Журнальный мир

_МАЛКЕ

1

Малке родилась в одном из городов на западе Белоруссии в 1898 году, после Песаха и перед Пасхой. Отец Малке, Лазарь Гутерман, был сапожником. Кашлял. В 1902 году он умер. Мать звали Хае-Этл. Малке была в семье третьим выжившим ребёнком. Четвёртым и последним ребёнком была Двося, родившаяся после смерти отца. Мать не хотела её кормить. Чужая семья, лишившаяся единственного сына, взяла Двосю. Затем жившая далеко тётя взяла к себе Злату, старшую сестру Малке.

Жили Хае-Этл, Малке и её старший брат Натан в маленькой комнате на первом этаже, ставни были всегда закрыты. Скамейка у печки, комод, две кровати: побольше, где спали мать и Малке, и маленькая – брата. В ногах большой кровати портрет царя Николая во весь рост, в брюках с лампасами.

Позднее брата пристроили к дяде Эфраиму, и Малке стала жить с мамой вдвоём. Хае-Этл не работала. Вечно сидела сложа руки и покачиваясь всем туловищем, с грустным лицом, повязанная серым платочком. Иногда они выходили на улицу. Ребятишки кричали:

– Жиди прокляты!

Хае-Этл покупала за две копейки бублик, отщипывала кусочек, остальное отдавала дочке.

Однажды девочка проснулась и позвала маму. Та не отзывалась. Малке стала её будить, подымать ей веки. Так и лежала с ней, пока в комнату не вошла хозяйка. Она увидела на шее Хае-Этл бинт. Пришёл седобородый дед, отец матери, стал в дверях:

– Чёртом была, и к чёрту пошла.

На могиле матери женщины говорили Малке:

– Если будешь покорной девочкой, тебя будут любить.

Сироту взял к себе дядя Эфраим. У него была гильзовая мастерская. Несколько рабочих делали на двух машинках рубашки для гильз, гильзы отправляли на табачную фабрику. Рабочие получали по четыре копейки за тысячу гильз. Вместе с ними работали дядя Эфраим, Натан и Малке. Девочка научилась делать гильзы и коробки для них.

Как-то в воскресенье рабочие пришли возбуждённые, что-то прятали, говорили, что кого-то ранило, просили Малке ничего не рассказывать из услышанного в мастерской. На улице валялись перья от подушек. Разъезжали казаки на лошадях. Хозяин дома был русский, на ворота вывесили иконы, и толпа прошла мимо.

Дело Малке было мыть посуду, в то время как дети дяди Эфраима играли. Посуду девочка иногда в отчаянии колотила, за что получала от старухи – тёщи дяди. Часто Малке уходила в палисадник, до поздней ночи лежала там и плакала, просилась к матери. На шкафу в коробке хранился бинт, которым удавилась Хае-Этл. Старуха часто говорила сироте:

– Если тебе не нравится, можешь повторить.

Дядина дочка ходила учиться, а Малке посылали носить ей ранец, и Малке ненавидела её. Учёба Малке состояла в том, что соседка-чиновница писала девочке слова карандашом, а та обводила чернилами. Соседка давала Малке тетради, сирота мыла ей полы. Читать девочка научилась по вывескам.

В 1910 году взяли в солдаты Натана.

Работала Малке Гутерман и коробочницей в мастерской Левина, работала на складе, затем у Мушкиса. Мушкис имел кирпичный дом и магазин. Малке зазывала покупателей и разносила по домам покупки, получая за это от покупателей три или четыре копейки. Жена Мушкиса жалела Малке. Тем временем вернулась Злата, старшая сестра Малке. Малке её не знала, поэтому не чувствовала к ней любви. Злата устроилась работать портнихой. Как-то в субботу старшая сестра взяла Малке на собрание Малого Бунда. Девочки ехали по реке на лодке, по пути стояли дозорные. На собрании выступали молодые парни, говорили о событиях в городе.

В 1914 году должен был вернуться из армии брат. Малке его очень ждала и не знала о выстрелах Гаврило Принципа в Сараеве.

2

Через год после начала войны еврейскому населению приказали покинуть город. Погрузка была ужасной. Немцы обстреливали город и станцию. Люди бросали вещи. Крики женщин, плач детей. В теплушки попадали кто посильнее. В конце концов двинулись. Никто не знал, куда едут и когда приедут. Часто останавливались. На станциях к эшелону выходили члены комитетов беженцев. Малке у солдат, у раненых спрашивала о полку, в котором служил Натан. Один солдат, еврей, предложил девушке поехать к нему домой в Борисов и хотел с ней послать письмо жене, минуя почту. Малке отказалась. Тогда он дал ей адрес семьи Гиршенюк, жившей в городе на Волге:

– В этой семье часто ночуют евреи, уклоняющиеся от военной службы. Гиршенюк и тебе помогут устроиться.

Малке ехала с тёткой и Златой. Девушке надоела тёткина опека. Ночью она оставила теплушку, имея с собой три рубля, полученные от Мушкис и зашитые в воротник серой жакетки, бывшей когда-то синей. Малке задержали, отвели в дежурку, допросили и на рассвете посадили в эшелон, идущий на восток. Еврейские беженцы не допускались в Смоленск и Москву. В конце концов приехали в тот самый город, о котором говорил солдат. Девушка до глубокой ночи искала улицу и дом. Нашла, постучалась. Залаяла собака. Встревоженный мужской голос спросил:

– Кто там?

Малке не отвечала, а он переспрашивал. Наконец девушка сказала, что она беженка.

– Роза, там женский голос, – сказал мужчина.

– Если не хотите открывать, я уйду.

Ей открыли. Она плакала и рассказывала. В этой семье она прожила две недели. Убирала, штопала, мыла посуду. Затем хозяева порекомендовали её Моисею Михайловичу Шприцу. Старик Шприц имел бакалейный магазин, угольный и керосиновый склады. У Шприца Малке трудилась усердно. В пять часов Моисей Михайлович шёл её будить, а она уже сидела наготове. Работала в магазине, Шприц доверял ей кассу. Просеивала уголь на складе. Сыновья Моисея Михайловича учились в реальном училище. В доме Шприца часто жили разные люди. Например, Ландсман – молодой, красивый, аккуратный учитель детей Моисея Михайловича. Он нравился Малке, ей казалось, что он революционер. Во дворе помещалась пакетная мастерская Шприца. Готовые пакеты десятифунтовыми пачками, тюками отправляли в магазин, в другие города. Малке зашивала тюки и возила их на пристань. В мастерской работали восемь пакетчиков, все – русские, в большинстве молодые. Один был старшим, он работал с женой, варившей пищу. Моисей Михайлович платил деньгами и продуктами, доверяя отпуск продуктов Малке, она всегда прибавляла. Рабочие носили косоворотки, фуражки с глянцевыми козырьками, у них была гармонь, на которой играли «саратовскую» с приплясом.

– Маша, – кричали рабочие Малке, – иди к нам! Ты у нас девка своя.

Фаня, молодая жена Шприца, была связана с врачами и помогала евреям, не желавшим идти на фронт, обрести физические дефекты. Фаня хорошо относилась к Гутерман. Любила Малке и прислуга, которой девушка читала письма от солдат. А самой Малке никто не писал, и она никому не писала. Но девушка верила, что и у неё будет любимый, что милый придёт и найдёт её.

3

Малке получала у Шприца плату вперёд. Приоделась, купила кое-что. Познакомилась с беженкой, работавшей провизором и готовившейся сдавать экзамены на аттестат зрелости. Позавидовав ей, Малке бросила работу у Шприца, сняла комнату, поступила за двадцать пять рублей в месяц зашивальщицей посылок в варшавскую фирму «Плуцер-Сарно» и стала брать у студента за пятнадцать рублей в месяц уроки по всем предметам. Питалась в вегетарианской столовой около банка, там к редьке давали кусок хлеба. Студента звали Айзик Фалькович. Он вскоре отказался брать деньги у своей ученицы. Малке как-то попросила его принести ей хорошую книжку. Фалькович принёс. Это была «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим». Малке читала, как отчим, мистер Мэрдстон, обижал Дэвида, ударил его и запер, а служанка Пегготи прижимала губы к замочной скважине, говоря с нежностью:

– Дэви… мой маленький.

И целовала замочную скважину.

Малке плакала.

Однажды в марте она зашивала посылки, а по улице ехали латыши, стреляли, направлялись к кремлю. Из кремля летели бумаги. С офицеров, не надевших красные банты, срывали погоны. Открыли тюрьму. Снег становился всё темней, воздух всё прозрачней. Малке и Айзик часами ходили по городу. Фалькович говорил, что скоро все будут сыты и свободны, не будет господ и слуг. Малке сказала, что у всех народов есть своё государство, а у евреев нет. Целовались, под ногами крошился снег, а сквозь лёд проступала вода. Никогда ещё не было такой весны. Словно тёплый ветер, налетела на девушку первая любовь. Малке открыла этому ветру все изломы обнажённой души. Хотелось всю жизнь вот так идти, обнявшись – и плача идти, и смеясь. Они поженились.

Малке не знала, жив ли брат и, если жив, где воюет, не ранен ли. А Натан был жив и не был ранен. Летом 1917 года он, солдат 8-й армии генерала Корнилова, участвовал во взятии Галича. Хотел написать об этом сёстрам, но понятия не имел, где они и что с ними.

То было время всеобщего помешательства на почве политики. Оно не коснулось влюблённой еврейской девушки. Малке читала не газеты, а Шолом-Алейхема. На выборах во Всероссийское Учредительное собрание они с Айзиком голосовали за эсеров. В декабре Малке стала мамой. Муж купил масло и свечи для ханукального светильника. Подпоясавшись гартлом, он зажёг огонь в крайней правой чашечке.

Учредительное собрание было распущено. Начиналась новая война – Гражданская. На молодую маму свалились две беды. Сначала заболела и умерла малышка Рохеле. А потом пришла разлука с мужем: Фалькович уехал драться с адмиралом Колчаком. Малке работала санитаркой в эвакоотделении на станции Арчеда, в шестидесяти километрах от Камышина. Поступали эшелоны, переполненные ранеными и тифозными. Паровозы топились дровами, эшелоны шли медленно и привозили пятнадцать процентов трупов. Людей мучила вошь. На эшелон приходилась одна сестра милосердия. Более тяжёлых из Арчеды отправляли в Балашов, остальных клали в январе на цементный пол. Не было санитарного оборудования, не хватало медицинского персонала, баков для воды, гробов. Ходили по домам, забирали занавески и рвали их на бинты. Малке в ледяной воде отмывала бинты от гноя, болела чесоткой рук, но продолжала работу. Тиф косил людей. Те, кто лечил, – те и хоронили. На станции почти не было мужчин, неглубокие могилы копали старики и женщины, мёртвых клали в шахматном порядке, трупы выступали над поверхностью земли. Начальником в этом аду был врач Чугунов. Он жил работой, поначалу говорил только о работе, и Малке его уважала. Но со временем он разговорился и оказался пошлым дураком. Дурак, облечённый властью, невыносим. В короткие минуты передышки Чугунов стал рассказывать анекдоты, от которых Малке коробило. Некоторые сёстры милосердия спали с ним, он подъезжал к Малке, безрезультатно. Как-то раз после прихода очередного эшелона с Восточного фронта Чугунов сказал Малке, что один студент попросил у него наган, говоря:

– Застрелюсь. Всё равно не выживу.

– А где он лежит? – спросила Малке.

Она нашла больного. Это был её муж. Он узнал жену, но у него даже не было сил обрадоваться. Её слезинки замёрзли.

Из Царицына прислали двенадцать девушек-санитарок, стало легче. Но заболел возвратным тифом Чугунов и умер. Потом тиф свалил Малке. Она и Айзик выжили, начали поправляться, получали в команде выздоравливающих паёк: горсть пшена, пачку махорки, блюдечко муки, из которой пекли лепёшки на буржуйке. Весной уехали в столицу. Через полгода кончилась война. Вскоре родился сыночек. Малке предложила назвать его Давидиком, в память первого в жизни прочитанного ею романа. Потом начался НЭП. Денег не было, но была молодость и надежды. И тут… В райкоме партии работала информатором Вероника. Она обладала загадочной улыбкой и кооперативной квартирой. У Айзика, как стали говорить много десятилетий спустя, поехала крыша. Он тратился на Веронику. В сердце Малке поселились разочарование и неприязнь, которые стали теснить любовь. В сырой октябрьский вечер 1922 года Фалькович привёз домой остатки получки. Малке бросила деньги ему в лицо:

– Уходи.

Под шум дождя она слышала, как муж плачет на коммунальной кухне.

Развелись. Малке удалось устроить Давидика в ясли. У него на щеках были такие же ямочки, как у его отца. Айзик ещё долго обитал в душе Малке. Но время – хороший доктор.

4

Малке проучилась два года на рабфаке имени Покровского, потом полгода на токарных курсах. Раз в месяц в выплатном пункте на Петровке получала пособие второй категории по безработице, по секции металлистов, – двадцать рублей. В конце концов поступила токарем на автозавод «Спартак». Узнала, что можно заработать двести рублей, записавшись на эксперименты по изучению влияния мужских профессий на женский организм. Там был руководитель Борис Петрусенко. У него самого в личной жизни произошёл эксперимент: он ушёл от жены и дочки. Каждый день, кое-как дожив до вечера, он шёл на встречные взгляды, бродил в расплывчатой мгле переулков. Ночь была полна огней и звёзд, и ему думалось, что вокруг не всё так, как надо бы, и что вечера и ночи сложатся в жизнь, которая одна. В экспериментах участвовала привлекательная еврейка. Все философии и революции, всю неудавшуюся жизнь перевешивает улыбка женщины. В облике Гутерман Борису виделась неизменная молодая красота далёкой Палестины. Тело этой женщины было так близко… Он разговорился с ней.

– Как вы могли бросить ребёнка? – упрекнула его Малке.

Она видела, что Петрусенко не прочь выпить, но человек бесхитростный, последнее ей нравилось, и, когда он полюбил её, она ответила взаимностью. Невозможно передать словами песню первых апрельских ночей. В соответствующем учреждении их объявили мужем и женой. Оба обожглись в первом браке и теперь дорожили обретённым счастьем. Бориса устраивало, что у Малке сын: муж и жена не могли упрекнуть друг друга. Бориса также подкупало, как трезво, без иллюзий, но и без злорадства принимает молодая женщина успехи и неудачи республики. Вместе провели отпуск в доме отдыха имени Костюшина. Борис купил красивую светло-коричневую шкатулку с замочком, выжег на крышке текст:

Я всё потерял и бросил.

Я только тобой живу.

Моя ты весна и осень,

Мой утренний сон наяву.

Святослав Новопашин

Преподнёс шкатулку жене в день её рождения. В проснувшемся лесу было сыро. Набухшие почки должны были вот-вот лопнуть. Кричали сошедшие с ума птицы. Чистый небосвод завораживал и влёк Бориса и Малке в душу друг другу. Малке благодарила бы Бога, но ей объяснили, что Бога нет. Хотелось задержать этот день, оставить его навсегда. Но как? Будет снова апрель, и снова, когда-нибудь их с Борисом не станет, но будут мчаться поезда, будет пробиваться ранняя трава, женщина будет зачинать от мужчины, люди будут совершать благородные поступки и делать гадости.

В январе 1926 года появилась на свет ещё одна Петрусенко – дочка Маргарита. Потом Малке вышла на работу. Однажды тяжёлая деталь упала ей на большой палец правой ноги, раздробив ноготь. Стало трудно целый день стоять у станка. Пришлось уволиться. Её взяли в больницу санитаркой и спустя год перевели в кастелянши.

В детском саду воспитательница Лариса Алексеевна любила Давидика. Вечно его приводили домой тщательно причёсанного да ещё она повязывала ему яркий бант на шею. Как-то мама спросила сына:

– Что у вас сегодня было?

– Музыкальные занятия, – ответил Давидик.

– Вы пели?

– Танцевали.

– Под пианино?

– Под Ларису Алексеевну.

Летом детский сад уезжал в Быково. Типичное письмо Давидика: «Здраствуй мама я живу хорошо привизи мне колендар и свисток мама я немношко пашалеваю но болши так не буду мы нашли черепаху мы видали васдушный шар привет дяде Боре». Малке купила сыну набор цветных карандашей. Мальчик срисовал из журнала лондонский Тауэр. Написал наверху: «английская риспублика». Подумал и приписал внизу: «риспублика будет такда, какда прогонят короля».

Тридцатипятилетие Бориса отмечали у него на работе, всем отделом. Пели русские и украинские песни. Потом, в трамвае, Малке усадила мужа и сказала:

– Посмотри на себя.

– Я выпил.

– Ты нализался как свинья.

– У меня день рождения.

– У тебя каждый день – день рождения.

– Не ругайся. Чего ты ругаешься?

Когда они вышли из вагона, жена взяла мужа под руку и прижалась к нему.

Второй брак Малке был явно удачнее первого.

Давидика приняли в пионеры. Отчим подарил пасынку сборник статей, посвящённых вождю, написал на титульном листе: «Моему сыну Давиду. Будь таким, какой Сталин». Мальчик специально ходил оживлёнными улицами, приветствуя каждого встреченного пионера или пионерку пионерским салютом. Мама рассказала ему, почему ему дали такое имя. Но Давида не интересовал занудный Диккенс. Мальчик зачитывался «Историей раннего коммунизма» – книжкой о Вейтлинге, Кабе, Дезами, Пийо. Вырезал и повесил фотографию: Эрнст Тельман выступает на многотысячном митинге у Бранденбургских ворот. На первомайской демонстрации светловолосый, похожий на немца Давид пел вместе со взрослыми в сопровождении оркестра:

Друм линкс цвай, драй,

Друм линкс цвай, драй,

Встань в ряды, товарищ, к нам!

Ты войдёшь в наш Единый рабочий фронт,

Потому что рабочий ты сам!

Маргарита по утрам получала от родителей деньги на обед в школьном буфете, но вместо супа и второго втайне покупала пирожное. Девочке никак не удавалось получить по письму пятёрку. Сплошные четвёрки. Мама сказала:

– Принесёшь пятёрку, получишь подарок.

Была наконец четвёрка с плюсом, но мама сказала:

– Нет, это не то.

И вот свершилось: пятёрка по письму. Маргарите вручили книгу «Дети капитана Гранта». По Москве тогда уже ходили троллейбусы. Девочке приснился майор Мак-Наббс. Он ехал с ней в новеньком троллейбусе. Они удобно сидели. Прохожие глазели на чудо двадцатого века. Майор посмотрел в окно и сказал девочке:

– Троллейбус – аристократический вид транспорта.

Когда пустили первую линию метро с мраморными станциями, семья прокатилась от Парка культуры до Сокольников и обратно. Маргарита спросила:

– Метро – аристократический вид транспорта?

Брат засмеялся, а отец ответил серьёзно:

– Пролетарский.

Тут уже улыбнулась жена. Она сделала карьеру: стала завхозом. Схлопотала строгий выговор на профсоюзном собрании за то, что не разглядела двух классово чуждых элементов, пробравшихся в советскую больницу: дворника Инну Сметанко и пожарного Демьяна Хороших. Последний называл день получки днём медицинского работника. Написали в протоколе: у Малки Петрусенко притупление политической бдительности.

Потом пришёл Большой Ужас. Маргарите было одиннадцать с половиной лет, ей не было страшно. Девочка только удивлялась: как много врагов! Шесть раз ходила на фильм «Цирк» и напевала:

Мэри верит чудеса,

Мэри едет небеса…

Через два года Рабоче-Крестьянская Красная Армия перешла польскую границу и заняла Западную Белоруссию. Вскоре Бориса послали туда на неделю в командировку. Вернувшись, он рассказывал, насколько там лучше с товарами и продуктами, насколько всё дешевле. Для Малке это не стало открытием. Борис соскучился. Как славно дома. Выпив, он смотрел на летающие за окном жёлтые листья, и ему хотелось закружиться с женой в вальсе. Он впервые заметил, что лица Малке чуть коснулось увядание, а дочь начала превращаться в девушку. Стемнело. У луны была смешная рожица. Он подумал: свет от неё идёт к нам долее секунды.

Ночью в дверь позвонили.

На допросе Борис сказал:

– Меня за кого-то другого принимают.

– Кто принимает?

– Государство.

– За кого тебя принимают?

– За врага существующего строя.

– А ты не враг?

– Нет.

– И ничего не делаешь?

– Делаю.

– Что ты делаешь?

– Наблюдаю жизнь и прихожу к тем или иным выводам.

– Например?

– В экономике Советского Союза сегодня присутствует не только официальный уклад – социалистический. Имеются ещё два уклада: феодальный и рабовладельческий. Колхозники получают образование в советской школе, вступают в комсомол и в партию, избираются депутатами Советов различных уровней вплоть до Верховного, но у них нет паспортов. Поэтому они не могут переехать на жительство в город, они прикреплены к земле, то есть являются крепостными. Теперь о заключённых в лагерях. Они работают бесплатно, лишены всех прав, их, в отличие от колхозников, безнаказанно убивают. Это рабы. Постараюсь объяснить, что я вам не враг. Средневековые феодальные царства и королевства, древние рабовладельческие государства нередко имели громкую историю и развитую культуру. Таков и СССР. Наша страна не готова отказаться от подневольного труда, но с развитием производительных сил неизбежно откажется. Мы с вами вынужденно принимаем зиму, хотя бывают морозы и гололёд; мы не протестуем против лета, хотя случается жуткий зной и засуха. Так и я – принимаю Советский строй с его плюсами и минусами. В том, что он пока такой, его руководители не виноваты. Заметьте, я говорю всё это не в трамвае, не на рынке и не на кухне коммуналки, а в стенах Народного комиссариата внутренних дел Союза Советских Социалистических Республик. Мои слова лягут в протокол допроса, но за пределы данных стен не выйдут. Я никогда не занимался и не собираюсь заниматься антисоветской агитацией – не потому, что это наказуемо, а потому, что я не антисоветчик. Сейчас исповедуюсь перед вами – представителями власти моего родного государства.

Его спросили:

– Всё сказал?

– Всё, – промолвил Борис.

Ему выбили зубы. Глотая кровь, он спросил:

– Можно написать жене?

Ему не ответили.

Последовала неделя пыток. Добились своего: Борис подписал признание в желании убить товарищей Ворошилова и Андреева. Ещё через неделю в течение пяти минут слушалось его дело, без защитника и свидетелей. Затем Бориса отвели в камеру. Ночью его разбудили, объявили смертный приговор, отвели в подвал и выстрелили в затылок.

Жена и дети не отказались от мужа и отца. Соседям светила комната. Но семью Петрусенко не выслали: репрессивное чудовище насытилось на время. Малке думала: если всё же на небе есть Бог, почему он допускает такое? Ей хотелось умереть.

5

Маргарите уже шёл шестнадцатый год, и мать отпустила её одну съездить в Смоленскую область навестить красноармейца Давида Петрусенко. Брат рассказал, как принимал присягу, и Маргарита подумала: присягу боец принимает не добровольно (попробуй, откажись), а потом за нарушение такой клятвы его сурово наказывают. Давид жалел, что не успел на войну с «белофиннами», сказал, что политрук говорит «товарищ Риббентроп», что командир их отделения – деревенский парень, такой же грубый, как другие командиры, и говорит «можете итить». В этот день – воскресенье – в части был концерт самодеятельности. Давид, к удивлению сестры, оказался солистом в хоре. Он завопил диким голосом «Утро красит нежным светом», и девочка покатилась со смеху.

Потом блеснуло солнышко для Малке. Пришла открытка от Натана Лазаревича. Ему уже пошёл шестой десяток. Писал, что счастлив, живёт в родном городе с женой, сыном, снохой, внуком и внучкой, и все шестеро – Гутерман, что с Ханной они женаты двадцать три года, она по-прежнему красавица и очень хочет познакомиться с Малке. Обещал при встрече рассказать сестре, как её разыскал, надеялся найти Злату и Двосю. Мария Лазаревна решила взять в середине лета отпуск. Но спустя две недели, 23 июня 1941 года, пошла в военкомат. Юные тополя роняли зелёные листья, словно зелёные мысли, и в воздухе плавал тополиный пух. Попросилась на фронт, ей отказали. Через месяц был первый воздушный налёт. Немцы летали и летали над Москвой, сколько хотели. Мария Лазаревна бежала от трамвайной остановки к госпиталю, и вокруг сыпались на асфальт осколки зенитных снарядов.

Осенью сдала в химчистку платье и, не успев забрать его, уехала с дочерью и госпиталем в эвакуацию. Смотрела из окна вагона в бесконечную даль. Поезд шёл на Урал. В накуренный тамбур влетал мокрый снег. В сердце были Борис, Давид, Натан и его семья. Даль лилась в глубь души и спасала.

А на Давида ещё летом надели ватник колхозника и послали безоружного, без документов, в разведку. Он плыл на лодке и увидел автоматчиков.

– Ivan! Ivan!

Ему махали, чтобы плыл к ним. Когда Давид ступил на берег, с его головы сняли кепку, открылась стрижка наголо. Ясно: военный.

В начале 1945 года был освобождён лагерь советских военнопленных под Тильзитом. Давида отправили в спецлагерь НКВД, а оттуда после соответствующих проверок в одну из дивизий 2-го Белорусского фронта. Он писал родным: «Гоню и бью гадину». Гадина огрызалась. 20 апреля 1945 года южнее Штеттина Давид был тяжело ранен.

На Урале Петрусенко познакомилась с майором Рафаилом Марковичем Невлером. Мария Лазаревна рассказала ему о судьбе мужа, это майора не испугало и не оттолкнуло. В 1943 году ей разрешили уехать домой. Но существовали сложности. Выручил Невлер. Он ждал Марию Лазаревну и Маргариту в Ярославле у вокзала. Мать и дочь сошли с поезда, сели в «эмку» к офицеру. В дороге погоны майора два раза усыпляли бдительность проверяющих документы, и до Москвы доехали без неприятностей. Петрусенко пригласила Рафаила Марковича подняться с ними в квартиру. Пили чай без сахарина, благодарили майора и желали ему вернуться с войны целым и невредимым. Потом Невлер ушёл, и Мария Лазаревна с Маргаритой с грустью думали, что, наверное, им больше не приведётся увидеть этого славного человека.

Мария Лазаревна пошла в химчистку с сохранившейся с 1941 года квитанцией и как ни в чём не бывало получила своё платье – это было удивительно. Маргариту мобилизовали в разгрузочную колонну. Однажды в Лужниках девушки целый день вылавливали голыми руками в холодной Москве-реке тяжёлые скользкие брёвна и складывали их на берегу. Дочь пешком пришла домой с подружкой, обе были без сил, мокрые, грязные, и Мария Лазаревна, вздохнув, отдала им последнюю половинку куска хозяйственного мыла. Девушки сработали её полностью.

После освобождения Белоруссии Мария Лазаревна написала брату. Надеялась получить ответ. Не получила. Но пришла Победа – радость со слезами на глазах, как скажет позднее поэт. Запомнилась отмена карточек и введение свободной продажи хлеба. Квартира ела белый хлеб и не могла остановиться. Поход против космополитов не коснулся завхоза Петрусенко. А в 1954 году государство сообщило семье, что с Борисом в 1939 году оно ошиблось. Не извинилось. В это время Давид Борисович болел, сказывалось ранение. И вот его не стало. Он никогда, ни разу не упрекнул мать в том, что она выгнала его отца. Последние слёзы, все до одной, вылились в эти дни из глаз матери, но не вылилась из её души любовь к сыну. А потом был звонок в дверь. В квартиру вошёл полковник Невлер, ему было уже под сорок. Маргарите же было тридцать, она почти потеряла надежду выйти замуж. Терять надежду не надо никогда. Чтоб не утомлять читателя подробностями, скажем просто: Рафаил Маркович и Маргарита Борисовна вскоре стали мужем и женой и в положенный срок родили Венечку Невлера. Так сплелись в семье смерть и рождение, горе и счастье. Оказалось, они ходят рука об руку.

Как-то раз из книжки, принадлежавшей сыну, выпал листок. Мария Лазаревна подняла. Это был машинописный текст без подписи.

КОММУНИЗМ

Белые и красные,

Ненависть и кровь.

И такая разная

К родине любовь.

Кто сегодня друг и брат –

Завтра будет враг.

Днепрогэс и Сталинград,

Пытки и ГУЛАГ.

Детских снов подобие,

Как мечта с экрана –

Это не утопия,

Просто слишком рано.

В дали уплывающей

Контуры видны:

Будут все товарищи,

Будут все равны.

Выйдя на пенсию, Мария Лазаревна работала в суде народным заседателем. Взлетали спутники, и она радовалась, не зная, что в ТАСС положили в архив высказывание Шарля де Голля: «Полёт Гагарина – выдающийся подвиг, но Советы должны что-нибудь сделать и для населения». Она бы поспорила с французским президентом. Лавиной хлынули пылесосы, холодильники, стиральные машины, телевизоры, дорогие, а народ брал! Из бараков, подвалов, коммуналок – в новые дома, в отдельные квартиры с собственными ваннами. Дочь возражала матери: пять этажей без лифта. Маргарита Борисовна издевалась над царицей полей кукурузой, над двумя обкомами в каждой области, над коммунизмом через двадцать лет. Напоминала о «кузькиной матери», которую Никита обещал показать американцам (и чуть не показал в 1962 году, обошлось). Она говорила Марии Лазаревне: как тебе Пастернак хуже свиньи? Мать прекрасно всё это видела и слышала сама и отвечала, что да, бывает тошно, а при вожде было страшно. Они мечтали иметь библиотечку. Книжные магазины, как правило, были забиты до потолка орденоносной и не орденоносной макулатурой. Что-то настоящее можно было достать у спекулянтов, коих среди соседей и знакомых не наблюдалось. А в книжный киоск ЦК КПСС не было доступа даже коммунистам. Когда Маргарите Борисовне исполнилось тридцать шесть, мать подарила ей «Повесть о бедных влюблённых» Васко Пратолини, надписав: «Доченьке на память об итальянских фильмах и обо всём хорошем, что было и будет». Хорошее было. Любимая дочка Маргарита, милый внучок Венечка, славный зять Рафаил Невлер, непыльная работа в суде, приносившая удовлетворение. Правда, в стенах суда Марии Лазаревне порой приходилось сталкиваться с безграничной людской глупостью. В такие минуты опускались руки, хотелось бежать.

Венечка каждый вечер ложился спать с игрушечным самосвалом. Однажды Маргарита Борисовна читала сыну сказку Андерсена, и мальчик спросил:

– Мама, мы можем в домашних условиях завести Дюймовочку?

– Нет. В домашних условиях мы можем завести только сестричку или братика.

Ребёнок помолчал. Сказал:

– Нет. Уж лучше Дюймовочку.

Марии Лазаревне давно хотелось побывать в городе детства, постоять у родных могил. И вот она на западе Белоруссии. Волнуясь, ехала от вокзала. Но не нашла ни дом, в котором они жили с Хае-Этл и Натаном, ни еврейское кладбище. В городском музее ей рассказали, что немцы раздавили это кладбище танками и взорвали синагогу, что до войны в городе жили десятки тысяч евреев, а к приходу наших в 1944 году осталось евреев восемь человек. Ей показали музейный экспонат: пожелтевший список из восьми пунктов. Фамилия Гутерман не значилась. Мария Лазаревна второй раз в жизни подумала: если всё же есть Бог на небе, как он допускает такое? Она не плакала. Вернее, не было слёз на щеках. Плакало без слёз её сердце.

В гостиницу (ей сказали в музее) обращаться было бесполезно. Пожилая вахтёрша предложила Марии Лазаревне переночевать у неё. Петрусенко взяла в гастрономе бутылочку вина, тортов не было. Весь вечер они вспоминали давние годы. От денег женщина отказалась. На следующий день Мария Лазаревна положила цветы у обелиска в парке, ходила по улицам и к вечеру уехала. Поезд изогнулся дугой, и виден был в красном облаке заката город, уходящий для неё навсегда в прошлое. Потом подъезжали к Москве, и Петрусенко снова, как в 1941 году, смотрела в даль, и опять даль лечила, и думалось, что самое загадочное – в дали, а самое далёкое – в России. После всего пережитого Мария Лазаревна была жива. А назад не надо глядеть, от этого глазам больно. Привезла домой новенький комплект открыток с современными видами родного города: многоэтажные дома, скверы. Показывала дочке, внуку и зятю.

Тем временем Венечка продолжал потешать родителей и бабушку. Весной спросил маму:

– Когда будут свежие насекомые?

Уселись смотреть по телевизору концерт. В оркестровой яме музыканты разыгрывались и настраивали инструменты. Ребёнок решил, что уже начали исполнять симфонию, и сказал:

– Кажется, у них не получается.

К огромному сожалению Марии Лазаревны, недолгая совместная жизнь дочери и зятя кончилась разводом. Мать и дочь не препятствовали встречам Рафаила Марковича с Веней. Сын на всю жизнь запомнил папины рассказы. Невлер-старший особенно любил возвращаться к четырёхдневной войне с Болгарией в 1944 году: стоял сентябрь, было тепло, стрельбы не было, только шли по стране и пили вино с болгарскими мужчинами и женщинами.

Для Марии Лазаревны всё ценней становился каждый день, хотелось провести его с пользой и насладиться безоблачным небом, распустившимся цветком, видом из окна на играющих во дворе детей, вобрать всё это в себя и однажды унести с собой. Скорее всего, там, после, ничего не будет, и уносить некуда, а унести хотелось. Несмотря ни на что, жизнь оставалась прекрасной, даже притом что она не бесконечна, а может быть, именно поэтому.

В суде разбиралось очередное дело. Обвиняемый зашёл вслед за женщиной в подъезд и на площадке первого этажа вырвал у неё сумочку. Она закричала: «Помогите! Да помогите же!» Выскочили два жильца и схватили незадачливого грабителя. На суд он явился в светлом костюме, белой сорочке и модном галстуке. Был хорош собой. Мария Лазаревна давно не встречала такого «интересного мужчину». Два адвоката, государственный и общественный, сообщали, перебивая друг друга, что в бригаде никто не поверил в случившееся, что в армии обвиняемый дослужился до старшины, а кому попало старшину не дадут, что денег на одного человека в семье потерпевшей приходится вчетверо больше, чем в семье обвиняемого. Короче, его надо было не сажать, а наградить. Петрусенко, никогда не состоявшей в партии, было известно, что означало для коммуниста потерять партбилет, а партбилет женщины в тот день как раз лежал в сумочке. И когда судья предложила два года химии, Мария Лазаревна согласилась. Она шла домой, вдруг ей стало плохо.

Прожить бок о бок с родным человеком сорок два года и ни разу не поссориться невозможно. Но когда Маргарите Борисовне врач показала снимок… Посреди мозга живой матери лежал серый блин опухоли. И дочь простила обиды, простила всё.

Были хлопоты: кремация, поминки. Вечером гости разошлись. Маргарита Борисовна проснулась под утро, и до неё дошло, что маму сожгли, её прах закопают, никогда мамы больше не будет, никогда она маму больше не увидит. Дочь содрогалась в постели.

6

Вениамина беспокоило, что мать держит в квартире записи Александра Галича. Но Маргарита Борисовна не боялась. Потом пришло время, когда прекрасные книги, отечественные и переведённые на русский, заполнили магазины. Маргарита Борисовна жалела, что до этого не дожила мама, и иногда баловала сына и себя чем-нибудь симпатичным в бумажной обложке. Она на седьмом десятке ходила на начавшиеся митинги и демонстрации. Ей казалось, что над страной блеснул луч рассвета, луч надежды, что стоит убрать родную партию – и начнётся жизнь как в Швеции. А экономика разваливалась. В московские магазины стали пускать только москвичей. Маргарита Борисовна пришла к универсаму и увидела толпу, напиравшую на стоявшую в дверях продавщицу. Все совали в лицо несчастной женщине, придавленной к стене, прописку, а у той уже не было сил смотреть в паспорта. В магазине Маргарита Борисовна встала в очередь. Продавщицы кричали:

– Касса! Творогу осталось две упаковки!

– Касса! Кефир не пробивайте!

Продовольственные товары исчезали и вскоре исчезли совсем. Долго красовались в одиночестве банки с берёзовым соком, потом и их не стало. Однажды Вениамин увидел у Никитских ворот тянущуюся из дверей булочной очередь и пристроился к ней. Перед ним в очереди стояли две женщины, одна из них сказала:

– Хоть бы нас НАТО завоевало. Тогда продукты появятся.

Через сорок пять минут Вениамин купил кило (больше в одни руки не давали) ломаного печенья. Дома у них с мамой был пир: печенье с чаем.

Потом Егор Тимурович отпустил цены, и продукты вернулись с чёрного хода на прилавки. Маргарита Борисовна утром 2 января 1992 года пришла в магазин, в котором два дня назад было хоть шаром покати, и покачнулась от увиденного изобилия. Было всё, чего могла пожелать душа, от самого обычного до деликатесов. Только покупателей не было. В углу безлюдного зала стояла одна старушка, которая посмотрела на ценник «колбаса 34 рубля килограмм» и произнесла:

– Рехнулось государство!

В разлуке с матерью Маргарита Борисовна постепенно забывала её. Это не преступление, за это судьба не наказывает несчастьем или горем. Но Мария Лазаревна, уйдя при свете солнца, в часы повседневных забот Маргариты, из сознания дочери, скучала по ней и долгие годы приходила к ней по ночам, пока не решилась позвать к себе.

В сто пятнадцатую годовщину со дня рождения Малке, 16 апреля 2013 года, Вениамин Рафаилович Невлер открыл коричневую шкатулку, замочек которой давно отказал, и выложил на стол её содержимое. Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» дяди – Давида Борисовича, юбилейные медали «За доблестный труд», вручённые маме и бабушке, и собственные реликвии: вузовский значок и медаль к 850-летию Москвы. Он сидел, пил безалкогольное немецкое пиво и опять, как в детстве, был сицилийским мафиози и прокурором Гаваны; опять проходил в восьмом классе скучнейший «Вишнёвый сад» (там ничего про хоккей!).

Очень далеко, на бульваре Райниса, жила его первая любовь – Римма Самойлович, ей было восемнадцать, она играла на гитаре и пела не хуже, чем Мирей Матьё. Он работал по доставке документов, по вечерам учился в МИСИ. Наивное письмо курьера не перевернуло ей душу. Затем была психолог Юлия Афанасьевна Мангушева, тёплая, добрая, спокойная, домашняя, с которой он жил одиннадцать лет, был счастлив, но рано или поздно всё на свете кончается: деньги, лето, любовь. Не женился ни тогда, ни потом, не завёл детей, нет внуков. Ну и что? Может быть, судьба уберегла его от холода, лжи, ненависти, скандалов, разводов, разменов, алиментов. Он одинок, никого у него нет. Но никому он не в тягость, и никто не ждёт его смерти.

Пиво было прохладное. Он провёл рукой по глазам. Даже Пушкин «с отвращением читал жизнь свою». Вернуться бы на сорок лет назад. Ведь мог бы прожить по-другому, всё сделать по-другому. А нужно ли по-другому? Он всю жизнь честно работал и кое-чего добился, его, видимо, не ждёт бедная старость. А жизнь устоялась. На прилавках товары, продукты, книги, лекарства. В доме холодная и горячая вода, газ, свет, со двора вывозится мусор, в квартире покой, тепло и тишина. Вам нужен слесарь и электрик? Диспетчер их пришлёт, хотя и не сразу. Хотите съездить за границу? Государство отвечает: «Ради бога». Насовсем туда? Государство отвечает: «Пожалуйста. Даже буду радо». По телику, бывает, несут ахинею, но слушать это не обязательно. Нет погромов и гражданской войны. Для отечества, повидавшего многое, это совсем не мало. Вениамин Рафаилович вспомнил: Твардовского спросили, любит ли он евреев. Александр Трифонович ответил: «Почему я должен их любить?» «Действительно, – подумал Невлер, – зачем нас любить? Просто оставьте нас в покое».

Крышка шкатулки за восемьдесят восемь лет потемнела, но стихи на ней читались легко. Дедушка подарил бабушке в день её рождения, на внутренней стороне крышки выжег: «Дом отдыха имени Костюшина. 16 апреля 1925 года». Боже, кто этот Костюшин?

СБЕРЕЖЕНИЯ, КИСЕЛЬ И ЛОЖЕЧКА

Родители Адриана Сорокина работали в Монгольской Народной Республике, в городе Эрдэнет. Их сыну было шестнадцать, он жил в московском районе Хамовники у папиной мамы Лии Тимуровны Сорокиной. Повесил над кроватью фотографию Владимира Федотова – лучшего бомбардира футбольной команды ЦСКА.

В эту весну Адриан охладел к Наташе Нененко – первой своей любви. Её место в сердце парня заняла Ева Крылова.

Пэтэушники соскучились по футболу. На территории стадиона имени Ленина были широкие газоны. Когда снег сошёл и подсохло, ребята поехали в Лужники, погоняли на газоне мяч. Сорокин устал. Додумался: лёг спиной на траву и полежал минут десять. Через день – температура сорок. Скорая отвезла в больницу. Двухстороннее воспаление лёгких.

Соседей в палате было трое.

Тридцатипятилетний Бушманов, лежавший здесь уже третий месяц, рассказывал, что в молодости работал шесть лет в Госархиве техническим сотрудником, одновременно учась на вечернем отделении профильного факультета. Получив диплом, принёс и вручил его заверенную копию начальнику отдела кадров, сказал: «Вам, наверное, нужно?» Тот удивился: «Мне? Это вам нужно». То есть в учреждении, где хранятся миллионы документов, где всё пронизано историей, кадровику было безразлично, какое образование у сотрудника: вечерняя школа рабочей молодёжи или истфак МГУ. Бушманов вывел заключение: здесь делать нечего. Уволился и устроился учителем. В школе увидел: маленькие боятся хулиганить; старшие понимают, как себя следует вести. А средние – шести- и семиклассники, которых администрация спихнула ему, неопытному шкрабу, – уже не боятся, но ещё ничего не понимают. На уроках они и не думают слушаться, а на переменах в коридоре творится битва народов под Лейпцигом. Он вернулся в тихий архив. За последовавшие затем десять лет пришёл в себя.

Второй больной – одинокий пенсионер Выжимов – был ветераном Великой Отечественной, артиллеристом. Имел медаль «За освобождение Белграда». Демобилизован он был осенью 1945 года в звании капитана; пришёл домой с целыми руками и ногами, с лёгкой контузией. Сорокин – тоже болельщик ЦСКА – ему пришёлся по душе. Он сказал Адриану, что народ в Югославии хороший, а правители плохие. Интересовался международным положением. Высказал мнение, что во всём мире политики думают одно, говорят другое, делают третье. Обрадовался, что 9 Мая стало нерабочим днём.

Третий – молодой крановщик Айрапетов – рассказывал анекдоты про евреев. Сокрушался, что милка без чехла не пускает.

По вечерам эти трое смотрели в холле телевизор; узнали, что в США запатентованы подгузники «Памперс»; что советский писатель Сергей Сергеевич Смирнов предложил организовать в День Победы шествие фронтовиков от Белорусского вокзала по улице Горького и чтобы москвичи с тротуаров засыпали спасителей Отечества цветами. Мария Пахоменко исполнила песню «Опять плывут куда-то корабли».

Адриану доктор не велела ходить в холл: слаб ещё.

Из-за рвоты белки в глазах Сорокина залила кровь. Он смотрелся в зеркало: вдруг это навсегда?

Приехала Лия Тимуровна, ужаснулась красным глазам внука. Спросила:

– Адя! Чего тебе хочется?

– Киселю бы я попил. Бабуль! Дома в шкафу, в моём пиджаке лежит билет за рубль двадцать на футбол, на 2 мая, в Лужники. ЦСКА – «Торпедо». Предложи его Герману.

Их сосед по подъезду, официант Герман, болел за автозаводцев.

Сорокина ушла. Адриан достал из оставленного ею пакета баночку дефицитной зернистой лососёвой икры и консервный нож. Отдал банку и нож мужикам, соврав, что не любит икру.

Ему совершенно не хотелось есть. Чего ему хотелось? Чтоб его навестила новая подружка Ева Крылова.

Бушманов описывал, как дежурил в приёмной архива. Посетитель, довольный полученной от дежурного информацией, поставил ему на стол большую бутыль белорусского спирта. На требование архивиста «уберите» мужик обиделся: «Что мне, домой её везти?» В результате специалист, равнодушный к сивухе, принёс презент в отдел и спросил коллегу: «У тебя бывают гости, которые пьют спирт?» Тот сказал: «Бывают». Бушманов отдал бутыль сослуживцу. Того потом два дня не было на работе: пил дома с женой.

В палату вошла докторша, осведомилась:

– Сорокин, как самочувствие?

– Ничего.

Пенсионер сообщил ей:

– Он болельщик ЦСКА.

– Наверное, кроме футбола, ничем не интересуется, – предположила врач.

Адриан защитил свою репутацию:

– Почему? Я на радиомонтажника учусь.

Бушманова выписали. Благодаря больничному листу остались целенькими его авансы и получки. Он на прощание сообщил: его жену, работающую в главке, включат в очередь на туркменский ковёр. Ковёр они повесят на стену: будет шикарно, родня будет завидовать да и звукоизоляция улучшится.

У Айрапетова на работе тоже копились бабки. Он собирался купить у прораба финскую сантехнику.

Сорокин играл с крановщиком в шашки на пустовавшей койке Бушманова. Пришла медсестра с целью сделать Адриану укол в вену, вынула из коробки шприц и увидела, что шприц пустой. Побледнела, ушла. Сорокин избежал гибели.

Ему приснился кошмар. Он, совершенно голый, шёл по многолюдной улице, вошёл в троллейбус. Чувствовал себя ужасно неловко, неудобно; хотелось одеться. А народ вокруг не обращал на него ни малейшего внимания. Как же так? Если он хулиган – надо его в милицию, если псих – в клинику. Никто не реагировал.

Настал день посещений. Сорокин смотрел в окно на синее небо, на тополя и надеялся увидеть во дворе идущую к нему Крылову. Приехала бабушка. Он с удовольствием лакал из литровой банки прохладный кисло-сладкий кисель, сознавая, что Лия Тимуровна в семьдесят пять лет ездила за клюквой на рынок. Она спросила:

– Рвота прошла?

– Да, бабуль. Здорово, что изобрели пенициллин. Герман купил билет?

– Купил, да ещё спасибо сказал.

Старика Выжимова никто не навещал. Оставалось много киселя, и Адриан отдал банку ветерану. Того за воротами больницы ожидали две нетронутые пенсии, в результате ему должно было хватить средств на зимнее пальто с каракулевым воротником.

Бабушка привезла внуку книжку «Монгольские сказки и притчи».

Одна из притч зацепила парня: «Слепило солнце. Одинокий всадник закрыл глаза и обратился к богам с мольбой: поменять яркий золотой свет на серебряный блеск луны и звёзд. Боги исполнили просьбу. Однако только батыр поскакал дальше, как ночные светила исчезли с небосвода, вокруг легла мгла, а кошель всадника наполнился серебряными дирхамами, в одно мгновение человек стал зажиточным. Но тьма была невыносимой. Богач затосковал по ясному дню, захотел его вернуть. Он на скаку расстегнул кошель и сыпал из него монеты, пытаясь выкупить у богов сияющее солнце. Серебряный поток лился в дорожную пыль и не иссякал. Человек подъехал к озеру, остановил коня и продолжил сыпать дирхамы, теперь уже в чёрную воду. Но опять не пустел кошель, всадник оставался баем, более богатым, чем Великий нойон. А восток не светлел во мраке».

Адриан понял: сказка – про него. Он сам лишил себя солнечного света – Натуси Нененко. Она обязательно навестила бы его, и не раз.

Вылезла из почек и ласкала взор зелёная листва тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Сорокин шёл на поправку. Кровь из глаз ушла, белки побелели.

Второго мая армейцы свели матч с «Торпедо» вничью, по нулям. Федотов не забил, но и вратарь Баужа не пропустил.

После очередного свидания с бабушкой Адриан развернул привезённый ею свёрток. Увидел баночку из-под майонеза, наполненную винегретом, с завинченной крышкой. Рядом с винегретом лежала завёрнутая в белую бумажку чайная ложка – чтоб внуку не пришлось ходить и просить ложку у медсестёр и санитарок. На глаза парня навернулись слёзы.

С той весны прошло пятьдесят шесть лет. За это время Адриан Витальевич охладел к футболу, разочаровался в плановой экономике и бесплатной медицине. Вспоминая молодость, сознаёт, что бывал наивен и глуп, но не был подл и низок. Два года назад слетал с супругой Натальей Леонидовной Сорокиной (в девичестве Нененко) в Будапешт.

Бабушкину ложечку помнит.