детскую футболку из стопки одежды на столе, приготовленной, видимо, с вечера для утренних сборов в школу:

Вот… вот, вытрите… успокойтесь… Ну в чем же вы виноваты, Валя? Да ни в чем. Воды выпьете? Лейтенант, принеси воды!

Женщина сделала несколько глотков из чашки, поданной участковым. Дымов подождал, пока она опять сможет говорить.

Так-то лучше. А теперь скажите, который был час, когда ваш муж пошел курить? Он ложился спать или еще нет?

Да почему нет, мы легли. Сашка уже спал. И Игорь лег, и… — Женщина опустила глаза и вдруг густо покраснела. Стало видно, что она еще молода, белокожа и, наверное, может быть привлекательной. — В общем, потом я сразу заснула, а Игорь еще вертелся в кровати. А потом я проснулась, а его нет. Дальше я ведь уже рассказывала…

Да-да, рассказывали, — успокоил ее Дымов. — А в котором часу вы проснулись?

Не знаю, уже под утро, но еще было темно. Я к окошку подошла, а у нас тут на улице ничего не видно, лампочки возле подъезда сроду не было. Я его не разглядела, вот и решила выйти.

И последний вопрос. Скажите, Валя, а были у Игоря враги — кто-то, кто ему мог бы зло причинить?

Да нет, что вы! — Валентина махнула рукой. — Какие у него враги? Он тихий у меня, я его даже иногда ругаю, что за себя постоять не может и все на нем ездят. Нет, вы не подумайте, мы хорошо живем… жили… Зря, выходит, ругала! А что теперь будет, что делать? Он же там… — Она кивнула в сторону окна.

Вам все товарищ участковый объяснит. Спасибо большое, вы очень помогли. — Дымов поднялся.

Саша Груздев заканчивал с осмотром места происшествия, тело уже увезли.

Ну, что у нас здесь, товарищ Груздев? Что нового эксперты говорят?

Вы же знаете, Иван Павлович, они много не говорят. Подробности — после вскрытия. Пока так: смерть наступила за пять-шесть часов до начала осмотра, как раз между двадцатью двумя и двадцатью четырьмя часами. Удар нанесен тяжелым тупым предметом в левую височную область. Предположительно, орудием убийства может являться что-нибудь тяжелое, имеющее форму схожую с цилиндрической, — например, металлическая труба… И это уже от меня: следов ограбления нет, — доложил Груздев.

Ну а тут что? — Дымов поводил светом фонарика по потрескавшемуся асфальту и мусору на нем.

Саша показал на раскрытую сумку:

Тут вокруг окурки, пачки сигаретные, вообще наплевано. Но я по возможности собрал, на всякий случай к вещдокам приобщил. Вы на меня не ругайтесь, ладно? А то Толька Лазаренко вечно смеется, что я все, что попало, тащу. Говорит, что работы всем прибавляю. Но поди знай, какие детали понадобятся…

Да чего ж ругаться, все правильно, молодец, — одобрил Иван Павлович и вроде бы даже улыбнулся. — Сегодня нужно опросить возможных свидетелей, соседей в первую очередь. Хотя какие тут свидетели глухой ночью, все по норам спят, кричи — не докричишься… А он мог кричать?

Евгений Михайлович говорит, что с полученными повреждениями он жил еще десять — двадцать минут, но позвать на помощь никого не мог.

Да уж, с помощью у нас того… В том числе и с помощью от нас, — снова помрачнел Иван Павлович. — Ну что, поехали докладывать. Опять сегодня от Петровича разнос получим…

И конечно же, Дымов не ошибся. Совещание было бурным, Сергей Петрович бушевал, и все понимали, что возразить ему нечего.

Новый эпизод — в разработку Дымову. Иван Павлович, доклад мне ежедневно, ежечасно, ежеминутно! Лазаренко, что по Васечкину?

Я консультируюсь по экономическому аспекту, вот сегодня Живокостов обещал зайти. Работаем, Сергей Петрович!

Что ты мне пятый раз про Живокостова? Он что, теперь главный консультант нашего отдела? Пригрелся у них там, в ОБХСС. Оно и понятно: на убийства ездить не надо. Ты мне результаты давай!

Стараемся, Сергей Петрович, завтра доложу, — пытался успокоить начальника Лазаренко, но Сергей Петрович не унимался:

Сергушин, что у тебя?

А что у меня? Я по заданию Ивана Павловича старые дела перечитываю. Знакомлюсь, так сказать, с архивом нераскрытий с целью опыт перенять, — съязвил Виталий.

У нас больше никакой работы нет? — возмутился Сергей Петрович. — Иван Павлович, бросай его на дело Антонова. И Груздева туда же, и вообще все прогрессивное человечество!

Да я тут вот о чем подумал, — начал Дымов. — Что, если… В общем, есть одна идея, Сергей Петрович. Возможно, что… Только проверить надо.

На сегодня все. Проверяйте, находите возможности, но чтобы факты были! Я свою голову дальше на плаху понес. Мне сейчас что-то доложить нужно, буду сочинять, шкурку на кисель натягивать… Все свободны, в смысле — все заняты работой. Идите!

В коридоре Виталий нагнал Дымова:

Иван Павлович, вы меня в курс нового дела вводить будете?

Буду. Только вначале поговорим о том, что ты в старых делах нашел.

А что там найдешь? Вы бы мне лучше рассказали, а то ведь я знаю, как следственные дела ведутся. В живом разговоре намного больше узнать можно.

Живой всегда лучше, чем мертвый. Только я не знаю, как вас там учили, а у меня дела ведутся в соответствии с правилами уголовно-процессуального законодательства, — отрезал Дымов. — Перекур. Вернусь — отчитаешься. И чайку бы неплохо.

Виталий пошел в кабинет ставить чайник, а Дымов направился во внутренний дворик, куда теперь, в свете борьбы с курением на рабочих местах, выселили всех курильщиков. В дверях он столкнулся с радостно улыбающимся Живокостовым.

Здравствуй, Иван Павлович, дорогой! Как дела? — Живокостов протянул руку.

Дымов ответил на рукопожатие, правда, энтузиазма ему изобразить не удалось. Он не любил Живокостова, всегда уверенного в себе, гладко выбритого. Когда тот еще работал в отделе, он казался Дымову каким-то неестественно новым в своих выглаженных рубашках и всегда чистых, даже на выездах, туфлях. Теперь Живокостов стал будто еще новее, во всяком случае, костюм у него был явно еще дороже, а очки на маленьком носу еще фирменнее.

Привет, привет… Какие у нас дела? Тайна следствия, знаешь ли. А ты легок на помине, про тебя сейчас у Петровича Лазаренко говорил.

Живокостов расхохотался:

А ты, я смотрю, не меняешься, все такой же колючий. В смысле, мы знаем, кто легок на помине, — дураки? Да ладно, с Лазаренко у меня одно дело, а к тебе — другое. И серьезное.

Я скоро вернусь, — попробовал увильнуть Дымов.

Да перестань, знаю, что нервно курить идешь. Вам, наверно, Петрович втык делал? Пошли вместе, там и поговорим, — потянул за собой Живокостов.

Единственный, зато раскидистый платан во внутреннем дворике издавна облюбовали местные вороны, поэтому сесть на загаженную скамейку под ним было невозможно.

Угощайся, — Живокостов достал из кармана пачку «Кента».

Ого, с удовольствием! — Дымов вытащил из протянутой пачки сигарету. — Где ты их берешь? Мы тут больше «Примой» пробавляемся, сейчас даже болгарских не достанешь.

Да вот и я про это. Слушай, Палыч, есть серьезное предложение. Тут со мной один человек консультировался…

Лазаренко, что ли?

Да при чем тут Лазаренко? — удивился Живокостов. — Я тебе про серьезные вещи. Короче. Один человек, очень солидный, создает новую компанию, тоже очень солидную. Нужен начальник службы безопасности, ну ты понимаешь. Сколько ты получаешь, я знаю, он дает в пять раз больше и готов сразу заплатить за три года вперед. Единовременно. Я решил тебе предложить, по старой дружбе.

Это как — единовременно? Я привык ежемесячно в кассу ходить. — Дымов покрутил в руках сигарету.

За своими копейками? Иван Павлович, не дури, что ты из себя младенца разыгрываешь! Еще раз говорю, предложение серьезное, от такого не отказываются.

Знаешь что, Петя… Ты мне скажи, этот солидный человек по твоему отделу проходит или, не дай бог, уже и по нашему?

Живокостов обиделся:

Ну как знаешь… Была бы честь предложена. Подумай еще, пару дней тебе дают. Надумаешь — набери меня. Я не гордый, я, Иван Павлович, умный. Может, и тебе поумнеть пора?

Ну да, ну да… — Дымов растоптал окурок и хлопнул Живокостова по плечу: — Спасибо тебе, коллега, за сигарету, давно хорошего не курил. Я умнеть буду на службе социалистической — или как оно теперь, капиталистической, что ли? — законности, ладно?

4.

В отделе над раскрытыми папками одиноко сидел Сергушин.

Иван Павлович, чайник я вскипятил, только… пакетики у меня закончились, — замялся он, поднимаясь навстречу Дымову.

Ничего, юноша, найдем. В обороне что главное? Харч! — Дымов достал из ящика стола коробку с чаем. — Давай подсаживайся, сейчас у нас с тобой брейн-ринг будет. Смотрел такую передачу по телевизору?

Конечно, интеллектуальное шоу. — Виталий протянул дымящуюся кружку Ивану Павловичу.

Что же ты, шоумен, накопал? Рассказывай.

Дымов отхлебнул обжигающий чай. Неприятное чувство, оставшееся после разговора с Живокостовым, отступало.

Я так понял, Иван Павлович, мы ищем какие-то совпадения, да? Вот я тут попробовал систематизировать, но почти ничего нет. — Виталий показал мелко исписанный лист.

Понял ты правильно, молодец. Так «почти нет» или что-то есть?

Время. Между двадцатью двумя и двадцатью четырьмя. Но это почти ни о чем не говорит. Самые неспокойные часы, всегда больше всего происшествий. И убийств в том числе. Потому во всех наших случаях и со свидетелями плохо — в это время народ по домам сидит.

Подожди-подожди, — остановил его Дымов. — Во-первых, «почти» — это не слово для протокола, забудь о нем. Во-вторых, время может быть важно. Хотя, конечно… Место?

Разные места. По нашим эпизодам: один труп на автобусной остановке, один — возле ночного магазина, один — на проезжей части дороги, правда, там маленький переулок, движения ночью никакого, обнаружили только утром. Один — в парке, и два — во дворе, рядом с подъездами, в которых убитые и проживали.

Виталий отвечал уверенно, сверяясь со своими записями. Дымов подавил удовлетворенную улыбку, взглянул на молодого коллегу одобрительно:

А говоришь, ничего нет! Как это нет? Ты обратил внимание, где обнаружены трупы?

В смысле?

Если убийца хочет скрыть преступление, он будет тело прятать. А во всех наших случаях оно лежит на самом видном месте. Помнишь Васечкина? Проще простого было труп в кустах укрыть, а его прямо на аллее бросили, на обочине, мимо не пройдешь. Может, убийце нужно, чтобы жертву обнаружили быстро?

Ой, Иван Павлович, это вы что же, на серию намекаете? — засомневался Виталий.

Да не приведи господь, тьфу-тьфу-тьфу! — сплюнул Дымов. — Но исключать ничего не будем. Пошли дальше. Типология по жертвам?

Виталий вновь заглянул в свой лист:

Пол, возраст, социальное положение, способ убийства — все разное. Даже национальность разная, это же сейчас может быть важно, вы знаете.

Да знаю, — поморщился Дымов. — Давай еще раз пройдем, подробнее.

Хорошо. — Виталий разложил перед собой еще несколько страниц. — Здесь у меня сводка по отдельным эпизодам, — пояснил он и начал перечислять: — Февраль. Два факта — убийства Звенигородцева и Зайченко. Петр Болеславович Звенигородцев, сорок два года, преподаватель института, возвращался из кафе, где отмечал с коллегами защиту диссертации, был пьян, почти две с половиной промилле в крови… Ой, простите, Иван Павлович, две целых и четыре десятых.

Дымов кивнул:

Отлично. Дальше.

Труп обнаружен на автобусной остановке. Удушение. Следующий — Василий Георгиевич Зайченко, пятидесяти шести лет, вышел в ночной магазин за сигаретами, рядом с этим магазином и обнаружен его труп, колото-резаные раны. Два эпизода в марте, оба — женщины. Одна — пенсионерка пятидесяти семи лет, работала уборщицей в двух маленьких магазинах, возвращалась с работы, удушение. Вторая, Анна Оганезовна Тертерян, студентка двадцати лет, была на дискотеке, поругалась со своим парнем, шла домой одна, убита во дворе дома, удар камнем по голове. Камень валялся рядом. Кстати, во всех других случаях орудие убийства обнаружено не было.

И два трупа в апреле. — Дымов прошелся по кабинету. — Васечкин и Антонов. Бизнесмен и инженер завода. Колото-резаные и черепно-мозговая. Свидетели?

Ничего ценного. Только в случае Зайченко продавщица магазина показала, что видела через окно, как подходил к нему какой-то мужчина, но ничего определенного, образ размытый.

По опросу соседей Антонова тоже мужчина фигурирует, но тоже ничего конкретного — так, видели силуэт, — добавил Дымов.

Понятно, что мужчина, не будет же женщина трубой размахивать, — согласился Виталий.

Ну не факт, кто их знает… Что еще?

Виталий пошелестел бумагами на столе и вернулся к первому, мелко исписанному листу:

Я вот тут еще мотивацию пробовал сопоставить. Она вообще не прослеживается.

Общей-то, на первый взгляд, нет, а в каждом конкретном случае? — спросил Дымов.

Да и в конкретном — непонятно. По отношению к женщинам — следов сексуального насилия нет, да и какое там насилие над старухой почти шестидесятилетней…

Дымов вскинул брови.

Ой, извините, Иван Павлович, опять «почти»… — смутился Виталий.

Да я не про «почти», я про старуху… Молодой ты еще! Ладно, не прерывайся.

Самое вероятное в преступлениях такого типа — ограбление, но и тут не сходится. Кошельков, правда, ни у кого не найдено, но у некоторых их с собой просто не было. — Виталий сверился со своим списком. — Вот как у Зайченко, Антонова… У других, как показывают родственники, или в случае с кандидатом наук — коллеги по застолью, денег было немного. Ну, вероятно, за исключением Васечкина: жена никогда не знала, сколько у него денег. Так что если объединять дела по ограблению, то Васечкин и, может быть, Звенигородцев еще бы подошли, да и то с натяжкой, а остальные — нет. Какой смысл грабить человека, который в спортивных штанах у подъезда курит? Явно не миллионы у него в кармане. То есть по большей части мотивация неясна.

Это она нам неясна, а преступникам очень даже ясна. Давай и мы думать.

Неужели вы считаете, что я не прикидывал варианты? Хулиганские побуждения? Тогда бы избили предварительно, а тут — все убийства сразу и внезапно. А вы что думаете?

Дымов отхлебнул из чашки и брезгливо вылил остатки чая в кадку с фикусом:

Фу, ненавижу холодный… Виталя, включи-ка еще раз чайник. А думать тут можно что угодно. Может, гастролеры появились, без системы работают, всех подряд загребают. Может, блатные в карты проигрывают.

Кого проигрывают? Людей? — Виталий застыл с чайником в руках.

Конечно. Кто проигрался, должен убить первого попавшегося. Бывает такое, мне встречалось. Чего мне только не встречалось… Человеческий род по части истребления себе подобных очень изобретателен. К несчастью.

Я, Иван Павлович, даже версию маньяка пробовал рассмотреть, — смущенно признался Виталий. — Только маньяк — это же должен быть совсем ненормальный…

То есть только маньяк — ненормальный, а другие убийцы — нормальные? Убийство — это по определению ненормально, иначе оно не было бы наказуемым деянием, — возразил Дымов.

Виталий попробовал оправдаться:

Я имел в виду сложный психиатрический анамнез. Во всех других случаях мотивировка должна быть, в смысле сui prodest1. И потом, если маньяк — это серия. А в нашем случае по каким критериям в серию объединять? Все разное, вы же сами видите, да и одного почерка нет. Что — по времени и по, простите, немотивированности? И кто нам это позволит? Что Сергей Петрович скажет? Нас просто засмеют.

Ну, не надо бояться быть смешным. Меня это меньше всего заботит, а вот… — Дымов задумчиво почесал в затылке. — А что у нас с осмотром места происшествия? Что там в твоей сводке? Дай-ка я сам посмотрю, у тебя вроде почерк хороший, это я уже выяснил. Да, слушай, чертовски есть хочется! Уже, между прочим, обед. Как говорится, война войной… Не в службу, а в дружбу, сгоняй, принеси каких-нибудь булочек из буфета. А я тут пока почитаю.

Вернувшийся с булочками Виталий застал в кабинете табачный дым и Ивана Павловича с азартно блестящими глазами.

Вот, Иван Павлович, принес. Вы с повидлом любите?.. А что это вы накурили? Сами всегда за дисциплину ратуете, а в кабинете хоть топор вешай!

Подожди, — махнул рукой Дымов. — А вот скажи мне, мой друг, у кого, как правило, ручка при себе есть?

У следователя. Мы столько пишем, что для нас это главное орудие производства, табельное оружие, — пошутил Виталий.

Согласен, — радостно откликнулся Дымов. — А еще?

Да у кого угодно. У врача, особенно участкового. У сантехника! — стал перечислять Виталий.

А если человек поздно вечером в дежурный магазин выбежал в домашней одежде, только куртку набросил? Сигарет ему не хватило. Ему ручка нужна?

Ему — едва ли.

А теперь гляди. Вот что всегда на месте происшествия при осмотре находили. Ручку! Ты сам ее описывал по делу Васечкина. И так по всем эпизодам! Простая такая, шариковая, лежит себе рядом. Ну что — ручка? Ручка может быть у любого человека, ну выпала из кармана… Обрати внимание, везде простые ручки, дешевые, все время разные.

Подождите-подождите… — Виталий начал догадываться, азарт Дымова передался и ему. — Но ведь у преподавателя могла быть с собой ручка. И у Васечкина, бизнесмена.

У кандидата наук в кармане пиджака была хорошая подарочная ручка, а эта, которая улика, лежала рядом. Он что, специально какую-то другую темной ночью доставал, чтобы в пьяном виде что-то записывать? Он, судя по данным экспертизы, на ногах-то должен был плохо стоять.

Точно! — воскликнул Виталий. — А ручку возле Васечкина я помню — такую розовую пластмассовую дрянь он и в руки бы не взял! И уж с собою точно носить бы не стал… Иван Павлович, неужели серия? Но ведь если это маньяк, то нужно понять, по какому принципу он жертвы выбирает, почему эти, а не те? И с какой целью убивает?

Только сейчас Дымов увидел пакет с булками:

О, спасибо! С повидлом? Отлично!

И продолжил с набитым ртом:

А вот по какому принципу выбирает и с какой целью… Если бы ты мне это мог объяснить, я бы предложил Петровичу в отношении тебя сразу об очередном звании ходатайствовать. Ну что, поздравляю, коллега! Вот тебе и почерк, вот тебе и серия. Пошли «обрадуем» начальство. Вот чего нашему отделу не хватало для полного счастья…

Так молодой следователь Виталий Сергушин увидел воочию, что такое хваленое звериное чутье Дымова.

5.

Как Дымов и ожидал, сообщение о возможной серии Сергея Петровича не просто не порадовало, а повергло в глубочайшее уныние. И его можно было понять.

Сергей Петрович был начальником следственного отдела областной прокуратуры уже пять лет. Срок вроде бы и не такой большой, но на время его начальствования пришлось много событий и перемен. Он принял отдел вскоре после того, как страна вступила в эпоху ускорения, гласности и перестройки. По складу своего характера Сергей Петрович был человеком недоверчивым, и новомодные слова с не совсем понятным смыслом, которыми вдруг запестрели все газетные передовицы и зазвучали все радиоэфиры и телевидение, воспринял с предубеждением. И хотя он исправно прочитывал «Правду», неизменно присутствовал на политинформациях в своем отделе (формально, согласно штатным обязанностям, он руководил проведением политинформаций, но делать доклады всегда поручал своим сотрудникам, апеллируя к их молодости и говорливости), многое оставалось для него неясным.

Каждый вечер в девять часов он усаживался перед телевизором. Это было его законное время, когда никто из домашних не имел права беспокоить деда. «Считайте, что я на работе!» — однажды сказал он, и с тех пор эта фраза стала семейной формулой. Не только взрослые члены семьи, но и внуки знали, что дедушка занят очень ответственным делом — он смотрит программу «Время». На экране вновь и вновь появлялся улыбчивый, бодрый генеральный секретарь, окруженный толпами людей, изумленных своей близостью к небожителю и возможностью даже дотронуться до него. Он говорил понятные вещи понятным языком, но, если бы Сергея Петровича попросили пересказать услышанное, он едва ли смог бы это сделать. Впрочем, родным просить об этом в голову не приходило, а на политинформации с пересказом легко справлялись Груздев и Лазаренко.

А потом отменили и политинформации. Сергей Петрович считал это ошибкой, поскольку в руководящую роль партии в вопросах формирования идеологии верил беспрекословно. Когда три года назад обком создал специальную комиссию по правовым вопросам, которая стала ощутимо вмешиваться в работу следственных органов и создавать дополнительную головную боль с отчетностью и даже вызовами «на ковер», Сергей Петрович, в отличие от многих коллег, принял это с пониманием. Ему казалось, что это правильно, что партийную работу нужно усиливать, особенно в нынешней напряженной ситуации идеологической неразберихи. Он осуждал тех, кто критиковал партийные органы или даже выходил из партии по политическим мотивам. Он тоже не одобрял курс перехода на рыночную экономику, но партия должна была оставаться партией. Однако потом пленум обкома принял постановление «О структуре и штатах аппарата обкома КПСС», и административно-правовой отдел был упразднен. Но Сергей Петрович упорно пытался сохранить партийный порядок хотя бы в подведомственном отделе.

Действительно, за последние годы произошло много всего, не совсем понятного Сергею Петровичу, и он, как мог, пытался противиться хотя бы внешним изменениям жизненного уклада. Не все удавалось, но на то, чтобы запретить Толе Лазаренко ходить на работу в майке с надписью «Perestroyka», производство которых наладил местный кооператор, пристроившийся при швейной фабрике, полномочий начальника отдела хватило.

Сергей Петрович не был ретроградом, просто долгая жизнь приучила его быть осторожным в принятии новшеств. Он сочувствовал начальнику ОБХСС, которого считал своим старшим товарищем и знал как опытного работника, когда тот однажды пожаловался:

Я же, Петрович, не против чего. Я только не могу переварить, когда вдруг то, что раньше называлось криминальным теневым производством и спекуляцией, стало частной предпринимательской деятельностью, вполне законной и даже престижной. Может, это и правильно, я вроде бы тоже за, но знаешь… просто переварить не могу!

Сергей Петрович с пониманием отнесся к его решению уйти наконец на заслуженный отдых и втайне порадовался, что в его собственном отделе эта проблема стояла не так остро.

Мы, ребята, как врачи, — наставлял он своих сотрудников. — В жизни может многое меняться, но аппендицит — он аппендицит и есть, несмотря ни на какие социальные потрясения. Вот и у нас так: убийство — оно и есть убийство, наша задача здесь проста, понятна и неизменна.

Тем не менее Сергей Петрович и сам подумывал о пенсии. Работай он тоже в ОБХСС, он, наверное, уже ушел бы. Но, к счастью, общий уровень подведомственной ему преступности изменился в худшую сторону менее существенно: преступлений в областном городе всегда хватало, но бог пока уберег от резонансных криминальных дел, сотрясавших столицу, и масштабных преступных разборок. Кроме того, Сергей Петрович очень любил свою работу, хотя никогда никому об этом не говорил. Представить себя тихим пенсионером с удочкой на берегу реки он пока не мог. Тем не менее из-за висяков, множившихся в последнее время, тучи над отделом заметно сгущались. Начальство уже неоднократно выказывало Сергею Петровичу свое недовольство, так что было ясно: если нынешнее дело не сдвинется с мертвой точки, вопрос о пенсии может решиться и в приказном порядке.

Пока Дымов докладывал об объединении нескольких убийств в одну серию, сердце Сергея Петровича сжималось. По-видимому, Дымов был прав; по-видимому, вот оно и пришло, то самое дело, которое часто поджидает следователя в конце службы, — самое важное, самое сложное, самое страшное. Теперь все зависит от того, сможет ли он с этим справиться и уйти с почетом, превратившись в легенду для своих сотрудников, или придется, в случае неудачи, уныло освободить место, чувствуя спиной снисходительно-сочувствующие взгляды: да, мол, стар стал Петрович, ему такое не по зубам… При всем богатстве следственно-разыскного опыта Сергея Петровича, серийных дел в его послужном списке не было, если не считать того, давнего, сразу после войны. Тогда он был еще начинающим следователем и работал в милиции в группе майора Засохина по фактам пропажи людей, отправлявшихся с городского вокзала и исчезавших неизвестно куда. Он до сих пор помнил осужденного по этому делу невысокого, но жилистого человека, который умело втирался в доверие к заранее выбранным попутчикам, а потом убивал их и грабил, когда они сходили на маленьких пригородных станциях. Причем только один раз его добычей стали деньги — небольшая сумма, скопленная на новую мебель молодой семьей, в остальном это были дешевые серебряные украшения, отрез сукна на пальто, новые резиновые калоши… Больше всего Сергея Петровича поразило тогда полное равнодушие преступника и к убитым им людям, и к своей собственной судьбе. Он не только оценивал жизнь другого в пару калош, но, кажется, и свою ценил не больше. После задержания этот человек не юлил, не пытался запутать следствие или оправдаться, а спокойно реагировал на предъявляемые улики и так же бесстрастно рассказывал о том, где, когда, при каких обстоятельствах и как он убивал молодую женщину, старуху, пятнадцатилетнего подростка, крепко подвыпившего колхозника…

Неужели для него человеческая жизнь ничего не стоит? — возмущался Сергей Петрович, в то время молодой лейтенант.

Он три года был на фронте, чего ты хочешь? — объяснил майор Засохин. — Он там такого насмотрелся… Пуля — дура, судьба — индейка, а жизнь — копейка! Война убивать учит.

Но там же были враги! — не сдавался Сергей Петрович.

Враги. Но всё же люди. Да и эти жертвы преступлений, они ему тоже не друзья были. Он и сам себе не друг, иначе не дошел бы до такого.

В зале суда мужчина равнодушно выслушал приговор и, наверное, так же равнодушно принял потом смерть. Желания наводить об этом справки Сергей Петрович не испытывал.

Но у тогдашнего преступника был хотя бы понятный мотив — завладение чужой собственностью. Сейчас все было иначе.

Дымов закончил доклад, и Сергей Петрович сделал последнюю попытку отвести надвигающуюся беду:

Нет, подожди, как-то хлипко получается… По каким признакам это можно считать серией — по внешней немотивированности и ручке? Как я это буду объяснять на коллегии? Ты мне посолиднее аргументы приготовь!

Пока это все. Но я уверен, что будут аргументы. Найдем, — уверенно сказал Дымов. — У меня интуиция.

А-а! — отмахнулся Сергей Петрович. — Я тебе про аргументы, а ты… Если все так, как ты говоришь, получается, что псих орудует. Маньяк?

Может, и псих, а может — идейный. Раскольников.

В смысле, «тварь я дрожащая или право имею»? Ты мне здесь достоевщину не разводи!

Понимаешь, Сергей Петрович, если это маньяк, то он не просто псих, а псих с теорией в голове. И вычислить его можно, поняв его идею, — предположил Дымов.

Ну какая идея при полной немотивированности? Он что, из любви к искусству убивает?

Кто знает? Может, он как раз и считает убийство искусством.

Тогда в методах он мало искусен. Видал я и поинтереснее, и похитрее, а тут что — камнем по голове? Тривиально… — возразил Сергей Петрович.

Да согласен я со всеми твоими доводами, согласен! Сам их себе приводил. Но пойми, нет у нас сейчас другого варианта. Давай зацепимся хоть за это, а вдруг?.. Все равно больше ничего пока не придумали.

Сергей Петрович сдался:

Ладно, уговорил. Тогда так — объединяем преступления. Сколько их?

Шесть.

Вот то-то и оно, что уже шесть… — поморщился Сергей Петрович. — Создаем специальную группу, ты принимаешь руководство. Вводи активно новенького. Как, по-твоему, вроде он с головой, этот Сергушин?

Дымов пожал плечами:

Ну да, ну да… Все части тела у него на месте. А там посмотрим.

Сергей Петрович продолжал:

Первое — отрабатываем ручки. Установите, где продавались. Вот если бы еще — кто покупал, но это едва ли… Хотя чем черт не шутит! Дальше. Надо еще раз пройтись по родственникам, выяснить насчет этих пишущих принадлежностей, да и свидетелей, может, заново опросить — вдруг кто что-нибудь еще вспомнит, особенно по свежим эпизодам. Думаю, Груздев займется.

Согласен. Разрешите выполнять?

Разрешаю, Иван Павлович. — Сергей Петрович встал из-за стола. — Доклад мне каждый день.

И добавил вслед уходящему Дымову:

Да, и осторожно с информацией, чтобы никаких слухов. Не дай бог журналисты или еще какая утечка… Ну ты знаешь…

Дымов обернулся в дверях:

А может, наоборот, как-то аккуратно оповестить общественность? Ведь если мы правы, он может продолжить совершать убийства. Пусть поостерегутся люди по ночам ходить…

Сергей Петрович взорвался:

Ты предлагаешь комендантский час объявить? Никого еще такие предостережения не останавливали, это во-первых. Во-вторых, преступника вспугнем — он может затаиться. А в-третьих, ты масштабы скандала представляешь? Пришлют, как пить дать, комиссию с проверкой, вот тогда не только с меня, но и с тебя, со всех нас головы поснимают! Всё, идите работать, Иван Павлович!

Ну да, согласно ленинским заветам: за работу же, товарищи! — бурчал Дымов, закрывая за собой дверь кабинета начальника.

6.

Разработка единственной улики, на которую можно было возлагать хоть какие-то надежды, ничего не дала. Виталик Сергушин обошел канцелярские магазины, киоски «Союзпечати», отделы в универмагах, где могли торговать шариковыми ручками, но ничего конкретного установить не смог. Самые простые и недорогие ручки, найденные на месте преступлений, продавались где угодно. Они закупались маленькими партиями и отличались друг от друга только цветом дешевой пластмассы — по странной прихоти производителя от тускло-серого до грязно-розового.

Ничего нового не дал и повторный опрос семей потерпевших и свидетелей. Обаятельный Саша Груздев просил показать шариковые ручки, имевшиеся в домах жертв, чем вызывал удивление, а то и раздражение у их близких. Бабушка Анны Тертерян смерила Сашу ненавидящим взглядом и высыпала перед ним все ручки из карандашницы на внучкином столе:

Вот, смотрите, если вам больше делать нечего!

Похожие ручки в семьях находились, значит, они могли быть с собой у жертв на месте преступления, но Дымов стоял на своем:

Могли быть с собой, но не в спортивных же штанах, как у Зайченко или Антонова! А девушек, которые на свидания с шариковыми ручками ходят, вы много видели? Ну да, все зыбко, но чую я, что это неспроста.

Следующий предрассветный звонок раздался в квартире Ивана Павловича четырнадцатого мая. Звонил Виталий Сергушин, в ту ночь дежурный по отделу:

Иван Павлович, я знаю, что у вас выходной, но сами же требовали, чтобы вам немедленно сообщали о каждом происшествии. У нас труп.

Еду.

Тело женщины примерно сорока пяти лет было обнаружено уборщицей в зале ожидания автовокзала. Когда Дымов подъехал, та как раз объясняла Сергушину:

Я замести вышла перед первым автобусом. Он в пять тридцать идет. Аккурат часов пять и было. Этот автобус людей на работу возит на цементный завод, да и дачники им часто ездят. Май, знаете, сейчас все сажают — жить-то надо. Смотрю — она сидит. По виду вроде приличная, не бомжиха. А то они теперь повадились у нас ночевать, бомжи-то, так мы их гоняем. Но только за всеми не уследишь. Ну, думаю, на дачу собралась, ранняя пташка. Я ее будить не стала, думаю, пусть немного подремлет, еще время есть. Только когда возле нее заметать стала, у меня совок упал — и прямо ей по ногам. Я ей говорю: «Ноги подвинь!» — а она не отвечает и набок заваливаться начала. Ну, тут уж я испугалась, мамочки, как испугалась! К Ивановне побежала, в милицию давай звонить… Что ж это делается, товарищи? Страшно на улицу выйти, если вот так, при всем честном народе, тебя жизни лишают!

Стоп, гражданочка, стоп! — прервал причитания словоохотливой уборщицы Дымов. — Спокойно и внятно отвечаем на вопросы. Во-первых, Ивановна — это кто?

Да вон же стоит, это ж дежурная по вокзалу, она вам то же расскажет. Ее этот ваш молодой, — уборщица кивнула головой в сторону Виталия, — попросил подождать. Она вам то же самое скажет, что и я…

Что она скажет, это мы от нее узнаем, а к вам у меня еще вопросы есть. Какой такой «весь честной народ» вы имеете в виду? Кто еще был здесь? Вы видели каких-нибудь людей на месте преступления?

Никого я не видела. Рано еще, а бомжей мы с вечера гоняем, я же вам объяснила. Никого и не было, кроме нее, — пожала плечами уборщица.

Ну да, ну да… А с чего вы взяли, что она мертва? Вы тело осматривали, перемещали его?

Уборщица всплеснула руками:

Да вы что! Разве я стала бы к мертвяку притрагиваться? Я их ужас как боюсь, с детства у меня это! А что она мертвая, так это сразу видно. Смотрите, какое лицо у нее неживое — белее мела, аж синее!

Вам эта женщина знакома? Вы ее когда-нибудь видели здесь или где-нибудь в другом месте?

Знать не знаю, кто такая. На вокзале народу много бывает, разве всех упомнишь. Да и зачем мне? Мое дело — пол мести. Тут за день столько сору набросают, что метлой намахаешься. Теперь я одна работаю, и вокзал, и все перроны на мне, так что по сторонам озираться некогда.

А про это мой следующий вопрос, — остановил ее Иван Павлович.

Уборщица насторожилась:

Какой еще вопрос? Я что, плохо убираю? Ну не убирала я с вечера, на утро оставила, так что с того? Кому оно ночью надо? А к первому автобусу я бы все замела, кабы не это…

Да нет, я вас сейчас не про качество уборки спрашиваю. Хотя, честно говоря, грязно у вас тут! — оглянулся вокруг Дымов. — Вы мусор, который сейчас подметали, куда дели?

Да я еще ничего и убрать-то не успела, только начала мести. В совке все, что намела.

А совок где? Покажите!

Да вон он валяется, я его от страху из рук выронила. Что там смотреть?

Виталий и Дымов обменялись понимающими взглядами, и Виталий направился к металлическому совку угрожающих размеров на длинной деревянной ручке, лежавшему посреди прохода между скамьями.

Дежурная по вокзалу подтвердила показания уборщицы. Она тоже никого не видела, не знала даже, как убитая женщина оказалась в зале.

С вечера у нас пусто было, я и пошла к себе в комнату. А потом спать легла. Конечно, вроде бы не положено… Но если в зале никого, так что тут сидеть? Ночью автобусов нет, раньше были междугородние рейсы, так их отменили — сами знаете, не больно сейчас ездит народ. Я ушла после двенадцати, никого не было. Если бы поднялся какой шум, я бы услышала и вышла, но было тихо, — оправдывалась она.

Криминалисты тем временем закончили осмотр тела. Женщина была задушена шарфом из искусственного шелка, который и остался на ее шее. Других следов насилия на теле при первичном осмотре не обнаружилось, по-видимому, на жертву напали неожиданно и быстро, так что она не смогла оказать сопротивления. Осмотрев место происшествия, Дымов дал разрешение забирать тело. Рядом с трупом были обнаружены дамская сумочка из кожзаменителя и небольшая матерчатая дорожная сумка, которые вместе с содержимым были приобщены к вещественным доказательствам. В сумочке нашли большой бумажный пакет с документами и паспортом на имя Попович Людмилы Анатольевны, тысяча девятьсот сорок седьмого года рождения, русской, проживающей по адресу: Колодезный переулок, дом шесть, квартира шестьдесят четыре, и состоящей в браке с гражданином Поповичем Михаилом Николаевичем. Виталий Сергушин немедленно выехал по этому адресу, а Дымов, погрузив материалы с места преступления в дежурную машину, направился в отдел.

Но спокойно разобраться в обстоятельствах дела ему не дали. Правда, Сергей Петрович, несмотря на всю свою озабоченность, довольствовался кратким докладом следователя и только бросил напоследок обычное: «Работайте, работайте!» Однако не успел Иван Павлович устроиться за своим столом, как позвонили по внутреннему телефону.

Дочка? Да, я у себя, — удивленно ответил Иван Павлович и, положив трубку, хлопнул себя по лбу: — Ну да, ну да… Ленка! Сегодня же четырнадцатое… Вот олух царя небесного, не позвонил!

Но когда в кабинет тихонько постучались, Иван Павлович принял самый беззаботный вид и почти весело отозвался:

Да-да, заходи!

В приоткрытую дверь заглянула Лена:

Я могу?..

Привет, привет… Все можешь. Что-то случилось? Чего ты сюда, на работу? Извини, позвонить забыл. Все нормально?

Лена принесла с собой в темный кабинет следователей запах духов и свежести, словно из окна в комнату вдруг заглянуло то светлое майское утро, о существовании которого Дымов уже почти забыл. Конечно, Ленкин приход был ни к чему, конечно, сейчас она ему мешала, но Иван Павлович не мог не улыбнуться. Он любил дочь, гордился ее умом, талантом, красотой, хотя и скрывал это за ироничным и немного колким тоном общения, который, впрочем, она охотно поддерживала.

Лена обвела взглядом рабочее место отца: папки с бумагами в шкафах и на полках, помятый электрический чайник и чашки на подоконнике, потертые стулья, — провела пальцем по листу фикуса.

Привет, папа! Да, к тебе на работу невесело заходить. Но уж извини, волновалась. Ты не позвонил, дома тебя нет, я и переполошилась. — И деланно-капризно протянула: — А вы, Иван Павлович, оказывается, на службе-е-е…

Работа как работа, кто на кого учился. Ну, знаешь ли, у меня служба такая… — И Иван Павлович, не всегда попадая в нужную тональность, пропел: — Наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не видна…

На второй взгляд она тоже не видна. Также и на третий, и на четвертый совершенно не видна, и на пятый абсолютно не видна… — значительно более музыкально продолжила Лена.

Дымов рассмеялся:

За это я уже от начальства сегодня получил, да и еще получу. Теперь и ты туда же!

Пап, я серьезно. — Лена примостилась на краешке стула напротив стола Дымова. — Ты просто необязательный человек. Раз обещал, то уж постарайся! В конце концов, у меня тоже есть планы, а у тебя есть внучка. Сейчас я ее, предположим, на гимнастику сама отвела, а что потом? Ты же ей обещал, она мне все уши прожужжала, что дед сегодня выходной и вы идете в луна-парк! Детей обманывать нехорошо, товарищ старший следователь! Как же они будут потом доверять милиции? А что вечером? Ей одной дома сидеть? Тебя сегодня, как я понимаю, не ждать?

Предположим, в мое время восьмилетние дети вполне могли сами дома оставаться. Кроме того, я не гуляю — у нас опять умышленное убийство, — попытался оправдаться Иван Павлович.

Но Лена была настроена решительно:

Умышленные убийства портят семейную жизнь. А времена нынче не те, теперь ребенка одного ни на улице, ни дома не оставишь. Может, вы что-то недорабатываете? Может, надо что-то в консерватории подправить?

Иван Павлович демонстративно хлопнул рукой по пухлой папке, громоздившейся на столе:

Все, дебаты окончены! Давай конкретно, что надо? За сегодня я уже извинился, сегодня ничего не будет. Машка — девица умная, она лучше тебя все поймет.

Что надо? А все то же, милый папа, — съехидничала Лена. — Я что, много от тебя прошу? Пару раз в месяц посидеть с ребенком можно?

А то я не сижу! — вставил Дымов.

Но дочь явно не собиралась его слушать:

Ты тоже меня пойми! Сколько раз ты меня уже подвел? Каждый раз обещаешь, и каждый раз у тебя экстренный вызов. Я ведь не постоянно, я ведь только на этот один спектакль прошу. Ты же знаешь, как он для меня важен. Ты бы лучше дочерью гордился! Это, между прочим, моя первая главная роль, которую на премию подавать собираются. Государственную премию, заметь! Ты же знаешь, что после спектакля я не могу уснуть до утра, чувствую себя потом хреново. Засыпаю под утро, хочешь верь, хочешь не верь. И потом, может же у меня быть личная жизнь? Я девушка незамужняя, умница и красавица… Ты же хочешь мне счастья? Я что, так много у тебя прошу? Ведь заранее договариваюсь, а ты никогда не можешь — ни в субботу, ни в воскресенье, хотя у тебя это выходные.

Я еще и дежурю, — буркнул Иван Павлович.

Но я же всегда прошу заранее! Ты дежурства перенести не можешь?

Я всегда и переношу, но так получается… Ты с убийцами договаривайся, чтобы они в мои выходные спали.

Лена поморщилась:

Тебя, по-моему, самого на трупы тянет, как… От того, что ты поймаешь еще одного убийцу, зла на земле меньше не станет.

Но если мы не возьмем убийцу, станет больше жертв, — парировал Дымов.

Ладно, ладно, я ценю твою борьбу со злом. Короче, вот мои числа на этот месяц. — Лена достала из сумочки отпечатанный листок и протянула его отцу. — Всего два раза не можешь забрать Машку? И это притом, что один раз ты уже прогулял!

Могу, два раза могу, — согласился Дымов и надел очки. — Давай посмотрим…

Я всегда верила, что не все потеряно, ты еще способен на человеческие чувства вроде любви к единственной дочери и внучке! — Лена показала пальцем: — Вот здесь подчеркнуто, это на этот месяц.

А зачем тут предыдущие?

Это квартальное расписание, два квартала текущего года. Заодно убедись, сколько раз ты меня подвел.

Где? — недоуменно спросил Дымов.

Лена возмутилась:

Это невыносимо! Ты даже не помнишь, когда тебя просят, когда ты ставишь меня в безвыходное положение. Вот, вот, вот и вот, смотри, я кружком обвела!

Ты на меня компромат собираешь? — хмыкнул Иван Павлович. — Вырастил дочь, а она отца, как сейчас говорят, на счетчик поставила! Молодец, ничего не скажешь… И запомни, дщерь неразумная, безвыходных положений не бывает! Впрочем, ты с блеском демонстрируешь эту истину, не такая уж ты глупая девочка. Находишь же выход каждый раз?

А чего мне это стоит? — Лена стремительно встала со стула. — Все, договорились? Возражения не принимаются!

Дверь кабинета распахнулась, и на пороге изумленно застыл Виталий.

Ой, Иван Павлович, вы не один… Я из квартиры потерпевшей… И смущенно добавил: — Здравствуйте…

Что это вы, юноша? Виделись уже. Или это вы с дамой здороваетесь? — ухмыльнулся Дымов.

Да нет… Или да… — пробормотал Виталик.

Странно выглядела в этом кабинете молодая красивая женщина, ничем не напоминавшая обычных посетителей. Кроме того, Виталий ее сразу узнал — она была единственной запомнившейся ему артисткой местного театра, несколько спектаклей которого он уже успел посмотреть.

Здравствуйте, — улыбнулась Лена, ничуть не смущенная произведенным ею эффектом. — Я уже ухожу, не мешаю следственной работе.

Отчего же, познакомься, мой коллега… Виталий… э-э-э… — протянул Дымов.

Николаевич, — подсказал Виталик.

Ну да, ну да, Николаевич. А это моя дочь, Елена… э-э-э… Ивановна. — Дымов явно забавлялся неловкостью своего коллеги.

Можно просто Елена, Виталий Николаевич, — поддержала вконец растерявшегося молодого человека Лена и погрозила отцу пальцем.

Очень рад. А я ваши спектакли видел. Они замечательные! — обрадовался помощи Виталий.

Спасибо, приходите еще. Если нужно, могу организовать для вас контрамарку. — Она протянула молодому человеку руку, потом звонко чмокнула в щеку Дымова и выпорхнула из кабинета, бросив на ходу: — Папуля, уговор дороже денег! Пока!

Иван Павлович, а вы не говорили, что у вас дочь — актриса, — упрекнул Дымова Виталий, когда дверь за Леной закрылась.

А с какой стати я отчитываться должен? И какая у меня должна быть дочка? Нормальная дочка. — С уходом Лены в голосе Дымова появилась обычная брюзгливость.

Виталий горячо возразил:

Нет, не просто нормальная — красивая! И талантливая! А вы, правда, хоть бы чаем ее напоили, а то, как я понимаю, только ругаетесь.

А вот это не твоя забота. Ты оперативную работу контролируй и следственные мероприятия проводи, усиление следственной группы обеспечивай. Что-то много указаний я в последнее время от всех слышу.

Он помахал перед лицом Виталия листком:

Еще один выговор получил… все цифры, даты, числа…

Это вам Сергей Петрович сводку дал?

Да нет. Это Ленка — даты спектаклей. Я после них с внучкой сижу, да не всегда выходит. Ладно, семейные дела побоку. Докладывай, что у тебя.

7.

Установить Виталию удалось только то, что убитая гражданка Попович действительно проживала в квартире по указанному адресу вместе с мужем, детей у семейной пары не было. Несмотря на еще не позднее утро, дома никого застать не удалось, зато Виталий поговорил с соседкой, одной из тех всевидящих и всезнающих бабушек, которые дни напролет сидят на скамейке возле дома и, словно агенты криминального сыска, отслеживают обстановку. Выяснилось, что гражданин Михаил Попович в этом доме родился и вырос, сюда же, еще при жизни матери, которая уже двадцать лет как умерла, начал приводить жен. Было их несколько, в последовательности бабушка путалась. В данном случае Виталий и не настаивал, его интересовала только последняя по счету, то есть Попович Людмила Анатольевна. Бабуля заверила, что вся их околоподъездная общественность характеризует Людочку положительно, как женщину «правильную». Виталий попросил конкретизировать, что скрывается под словом «правильная», и получил объяснение, что Людочка, во-первых, с соседями уважительна и приветлива, во-вторых — хозяйственна, а самое главное, «прибрала этого охламона к рукам, он пить стал меньше, а то, почитай, каждый день на ногах не стоял». К негативной характеристике Михаила Поповича был добавлен его буйный нрав, ибо в состоянии алкогольного опьянения он был склонен к скандалам, а то и рукоприкладству, от чего страдали его жены и что, по-видимому, было главной причиной их недолгого пребывания на семейной жилплощади. Работает Попович на швейной фабрике мастером, там же в бухгалтерии работала и Людмила.

Ну что, давай, коллега, дуй на фабрику! — распорядился Дымов. — Он же, наверное, на работе. Дай бог, чтобы на работе… Обычная процедура — где был, что делал, почему жены не хватился. Потом — в морг на опознание и подтверждение личности. Учитывая характеристику, нужно особенно тщательно проверить возможную причастность мужа к совершенному преступлению… Давай-ка лучше его сюда, хочется с ним лично побеседовать. А я пока здесь поработаю. Выполняй!

К вечеру следственная группа вполне заслуживала похвалы начальства. Были не только проведены важнейшие следственно-разыскные мероприятия, но и допрошен и задержан подозреваемый в убийстве Михаил Попович. Выяснилось, что накануне вечером у него произошла очередная ссора с женой — та требовала развода и размена квартиры. Попович признался, что был пьян, но жену не бил, скорее всего просто не успел, поскольку она побросала в сумку какие-то вещи и ушла из дому. Скандал вышел из-за того, что Людмила забрала все документы на квартиру и сказала, что нашла обмен и будет его оформлять.

Это как же, товарищ следователь, получается? — горячился Попович. — Это моя квартира, наследственная, можно сказать. Я этой стерве, царство ей небесное, ничего не должен, пусть идет, откуда пришла!

Ну, предположим, ей идти уже некуда. А вы, кажется, не очень огорчены ее смертью? — спросил Дымов.

Это вы что имеете в виду? Что это я Людку… того? — забеспокоился Попович. — Так я ее не догнал! Попробовал было, но пьяный очень был, во дворе упал. Думал, куда она денется, побегает да и придет…

Вернувшись в квартиру, он заснул пьяным сном, а утром, еще не протрезвев полностью, пошел на работу. Однако подтвердить его мирный ночной сон было некому. Так что приняли решение задержать Поповича по подозрению в убийстве жены. Квартиру опечатали, обыск отложили до завтра.

Сергей Петрович был бы доволен темпами и результатами следствия, если бы не Дымов. Сегодняшнее убийство выглядело вполне мотивированным, а тем самым выпадало из предполагаемой серии, и Иван Павлович не знал, радоваться или огорчаться. Помаявшись сомнениями, он пошел к Сергею Петровичу, но разговор между ними быстро перешел на повышенные тона.

Ну что тебя еще не устраивает, невыносимый ты человек? — негодовал Сергей Петрович.

Да многое не устраивает! — упрямо бубнил Дымов. — Вот осмотр вещей, например… Смотри: немного одежды, пакет с документами на квартиру — про это и Попович говорил, ключи от дома, от дачи — он их тоже опознал. Понятно, что собралась на даче переночевать, подальше от супружника, у них она рядом, в Пантелеевке.

Ну так сам говоришь, что понятно! Сидела на автовокзале, автобус ждала, тут ее Попович и нашел. Если убийца смог на ее шее шарф затянуть, значит, она его к себе близко подпустила, хотя бы рядом на скамейку сесть. Едва ли она позволила бы это незнакомому человеку в пустом зале вокзала. Все сходится! В Пантелеевку завтра тоже поехать нужно, пусть Лазаренко съездит.

Ну да, ну да… — соглашался Дымов, но продолжал упираться: — А вот теперь смотри. В сумочке у нее такая большая косметичка, там всякие дамские прибамбасы и ручка…

Опять твоя ручка! — взорвался Сергей Петрович. — Да не работают эти ручки, не проходят они как улики серии, ничего ведь так и не установили! Чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что зря тебя послушал. Ложный это ход, ложный! Да и как ты себе представляешь: твой маньяк вначале душит жертву, потом начинает рыться в ее вещах, находит косметичку, открывает ее, кладет туда ручку… Это ж сколько времени надо! В любой момент кто-нибудь войдет, это же все-таки вокзал, хоть и ночной, а ему спрятаться негде!

Все так, да только это не единственная ручка. В мусоре, что Сергушин возле совка уборщицы нашел, тоже обломки пластмассы — очевидно, что ручка, только раздавленная. Кто-то мог случайно наступить, там и уборщица толклась, и оперативники, и судмедэксперты. Преступник мог не рыться в сумке, он другую ручку возле трупа положил. А что они похожи… Ты же знаешь, мы выяснили, таких ручек везде полно.

Вот то-то и оно! Иван Павлович, ты знаешь, как я тебя ценю, но всему есть предел! Ты скоро сам маньяком ручек станешь, ручкиным фетишистом.

Но Дымов настаивал:

Вот мы задержали человека по обвинению в тяжком преступлении, а вдруг это все-таки не он? Может, это просто случайное стечение обстоятельств, прямых улик ведь нет.

А вот это и есть ваша обязанность, Иван Павлович, найти эти улики и доказать вину! Вот в этом направлении и работайте. До окончания срока задержания у вас не так уж много времени. Ты что, предлагаешь его освободить? На основании чего? У него мотив есть? Есть. Квартира — мотив хоть куда! Ты что, забыл, как у нас по следствию проходил внучок, который свою бабку родную из-за квартиры придушил? Еще плакал, что любил ее. Ага, любил, а потом убил, в землю закопал, вот только надпись не написал… У Поповича возможность совершить преступление была? Была. У него алиби на момент совершения есть? Нет. Азбука! Мотив, возможность и отсутствие алиби! И все это против обломков твоей ручки! Ну ладно бы я Сергушину нашему объяснял, а то тебе! Кончен разговор. Завтра обыск квартиры, дача, детальный опрос соседей, сослуживцев. Подругами убитой нужно поинтересоваться, пусть Лазаренко займется, он умеет с женщинами разговаривать. У вас на завтра работы непочатый край, а ты мне про ручки!..

Дымов возвращался домой расстроенный. Он знал это свое состояние и очень его не любил: когда чувствуешь, что обстоятельства навязывают тебе свою волю, а у тебя нет возможности им противиться; когда гложет неуверенность в своих действиях, а ты даже не можешь четко сформулировать, что же не так, что мешает принять вариант расследования, который сам идет тебе в руки. Образ полуспившегося Поповича никак не вязался с хладнокровным, точно рассчитанным убийством. Если бы он жену спьяну в драке убил, это было бы понятно, а тут требовалась рука твердая, чтобы не дрогнула, затягивая удавку, тут нужна была трезвая голова и быстрота действий. Еще и эти остатки ручки… Петровича можно понять, ему маньяк ни к чему, ведь если Дымов прав, то вышли они на очень опасного и страшного преступника. На игрока, который не просто навязывает свои правила игры, но и филигранно рассчитывает преступления, подкидывая эти ручки-знаки и издеваясь над следствием. И сам по себе он не остановится.

В витрине киоска «Союзпечати», куда Дымов завернул в надежде купить сигареты, словно в насмешку был выставлен ряд пластмассовых ручек. Сигарет, конечно, не было.

А ручки у вас всегда в продаже есть? И что, берут? — поинтересовался Дымов у продавщицы.

Да чего не брать, берут. В очередь не выстраиваются, как за сигаретами, но покупают. Это, в отличие от всего другого, товар не дефицитный, нас хорошим товаром не балуют. Центральные газеты да всякая мелочь — этим и торгуем.

Отошедшего от киоска Дымова окликнула пожилая женщина с объемистой коленкоровой сумкой:

Мужчина, а вам книжки не нужны? Может, детям купите или… — она запнулась и внимательно посмотрела на Ивана Павловича. — Или внукам?

Дымов остановился. Женщина поспешно начала объяснять, что у нее осталось от собственных внуков много детских книг, что книги эти в приличном состоянии, что она пошла с ними на книжный рынок, но ее оттуда прогнали…

Так я подумала, может, их в магазин или вот в «Союзпечать» отдать. Может, купят? А они говорят, что на реализацию не берут. Я же не нажиться на них хочу, мне бы хоть немножко дали. Да и книжки правда хорошие, не выбрасывать же, пусть еще дети читают…

Было видно, что ей очень неловко все это рассказывать, что продавать она не умеет и что деньги ей действительно нужны.

И тут Дымов вспомнил, что так и не извинился перед Машкой за испорченный выходной.

Выбрав несколько книжек про животных — Машка любила именно про животных, презирая сказки как чтиво детское и недостойное ее солидного восьмилетнего возраста, — Иван Павлович направился домой.

Он твердо пообещал себе, что не только немедленно позвонит внучке, но и примет все меры к тому, чтобы впредь не подводить ни Машку, ни ее мать.

8.

Этой ночью Иван Павлович спал плохо. Снились какие-то сборы в дорогу, он боялся опоздать на поезд, но было очевидно, что катастрофически опаздывает. Суетилась Машка, собирала какие-то игрушки, никак не приходила Лена, которую ждали, но зато в дверь все время кто-то звонил, и испуганная внучка шептала: «Не открывай, дед, это он…» Иван Павлович не знал, кто такой он, но почему-то боялся подойти, а в дверь звонили и звонили…

Это, конечно, оказался будильник. Иван Павлович хлопнул по нему рукой, прекратив надоедливые трели, и снова закрыл глаза. Лежал и думал о начале нового дня, о том, что радости от этого он не испытывает. Всему отделу сегодня предстояла разработка версии задержанного Поповича. Ночной кошмар вовсе не был подобен стройной таблице химических элементов, увиденной Менделеевым во сне, он вроде бы не имел отношения к последнему убийству, и все же Иван Павлович был теперь еще больше убежден, что версия с Поповичем ложная. Михаил Попович не внушал ни малейшей симпатии, но это еще не делало его виновным. Перспектива доказывать невиновность отвратительного человека, да еще вопреки намерениям начальства, будила внутри протест. Еще большую досаду вызывало то, что силы отдела и, самое главное, драгоценное время будут растрачены попусту, а ведь настоящий преступник где-то рядом, он готовится, он уже, может быть, ищет новую жертву.

Где-то ходит человек, который еще не знает, что в ближайшее время его могут убить. Где-то — преступник, уверенный в своей безнаказанности, вышел на охоту. А он, Дымов, ничего не может доказать, ни за что не может зацепиться, ничего не знает, кроме того, что этот преступник есть и что найти его необходимо, иначе зачем тогда всё?

Не надеясь ни на какие результаты, просто не желая оставаться в отделе, Иван Павлович сам вызвался поехать в Пантелеевку.

Дачный поселок был маленьким, неухоженным. Небольшие перелески вокруг да покрытый густой ряской пруд, в котором едва ли водилась другая живность, кроме лягушек, — вот и все местные достопримечательности. Деревянный домишко Поповича был так густо облеплен всякими пристройками и пристроечками, что его первоначальная планировка уже не угадывалась. Несколько вскопанных грядок среди буйно разросшейся майской травы, старые, покрытые мхом вишни и яблони, забор, слепленный из подручного материала — кусков сетки-рабицы, криво соединенных ржавой проволокой, и металлических спинок от кроватей с такими же проржавевшими шарами.

В дом без постановления на обыск, в котором начальство не усмотрело смысла, Дымов попасть не мог, но в окна позаглядывал.

За линялыми занавесками просматривалась обычная дачная рухлядь, которую явно перевезли сюда за ненадобностью из городской квартиры. Колченогие стулья, покосившийся стол, щербленая посуда. Здесь не чувствовалось даже слабой попытки создать уют, ни заботливой женской, ни хозяйственной мужской руки здесь не было. Сбежать глубоким вечером на эту дачу можно было только в состоянии полного отчаяния. Почему Людмила Попович после ссоры с мужем, опасаясь возможных побоев, не поехала к подруге, к родственникам? По подругам и родственникам, если таковые были, работал сейчас в городе Толя Лазаренко, но Ивану Павловичу казалось, что он уже понял, каким человеком была убитая. Есть люди, для которых любое внешнее вмешательство в их семейные неурядицы невыносимо, и Дымов очень хорошо понимал их, сам был таким. Чаще всего это мужчины, но погибшая, видимо, принадлежала к редкому типу женщин, которые никогда не жалуются на своих мужей ни подругам, ни соседкам, ни даже маме. Несчастливый брак Поповичей явно близился к концу, но не к такому же страшному!

Было непохоже, что покойная дорожила этой дачей, а вот претензии на квартиру… Да, Сергей Петрович имел основания для своих подозрений: это серьезный мотив.

Выйдя за калитку, Иван Павлович оглядел пустынную улицу. Соседский дом слева, с окнами, заколоченными старыми досками, был явно нежилым. Участок справа, напротив, выглядел скромно, но ухоженно. Свежеокрашенный невысокий забор из штакетника, подстриженные кусты собирающейся цвести сирени. Сам дом, расположенный в глубине, просматривался плохо, но был — видимо, недавно — тоже покрашен в неяркий зеленый цвет. Новенький навесной замок на калитке свидетельствовал об отсутствии хозяев. Понятно, день будний, дачников следует ожидать к выходным. На всякий случай Дымов прошел всю короткую улицу и обнаружил лишь одну хозяйку, копавшуюся в огороде. Она смогла рассказать только, что Попович бывает здесь не очень часто, да и то затем, чтобы напиться с друзьями, которых привозит с собой; что участком он не занимается, а его последняя жена несколько лет назад стала сюда ездить, вроде бы начала что-то делать, да потом забросила. Соседка характеризовала ее как женщину вежливую, но необщительную.

В автобусе Дымов занял место у окна и, скользнув взглядом по попутчикам — нескольким бабушкам-пенсионеркам, женщине с капризничающим малышом, бледному мужчине, уткнувшемуся в номер «Нового мира», — прикрыл глаза, разморенный уже жарким весенним солнцем. Результаты посещения Пантелеевки оказались скудны и ничего существенного к материалам следствия не добавляли. Этого, впрочем, и следовало ожидать.

* * *

В отделе стояла тишина: Лазаренко (фабрика, родные и подруги) и Сергушин (обыск, поквартирный обход) были на выезде, Сергея Петровича вызвали на коллегию.

Саша Груздев, сегодняшний дежурный по району, корпел над бумагами.

Наконец-то, Иван Павлович, а то я уже один тут затосковал! — обрадовался он появлению Дымова.

Ну, развлечений я тебе гарантировать не могу, да и радоваться особо нечему, — не ответил на улыбку розовощекого Саши Дымов. — Ты обедал? Можешь сходить поесть, я тут пока поработаю.

С удовольствием! — Саша стал собирать папки. — Иван Павлович, ну вот скажите мне, это нормально, что главная следовательская работа — бумаги писать? И если я на работе не успеваю, мне что — бумаги домой брать?

Лишь патологоанатом не берет работу на дом… — пробурчал Дымов. — Это ты не у меня спрашивай, не я придумал. А бумаги домой — должностное преступление, это же тайна следствия, ты мне это брось… С другой стороны, документы недооценивать нельзя. Толю Лазаренко, когда он несколько лет назад к нам пришел, Петрович отправил архивы разбирать, так он там такого начитался, что теперь по любому поводу примерами сыплет. И часто — очень по делу. Документы нужны не только для ведения следствия и передачи в суд. Чтобы новые преступления раскрывать, нужно старые знать, документы — это память. Иногда — жуткая память, потому что нет такого страшного и изуверского преступления, которое человек не смог бы совершить из корысти или ради идеи. С идеей — страшнее.

Например?

Да сколько угодно примеров — от идеи фикс, что жена изменяет, до любви к родине или стремления установить мировую справедливость. Идея — она, понимаешь, оправдывает. Мне когда-то один вор-рецидивист целую философию развивал: мол, если человека раз в жизни обворуют, ничего страшного в этом нет, поогорчается, да и все, а я, мол, с этого живу. Так просто и логично. А если уж речь о светлом будущем зайдет, то и подавно!

Это вы зря… Получается, что бытовуха и «архипелаг ГУЛАГ» — это одно и то же? — не согласился Саша.

Конечно. Только масштабы разные. А убийство — оно убийство и есть. Все, иди обедать!

Вернувшийся с обеда Груздев застал Ивана Павловича стоящим на стуле. Дымов старательно пытался прикрепить кнопкой к стене над своим столом разграфленные листки.

Что это вы, Иван Павлович, делаете? Текущую информацию Сергей Петрович передал? — полюбопытствовал Саша.

Да это так… У Одина — бог такой скандинавский одноглазый, знаешь? — было два ворона. Хугин и Мунин, то есть знание и память. У меня тут одна информация для знания, а другая — для памяти… А, прах тебя побери, опять сломалась!.. — Дымов раздраженно отшвырнул кнопку и, кряхтя, слез со стула.

А чего вы это на стенд не повесите, он же для этого и предназначен? Он деревянный, в него кнопки легко входят. И почему этот Один одноглазый, что за ущербный бог такой?.. А может, вам помочь?

Слишком много вопросов, юноша! Во-первых, стенд общий, а информация эта нужна только мне, для личного, так сказать, пользования. Во-вторых, бог одноглазый, потому что другой свой глаз отдал за мудрость и всеведение, я бы и сам так с радостью сделал. Ну а в-третьих… можно, конечно, и помочь. — Дымов протянул Саше коробок с кнопками.

Давайте я вам ваши таблички скотчем прикреплю. У меня есть, мне тут в одной конторе подарили, в офисе по-нынешнему, — предложил Саша.

Не откажусь, — согласился Дымов. — Вот эту давай сюда, она для памяти, а ту — можно рядом, это другое, тут мудрость Одина нужна.

А что это, если не секрет? — Саша ловко прикрепил листочки к стене, разгладил их рукой. — Вот, теперь хорошо держаться будут. Тут у вас даты какие-то… Это что, лунный посевной календарь? — пошутил он.

Да какое там… — махнул рукой Дымов. — Это моя головная боль.

Саша пригляделся к таблицам.

Кажется, я понял. Здесь, — он указал пальцем на левый листок, — наши висяки, то есть ваша версия маньяка, да? Только зачем вы сюда последний случай включили, ведь это же не из серии?

Это еще доказать надо, что не из серии. Или наоборот — что из серии. Это для знания, для ворона Хугина, — пояснил Дымов.

А вторая — для этого… как его… Минина?

Мунина, друг мой. Что за молодежь необразованная пошла! Напоминалка, это мне дочка принесла, это ее числа.

Числа чего?

Они там у себя в театре так даты спектаклей называют. Она отметила, когда я с внучкой дежурю.

Как у вас все серьезно, — улыбнулся Саша.

А ты думал! Доживешь до моих лет, будешь дедом, поймешь.

Да мне вначале детей завести надо!

Вот и работай в этом направлении. В личное время.

Ага, — засмеялся Саша. — Много тут наработаешь! У нас с личным временем туго.

Это точно, — согласился Дымов. — Я вон тоже сколько раз дочку подводил. Все мои экстренные вызовы она припомнила, видишь, кружками обвела… Стоп, а это что? Ах ты ж, черт…

И Саша с удивлением увидел, как уважаемый им Иван Павлович сперва застыл, уставившись в стену, потом со всей силы хлопнул себя ладонью по голове, а после и вообще произошло нечто невообразимое. Старший следователь изобразил некое подобие фуэте посередине кабинета!

Что это было, Иван Павлович? — изумился Саша.

Подожди-подожди, не мешай, не трогай меня сейчас! — замахал руками Дымов. — Саша, голубчик, уйди, дай подумать!

В кабинет ввалился Толя Лазаренко:

Я целый день бегаю, как волк, а вы, значит, в конторе штаны протираете… — начал он, но, увидев кружащего по комнате Дымова, осекся. — Что тут у вас?

А я откуда знаю, — пожал плечами Саша Груздев и усугубил недоумение Толи, добавив драматическим шепотом: — Хугин и Мунин прилетели…

9.

К вечеру ситуация выглядела так. Сергей Петрович получил очередную выволочку за не двигающееся с места расследование серии, но на этот раз у него был козырь — успешные следственные мероприятия по убийству Людмилы Попович. Дело имело все шансы быть раскрытым по горячим следам. Во всяком случае, налицо был задержанный, и подозрения по его поводу выглядели более чем основательно. Поэтому начальник отдела был раздражен менее, чем обычно, когда он возвращался с совещания в верхах.

Обыск в квартире подозреваемого дал: следы ночных алкогольных возлияний (опорожненная бутылка водки, из сервировки стола следовало отметить наличие лишь одной рюмки и одной тарелки с остатками пищи); промокшие домашние тапки, в которых явно бродили по лужам (последние в изобилии имелись на побитом асфальте двора и подворотни после ночного дождя); такие же мокрые туфли и куртку, причем туфли были измазаны в грязи и, судя по всему, вообще мылись и чистились нечасто.

Двухкомнатная квартира, состоящая из одной проходной и одной изолированной комнат, производила впечатление запущенной, как часто бывает там, где живет долго и основательно пьющий человек. Впрочем, отдельная комната была приятным исключением: видимо, изначально она служила супружеской спальней, а теперь, судя по обстановке и имеющимся в ней вещам, принадлежала убитой Попович. Похоже, лада в семье действительно не было, супруги жили отдельной друг от друга жизнью, что подкрепляло возможный мотив преступления. Виталий Сергушин, производивший обыск, считал убедительной уликой мокрую обувь и верхнюю одежду, которые свидетельствовали, что подозреваемый покидал квартиру ночью, а следовательно, имел возможность совершить тяжкое преступление.

А почему две пары обуви? — засомневался Саша Груздев. — Попович показал, что выбегал за женой, но не догнал ее — вот тебе мокрые тапки и куртка: куртку на ходу накинул, а переобуться не успел. Туфли со шнурками?

Со шнурками, — подтвердил Виталий.

Видишь, их завязывать долго, тем более спьяну, а он торопился! Значит, выбежал в тапках. А почему туфли мокрые? Так он в тапках или туфлях бегал?

Вмешался Сергей Петрович:

Наличие двух пар обуви возможности совершения преступления никак не опровергает, а может, наоборот, служить доказательством! Попович выскочил в тапках, потом вернулся, переобулся и продолжил преследование. От их дома до вокзала двадцать минут ходу, но не мог же он туда в тапках бежать.

Тогда он должен был знать, что жена именно на вокзал пошла, — вставил реплику молчавший до сих пор Дымов.

А откуда нам известно, что она ему этого не сказала? Он же теперь не признается. Считаю результаты обыска квартиры перспективными с точки зрения обвинения, — подытожил Сергей Петрович. — Давай, Лазаренко, теперь ты.

Об убитой у меня сведений мало. Близких подруг у нее, во всяком случае на работе, не имелось. Была ровна в отношениях с сослуживицами, но тесно ни с кем не сходилась. Бухгалтерия — это же бабье царство, там любимое дело косточки друг другу, родным и знакомым перемывать. Людмила Попович про свои семейные дела никогда не рассказывала и всячески уклонялась от этих разговоров, хотя мужа ее, понятно, все знали и жалели ее. Семья — мать в Рязани, больше никого. Людмила к ней время от времени ездила, но не часто. Зато у Михаила Поповича друзей было предостаточно. Вернее, не друзей, а дружков, по большей части по распивочным заведениям. Он-то как раз не стеснялся свое грязное семейное белье при всех полоскать, гадости про жену говорил. А когда сильно поддатый бывал, грозился, что — цитирую: «такое ей сделает, что она света белого не взвидит». Да, вот еще факт: Попович поубивал всех котов жены.

А каким образом он их умертвил? — спросил Сергей Петрович.

Говорят, что удавливал… Почти как Шариков.

Что и требовалось доказать, — улыбнулся Сергей Петрович. — Много у них котов было?

Попович говорил, что много. Убитая зимой прикармливала на даче бездомных котов. Знаете, летом детям на даче заводят котят, а потом, как сезон кончается, сами уезжают в город, а животных бросают. Она их кормила, а Попович кричал, что они всё загадили.

Там и без котов всякой дряни хватает, — вставил Дымов.

Представляете, она раз приехала с сумками еды, а там по двору коты дохлые валяются. Он их специально разбросал, чтобы жене насолить! Она в милицию заявляла, но там мер не приняли, отказали в возбуждении за отсутствием данных о совершении преступления. Удавленных котов за преступление не посчитали. Хотя статья двести тридцатая, пункт один, «Жестокое обращение с животными», уже есть. Да что там говорить!.. — разгорячился Толя. — Помните того отморозка, который назло бывшей жене пятилетнюю дочку в ванне утопил? Она об угрозах сколько раз в милицию сообщала, а ей говорили, что это семейные разборки! Он за дочкой в детский сад пьяный пришел, и воспитательница отдала ему ребенка, хотя мать просила никогда этого не делать, — домой торопилась! Что уж тут о котах говорить…

Слава богу, у этих Поповичей детей не было! Я все думаю: ну зачем она с этим уродом жила, что ее держало? Неужели квартира? Да гори она, эта квартира, если в нее возвращаться тошно! — поежился Саша Груздев.

Может, и квартира. У нас же, как ты помнишь, квартирный вопрос испортил все население страны. А может, она его любила. Есть у нас такая национальная форма любви — жалеть и терпеть, очень этим наши бабы гордятся. Да еще народная мудрость подсказывает: если муж бьет, значит, любит. Или: трясет, как грушу, любит, как душу. А еще: хоть и дырявый тын, да всё за ним холодок… — размышлял Сергей Петрович.

По части народной мудрости нам с вами, конечно, не тягаться, — с сарказмом в голосе прервал фольклористские изыскания начальника Дымов. — Скорее всего, он ее просто запугал. Я таких случаев сколько угодно знаю, когда из страха любые унижения терпят, тут мне и архивных примеров, как Лазаренко, не надо. У страха палитра обширная: от боязни остаться одной — кому, мол, я еще нужна — до страха стыда, если все узнают про семейные неурядицы. Ну и, понятно, боязнь побоев. Боялась она!

И вот что интересно, — продолжил Толя. — Ведь полный отморозок, пьяница, наглый, воинственно невежественный, но слесарь отменный! Говорят, лучше него никто не может наладить станки, его любая техника слушается. Короче говоря, классический пролетарий.

Что-то мне кажется, Лазаренко, вы не любите пролетариата, — ехидно процитировал классика Саша Груздев.

Да, я не люблю пролетариата, — признал Толя. — По социальной статистике преступлений, от мелкого хулиганства до тяжких, кто у нас первый? Пролетариат! И бытовуха — вся не вся, но процентов на девяносто — они, рабочий класс!

Ты палку не перегибай, не разводи нам тут классовой ненависти, — остановил Сергей Петрович. — Это не рабочий класс, это, выражаясь точно, люмпен-пролетарии, то есть те, кто работать не хочет. Все, хватит дискуссий! Иван Павлович, что показал осмотр дачи?

Сведения, собранные Дымовым, не опровергали сложившейся картины отношений и образа жизни в семье Поповичей, но и мало в чем ее дополняли. Сергей Петрович подытожил:

Итак, сделаем анализ… — Слово «анализ» с ударением на последнем слоге в его устах означало принятие окончательного решения, это знали все. — Останавливаемся на этой версии. Все указывает на Поповича, но плохо, что доказательства косвенные. Нам бы свидетеля хорошего, и можно было бы дело закрывать. Считаю, что недоработали по соседям. Еще раз сделать поквартирный обход. Кто-то должен был слышать скандал и, возможно, видеть ночью Поповича. Может, кто с ночной смены возвращался или в магазин ночной выходил, или какая-нибудь старушка, страдающая бессонницей… Короче, надо найти. У кого еще остались неясности?

Сергей Петрович покосился на Дымова, ожидая подвоха именно с этой стороны, и не ошибся.

Я тут вот… кх-кх… — прокашлялся Иван Павлович. — Новые данные по серии появились.

Вы по делу Поповича или по серии? — уточнил Сергей Петрович.

Это как сказать… Если по серии, то и по Поповичу. — Дымов встал и громко и решительно объявил: — Я настаиваю на непричастности Поповича к убийству жены. Предлагаю и это происшествие рассматривать в рамках производства дел по серии убийств. И серийный убийца — явно не Попович.

Вот те на! — всплеснул руками Сергей Петрович. — Только мы вышли на раскрытие, так ты, Иван Павлович, и это дело с висяками хоронишь! Извини, голубчик, этого я тебе уже не позволю! Мы теперь каждый труп будем к серии присоединять? Давай, чего уж там! Вон Лазаренко только что дело закрыл как ненасильственную смерть. Может, и его сюда прицепим?

Там доказано, что ненасильственная. Инсульт, упал и под скамейкой на улице полдня пролежал. Никто не подходил, думали, что пьяный. Экспертиза показала, что естественные причины… Если бы сразу скорую вызвали, может, и выжил бы, но кому охота связываться. При чем тут серия? — вступился Толя.

Да послушайте же! Я сейчас представлю основания, дайте договорить! — вскипел Дымов.

Говори, — Сергей Петрович обреченно махнул рукой, снял очки и с демонстративно скучающим видом стал протирать стекла.

Горячо жестикулируя и запинаясь, как случалось с ним часто в состоянии сильного волнения, Иван Павлович начал:

Речь идет о совпадении дат, в театре их называют числами…

Сергей Петрович оторвался от натирания стекол очков:

В театре? Уж говори лучше — в цирке! У нас тут настоящий цирк получается…

А я говорю — в театре! — огрызнулся Дымов. — Потому что связано это с театром, а не с цирком. Было бы в цирке — говорил бы «в цирке». Так вот. Я сопоставил даты предполагаемой серии убийств и даты спектаклей в областном драматическом театре, и получилась замечательная картина — убийства всегда приходятся на дни спектаклей. В театре подтвердили, что в дни наших убийств в феврале, марте, апреле — всего шесть эпизодов — спектакли были. Мало того, это был один и тот же спектакль — «Дни Турбиных»! Премьера состоялась как раз восьмого февраля, это день убийства Звенигородцева. Тринадцатого мая, в день гибели Попович, тоже давали именно этот спектакль. Если убийства связаны с «Днями Турбиных», то и этот эпизод укладывается в серию. Считаю, что убийца каким-то образом связан с театром.

Как актер? — уточнил Виталий.

Пока не знаю… — признался Иван Павлович. — Может — как актер, может — как режиссер… Скорее всего — как зритель… Короче, на основании вышеизложенного считаю версию перспективной для дальнейшей разработки.

Ого! Наш маньяк в прямом смысле слова из любви к искусству убивает! А почему именно этот спектакль? Он Булгакова ценит? — спросил Толя Лазаренко.

Сергей Петрович водрузил на нос очки:

«Дни Турбиных» — это что, Булгаков? Кино такое было, хороший фильм. Раньше из всей русской литературы у нас Пушкин и Толстой «наше все» были, теперь новый расклад, теперь Булгаков и Платонов. Вот мне Толстой больше нравится, а этого Платонова я, честно, читать пробовал, но не понимаю. Сплошное косноязычие. Да и Булгаков ваш… Очень начитанный и культурно развитый убийца у вас получается, Иван Павлович. Обычно они попроще. Хотя если и правда маньяк, то может быть всякое. И что вы предлагаете? У вас есть план следственных мероприятий?

Да. Нужно произвести опрос среди сотрудников театра. Творческих работников, технического персонала: рабочих сцены, электриков, сантехников и так далее. Особенно — кассиров, их опросить на предмет сведений о посетителях. Работа, понимаю, большая, понадобятся люди…

Людей я тебе где возьму? — воскликнул Сергей Петрович. — Спроси, сколько у каждого дел в разработке! Да и Поповича никто не отменял, в этом направлении продолжаем активно копать. Давай пока сам, разрешаю. Не очень верю, но чем черт не шутит. Разрешаю.

Сергей Петрович, а можно я тоже к Ивану Павловичу по театру подключусь? Ему одному не управиться, а я в этом театре много раз бывал — как зритель, конечно. Теперь могу помочь как следователь. И вообще, я театр люблю, — попросил Виталий.

Значит, если бомжа из канализационного люка тащить, то нужно посылать того, кто фекалии любит? Ты мне эти штучки брось!.. Ладно, разрешаю работать завтра с Дымовым, но, если какое происшествие, на труп поедешь ты, понял?

Так точно! — весело козырнул Виталий. — Иван Павлович, я у вас расписание, которое ваша дочь принесла, возьму? А она в эти дни в театре бывает?

Толя Лазаренко хихикнул и подмигнул Виталию.

И что? — нахмурился Дымов. — А расписание возьми, это материал по следствию. — Он протянул папку с документами радостно улыбающемуся Сергушину.

Иван Павлович, задержитесь, — приказал Сергей Петрович и, когда дверь за коллегами закрылась, спросил: — А как ты на такую фантастическую версию вышел?

Да понимаешь… Можно я закурю? Уже поздно, никто проверять противопожарную безопасность не придет. — Дымов помял в пальцах сигарету, задымил. — Это все из-за дочери.

При чем тут она? — удивился Сергей Петрович. — Ты что, с ней дома служебные дела обсуждаешь?

Ты, Петрович, меня не учи тайну следствия соблюдать! Просто вчера я с Ленкой своей чуть не поругался. Накричал на нее… Она меня и правда всего пару раз в месяц просит помочь, а я ее все время подвожу. С Машкой побыть обещаю, договариваемся, а договор срывается. Ленка мне прямо обвинительный акт принесла с указанием дат моих прогулов на работе дедом. Я сопоставил — и точно, в те дни я действительно не мог, потому что каждый раз — экстренный вызов на труп. Ну, ты понял. Вот так.

Ой, смотри, Иван Павлович! — покачал головой Сергей Петрович. — Не нравится мне эта театральная история. Еще и дочка рядом… Ты бы дела семейные со служебными не мешал. Опасная, знаешь, штука…

10.

Лена долго не подходила к телефону, и Дымов уже начал волноваться, что она ушла куда-нибудь в гости, прихватив с собой Машку, а значит, повидаться им сегодня не удастся. Наконец дочь откликнулась:

Да?

Привет! Как дела, девочки? Полет нормальный?

Нормальный, в штатном режиме. Что-то случилось? Что это ты звонишь на ночь глядя? — спросила Лена.

Нюся, у тебя время на отца найдется? Хочу в гости заглянуть.

Да я тебе всегда рада… А что это ты подлизываешься? Ничего не произошло? — забеспокоилась Лена.

«Нюся» было ее детским именем. Мать называла ее Ленюсей, а она превратила это в Нюсю, невзирая на то, что Нюсей обычно называют Анну, а не Елену.

Лена скучала по маме. Развод родителей был для нее неожиданностью, они тщательно скрывали от нее трещину в семейных отношениях, и, поскольку она давно жила отдельно, им это успешно удавалась. Лена привыкла считать, что ее родители самые лучшие, что их супружеская пара — образец на все времена, так что и свой неудавшийся брак, и свои отношения с другими мужчинами оценивала в сравнении с родительским идеалом. Долгий откровенный разговор с мамой перед их с Дымовым разводом был мучителен: Лена по-женски понимала ее, обижалась на отца, но безоговорочно осудить его не могла. Как, впрочем, и оправдать, хотя в глубине души понимала: спокойная рассудительность мамы, ее категоричность и основательность не оставляли простора отцовской фантазии и эксцентричности. Когда-то в глупом брачном гороскопе Лена прочитала, что брак женщины Тельца, знака Земли, и мужчины Водолея, знака Воздуха, не может быть счастливым. Тогда она посмеялась над этим пророчеством и посчитала счастливую историю своих родителей лишним доказательством того, что «всё врут календари». И вот теперь неколебимая мать-Земля и подвижный отец-Воздух разлетались в разные стороны, и Лена не могла сказать, кто из них виноват в разрыве.

Ко всему прочему, она хорошо помнила свой собственный развод, непонятный окружающим. Ей не в чем было упрекнуть бывшего мужа, вроде бы любящего и заботливого, но она вдруг поняла, что задыхается от этой подчеркнутой заботы. «С жиру бесишься. Ты за ним как за каменной стеной, чего тебе еще надо?» — упрекали ее подруги. «А знаете, что там, за каменной стеной? Каменными стенами тюрьмы обносят», — парировала Лена. Конечно, деспотичная опека бывшего мужа и твердая настойчивость мамы были не одним и тем же, но Лена всегда оставалась в первую очередь дочерью своего отца, а потому единственной правде матери предпочитала допущение о существовании нескольких правд. В конце концов, сама она была Водолеем, поэтому осуждать родителей не стала и продолжала любить обоих.

У них с отцом было не принято изливать друг другу душу, однако каждый был уверен в согревающей родственной близости.

Поздний звонок отца встревожил Лену, но голос Дымова звучал ровно:

Всё в порядке, дочь. Просто поболтать хочется. Тортик за мной.

Лена облегченно вздохнула:

Ну давай. Я тогда разрешу Машке еще поиграть. Она мне не простит, если я ее до твоего прихода спать уложу. Ты ведь ее любимый дедушка.

В супермаркете Дымов понял, что с обещанием тортика он погорячился. В пустых витринах были рядком разложены полиэтиленовые пакеты, заменяющие собой отсутствующие товары, на полках в хлебном отделе красовалось несколько зачерствевших бубликов, а в кондитерском обнаружились только полуслипшиеся конфеты-подушечки неопределенного цвета. Дымов грустно вздохнул, приготовившись оправдываться перед девчонками за несбывшиеся ожидания, но тут его окликнули:

Иван Павлович, добрый вечер! Вам что-то нужно?

Когда-то Дымов вел дело по убийству сына директора магазина Анны Фетисовой. Он хорошо помнил ее и, увидев сейчас, удивился, как сильно сдала эта еще нестарая женщина за последнее время. Тогда, два года назад, ее сын праздновал свое восемнадцатилетие с друзьями в кафе «Молодежное» — домашний, правильный мальчик решил почувствовать и, главное, показать себя взрослым. Кончилось это передозировкой некачественных «колес», он умер в туалете, и его труп быстренько вынесли за территорию заведения. Следствие было долгим, при содействии отдела по борьбе с наркотиками его удалось завершить успешно: барыга, продавший пареньку «колеса», сел. Но сына это, конечно, матери не вернуло.

Добрый вечер. Да нет, я так. Вот думал… — замялся Дымов. — Хотя, если вы можете…

Машка была счастлива при виде большой жестяной коробки с польским печеньем.

О! — подняла брови Лена. — Взятка?

Нет, благодарность. Этой женщине от меня ничего не нужно. Ничем помочь я ей уже не смогу, да и никто не сможет.

Печенье оказалось так себе, но Машка радовалась коробке как будущему хранилищу своей коллекции оберток от жвачек и, вывалив на деда кучу школьных новостей, удовлетворенная ушла спать.

Ну вот, а теперь спокойно посидим без этой трескотухи, — расслабившись, сказала Лена. — С уроками у нас, ты знаешь, не очень, но в школу ходить она любит. Вот и слава богу, не все должны быть отличницами. Кстати, хочешь, почитаю, что про тебя пишут?

Она ушла в соседнюю комнату и вернулась с тетрадным листком в линейку.

«Мой любимый дедушка», — торжественно прочитала Лена. — «Моего дедушку зовут Иван. Он умный, добрый и высокий. Мама говорит, что если дедушка не будет ходить на работу, то в нашем городе будет много плохих людей. А сейчас они дедушку боятся и прячутся. Но он все равно их найдет. Я его люблю». — Она протянула Дымову листок. — Это в классе задание было — написать о родном человеке.

Иван Павлович с улыбкой перечитывал сочинение.

Отдашь мне? Я в рамочку помещу.

Бери. Там, правда, две ошибки есть: «равно» и «работа» через «о».

Вот с ошибками и помещу.

Ладно. Ты как себя чувствуешь? Я на тебя в прошлый раз налетела, ты уж не сердись… Вид у тебя неважный. Завал на службе?

Ну да, ну да… В целом нормально. Как у тебя на твоей службе?

Тоже нормально. Надеюсь, дальше будет даже хорошо, если на премию Ленинского комсомола2 с «Турбиными» пройдем.

Вот-вот, расскажи-ка мне об этих Турбиных! — оживился Иван Павлович. — Кто у вас этот спектакль ставил? И почему «Турбины»? Из Булгакова можно было и другое выбрать — «Мастера и Маргариту», например.

Ну, пап, ты скажешь! Мы тебе что — Таганка? Это мы не потянем! — засмеялась Лена. — Нет, как по мне, талантов у нас хватило бы, да бюджета маловато. Это Сиверцев ставил, он как режиссер хотел Булгакова сделать, а как руководитель театра — на сценографии сэкономил. Там же почти никакого нового реквизита не понадобилось, все из старых спектаклей взяли, новых выгородок только понаделали. Мне, например, даже платья специально не шили — собрали из разных комплектов в костюмерной. Но это я тебе по секрету говорю, для всех посторонних мотивировка другая — творческие поиски, философская и социальная глубина пьесы и так далее и тому подобное.

Отсюда, Нюсь, поподробнее, — попросил Дымов. — Про бюджет и я тебе рассказать могу — про то, как мы главный расходный материал, бумагу, у всех клянчим. А про содержательную глубину — это важно. Вот скажи мне, о чем ваш спектакль?

Помнишь, как Толстой говорил? «Чтобы рассказать, о чем мои романы, нужно их еще раз написать». Ты же был на спектакле?

Один раз, на премьере. И все же расскажи, пожалуйста, мне правда очень интересно. Я до конца не понимаю, в чем там дело. Живут себе люди, время страшное, они закрылись за кремовыми шторами, и слетаются к ним друзья, как птицы в непогоду, неприкаянные, а то и обмороженные. Весь мир валится, земля уплывает из-под ног, а они пытаются жить… Ну и что из этого?

А я тебе скажу! — порозовела лицом Лена. — Это о том, что самые страшные времена не могут быть оправданием человеческой подлости! Извини, высокий стиль, но ты сам начал. Это о достоинстве и чести. Кто-то подличает и спасает свою шкуру, а кто-то продолжает быть человеком, остается верен себе и долгу. Не формальному долгу, а человеческому, как Алексей Турбин, который мальчишек-юнкеров спасает, разогнав их по домам, а сам гибнет. И еще, это для меня особенно важно, — о любви к своим близким. О семье, где все друг друга любят и уважают, а не высчитывают, кто кому что должен и сколько с этого будет иметь. Появляется такой никчемный Лариосик, он, безусловно, обуза, но его пригревают, как и обмороженного Мышлаевского. Дом, где тепло и откуда тебя никогда не выгонят, — что может быть важнее в страшные времена? Елена и есть этот дом, она свое женское дело выполняет — тепло и мир бережет. А мужчины кремовые шторы от вторжения извне оберегают и этим дают возможность женщине быть женщиной, потому что они — мужчины. Я, может, сбивчиво говорю, но я именно так все понимаю, именно так я это играю. Хаос, беспорядок — то, что снаружи, а космос, порядок — мой дом. Если одним словом: Булгаков писал о человечности, и мы очень старались это показать.

Ох, не люблю я эти слова — человечность, гуманизм, духовность! Черт знает, что они могут означать, а чаще всего ничего и не означают! — Иван Павлович резко встал и подошел к окну.

Подожди, пап, — попыталась успокоить его дочь. — Что значит — ничего? Это то, чем мы от зверей отличаемся.

Иван Павлович отодвинул занавеску и выглянул в темное окно.

Мы от зверей в первую очередь отличаемся тем, что звери себе подобных, кроме самых экстремальных ситуаций, не убивают. Смотрю я вот через твои кремовые, пардон, белые в цветочек шторы, — и за окном не только Алексеи Турбины ходят. А Еленам в это время лучше там, снаружи, и вовсе не появляться. Я бы тебе про наше отличие от зверей такого мог рассказать… Да оно тебе ни к чему, тем более к ночи.

Ну ладно, пап, ну не только же этим, — растерялась Лена. — Умеешь ты все аргументы перевернуть! Как тебе еще объяснить?

В целом я понял, не переживай. Только интересно — зрители ваши именно так это воспринимают? Зачем они на спектакль ходят?

Зачем люди в театр ходят — это отдельный разговор. И откуда я знаю, что у них творится в голове, когда они в зале сидят? Говорят, что приходят подглядывать… за собой, если узнают себя в персонажах. Театр — это искусство, а оно по определению многозначно. Наш Сиверцев в последнее время любит об открытости интерпретаций говорить. Умную американскую книжку прочитал про постмодернизм, новое направление современности. — Лена улыбнулась. — Мне одна зрительница сказала, что она несколько раз на спектакль ходила, чтобы посмотреть, как в окружении замечательных мужчин женщина может быть женщиной, а не Мурлин Мурло, и какое это счастье. Кстати, ты знаешь, что на эту пьесу и Сталин то ли шестнадцать, то ли тринадцать раз в двадцатых годах ходил? Значит, даже он что-то для себя в ней нашел!

Дымов вскинул кустистые брови:

Сталин? Какая-то очередная байка? Он в эти годы как раз за власть боролся, не всех еще под себя подмял. Не было у него времени тринадцать раз одно и то же смотреть. Сейчас чего только про Сталина и сталинизм не пишут, иногда читать тошно.

Правда-правда! — заверила Лена. — Мы это даже обсуждали. Сиверцев говорил, что Сталин мог видеть в пьесе классовую победу. Мол, если уж такие офицеры советскую власть принимают, то революция победила. Помнишь, там в финале Мышлаевский говорит, что большевикам служить пойдет, потому что «народ не с нами, народ против нас»? А некоторые считали, что Сталин тоже хотел на человеческие взаимоотношения посмотреть, он ведь тоже человеком был, хоть мало в это верится. Сиверцев считает, что он на спектакль как на сеанс психотерапии ходил… Церковь души спасает, а театр их лечит.

Последняя версия сомнительна, — покачал головой Иван Павлович. — Какие человеческие отношения, если он белых офицеров баржами топил?! Я про Сталина много думал. Ему не человечность, как ты это называешь, а страх был нужен. Всеобъемлющий, тотальный страх, на этом его классовая победа и держалась. «Террор» — ведь на латинском это и есть «страх».

Может, ты и прав. Но, с другой стороны, мне кажется, это слишком упрощенно. Сталин во всем виноват, Сталин всех запугал… Он что, за каждым бегал и запугивал? И миллионы доносов по ночам тоже он написал?

Да нет, тут другое… Думаю, удался беспрецедентный эксперимент по выведению новых людей. То есть мы людьми остались, но что-то было модифицировано в человеческой природе, какие-то качества усилены, а какие-то — ослаблены. Люди как люди, только у них… страх, поселившийся внутри на уровне инстинкта. Вот когда гроза, резкий удар грома — ты инстинктивно вздрагиваешь. Не потому, что этот гром представляет для тебя реальную опасность, просто твое естество так на это реагирует. При страхе темноты, страхе высоты получаешь вполне адекватный отклик организма. Вот так и страх перед властью: существует какая-то жуткая, неконтролируемая сила, непредсказуемая в своих действиях, перед которой ты беспомощен, как перед землетрясением, и с этим бессмысленно бороться, просто нужно принять и жить с этим как с данностью. Мы же не скорбим каждую минуту о том, что у нас нет крыльев, что у нас не три руки, хотя иногда этого хотелось бы. Мир устроен так, как устроен. Когда падаешь с девятого этажа, очень не любишь в этот момент закон всемирного тяготения, но это не значит, что закон плохой или с ним необходимо бороться. Просто надо быть осторожным. Этому инстинкту уже никакой конкретный Сталин не нужен, он срабатывает автоматически.

Иван Павлович потер виски, словно у него болела голова, и продолжил:

Однажды я говорил с отцом о деде, о твоем прадеде. Я его никогда не видел, но очень хорошо представлял. На фотографии он выглядел как осколок царского режима: высокий, с густыми усами, в костюме и жилете с цепочкой от карманных часов. У него была безукоризненно прямая осанка и такая, знаешь, немного надменная и в то же время скорбная улыбка, словно у графа в изгнании. Хотя, конечно, никаким графом он не был. Он был бухгалтером в маленьком провинциальном городе, где человек, окончивший курс классической гимназии, уже считался очень образованным. Его семья жила в крошечном доме, но у них была лошадь, которую запрягали в старую бричку, это называлось «держать своих коней». У деда были замашки аристократа. И серебряные ложки, дешевые, наполовину съеденные, которые у нас до сих пор, — это, как ты знаешь, от него.

Так вот. Я говорил с отцом об этом. Деда в тридцать седьмом арестовали, и больше никто ничего о нем не слышал до самой реабилитации. Заметь, никто даже не узнал, в чем его обвинили, но отец, который тогда учился в Академии Генерального штаба РККА, вынужден был уйти оттуда как сын репрессированного, и жизнь его сложилась совсем по-другому. Представь себе, что значил красный командир в то время! Всего этого он лишился. Я спрашивал: «Как же вы все могли примириться с этим? Вы же знали, что дед не был врагом народа?» — «Знали, — отвечал отец. — Но его невиновность ничего не объясняла, не оправдывала и не спасала. Это было ощущение стихийного бедствия. Налетает ураган и сносит крышу дома у тебя, а не у твоего соседа. Не потому, что ты в чем-то провинился, а сосед — нет, просто в этот раз попало на тебя, а в следующий раз может попасть и на соседа».

Меня это тогда потрясло. А теперь я понимаю, что это у нас, наверное, на генетическом уровне. И сколько бы ни говорили сейчас о покаянии, о возвращении памяти, ничего не изменится, пока не уйдет страх. Может быть, нужно, чтобы сменилось поколение? Не знаю… И с религией сейчас носятся как с панацеей: «Зачем дорога, если она не ведет к храму?» А что там, в храме? Тот же страх, только перед Богом. Что священник на исповеди спрашивает? «Имеешь ли постоянную память о Боге и страх Божий в сердце?» А ты говоришь! Нет, Сталин не зря на православного священника учился!

Иван Павлович остановился, чтобы перевести дыхание, и, сделав паузу, завершил:

А фотография деда даже после того, как он был в пятьдесят шестом году посмертно реабилитирован за отсутствием состава преступления, так и хранилась в комоде, в старом конверте, а не в семейном альбоме и никогда не висела на стене среди других фотографий — бабушка там была, а деда не было! Почему, ты не думала?

Дымов замолчал. Притихшая Лена, которой редко приходилось видеть своего обычно немногословного отца таким возбужденным, погладила его руку:

Пап, отдай мне фотографию деда! Пусть Машка ее на стенку повесит в дополнение к своей галерее. Да?

Да, — вздохнул Дымов и похлопал дочь по руке. — Да.

Повисла пауза. Иван Павлович взглянул на ходики, уютно тикавшие над кухонным столом.

Что-то мы заболтались… Ну что, Нюся-Ленюся, по коням? Завтра на службу? Извини, я тебя заговорил. — И продолжил уже обычным ироничным тоном: — Спасибо тебе, дочь, за чай, за семейный вечер, за тепло очага и прочее и прочее и прочее.

Может, останешься? Уже поздно. Я тебе на кухне постелю. Так давно мы с тобой не болтали! Я иногда скучаю по тебе — наверное, все-таки люблю отца… — И закончила торжественно репликой из «Короля Лира»: — Как должно дочери, не больше и не меньше!

Да нет, я лучше домой. Не буду вам мешать, да и мне самому так удобнее. А тебе, Корделия, я не раз предлагал — переезжайте с Машкой ко мне, у меня же, в отличие от вас, не одна, а три комнаты — хоромы! Вместе, глядишь, веселее было бы.

Ну не настолько же сильна дочерняя любовь. Ты, пап, переоцениваешь! — расхохоталась Лена. — И потом, каждому человеку своя территория нужна, личное пространство, — и тебе, и мне. Вдруг кто в гости придет, да? А вдруг ты жениться надумаешь?

А вдруг ты наконец замуж настроишься? Ты все еще собираешься с этим Рудольфом за кремовыми шторами семейное гнездо вить? — Иван Павлович показал на букет, стоявший на туалетном столике в углу. — На сцене он для тебя партнер отличный. Он же у вас в «Днях Турбиных» Шервинский?

Лена покачала головой:

Да нет, пап, едва ли. Партнер он, может, и отличный, но, по-моему, Булгаков сильно ошибся, выдавая Елену замуж за Шервинского. Я эту ошибку повторять не намерена. А цветы, представь, от ценителей таланта.

И, уже провожая отца у дверей, спросила:

У вас там, в конторе, новый сотрудник? В отличие от всех остальных, он, оказывается, любитель Мельпомены. Скажи ему, пусть за контрамаркой приходит. Я и детям его на утренние спектакли контрамарки достану.

Дымов усмехнулся:

Твоя хитрость шита белыми нитками, дочь! Нет у него детей, и жены нет, ты же это узнать хотела? Парень вроде неплохой, но пока судить рано.

Спокойной ночи, папочка! — Лена чмокнула отца в щеку. — Придешь домой, позвони, чтобы я не волновалась. Спасибо, что заглянул!

В устах отца сдержанная положительная оценка молодого сотрудника Виталия означала самую высокую похвалу, и Лене это отчего-то было приятно.

11.

Дымов вяло ковырял синеватое картофельное пюре, наблюдая за тем, как Виталий с аппетитом уплетает макароны, сдобренные коричневатой жидкостью с кусочками жилистого мяса. Блюдо значилось в меню ведомственной столовой как «бефстроганов с подливом», и Дымов, чувствительный к ошибкам не только в кулинарных рецептах, но и в словах, его всегда избегал. «Великая сила — молодость: все переварит!» — с оттенком зависти подумал он, а вслух сказал:

Согласовываем действия. Я беру на себя директора, тебе — опрос технического персонала и кассирш. Проверяем все варианты. Если мы предполагаем связь с театром, то под подозрением могут быть все.

Ну уж директор и артисты едва ли, — Виталий проглотил последний кусок «бефстроганова», выбрал вилкой остатки «подлива» и потянулся за стаканом с компотом.

Я сказал — все! Особенно те, кто в день спектакля поздно возвращается домой, а значит, артисты — в первую очередь.

И Елена Дымова?

А почему нет? — Дымов строго взглянул на молодого коллегу. — Она чем лучше?

Да нет, Иван Павлович, вы не подумайте, я не потому, что дочка. Просто она женщина, а у нас убийства разные, женщины обычно так не работают, они способ не меняют, — поторопился объяснить Виталий. — Кроме того, там же нужна физическая сила, а Дымова девушка хрупкая. Мне кажется все-таки, что преступник не внутри театра, он приходит извне. Делаю ставку на зрителя, а то прямо какой-то «призрак оперы» получается.

Какой призрак? — не понял Дымов.

Такой мюзикл есть, Уэббер написал. Ну тот, у которого «Иисус Христос — суперзвезда», знаете?

Про Христа знаю, мне не понравилось. Про призрака не знаю. Но приятно иметь дело с образованным человеком, если только это настоящему делу поможет, — съязвил Дымов, а про себя опять подумал: «Молодость…»

Директор театра восторга по поводу визита работника прокуратуры не выказал, что Ивана Павловича ничуть не удивило. Он давно привык к тому, что люди ведут себя настороженно с представителями власти, и научился располагать к себе собеседника. Каждый раз приходилось действовать по обстоятельствам. Сейчас было очевидно, что нервного Сиверцева следует успокоить.

Ничего не произошло, Виктор Леонидович, просто нам нужны кое-какие сведения. К деятельности подведомственного вам учреждения это, по-видимому, прямого отношения не имеет, — умиротворяюще начал Иван Павлович. — Нас вот что интересует. Во-первых, числа.
По какому принципу вы назначаете даты спектаклей?

Числа? — удивился Сиверцев. — Ну, тут многое нужно учесть. Премьерный спектакль или нет, его успех у зрителей, занятость труппы, праздники это или еще какие-то знаменательные даты… да много всего. А у вас есть к нам претензии?

Дымов замахал руками:

Да ни боже мой, что вы! Просто вот смотрите, у вас «Дни Турбиных» еще с февраля по два раза в месяц идут. Хороший спектакль?

А вы ни разу не были? Не может быть, чтобы Елена такой успех от отца утаила! — не поверил Сиверцев. — Да, получился спектакль. Конечно, малобюджетный, но это только плюс. Публика нас, знаете, в основном не балует, сборы небольшие, а премьеры делать — деньги нужны. В этом спектакле главное — это актеры, психологический рисунок. Дымова, дочка ваша, в главной роли очень хороша! Подаем на премию Ленинского комсомола.

То есть ради этого уже семь раз прокрутили?

Ну зачем вы так — «прокрутили»? — обиделся Сиверцев. — Это вам не американский боевик, это каждый раз новая художественная ткань, новое настроение, новый образ! Оттачиваем спектакль. Да, с прицелом на премию, и ничего зазорного в этом нет. Кроме того, мы и на запросы публики ориентируемся. Булгаков сейчас востребован, к нам старшеклассников и студентов водят.

А вот скажите, Виктор Леонидович, есть у вас такие завсегдатаи, которые каждый спектакль смотрят? Такие, кто художественную ткань всех семи спектаклей оценить могут?

Ну, мы учета не ведем… Есть, конечно, журналисты из областной газеты, но не думаю, чтобы они все семь раз приходили. Во всяком случае, мне об этом неизвестно. А с серьезной театральной критикой дела не очень, в этой профессии сейчас кризис.

Кризис сейчас много где, — согласно закивал головой Иван Павлович. — А спектакль я, конечно же, видел, правда, только премьеру. Мне очень понравилось, хоть я и не критик. Кстати, вот вы про занятость труппы сказали… А что у вас со штатным составом, были ли изменения в последнее время?

Нет, артисты у нас не менялись, если вы про них спрашиваете. С техническим персоналом, правда, беда — большая текучка кадров. Подумайте сами, кто будет держаться за нашу зарплату? Да ее еще и задерживают, мы же государственное учреждение. Левых приработков никаких, люди больше в ЖЭКе заработают. Вы же понимаете, никто вам кран бесплатно не починит, так что там какая-никакая, а копейка, не то что у нас… Одного электрика, впрочем, я сам недавно выгнал — пил беспробудно. Я понимаю, это как бы издержки профессии, но всему же есть предел! Он так софит наладил, что тот прямо посреди спектакля заискрил, как китайский фейерверк. А спектакль для школьников, дневной, так потом скандал был с пожарной инспекцией — учительница нажаловалась. Она, конечно, по-своему права, но и у нас это не от хорошей жизни!

Конечно, все понятно. Могу я вас попросить, чтобы отдел кадров подготовил список ваших сотрудников?

Сиверцев насторожился:

А что все-таки происходит? Я, как руководитель, имею право знать!

Иван Павлович усилил успокаивающие интонации в голосе:

Я же говорю, ничего особенного, просто небольшая проверка в связи с одним делом. Не по поводу театра, это другое. Мы всего лишь просим вас дать официальную информацию, все в рамках закона, ничего необычного. Спасибо вам за помощь.

Это, кажется, наш долг? — Сиверцев нервно усмехнулся. — Если у вас больше нет вопросов, могу я вернуться к своим непосредственным обязанностям? У нас вечером спектакль, а сейчас репетиция. Новая постановка, молодежная, экспериментального типа. Не хотите посмотреть?

Дымов пожал протянутую руку:

Спасибо, не могу — дела, знаете ли. А как ваши сотрудники после спектаклей домой добираются? Ведь поздно бывает, а кому-то на другой конец города ехать. Наверное, у вас служебный транспорт есть?

Есть. — Сиверцев распахнул перед следователем дверь кабинета. — Есть автобус театральный, пазик, старенький, но пока на ходу. Мы его даже для выездов в район на шефские концерты используем. На нем обычно всех после спектакля и развозим, и Елена вместе со всеми ездит. А у меня машина, я всегда сам несколько человек подвожу. Мы о своих людях заботимся. Всего доброго!

Виталию со сбором информации повезло больше. Он сумел расположить к себе кассиршу, словоохотливую пенсионерку, гордившуюся тем, что она уже десять лет незаменима на своем рабочем месте, и бабушек-билетеров.

Вы бы, Иван Павлович, слышали, как они говорят: «Мы, молодой человек, не билетеры, наша профессия называется “капельдинер”!» — передразнил Виталий высокомерный тон своих собеседниц. — Умора!

Молодой следователь был возбужден и вывалил на Дымова целый ворох сведений.

Иван Павлович, кажется, мы на верном пути! Я вам сейчас расскажу… Я думаю, что…

Нет такого следственного действия — думать! Ты не тараторь, а докладывай по порядку о проведенном сборе информации, — охладил его Дымов.

Вот что выяснил Виталий. Старушки знали всех завсегдатаев театра, но особенно важно было то, что они в один голос твердили о посетителе, которого хорошо запомнили именно в связи с «Днями Турбиных». Он не только приходил на каждый спектакль, но и приносил цветы.

Кому? — встрепенулся Дымов.

А вы угадайте с трех раз! Там же одна женская роль. Елене Дымовой, представьте! Бабушки прямо глаза от восторга закатывали: мол, это такая редкость, сейчас нечасто цветы дарят и все больше родственники, а тут не родственник. «Должно быть, тайный поклонник Леночки, это так романтично!..» Она вам что, не рассказывала?

Я в личные дела дочери не лезу. Что нужно, сама скажет, — буркнул Дымов. — А приметы есть?

Виталий торжествовал:

А то как же! Подробнейшим образом всё описали, хоть сейчас фоторобот составляй. Докладываем начальству, а, Иван Павлович?

Начальство в лице Сергея Петровича одобрило разработку версии, получившей с легкой руки Виталия Сергушина название «Театрал». С фотороботом пришлось повозиться, пока обе бабушки-капельдинерши его одобрили. Они отнеслись к делу с максимальной ответственностью, долго спорили о том, чья физиономическая память лучше, вспоминали мельчайшие подробности и наконец согласились: «Да, вот это он, положительно он!»

Перед Дымовым вырисовывался не только внешний, но и поведенческий портрет «театрала». Мужчина сорока — сорока пяти лет, высокий, подтянутый, коротко стриженный, волосы темно-русые с проседью; глаза близко посажены, нос прямой, подбородок округлый; кожа лица слегка рябовата, словно в мелких оспинах; одет аккуратно и неброско. «Сейчас в театр в смокингах не ходят, но по всему видно, что приличный мужчина», — комментировали капельдинерши.

Приходил в театр один, всегда сидел до конца спектакля, передавал букет, но сам к сцене не подходил. Букеты были разные, не очень роскошные, но, со слов свидетельниц, «тоже приличные». Из характерных особенностей капельдинерши обратили внимание на чуть скованные движения и заторможенную речь: «Голос довольно низкий, но не бас. И запинается. Не заикается, а просто очень медленно и со значением произносит слова, от этого получается эффект запинки».

Конечно, для следствия подарком был бы какой-нибудь огненно-рыжий одноногий подозреваемый со шрамом во все лицо, но такие попадаются редко, поэтому приходилось радоваться и этим полученным приметам. Негусто, но все-таки какая-то зацепка, утешал себя Иван Павлович. Лена подтвердила, что цветы на спектаклях получала, но дарителя никогда не видела, и никаких записок в букетах не было. На вопрос Ивана Павловича, не удивляют ли ее эти постоянные подношения, обиделась:

Вообще-то, дорогой родитель, это моя профессия, если ты не забыл. А Елена в «Турбиных» — пока моя самая главная и лучшая роль. Зрители бывают иногда благодарными, я тебе уже говорила!

И все же многое оставалось для Дымова непонятным. Если версия верна, то перед ними случай явно маниакального характера. Ключ можно найти, только поняв логику преступника. Но если это маньяк, то обычная логика не работает. Почему театр? Почему именно этот спектакль? Что провоцирует преступника на убийства? Как он находит жертвы и почему клюет именно на этих людей, а не на других? И еще много вопросов, на которые ответа у следователя пока не было.

После разговора с дочерью Дымов перечитал Булгакова, но ясности это не добавило. Правда, для себя он придумал версию, почему Сталин ходил на этот спектакль столько раз. Будущий Вождь и Учитель в детстве хотел быть офицером, но здоровье и физические данные не позволили…

Приходилось двигаться ощупью. Дымов не разделял энтузиазма Виталия Сергушина, который уже предвкушал победу с задержанием убийцы на месте преступления.

Тем не менее план мероприятий был составлен, утвержден и согласован с оперативным отделом. Оперативница под видом стажерки в кассе театра контролирует всех покупателей билетов, и в случае опознания ею подозреваемого за ним устанавливается негласное наблюдение. В день спектакля оперативная группа размещается в зале, продолжает наблюдать и, если на то будут основания, проводит операцию по задержанию.

Для Дымова начались самые томительные дни неопределенности, когда повлиять на события невозможно и управляет ими чужая, возможно, преступная воля. А если ход следствия ложный, и, пока они готовятся к встрече с предполагаемым преступником, настоящий убийца уже вышел на свою страшную охоту? Беспокоился Иван Павлович и за дочь, которая пусть косвенно, но оказалась замешана в этой истории. Пришлось серьезно поговорить с ней и взять обещание быть осторожной и в одиночку по вечерам на улице не показываться. Дымов ненавидел это состояние собственного бессилия, оно повергало его в депрессию. Он стал еще менее разговорчивым, еще больше брюзжал и срывался на сослуживцев, устроил скандал Толе Лазаренко за ошибки в протоколе:

Что значит «после первичного осмотра на месте происшествия труп отправился в областной морг»? Своими ногами он туда отправился? Кстати, о ногах. Это как — «ноги вытянуты вдоль тела»? Они что, могут быть отдельно от тела, да еще и поперек?

А это по-разному бывает. Бывает, что и расчлененка… — оправдывался Толя под дружный хохот Виталия и Саши Груздева.

Но вообще-то всем в отделе было не до смеха. Оставалось ждать дня спектакля и молить Бога, чтобы до этого времени не появились новые трупы по серийному делу.

12.

В течение двух недель наблюдение в театральной кассе результатов не дало. Билеты раскупались вяло, но кассирша утверждала, что отчаиваться не следует: наибольшее количество билетов продается непосредственно в день спектакля. План «Театрал» был по предложению Дымова скорректирован — в группу добавились еще несколько оперативников. Один должен был, якобы в качестве стажера, занять место рядом с шофером в театральном автобусе, чтобы проследить за сотрудниками театра, которых доставляли домой после спектакля; кроме того, следственная группа в частном автомобиле должна была вести подозреваемого до дома для выяснения места проживания и дальнейшего установления личности.

Попытку Дымова настоять на своем участии в операции Сергей Петрович решительно пресек:

Я тебе, Иван Павлович, должен объяснять разницу между опером и старшим следователем прокуратуры? Наше дело в конторе сидеть, бумаги писать и головой думать, если получается. Наши опера — ребята грамотные, сами справятся. Можешь в отделе остаться, а сам на место не лезь — лучше не сделаешь. Не создавай ненужной массовости.

Дымов и сам прекрасно понимал, что лишние люди в таком тонком деле только мешают. Спугнуть преступника легко, а если он заляжет на дно, то неизвестно, сколько придется потом ждать. Если он вообще не исчезнет. Но, как говорится, нет ничего хуже ожидания. Сопровождаемый сочувственными взглядами дежурного по городу, Дымов мерил шагами тесный кабинет следственного отдела, когда пришло сообщение, что спектакль начался, в зале человек, чьи приметы совпадают с описанием подозреваемого, наблюдение за ним установлено.

Пока в театре шел спектакль, Дымов пересчитал на стекле все капли мелкого, словно не майского дождя. За окном визжал тормозами трамвай, делая крутой поворот на соседнюю улицу, и каждый звук болезненно, как ножом, резал слух следователя. Время от времени звонил телефон. Дымов нервно вздрагивал. Дорожно-транспортное происшествие и пьяная драка. «Только не труп, только не труп!..» — мысленно умолял Иван Павлович. Он, наверное, даже помолился бы, если бы знал, как это делается.

«Да и рано пока быть трупу, спектакль еще идет», — уговаривал он себя.

Наконец на связь вышла оперативная группа в машине, сообщила, что следует за разрабатываемым: вышел вместе с другими людьми из театра, не спеша пошел по улице, наблюдение ведется. Потом поступило сообщение от «стажера» при водителе автобуса: все сотрудники театра доставлены по домам.

Все? — переспросил Дымов.

Все, — подтвердил дежурный.

Иван Павлович облегченно вздохнул: Ленка дома, слава богу.

И еще через полчаса вот оно — главное:

Задержан при попытке нападения, — прохрипела рация.

* * *

Согласно докладу оперативников, картина вырисовывалась следующая. Задержанный — Белошапкин Геннадий Васильевич, тысяча девятьсот пятидесятого года рождения, в восемнадцать часов сорок минут приобрел в кассе билет на спектакль, сразу же вошел в зал, занял кресло в десятом ряду партера. Во время спектакля свое место не покидал, через служащую передал на сцену букет, который был вручен артистке Дымовой. Вышел из театра вместе со всей публикой, после чего направился по улице Ленина, а затем свернул на Плехановскую.

Вам сейчас детали передвижения нужны? Или я потом все в протоколе подробно опишу? — спросил усталый оперативник.

Детали можно потом, — согласился Иван Павлович.

Оперативник, представившийся оперуполномоченным Петуховым, был из новеньких, Дымов его не знал, но точный доклад ему понравился.

Сейчас главное — он заходил куда-то, искал кого-то или что-то, с кем-то разговаривал?

Никуда он не заходил, просто бродил по улицам, круги наматывал. А вот когда попробовал заговорить, мы его и задержали.

Ну не за разговор же? — поднял густые брови Дымов.

Конечно, нет! — возмутился оперативник.

На улице Орджоникидзе наблюдаемый пошел на отдалении за одинокой женщиной и, когда та остановилась возле скамейки у входа во двор и стала искать что-то в своей сумке, подошел к ней и вступил в беседу.

Гражданка вначале отвечала ему, а потом резко отстранилась. Наблюдаемый протянул в ее сторону руку, гражданка оттолкнула его.

Тут мы дальше ждать не стали. Гражданка Никанорова Софья Андреевна, проживающая на улице Орджоникидзе, дом шестьдесят семь, квартира двадцать три, показала, что возвращалась домой и остановилась, чтобы достать ключи. Подошедшего к ней человека не знает и никогда раньше не видела. Он спросил, не помочь ли ей чем-нибудь, а получив отказ, стал приближаться, бормоча что-то бессвязное и непонятное. Она испугалась и оттолкнула его. Тут мы его и задержали. Что-то не так? — осторожно спросил оперативник, закончив рассказ.

Все так, молодцы, — подбодрил Дымов. — Что при обыске изъяли?

Ерунду всякую. Кошелек, денег немного. Автобусные билеты, ключи… Ничего особенного, кроме…

Ручки? — не сдержался Иван Павлович.

Почему ручки? Ручка тоже была, но я не про это. У него знаете что в кармане пиджака лежало? Шило! Аккуратненько завернутое в носовой платок.

Шило? Ну да, ну да… Ручка и шило… Отлично! — обрадовался Дымов. — Слушай, дорогой оперуполномоченный Петухов, как тебя зовут?

Николай, — улыбнулся тот. И стало видно, что он очень старался произвести хорошее впечатление на первом, по-видимому, в его работе важном задержании.

Протокол задержания, обыска — все, что надо, завтра же мне на стол! Убедительно прошу, Николай, все подробно. Очень надо, понимаешь, очень! — Иван Павлович протянул руку для пожатия.

«Только не труп, только не труп…» — билось в мозгу Дымова, когда дежурная машина везла его домой.

Трупа этой ночью не было.

 

(Окончание следует.)

 


1 Cui prodest? — Кому выгодно? (Лат.)

 

2 Премия Ленинского комсомола — государственная премия за выдающиеся успехи в области науки, техники, производства и культуры. Присуждалась в 1967—1990 гг.