Любовь и паранойя

Любовь и паранойя

Рабочее утро разматывалось обыкновенно. Александр Иванович Шаманов поднялся в свой кабинет, не закрывая дверь, уместил грузное тело в кресло, сгруппировал для видимого порядка россыпь бумаг, ночевавших на столе, и зычно объявил секретарше:

Валентина Петровна, зовите наших летунов на разбор полётов!

Сухощавая деловитая дама, щёлкнув тумблером микрофона, сообщила в прорабскую о традиционной утренней сходке. Пока коридор наполнялся бурчанием голосов прорабов и мастеров, двигающихся к его кабинету, Шаманов напрягал слух, с надеждой уловить в этом звуковом ералаше голос Танечки, напоминающий ему звон монет, ссыпаемых на металлическое блюдо. Эту тайную радость он имел уже две недели, с того дня, как в производственно-техническом отделе появилась Татьяна Синицына и стала иногда забегать в приёмную, чтобы обсудить с Валентиной Петровной некие то ли проблемы, то ли впечатления. Похоже, они были знакомы ещё до прихода Татьяны в управление.

Несмотря на обыденность происходящего, его не отпускало ощущение – предчувствие, что вот-вот надвинутся события, меняющее стабильное движение его посудины, на которой он давно исправно машет вёслами, всегда зная, куда и как её направлять. Какими окажутся эти события – приятными или дурными, останется ли он сам невредимым, догадаться не мог, да и не заморачивался на подсознательной чепухе в рабочее время.

Через несколько минут вокруг стола образовался полный комплект нужных и привычных лиц. Вот Виктор Степанович Жуков уткнулся в чертежи своей десятиэтажки. Изображает строгую озабоченность фундаментными делами. На днях залил ростверк по забитым сваям, а следом выяснилось, что его реальный нулевой цикл превышает площадь, указанную в проекте на двенадцать квадратов. Шутит: дескать, перевыполнили план, как нас учили в советские времена. Шаманов успел разглядеть, что у него сегодня опять пожелтевшие белки глаз. С печенью непорядки, а всё остановиться с выпивкой не хочет. Или уже не может, перешагнув точку невозврата. Он заметен в любой обстановке: и среди поддонов кирпича, и на корпоративных застольях, по его пристрастию к костюмам-тройкам, обязательно с галстуком. В управлении его ценят как умницу-профессионала, все обращаются уважительно, по имени-отчеству, даже сам Шаманов на людях. Наедине называются Витькой и Сашкой, потому что три года спали в студенческой общаге на соседних койках, знают друг про друга кто как храпит.

Вот Григорьевич, пожилой прораб, сидит, усмехаясь каким-то своим соображениям, которые, разумеется, не озвучит. Виртуоз в замене стройматериалов при острой нехватке одного на другой, который есть в наличие и близок по своим параметрам к дефицитному. В прошлом году, когда двутавровых балок на перекрытие не хватило, положил швеллер, прихваченный сваркой, и ничего, держится потолок, даже штукатурка до сих пор не потрескалась. Его прогонистая фигура, не отягощённая возрастным брюхом, тоже всюду выделяется из-за красного спортивного костюма. Эдакий бодрячок предпенсионного возраста, к месту и не к месту цитирующий сопромат и строчки из басен Крылова.

Вот молодой прораб Дима Рукавицын – представитель поросли менеджеров. Смотрит внимательно на начальника, готовый поддакнуть или задать дельный вопрос, но с ним проблемы случаются, непривычные Александру Ивановичу, урождённому в племени инженеров. Весной произошли разборки с полицией, обнаружившей в подвале его объекта общагу узбеков. Брал в кассе наличку для расчёта с разнорабочими, как сейчас обыкновенно делается, но о том, что бригада носильщиков и долбильщиков прибыла из Бухары, не известил. Сколько он платил им в натуре, никто уже не дознается. Шаманов еле отбрыкался от УВД, а молодому менеджеру хоть бы что – он достоверно изображает, что всегда озабочен общим делом, а не личной выгодой. Избавиться от племянника генерального директора пока не получается.

Другие мужики, шелестящие бумагами, бормочущие между собой, как-то особенно в сознании Шаманова не выделялись, делая своё дело как положено, без лишней суеты и внезапных зигзагов. Слушал, что они говорят о насущных нуждах стройки, немного грустный, потому, что сегодня до него ещё не донёсся мелодичный Танин голос, он ещё не увидел, как солнечный свет, струящийся из окна, вспыхивает неуловимыми огоньками в её рыжеватых волосах.

С недавних пор знаки присутствия этой женщины стали для него причудливым подарком. Иногда выдумывал причину, чтобы заглянуть в ПТО и между своими якобы нужными указаниями с томительным восторгом ещё раз глянуть на её встревоженное лицо, увидеть быстрый, чуткий взгляд серых глаз, мгновенно укрывающихся ресницами. Осторожно узнал о прошлой и настоящей жизни новой сотрудницы: два года назад закончила экономический факультет, официально замужем не побывала, детей не народила. Про интимные дела Танечки никто ничего не доложил, да он и не пытался узнать. Так легче построить какие-никакие отношения, меньше будет поводов для причинной или беспричинной ревности. Его семейная жизнь спокойно протекала по своему устойчивому, выработанному за пятнадцатилетие руслу, и долбить каналы, изменять берега представлялось ненужной дурью. Это убеждение часто удерживало от лихих поступков, но теперь появилась странная жажда за пределами рассудка испытать себя на бурных порогах и перекатах. О трудностях возможного возврата к прежнему безопасному плаванию пока не думалось.

Вечером сердито ужинал, терпеливо скучал у телевизора, наблюдая очередной тендер плясунов и певуний, наконец, обнимал в постели привычное тело жены. Со стыдливым испугом представлял, что к нему льнёт неведомое тело Танечки. Весьма курьёзно, что ему понравилось спать с двумя женщинами мысленно, владея натурально одной. Выбирать реально пока не выходило, и ни одна человеческая особь об этом фантомном адюльтере знать не могла. Его принципы приличия, казавшиеся незыблемыми, развеивались как облака от ураганного напора таких неожиданных фантазий.

Конец сибирского августа подарил людям тёплую, приятную погоду и в трудовом коллективе родилось желание организовать праздник прощания с завершающимся купальным сезоном. Александр Иванович поддержал эдакую инициативу, подключил профсоюзников, и они ловко всё организовали. На берегу Оби арендовали базу отдыха какого-то еле дышащего завода, загрузили выпивку и закуску в рабочий автобус, и к вечеру, в пятницу всё было готово для выезда на мероприятие. Осталось дождаться субботнего утра, чтобы дружно двинуться под хвойный кров, где можно хотя бы на короткое время отрешиться от рабочих, семейных и денежных проблем.

В конце дня, перед выходом Шаманова из кабинета, сюрпризом появилась бухгалтерша Зина, по совместительству активистка всех корпоративных сборищ. Уперевшись локтями на стол, не присаживаясь и как бы невзначай покачивая бёдрами, туго обтянутыми узкой юбкой, она полушёпотом, по-свойски спросила у начальника:

Александр Иванович, вы поедете завтра с женой или с женщиной? Мы сейчас корректируем заявки на жилые комнаты, и поэтому такой факт имеет значение.

Шаманов слегка оцепенел от вопроса, но всё же заставив себя глянуть в безмятежное лицо активистки, растерянно сообщил:

Конечно, с женой, а может, и дочь возьмём. Она почти взрослая – уже пятнадцать лет.

Зина одобрительно покивала головой, ещё чуть-чуть поиграла ягодицами и ящерицей выскользнула из кабинета.

За ужином известил жену Ирину о том, что предстоящие выходные у него получаются рабочими, он едет на строительный объект за городом и вернётся только в понедельник. Утром, щёлкнув дверцей «вольво», двинул в сторону моста, по пути забрав в условленном месте Витю Жукова и Григорьевича, пребывающих в праздничным настроении. В грядущие два дня они ничего не должны делать, доставать, устраивать. Они едут туда, где их ждут только приятные события: своя компания и беззаботное блуждание по песчаному берегу. Под благодушную болтовню, крутя руль, Шаманов думал о своём сокровенном. Юную красоту Танечки он воспринимал ещё не совсем осознанно. Прямое, плотское желание маячило где-то на обочине, зато на магистрали мешала обзору унылая мысль, что пройдёт немного времени и своё очарование она подарит какому-нибудь крепконогому промоутеру, который потом будет хвалиться своими любовными похождениями перед дружбанами, за кружкой пива. Шаманов понимал, что всё правильно. Этой женщине не суждено принадлежать ему: зрелому мужику, состоявшемуся строителю, мужу и отцу, хотя именно он готов с благоговением принять такой бесценный дар. Ей приготовлено жильё в ином доме, куда для него вход невозможен: не знает кода на двери подъезда. Именно сейчас почувствовал, что не хочет мириться с такой планировкой и расположен начать реконструкцию своего обжитого, но наскучившего жилища. Плана ещё не было, и он не знал, как это получится: отдельная причудливая башенка с изящным балконом или обычная панельная пристройка к уже имеющемуся зданию. Вопрос о том, захочет ли туда заселяться Татьяна, пока не возникал. Всё находилось в стадии рабочего проекта.

Миновав непаханые, заросшие бурьяном поля, подъехали к окраине деревни Девятово и увидели свой автобус, недоуменно притулившийся у штакетника, отделяющего шоссе от деревянных домиков базы отдыха. На дорожках суетились люди с коробками и сумками, начавшие обустройство воскресного курорта. База, построенная в горбачёвские времена, нынче находящаяся под присмотром сторожа, обветшала ещё не совсем катастрофически. В спальных домиках прибрались, и внутри они стали выглядеть вполне прилично как для устройства семейных гнёзд, так и для приюта вакантных мужчин и женщин, попавших под влияние амурных страстей. Покои в брусовых строениях, обшитые изнутри постаревшей вагонкой, распределяла шустрая Зина, совершенно не удивившаяся, что начальник привёз вовсе не жену Ирину Витальевну с дочкой Настей, а двух прорабов. Шаманов бросил сумку на двуспальную кровать, пошатал стул, испытывая его на прочность, уместился на нём и услышал аккуратный стук в дверь. Опять Зина с улыбкой заботливой сестрицы.

Александр Иванович, через полчаса ждём в трапезной. Это в большом кирпичном доме столы сейчас накрывают. Ланч, так сказать, по-нашенски, по-сибирски.

Довольная своим остроумием, хохотнула и исчезла. Шаманов, выйдя к реке, на пологом спуске, увидел идущую навстречу Таню. Шорты обнимали неожиданно внушительные бёдра, лицо укрыто соломенной шляпкой с широкими полями. Она подняла голову, и Шаманов застыл столбом, впервые, наедине, встретив её опасливый взгляд. Принудил себя смешливо заговорить:

Купаться изволили? Как вода? Ещё летняя или уже осенняя?

Она тоже остановилась и небрежно махнула рукой:

Ну что вы, я в одиночные купальщицы не гожусь, мне общество необходимо, для смелости. Одна боюсь – вдруг течение понесёт, а помочь некому.

Шаманов продолжал удачно попавшуюся тему.

Могу предложить себя в напарники. Похвалюсь даже. В детстве Ушайку переплывал зараз шесть раз туда и обратно на спор с пацанами.

Таня восхищалась:

У-у-у, да вы опытный пловец. С вами не страшно сплавать до бакена и обратно, а то и на другую сторону наперегонки.

Совсем просто стало, и они вдвоём дошли до кромки воды. Безоблачное небо радовало синевой. Солнце выходило на свой полуденный пост, одаривая устойчивым теплом. Оставаться дальше сухими стало просто невозможном, и Шаманов скинул рубашку, не присаживаясь, стянул с ног джинсы и обернулся. На зелёном фоне прибрежной осоки белела фигура женщины, разделённая оранжевыми полосками купальника. Женщины, которой он бредил последние полмесяца, а может и всю предыдущую мужскую жизнь. Затруднённо выговорил:

Ну что? Плывём вместе?

С вами хоть куда, но только недалеко. Я всё-таки не спортсменка.

Ступая совсем рядом, зашли в воду по колени, немного обвыклись в прохладе, погрузились глубже и, не сговариваясь, упали в упругую струю. Проплыли несколько метров и, поняв, что течение мощно несёт их от места захода, одновременно перевернулись на спины, головами к берегу и так двигались обратно, пока пятки, служившие моторами, не коснулись дна. Медленно выбрели на сушу, ощущая тёплую ласковость солнца, обернулись к реке. Огромная серая масса безучастно неслась в своём предначертанном на миллионы лет направлении. Оба почувствовали, что река их сейчас сблизила, даже чуть-чуть объединила. Натужно шутить не хотелось, с серьёзными лицами брели по рыхлому песку. Подстилок не было, и Шаманов раскинул на земле свои джинсы.

Садись, Таня, так удобнее. В песке всё-таки мелкие камешки рассыпаны.

Она села на плотную ткань, обхватив колени, глянула на небо, а увидела приблизившееся к ней лицо мужчины.

Я, Таня, только потому сюда поехал, чтобы тобой любоваться и голос твой близко слышать, – заговорил Шаманов, ужасаясь самому себе. Словно и не он эти слова произносил, а какое-то дерзкое существо, вселившееся в его мозг. – Извини, если сочтёшь это наглым приставанием, но я всё же осмелился выговориться. Молчком совсем невыносимо.

Заряд смелости иссяк, и он замолчал. В голове ухали удары крови по нервным рецепторам, и сквозь этот гул донёсся Танин голос:

Я сама здесь появилась, чтобы суметь с тобой по-нормальному говорить, не то что на работе, где ты начальник, а я сотрудница. Зато теперь купаемся вместе, я на штанах твоих сижу.

Она протянула руку, чтобы прикоснуться к его лицу, он перехватил ладонь и неуклюже ткнулся в неё губами. Они стали говорить друг другу «ты» совершенно естественно, без напряжения, без обдумывания этого шага. Просто вместе перешли на другую ступеньку лестницы, совершенно не заботясь, куда двинулись – вверх или вниз. Когда заявились в кирпичный дом, ланч плавно перетекал в обед и трудовой коллектив оформился в дружную компанию. На их появление отреагировали слабо. Кто-то изобразил энтузиазм дурным криком: «Александр Иванович всегда с нами», но в целом, что очень устроило Шаманова, компания увлечённо занималась серьёзным делом – застольем, и никто не угодничал, не предлагал место за столом, блюда и выпивку. Пристроились на свободные табуретки, нашли чистую одноразовую посуду, выпили по стаканчику непонятного алкоголя из ближайшей бутылки, погрызли жареную курицу, взятую в каком-то городском кафе и здесь разогретую.

Шёл непринуждённый процесс распределения общества по интересам. Одни покидали помещение, объединённые идеей массового заплыва, другие ёрзали на табуретках в такт музыке, ожидая кто первый подаст пример изящного танца. Всем было просто здорово, а Вите Жукову даже очень. Он сидел в торце стола, подперев кулаком скулу, и слушал, как Зиночка щебечет ему в ухо елейные речи. Иногда он обращал к ней своё крупное, породистое лицо и забывал моргать так долго, что ей приходилось, вынужденно замолкнув, наполнять две рюмки из разных бутылок. Себе сухого светлого вина, Виктору Степановичу водки. Они улыбались друг другу, выпивали и аккуратно целовались. После этого кавалер моргал, дама заботливо поправляла ему галстук и продолжала свой трепетный монолог. В городе у Жукова имелась жена, но здесь за ним присматривала женщина.

Разразились изящные танцы, и Шаманов с Синицыной, опять никем не замеченные, удалились на реку. С того места, где произошла их сегодняшняя встреча, доносились бодрые голоса энтузиастов коллективного заплыва, и они прошли выше по течению, за речной изгиб, где обнаружился удобный участок между зарослями тальника. Немного поплавали и устроились на прихваченные с собой пластиковые подстилки. Из близкого кустарника к ним потянулись комары. Таня, лёжа на животе, ощутила вдруг шлепок по мягкому месту и услышала смущённый голос:

Это я не заигрываю, я комара убил. Ничего?

Она томно потянулась. – Да уж будьте любезны, я потерплю.

Чего потерпишь: комара или шлепок?

Посмеялись, а потом он серьёзно спросил:

Расскажи, Таня, хоть чуть-чуть, как ты живёшь, ну хотя бы где и с кем.

Поначалу, словно вынужденная отвечать на необходимые вопросы, она как бы сообщала будничным голосом:

Живу с родителями и младшей сестрой-десятиклассницей в двухкомнатной квартире, в пятиэтажке на Сибирской. Другие мои анкетные данные ты знаешь. – Она повернулась набок, положив голову на локоть, и дальше заговорила, растягивая гласные, словно выпевая слова. – Когда сама училась в школе, стихи сочиняла, теперь сочиняю сметы строительных работ. Свои стихи мне самой поначалу нравились, а потом я их застыдилась. Сметы – наоборот: вначале скучно было, а теперь я в них нахожу некий магический смысл.

Шаманов удивился:

Это что, родственные виды творчества?

Она продолжала свою мелодию:

Нет, конечно, сметы составляются в соответствии со сборником цен, но иногда, чтобы соблюсти интересы предприятия, нужно подключать творческую фантазию, с незаметным отрывом от реальности, и тогда приходится надеяться на своё вдохновение. У меня получается, и этим я немножко горжусь. Молча горжусь, да вот сегодня почему-то проговорилась. Дурочкой, наверное, становлюсь.

Он опасался ложиться рядом и в сидячем положении прикрыл ей ноги своей рубашкой.

Это от комаров. Эти последние, на излёте лета, особенно злые. Скоро исчезнут, и мы тоже больше здесь не появимся. Жалко. Я этим летом только сегодня искупался.

Произнося эту пустяковую фразу, Шаманов находился в восторженном замешательстве от занимательной речи красивой женщины. Что это? Естественная привычка Тани говорить возвышенно о простом или нарочитое желание подать себя в дивном наряде из слов-цветов? Он просил почитать свои стихи, но она, поджав губы, помотала головой.

Пустое всё это, обычная блажь девочки, становящейся девушкой. Сам бы лучше рассказал, как в Индийском океане купался, если сибирские реки тебе труднодоступны.

Значит, узнала от женщин на работе, что он в апреле свой отпуск провёл с семьёй в Индии. Начал делиться тем, что видел и чувствовал в путешествии, но мешала необходимость часто упоминать жену и дочку. В сей момент это было как-то неподходяще. Постепенно приспособился так строить речь, словно он один гулял по древней стране. Увидев, что ей интересно, увлёкся собственным рассказом о людях, с которыми довелось познакомиться под тропическим солнцем, и не заметил, как приблизились сумерки, с реки повеяло холодом. Стало зябко, и они ушли в народ.

Во дворе чадили два больших мангала – это Дима Рукавицын с умеренным энтузиазмом руководил приготовлением шашлыков. Звучала музыка Джо Дассена – это Зина испытывала в медленном танце Виктора Степановича: насколько он ещё способен к осмысленному восприятию радостей жизни. Конечно, он был ещё весьма способен. После очередного танца, он целовал Зину в щёку и вёл её под руку к скамейке, где они продолжали свои беседы, содержание которых никто и никогда не узнает. Может быть, Витя сам их не вспомнит. Александр Иванович ему завидовал: вот он не может так естественно принять сегодняшнее желание ощущать прелесть момента. Не сможет в танце на людях ласково обнимать Таню, держать её руку в своей руке. Что-то в голове не позволяет.

Это не пятнадцатилетняя разница в возрасте, не семейное положение. Прямолинейная жёсткость в общении со слабым полом скрывала в нём затаившееся с юности опасение, что женщины втихую посмеиваются над его неуклюжими потугами предъявить себя мужчиной, которого они ждут. Случай был в юности, когда после бурного целовального вечера он прискакал утром к девушке с цветами и шампанским. Там оказалась ещё и подруга любительницы страстных поцелуев. Разливая шампанское по бокалам, он уцепил краем глаза, как они насмешливо переглядываются, чуть позже услышал хихиканье за спиной. До сих пор не понял, в чём оказался смешон для двух созревших нимфеток. А может всё так получилось от обычного девичьего смущения, но тогда Саша яростно хлопнул дверью.

Его женитьба на Ирине произошла так запросто, что он и опомниться не успел, как стал мужем. После студенческой пирушки, посвящённой получению дипломов, они легли в одну койку в пустой комнате. Утром он увидел простынь в пятнах крови, плачущую девушку, и в тот же день их заявления лежали в районном ЗАГСе. Там быстрее регистрировали, нежели в городском. Через месяц они заселились в малосемейку, полученную от строительной организации, как и полагалось женатому молодому специалисту. Он был рад: удалось избежать мучительного процесса ухаживания, с терзаниями по поводам и без повода. Он получил вполне подходящую жену за просто так, не напрягаясь.

Сейчас, на новом повороте, всё возвращается. Женщина готова положить свои руки на его плечи, а он начинает сомневаться и думать, что это только кажется. В реальности, как поётся в казацкой песне, «не для меня придёт весна…». При невероятной притягательности, Танечка останется снисходительно доступной лишь для его нечаянных прикосновений и отчаянных взглядов. Всё же он успевает угадать в её глазах манящий отблеск обещаний других, сердечных отношений. Эти распознанные обещания порождали в нём готовность к решительным поступкам, но в мыслях непрошено объявлялась Ирина как реальное воплощение его дома. Дом построен, зачем перестраивать лестницы, передвигать стены? Мысли суетились, толкаясь локтями, и, перебивая друг друга, каждая объявляла себя главной.

Люди на лужайке, освещённой одиноким фонарём, предавались своим невинным утехам: грызли мясо, пили, танцевали, разбредались тесными парами по укромным комнаткам. Шаманов был уверен, что сумеет подобрать нужные слова к своим действиям, чтобы в грядущую ночь Танечка накрылась с ним одним одеялом, и вместе с этой уверенностью в нём всколыхнулось отвращение к самому себе как к стадной особи. Всё получалось слишком просто, до неприличия, как в первую его ночь с Ириной. Ну вот, и её образ пожаловал. Совсем не пытаясь обдумывать своё поведение, он угрюмо втиснулся в машину и погнал по тёмной трассе в город. Опытный строитель не имел жизненного опыта, чтобы распоряжаться собой в неопределённой ситуации. В эту минуту он был уверен, что именно так и надо: покинуть стадо и уходить своей тропой. Дома объявился заполночь, Ирина захлопотала вокруг него, словно и не спала.

Совестно за свой обман ему не стало, потому, что жена и не догадывалась о настоящей причине его отлучки. Ещё одно знание появилось: стыдно становится лишь за дурные дела, ставшие известными людям. Пока они ничего не знают о твоём вранье, с ними можно жить в согласии, а собственная совесть молчит. Впрочем, он оправдывал себя: никакие поступки его не отягощали. Купание в реке с женщиной, которая ему нравится, это пустяковый эпизод на магистральном шоссе. Всю последующую неделю он стремился загрузить голову решением текущих рабочих проблем, заставляя себя не реагировать на случайно услышанный Танин голос или на её отрешённый профиль, проплывающий рядом. Собственное существование от этого стало казаться каким-то гнетущим, как житьё в комнате с покосившимся оконным блоком, не позволяющим открывать окно для проветривания. Дышать можно, но как-то душно.

Помог случай, когда появилась необходимость включить в готовую смету объёмы грунта, доставленного из карьера, для планировки площадки. Вызвал специалистку Синицыну к себе в кабинет. Объяснил задачу, выслушал её соображения, а потом предложил ей поход в театр, на завтрашний спектакль. Она беспомощно несколько секунд смотрела на его решительное лицо.

Это так неожиданно… я вечером отвечу, – в разразившейся тишине несколько секунд рассматривала лист сметы, и вдруг закончила, – Ну что ж, значит пора в театр, я там два года не появлялась.

Субботними сумерками его машина стояла у подъезда неприметной пятиэтажки на улице Сибирской, и он тыкал пальцем в кнопки мобильника. Увидев женщину в вечернем платье, выходящую из подъезда, едва сообразил, что нужно выскакивать и распахивать перед дамой дверцу. Смотрели комедию Шекспира «Двенадцатая ночь» – детище какого-то приглашённого режиссёра. Настрой на занимательную, смешную неразбериху вокруг любовных увлечений и заблуждений симпатичных персонажей не оправдался. Весь зрительный зал пребывал в постоянном напряжении от необходимости догадываться, что же всё-таки происходит на сцене. Юная графиня Оливия порхала в шортах, герцог Орсино красовался в армейском камуфляже, остальные средневековые личности были наряжены в соответствии с сегодняшними вкусами пляжной публики. Единственной декорацией служила фанерная раздевалка, куда иногда забегала девушка Виола, чтобы переодеться в юношу Цезарио и наоборот.

Шаманов, видевший когда-то этот спектакль в традиционной постановке, поначалу озадачился, но скоро ему понравилась эти условности, потому что возникла необходимость объяснять Татьяне на ушко смысл очередного эпизода. Не покидало странное ощущение, что когда-то он уже знакомился с подобным лицедейством. И только в антракте, за буфетным столиком, с чашкой кофе, пришло озарение: да это же «Двенадцать стульев», момент, когда Бендер с Кисой проникают в театр Колумба и млеют от «Женитьбы» Гоголя. Там Подколесин прыгал в камергерском мундире, его слуга Степан в барсовой шкуре, Агафья Тихоновна, в трико и в мужском котелке, спускалась на сцену по проволоке под аккомпанемент оркестра, выстукивающего задорную мелодию на кружках Эсмарха. Это медицинское приспособление предназначалось вообще-то для промывки кишечника, попросту для устройства клизмы. Там ещё объявлялся некий персонаж Кочкарёв на верблюде, а вот нынешние экспериментаторы до подобного не додумались, хотя доказали, что модернизм весьма живуч.

Если бы не возможность любоваться очертаниями обнажённых плеч Татьяны, он бы запросто ушёл со спектакля, но об этом даже не думал из боязни потерять тот самый бесценный смысл мгновения, ради которого им всё и было затеяно. Когда раздался мелодический звонок, зовущий в зал, она помогла Шаманову принять верное мужское решение. Задумчиво провела пальчиком по кромке блюдца.

Вам не кажется, что мы здесь вынуждены как-то натужно веселиться, изображая продвинутую публику?

Не нравится мне это, Танечка, а ещё больше я смущён тем, что был уже момент, когда мы обращались к друг другу на ты, хотя и недолго. Пойдём отсюда искать другое местечко, где нам станет реально интересно.

Такая полянка нашлась в кафе, где они изведали подлинный катарсис от недавнего театрального испытания. Пили чай с фруктовым суфле в окружении моложавых бабушек, прилежных внучек и сосредоточенных девиц, рассеянно кусающих пирожные, не отвлекаясь от смартфонов. Находили потешные персонажи и наклоняясь друг к другу, делились впечатлениями. Смеялись сдержанно, и этот смех никто не додумался отнести на свой счёт. Когда пришло время покидать это заведение, он накрыл её вздрогнувшую ладошку своей рукой.

Вот бы сказать красиво, а я не умею. Ладно, как выйдет. Таня, мне не хочется, чтобы наше свидание закончилось с поеданием сладостей. Поедем на квартиру к моему товарищу. В смысле его там нет, а есть место, где нам не нужно будет изображать благочестивых людей, как и продвинутых зрителей.

Она глубоко вздохнула:

Я согласна.

Товарища, оставившего Шаманову ключи от временно покинутой квартиры, звали Виктор Степанович Жуков. Он в это время проходил курс оздоровления своего организма у Зинаиды. Она принялась за это трудное дело так основательно и ответственно, что им обоим пришлось взять отпуска. Супружница Виктора укрылась от суровой правды жизни в Анталии. Впрочем, может и наоборот: вначале она в Турцию, а затем он на реабилитацию к самоотверженной Зинаиде. Положительный эффект трезвости и продуманного питания стал уже заметен. Вчера, при встрече с другом, Шаманов порадовался его здоровому румянцу. Из белков глаз почти исчезла мутная желтизна.

Необитаемая квартира приняла их как своих, без ехидных подвохов, наверное, потому, что Шаманов, как друг семьи, здесь иногда бывал, был знаком с особенностями её норова, запросто ориентировался в разных домашних уловках: где на кухне хранится кофе и какой выключатель иногда заедает. Но не это сейчас было значимым: близился узловой момент их отношений, когда, погуляв по саду умственного и душевного общения, мужчина и женщина хотят и могут узнать друг о друге нечто более сокровенное. Таня по деликатной просьбе Саши, застелила постель свежим бельём, извлечённым из неких хозяйских запасов, и они ринулись в это самое узнавание до утра, лишь иногда отвлекаясь на несколько глотков свежего кофе. Он впервые в жизни ласкал женщину не по юношеской похоти, не по долгу исправного мужа, а по трепетному желанию сделать любимой хорошо.

С фотографии в глазурном багете, подсвеченной ночником, за ними насмешливо наблюдали глаза молодожёнов: Виктора и Виктории. Жених в шикарном костюме с бабочкой на шее, невеста в невесомом свадебном платье, развевающемся от ветра. Снимок сделан традиционно у парапета речной набережной. Когда Саша появился из кухни с очередной порцией кофе, озабоченная Таня кивнула на стенку.

Как бы избавиться от такого догляда, хотя бы на время.

Он пристроил поднос на прикроватный столик, подошёл к портрету, и повернул его наоборот, лицами к обоям. Крепёж позволил. Безмятежно улыбнулся:

Я думаю, молодые не обидятся, они в наших уроках точно не нуждаются.

К рассвету организмы обессиленно застонали, и пришлось вместе ковылять к холодильнику. Съедобными оказались две сардельки и распечатанная банка скумбрии, вероятно, остатки последнего закусона Виктора Степановича. Вместо хлеба Таня запарила брикет китайской лапши. Обнаруженные резервы помогли немного восполнить силы, чтобы одеться по-натуральному и, поддерживая друг друга, спуститься по лестнице к машине. Александр боялся, что не сможет рулить, но всё получилось, хотя и с великими осторожностями. Татьяну доставил в родительский дом и сам доехал до своего семейного очага. Ирина, обеспокоенная видом изнемогшего от строительных трудов мужа, перед тем как уложить его в постель, покормила жирным холодцом, напоила молоком, и весь остатний выходной в квартире не включался телевизор и разговаривали вполголоса. Для семьи он приехал с дальнего объекта, после ликвидации аварии. Совесть за обман пока не грызла – силы ещё не восстановились, а в голове гулял блаженный туман любовного эдема.

На следующий день, по пути в контору, в голове начал оформляться рабочий проект нового здания своей жизни. Впрочем, новым капитальным сооружением эту постройку назвать было трудно: получалось какая-то реконструкция. Решил снять квартиру для Танечки. Она там станет самостоятельно жить, а он приходить к ней в гости. Через три дня в его распоряжении появилась пустая однокомнатная квартира на третьем этаже, в кирпичном доме, который он сам строил несколько лет назад, будучи прорабом. Район был тихий, в стороне от буйных трасс, лишь одна трамвайная линия невдалеке погромыхивала да ребятишки под окнами, в детском городке, гомонили, осваивая качели и круглогодичные горки, сваренными из нержавеющей стали. Танечку новое жильё привело в созерцательный восторг, и в следующую субботу они покупали мебель и всякие домашние устройства, необходимые для автономного существования. Вся его квартальная премия на это улетела, и поводов для внутрисемейных лукавств прибавилось. Отпадала забота по оформлению фамильной поездки в Таиланд в ближайший отпуск, зато намечался познавательный, праздничный вояж с Танечкой в Грецию, который будет объявлен для родных и близких командировкой в Харьков для заключения договоров с тамошними машиностроительными заводами.

Это были планы на скорое будущее, а пока его женщина обживала место, он пытался переделать своё бытие на другой лад, не нарушая закона устойчивости семейного судна. Вроде получалось, но уверенности в будущем быть не могло, потому что вышел он на неизвестный доселе фарватер без лоции, без опыта передвижения по местам, где за внезапными поворотами притаились мели, пороги и перекаты. Голова кружится, но уж очень азартно и оттого приятно.

Вечеровал с Татьяной, на ночёвку ехал к жене, чтобы утром встретить любимую у подъезда и вместе приехать в управление. В этом он тоже находил своё маленькое блаженство. Если кто-то из знакомых что-то знал о них, о чём-то догадывался и мог обсуждать в определённой среде такие обожаемые в народе моменты чужой жизни, это его уже не трогало. Теперь он имел возможность ежедневно любоваться, как в минуты задумчивости её верхняя губа выступающей серединкой чуть наплывает на нижнюю. Ещё он мог наблюдать её плавные движения у стола, напоминающие танец, когда она устраивала их общий ужин, и рассказывать ей в эти минуты о том, что ему казалось интересным. Поведал как-то о причудливой судьбе своего деда, сидевшего до войны в сталинском лагере и погибшего в 42 году под Сталинградом. Говорил о книгах и личности Сергея Довлатова, которого открыл для себя в девяностые годы. С другими людьми такие темы не складывались: он ощущал их вежливые, но отсутствующие взгляды, а Таня переспрашивала недопонятые слова. Она хотела его понимать.

Разговорный хоровод с Ириной, в основном, кружился вокруг денежно-хозяйственных проблем с припевками о событиях, приключившихся с роднёй и приятелями. Случались вечера, когда он ощущал, что у него напрочь отсутствует потребность переходить в ипостась благополучного семьянина, и оставался с Татьяной до утра. В свете уличного фонаря, попадающем в комнату сквозь полупрозрачную штору, наблюдал как трепещут её дремлющие ресницы, чувствовал, как вздрагивают под одеялом её коленки: значит, во сне она куда-то бежала, что-то делала, но этого он никогда не узнает. От такого разрыва в единстве ощущений в душе становилось одиноко и тускло, вопреки тому, что в этот момент они вбирали в себя воздух из предельно малого пространства между их губами.

Танечка спала, а он уходил в меланхолию оттого, что никогда им не стать единой плотью – это всего лишь мгновенная иллюзия. Утешала мысль, что нельзя заставлять себя убегать от соблазнов и желаний, иначе жизнь вообще померкнет и лишится всякого смысла. Если, конечно, эти желания здоровые и не разламывают другие человечьи судьбы. В такие отчаянные ночи он, может, и дремал, но не замечал этого, сжимая пальцами её запястье, чтобы чувствовать, как кровь пульсирует по венам любимой женщины. Таня открывала глаза, почуяв энергичный запах кофе: значит, пришёл рассвет. Приподняв повыше подушку, она принимала чашку, детским сонным голосом рассказывала своё забавное сновидение, и почти совсем возвратившись в реальность, тянула тонкие руки к Сашиной голове, не желая так запросто уходить из ночной неповторимости в дневную необходимость. В эти минуты они ничего не обдумывали, ни о чём не жалели, никаких долгов не признавали. Выходило, что жизнь может быть осмыслена счастливыми вздохами.

Дома вздохи получались озабоченными. В общении с женой пропала безмятежная незамысловатость: требовалась непрерывная продуманность всех фраз, касающихся своего местопребывания и времяпрепровождения вне работы. Бывали случаи, когда двигаясь по квартире вполоборота и нечаянно столкнувшись с Ириной, он вдруг испытывал досадное раздражение, хотя совсем недавно мог игриво приобнять и выдать шутку в интимной расцветке. Без капитальных объяснений понимал, что Ирина либо знает всё, что ей допустимо узнать о его плавании, либо догадывается с помощью женского чутья. Спали они по-прежнему вместе, их близость и ранее не наполненная особо чувственной мелодией, приобрела характер некоего делового мероприятия, которого не избежать по существующим правилам супружеской жизни. Дочка отдалялась, вступая с ним в разговоры лишь по необходимости. Была ли тому причиной информированность о папином внесемейном увлечении или гормональные сдвиги в девичьем организме, Александр Иванович мог только догадываться.

Когда Настя была маленькой, он старался, чтобы покрывало его отцовской заботы надёжно уберегало её от всяких напастей. Только рассудительное общение давалось с трудом. Почитать дочке сказку он зачастую себя заставлял, потому что именно в этот момент накатывали свои взрослые, кажущиеся более важными, житейские или рабочие проблемы. Утешал себя будущим: когда Настя подрастёт, сможет понимать то, что для него сейчас представляется значимым, тогда распахнутся шлюзы и хлынет величественный поток знаний из отцовского рассудка в дочерний. Пришло время, её ум созрел чтобы с благодарностью принять от отца запас полезных сведений о мире, но выяснилось, что она в таком подарке вовсе не нуждается. Книг почти не читала, жизненные рассуждения отца терпеливо выслушивала и украдкой протирала глазки, избавляясь от попавших туда соринок ненужного ей чужого опыта.

В те домашние вечера, которые он уделял семье, Настей удавалось перемолвиться нечасто. Домой она являлась поздно, съедая вечерний бутерброд, смиренно кивала головкой в ответ на родительские укоры и исчезала в своей комнате. Сквозь щели неплотно закрываемой двери, в общее пространство квартиры иной раз вылетала пыль, поднятая её телефонными выступлениями. Как-то в ухо отца нечаянно попали эти пылинки, и он смутился, а скорее даже оказался в замешательстве. Если не знать, что говорит пятнадцатилетняя школьница, можно было принять это за трёп матёрой тётки с базарного ряда.

Вовсе меня не прёт, сам пургу гонишь, я точно знаю, где ты сейчас находишься и с кем туда закатился…

Александр Иванович, с открытым ртом повернулся к появившейся рядом жене.

Ира, это шутки такие телефонные у молодёжи или натуральная речь нашей дочи?

Она устало усмехнулась:

Таковы сейчас девичьи свободы и увлечения. Для их круга это всё правильно, остальное шелуха. Идут куда хотят, а мы должны материально обеспечивать их похождения, пока они в люди не выйдут или к состоятельному тельцу не пристроятся. Это у них считается успехом и удачей.

После разъяснения он полчаса сидел за кухонным столом, глядя в кружку с недопитым чаем, пытался отыскать умственную связь поколений, и не находил её. С юных лет он был настроен приносить людям пользу и за это получать вознаграждение. Настрой нынешних мерчендайзеров, дилеров и их сподвижников был таков, чтобы получать максимум личной выгоды, затрачивая минимум энергии. Общественная польза таких занятий вообще не принималась во внимание. То есть, если мне приятно, значит, все остальные должны за меня радоваться. Найдя такие ответы на собственные вопросы, он загрустил. Извлёк из шкафа бутылку водки, выпил стакан, и ему стало всё потешно: и установки современных дельцов, возомнивших себя хозяевами страны, и собственные убеждения, сохраненные с юности. Включил приёмник, нащупал песню про бедного художника, продавшего свои холсты, чтобы купить женщине розы. Выпил второй стакан, после которого стало всех жалко: и бедного художника, и мерчендайзеров, и премьер-министра, и свою дочку, и певицу Пугачёву. Себя только не жалел, к своей персоне у него повысились требования. Третий стакан не осилил, только четверть из него принял организм, оказавшийся не готовым к такому ударному темпу. Внезапно накрыла волна жалости к Ирине, и он побрёл в спальню. Не раздеваясь, долго сидел на краю супружеской постели, гладил её руку и мысленно просил прощения. Вслух ничего не произнёс. Утром проснулся раздетым и под одним одеялом с женой.

В середине декабря, когда зима стала законной хозяйкой земли и неба, дочка слегла с простудой. В больницу не отдали, хворала дома. Каждый день приходила заботливая, утомлённая женщина – медсестра из поликлиники. Ставила уколы, давала полезные советы. Шаманов после работы мчался домой, чтобы быстрее очутиться рядом с Настей. Он был уверен, что если сам будет подавать ей травяные настои, приготовленные Ириной, то сил у дочки прибавится и вместе они прогонят недуг.

Любовные помыслы незаметно и безусловно перестали бередить сознание и требовать дерзких поступков. Татьяна знала о болезненных испытаниях Александра Ивановича и жила спокойно, загружая себя будничными делами. По утрам дверца его машины по-прежнему перед ней распахивалась, но поездки до конторы получались скучными. Настина болезнь вышибла из головы Шаманова потребность в непринуждённом, остроумном общении. Близился Новый год. На улицах появились грузовики с ёлками, на фасадах публичных зданий развесили гирлянды цветных лампочек. Выздоровление Насти совпало с репетицией новогоднего праздника за три дня до реального календарного события. Мероприятие под названием «корпоративка» организовали в стройуправлении. В конце рабочего дня Шаманова позвали в зал собраний, и его хмурый взгляд немного оживился от зрелища накрытого стола, готового к употреблению, и народа, ожидающего начала праздника. Поднял стакан сока, всех поздравил с трудовыми подвигами и уехал в семью.

Дома его ждала радость: Настя в пижаме сидела перед зеркалом и расчёсывала волосы, двумя аккуратными, снежными потоками, текущими по щекам на плечи. Голубые глаза смотрели ясно и весело. Ирина доложила:

Жара больше нет, головка не болит, но организм всё ещё слаб. Постельный режим я не отменяю. Никаких прогулок.

Дочь мученически смотрела на родителей: «Ну ма-а-ама. Я две недели провалялась. Па-а-апа, скажи ей».

Отец потрогал её лоб и поддержал мать:

Настя, будь разумной девочкой. Все прогулки от койки до туалета. Лежи, читай какую-нибудь Донцову, по телевизору тебе покажут иноземную потеху. Потерпи ещё немного, скоро праздник, петарду с балкона запустим и обхохочемся.

Настя обернула горло шлейфом своих волос, словно шарфом, сморщила нос, упала навзничь в постель и захныкав, задрыгала ногами в пижамных цветочных штанишках.

Шаманов смеялся:

Ну вот, это и есть признак выздоровления. Больные смирно валяются.

О собственном заболевании он не озаботился, и на следующий день оно возобновилось с пущей силой. Татьяна в отделе не появилась – взяла отгул за какую-то прошлую переработку, и в сумерках он к ней прибыл. Созвониться не удалось, потому, что «абонент временно недоступен», ключей от квартиры не имел, зато им двигала неодолимая потребность увидеться. Сквозь дверь слышалась грустная мелодия, но когда он нажал на кнопку звонка, внутри стало тихо. Ещё звонил, стучал, потом спустился во двор и глянул в её окно. Там было темно, хотя, несколько минут назад, когда он вылезал из такси, сквозь шторы манил укромный свет настольной лампы. Мысль работала чётко и сурово: значит, она просто не может впустить его к себе. Для этого есть единственная причина: у неё гость.

Шаманов пошёл прочь, не замечая, что шаг его стал неверным, как у пьяного, и выйдя на тротуар большой улицы, долго брёл без цели. Окружающий мир разваливался как здание, под которым фундамент дал неравномерную осадку. Ему нужно было строить незыблемый храм, а он соорудил барак-коммуналку, а теперь злится, что его лишили койко-места в им же созданном аварийном помещении. Голые ветки тополей мотались от налетевшего лютого ветра и напоминали руки мертвецов из почти забытого детского жуткого сна. Ясная, полная луна жалеючи смотрела на его одинокое шараханье по безлюдным ночным улицам, а потом ей это наскучило, и она спряталась в пелене городских испарений.

На одном из перекрёстков перед путником возник ангел в валенках и телогрейке, который помог ему прийти в себя и сообразить, где он сейчас находится. Ангел долго извинялся за беспокойство и наконец, попросил закурить. Пока Шаманов его выслушивал, искал по карманам сигареты, сам закуривал, он увидел электронное табло на знакомом здании, которое показывало час ночи. Сориентировавшись во времени и пространстве, отправился туда, где его ждали жена и дочь. Может и не ждали, но другого хода не было. Через полчаса ходьбы, войдя в прихожую, он увидел Ирину в ночнушке, так и не уразумев: вышла она туда при звуке открываемой двери или стояла на посту всё время его отсутствия. Обхватив себя за плечи, она молча смотрела, как он снимает ботинки. От этого обморочного взгляда ему впервые захотелось умереть. В его жизни пропало желание делать что-либо для пользы людям и себе.

Лёг на диван в зале, в брюках и рубашке. Мысли о смерти раздражали, мешали спать, потому что он не знал, как отказаться от жизни. Сквозь полудрёму почувствовал, как руки Ирины, приподнимая его голову, подсовывают подушку, накрывают тело пледом.

По новым порядкам рабочий год начался после Рождества, восьмого января. Татьяну в этот день он не видел и не слышал, но после обеда вошла секретарша и положила перед ним листок с заявлением об увольнении по собственному желанию сотрудницы ПТО Синицыной. Бумагу он подписал. Вечером сидел в кресле с раскрытой книгой на коленях и смотрел в тёмное окно. Подошла Ирина, присела на корточки и тревожно дотронулась до его руки. Он посмотрел на неё невидящим взглядом.

Зачем ты всё это сделала? Кому теперь хорошо?

В её уме всё заметалось, и она стала искать, какие её неправильные поступки так огорчили Сашу. Вспомнился случай трёхлетней давности, когда они с Настей гуляли по Сочи и к ней прилепился кавалер. Шаманов тогда отправил их на море вдвоём, а сам поехать не смог – работа не позволила. Тот кавалер пригласил её на вечернюю прогулку, и она, уложив дочку спать, отважилась на эдакую нескромность. Ей стало любопытно, как же всё это происходит у мужчин и женщин в процессе ухаживания: с двусмысленными намёками, с непреклонными отказами и снисходительными согласиями. Сидели на скамейке в парке, в безлюдном закутке, ухажёр поцеловал её в губы, и она не увернулась. После того, как его ладони начали исследовать объём и упругость её груди, Ирине стало неприятно и досадно от такой примитивности, она его резко оттолкнула и ушла одна восвояси. Не мог Саша знать об этом скудном происшествии, ему не за что её упрекать. Да, ещё прошлым летом она выкинула в мусорный бак его любимые, исшарканные до предела сандалии, которые он потом искал, а она не призналась в самовольстве.

Ирина не понимала, что в его голове происходит фатальное замешательство: путаются женские образы и облики, а точнее – личности. В эти бредовые минуты он начинает её воспринимать как Татьяну. Она не нашла, что отвечать, пауза длилась, пока он сам не заговорил.

Ладно, Таня, оставь меня сейчас, я сам всё переживу. Время силы прибавляет.

Ирина выпрямилась и тихонько отступила в дальний угол комнаты, за его спиной. До неё дошло, что любовное увлечение Саши закончилось сдвигом в его памяти. О большем она знать не могла: временами или всегда она станет являться в представлении мужа коварной изменщицей? Сохранилась ли логичность его суждений за пределами аварийной территории?

На производстве поток директорской энергии продолжал изливаться в нужном для дела направлении. Его фигура всегда была на виду, его решения оценивались кучей людей, и никто не замечал своеобразного нарушения мышления у основательного, вечно озабоченного руководителя. В семье разговаривал редко, оставаясь внимательным отцом и мужем. Странности проступали незаметно как мелкие трещины на старой картине при ближайшем рассмотрении. Ночлег себе по-прежнему устраивал на диване, утром постель аккуратно укладывал в шкаф. Ирину называл правильным именем, но она жила в постоянном напряжении из за того, что в любой момент может стать Таней.

Час пришёл, когда она, задержавшись на работе, явилась домой много позднее обычного и увидела мужа с телефоном и её записной книжкой, лежащей на столе раскрытой. Ещё в прихожей услышала его фразу:

Ага, понял, значит, у вас она сегодня не появлялась. Да всё нормально, ладно, до свидания.

Ирина похлопала в ладоши:

А вот и я, а вы, однако, меня потеряли?

Он обернулся с натужной улыбкой.

Просто я хотел сказать тебе, чтобы по дороге домой что-нибудь к чаю купила, а твой телефон не отвечал.

Саша, я же днём тебя предупреждала, что у нас маленький завал и раньше девяти я дома не появлюсь. Ты забыл что ли?

Он прикоснулся к её щеке и мученически выговорил:

Таня, я бы простил тебя, но тебе этого попросту не нужно. Ты изображаешь, что ничего не произошло, всё по-прежнему хорошо.

Ирина попятилась назад, пока не стукнулась затылком о стену. Серьёзно умоляя взглядом прошептала:

Саша, милый, опомнись, я твоя жена Ирина, очнись, Саша.

Он молчал. Её слова разбередили безвестные клетки его мозга, заставившие ходить по комнате с отрешённым взглядом и сумбурно говорить:

Я с детства ощущаю себя постоянно наказанным непонятно за что. Пытаюсь правильно любить и тебя и Настю, а вот себя полюбить не могу, потому, что я самый скверный человек. Один поп подивился: «Как же ты можешь кого-то любить, если себя презираешь?». Он прав. Сказано: «Возлюби ближнего яко самого себя». Оттого меня никто и не любит, что я сам себе ненавистен. Скорее бы всё это кончилось. Как надоело.

Ирина, замерев, слушала этот монолог вывернутой души и начинала понимать, почему у них не сложился ладный дуэт. Они не выбирали друг друга для совместной жизни – так получилось в ту памятную ночь. Все шестнадцать лет она чётко знала, что Саша ей нужен как надёжное основание. Переживала за него, старалась угодить во всех его житейских желаниях и потребностях: от пирожков с мясом до постельных ласк. Всё шло от разума, и неведомым оказалось то чувство, когда сердце трепещет от звука голоса человека, от умиления, как он ложку несёт ко рту. Когда стало понятным, что он уходит из созданного ей уютного кокона, оставаясь внутри пока лишь телесно, душа её заскулила как побитая собачонка, и она по-иному глянула на Сашу. Совершенно неосознанно ей стали дороги его разговоры, походка, неподвижность головы, склонённой над бумагами, и ещё многие черты его облика, которые невозможно да и ненужно перечислять.

Спросить о том, есть ли это то самое чувство, про которое стихи слагают и песни голосят, было не у кого, да и советоваться с кем бы то ни было представлялось стыдным и неисполнимым. С внутренним трепетом Ирина для себя решила, что если она готова жертвовать собой, своим бабьим благополучием ради его спокойствия, значит, она натурально влюблена. Бессонная ночь в одинокой постели не стала для неё очередным мучительным испытанием. Она обдумывала план своих действий, которые помогут Саше не плутать в реальности. Природная хитрость и созданный из самой себя образ простодушной женщины, стоящей на краю жуткой пропасти, позволили ей вызнать у Валентины Петровны номер телефона Татьяны. Позвонив по этому номеру, интуитивно нашла тон страдалицы, которая отчаянно надеется на сочувствие и реальную помощь.

Татьяна, здравствуйте, прошу вас потерпеть три минуты и не отключаться. В нашем разговоре будет здоровый юмор, который всегда в дефиците. Я Ирина, жена Саши. Вот и прекрасно, что не отключилась. Сцены как в фильме «Любовь и голуби», где покинутая баба дерёт волосы разлучнице, у нас не произойдёт. Теперь о серьёзном. Мне без твоей помощи не вытащить его из психического болота. Он утонет. Буду краткой: Саша уже два с лишним месяца периодически называет меня твоим именем и пытается выяснять отношения, как будто я – это ты. Не всегда, но случается всё чаще. Вот здесь мне уже не до юмора. В остальном нормален. Я советовалась с психиатром, у нас два пути: либо попытаться через встречный стресс вправить ему мозги, либо его ждёт стационар в сосновом бору. Не беспокойся, я всё продумала. От тебя требуется лишь появиться в кафе «Сладкая жизнь», что рядом с остановкой «Тверская», завтра в восемь часов вечера. Знаешь где это? Вот и хорошо. Почему это кафе? Да мы с ним иногда туда заходили, нам там нравилось, и сейчас я его туда легко затащу. Ах, тебя он тоже туда водил? Саша очень стоек в своих привычках. Ты какой чай пьёшь? Надо же, я тоже предпочитаю зелёный. Вот видишь, мы уже общий язык находим. Помоги, пожалуйста. Зайдёшь и увидишь нас за столиком. Всё. Я надеюсь на тебя. До завтра.

В назначенное время мужчина и женщина сидели за пустым столиком и смотрели в торцевую стену кафе, на которой от пола до потолка была изображена узкая, но вместительная парижская улочка позапрошлого века. По булыжной мостовой, мимо распахнутых дверей бистро, удалялись в сторону красных лопастей мельницы-варьете две фигуры: мадам в шляпке с цветами и месье в цилиндре. Ирина опустив глаза, вздохнула:

Когда я смотрю на них, мне мечтается, что это мы с тобой шагаем по Парижу.

Подошла официантка и выставила перед ними заказ, сделанный Ириной. Шаманов не обратил внимания, что для двоих принесены три чашки чая и три блюдца с пирожными. Рассеянный его взгляд свидетельствовал о некой внутренней сосредоточенности, пугающей Ирину в последнее время. Ещё она была озабочена своей затеей и внимательно оглядывала всех девиц, появляющихся в помещении, пытаясь угадать, кто из них та фемина, которая свела с ума её мужа. Татьяна появилась неожиданно, из-за её спины, одетая в коричневое тёплое платье много ниже колен, с высоким стоячим воротником, закрывающим всю шею. Несколько секунд она стояла у стола в недоумении, что ей сейчас нужно говорить или делать. Ирина сообразила и радушно развела руками.

Вот и Татьяна к нам присоединяется. Саша, давай ещё один стул организуй, у нас теперь трио.

Шаманов как будто и не удивлённый оригинальностью сцены, взял стул у соседнего пустующего столика и поставил рядом с Ириной. Теперь напротив мужчины сидели две его женщины, пили чай и ели пирожные. Он ничего не ел и упорно смотрел на них, вобрав взглядом обеих, целиком.

В этот момент глаза всех троих неожиданно встретились. Они ощутили, как пространство между ними наполнилось диковинной энергией, проникающей в их испуганные души. Не шевелились, не смели двигаться от бессилия и отчаяния, словно скованные между собой арестанты судьбы, назначенные такими быть какой-то высшей силой. Предметы стали зыбкими, время исчезло, и как долго продолжалось это безгласное общение, никто потом не вспомнил.

Поблизости грянул взрыв хохота, втолкнувший их в реальность, и все трое глянули в сторону: что же там случилось? Два парня, стукаясь головами, смотрели в табло смартфона и захлёбывались смехом. Шаманов ухмыльнулся. До сего момента ему представлялось, что такое ржание могут издавать лишь зэки, вчера осуждённые лет на двадцать, а сегодня вдруг отпущенные по амнистии. Вот умеют люди беспечно веселиться, за что же ему опять маета какая-то достаётся?

Вздрогнув как от неожиданного толчка, так и не сказав ни единого слова, Татьяна медленно поднялась и пошла к вешалке, где висело её скромное зелёное пальтецо. Шаманов посмотрел ей в спину и закрыл глаза. Напряжённые мышцы Ирины расслабились, и она прислонилась к спинке стула. Облегчение пришло оттого, что Саша не дёрнулся за уходящей женщиной, значит, цепь между ними оказалась не такой уж прочной. Своих цепей она сейчас не ощущала, у неё появилась жажда всегда быть нужной этому человеку, не оценивая пользы, которую может извлечь из него. Помотала головой, отгоняя глупые мысли вроде такой, что даже если Саша станет совсем хворым и никудышным, её забота обязательно вернёт его в деятельную жизнь.

Таковым иждивенцем он не стал и через два месяца, прохладным весенним утром они бродили вдвоём по набережной речки Сены. Разглядывали пришвартованные к берегу старые баржи, переделанные парижанами под жильё. Пытались угадать, в какой из них сейчас пьёт свою утреннюю чашку кофе Пьер Ришар. О том, что он где-то здесь обитает, им сообщила вчерашняя проводница по городу. Так и не узнали, где его плавучие хоромы: по своей сибирской деликатности у прохожих не смогли спросить, к тому же местным языком не владели. Ну и ладно, вон клошар вытягивается из своего спального мешка, словно сурок из норки, показывает жестом, что курить охота. Надо подойти, выручить.